Самым модным портным в Салехарде был Йонас Чергелис. По одним слухам он был из «лесных братьев», по другим — литовский еврей, а по третьим слухам — немец. Срок его заключения давно истёк, но вернуться на родину ему не разрешали. Он писал прошения, и, ожидая ответа, обшивал городское начальство. Сам он всегда был одет с иголочки: шляпа, перчатки, длинное пальто. И когда шёл по улице, то было видно издалека, что это Чергелис.
У него-то и заказал Лёшкин отец, Николай, — не без помощи мороженого осетра — пальто для жены Нины. На вторую примерку отправились всей семьёй. Чергелис жил на Северной улице, недалеко от водокачки, в добротном доме, обитом «в ёлочку».
— Министр! — съязвил Николай, показав на электрический звонок при входной двери, и надавил пальцем на кнопочку. На Мостострое, чтобы дать знать о себе, просто стучали кулаком или били ногой по двери. Прозвенел звонок. Дверь отворилась, на пороге был хозяин.
— Прошу, — сказал он сухо, с поклоном и пропустил гостей в дом.
Комнат было несколько. В самой большой стояли два манекена, мужской и женский, и швейная машинка «Singer» с ножным приводом. На полках вдоль стен лежали рулоны материи, раскроенная ткань и готовые заказы, обёрнутые в серую бумагу, накрест перетянутые шпагатом. Пахло утюгом.
— Прошу вас, — обратился Чергелис к Нине, держа на весу схваченное на живую нитку пальто. Лёшкина мать, непривычная к подобным любезностям, раскраснелась, разохалась и не без труда продела руки в рукава. Чергелис, отступив на шаг, окинул её оценивающим взглядом и сказал, причмокнув:
— Это будет шик, мадам!
Лёшка с ним согласился, хотя слово «мадам» не понравилось. Николай придирчиво щурил глаз и молчал. Пальто смотрелось богато: строгая ткань в ёлочку, приподнятые плечи, воротник из серебристого каракуля, и шлица вдоль спины — всё согласно салехардской моде. А мода, как известно, изменчива. Каждый год или рождается что-нибудь новое, или пускается в ход забытое старое. Женщины то повяжут на головах платки, в форме треугольника, то вдруг нахлобучат мужские шапки с отвёрнутыми назад ушами, то шарфы затянут огромными узлами, то заузят юбки. Мужчины не отстают от женщин: то они голенища сапог на два пальца загнут, то наденут брюки-клеша со вставными клиньями, то обузят в «дудочки», то заломят на затылках треухи с распущенными ушами, то нахлобучат «кубанки» да «пирожки»…
Чергелис долго кружился вокруг Нины, водил руками, как фокусник, и концы мерной ленты, перекинутой через его шею, порхали по воздуху.
Любочка, наконец, воскликнула:
— Ты самая красивая, мама!
Нина развела руками, будто проверяя, не жмёт ли в подмышках.
— И куда я в нём пойду?!
Николай с кислым видом уставился в потолок. Он предпочитал проводить вечера за преферансом, в мужской компании. Нина перевела вопросительный взгляд на Чергелиса. Портной пожал плечами, впрочем, тут же спохватился и сказал, что пальто с каракулем придаст ей весу. Лёшка кивнул головой. Действительно, хрупкая Нина была теперь похожа на памятник грозному генералу.
— Так, мадам, — проговорил Чергелис в заключение, сбивая меловую пыль с пальцев. — Другая примерка — через два неделя.
Николай, которому давно было скучно, сказал:
— Йонас, мои не верят, что у тебя есть душ.
Чергелис презрительно взглянул, крепко сжал концы мерной ленты, свисавших с шеи, и сказал глухим голосом:
— Смотрите сами.
Проведя гостей по устланному домотканой дорожкой коридору, он остановился в конце. Приложил палец к губам, чтоб не кричали, и распахнул дверь. В центре комнаты стояла белая эмалированная ванна. Клеёнчатые шторки вокруг неё были раздёрнуты.
— У-ух, ты! — пропела Любочка с восхищением, как будто увидела королевские покои.
Над ванной висел душ с длинным хромированным шлангом. В углу, у стены, стоял металлический бочонок с трубками. «Титан!» — коротко аттестовал его Чергелис.
— Нагревает воду, — пояснил Николай. Его домашние переглянулись с сомнением. Тогда Чергелис отвернул кран, сунул палец под струю воды и обронил:
— Тёплый.
И каждый в свою очередь помочил палец под струёй. Вода была тёплая. Наконец экскурсия закончилась. Подавленные гости прощались с хозяином.
— Через два неделя, мадам, — напомнил Чергелис, закрывая за ними дверь на ключ.
Некоторое время Шатовы шли молча, а потом Нина сказала:
— Нам и в тазике хорошо. Мы не буржуи. Да, сынок?
Лёшка фыркнул. Намёк матери был понятен. Сегодня его, как маленького, будут мыть дома, потому что баня была закрыта на ремонт.
— Чергелис говорит, у него в Литве свой остров есть, — проговорил Николай. — Приглашает.
— А ты не отказывайся, — сказала Нина.
— Еврей! Соврёт — недорого возьмёт...
На ужин были кислые щи. По деревенской привычке Николай сам квасил капусту в бочке. Лёшка ел медленно, гоняя ложкой пятна жира, похожие на плавающие острова. Любочка уплетала щи, громко стуча ложкой и радуясь тому, что обгоняет брата.
— Кстати, — сказал Николай, обращаясь к жене, — Весловский рассказывал про литовцев. Он там служил в сороковом, когда воссоединялись. И знаешь, что? Говорит, у них в любой деревне — водопровод, паровое отопление, канализация…
— В деревне? — Нина чуть не поперхнулась.
— Бидоны с молоком у дороги оставят, а рядом — тарелку пустую. Купил — денежку положил.
— Не смеши, ради бога!
Николай первым вышел из-за стола. Затем поднялась Нина. Поставила тазик на табуретку, повесила банное полотенце на гвоздик, поворошила кочергой в печке… Лёшка ревниво следил за каждым её движением. Мыться он не хотел. Вода в ведре, на раскалённой плите, гудела. Любочка черпала компот из кружки и пила его, как микстуру, по ложке. Весело было ей болтать ногами под столом. Заметив, что братец носит в рот пустую ложку, она громко сказала:
— Лёшка заболел!
— Знаю я, какая у него болезнь, — проговорила Нина. — Живо раздевайся!
Лёшка показал сестре кулак. Любочку выставили за дверь. Раздевшись, Лёшка забрался в тазик. Сидеть голышом было неприятно. Из сеней тянуло холодом. И Нина торопливо обливала Лёшку горячей водой. И вот он согрелся. Мочалка бойко гуляла по Лёшкиной спине, по животу. Нина тёрла, напевая песню из своего военного детства:
Играй, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама,
О том, как черноглазая
Свела с ума…
— А ты видела немцев? — спросил Лёшка.
— Пленных видела. Как-то раз варёную картошку выменяла у немца на обмылок.
— Зачем?
— Завшивели. Война. Мама не вставала: у неё туберкулёз был. Надо её кормить, и самой есть хочется. Мне 12 лет было. Ходила к поездам, торговала, выменивала. Вижу раз: немцев везут в товарном вагоне. Один уставился на меня. Сам тощий, кости да кожа. «Картоха, — говорю, — горячая». А он по карманам похлопал: «Нихтс!» Потом показывает обмылок. У меня как раз последняя картофелина была, малюсенькая. Сменялись. А чего интересуешься?
— Ничего. Так.
«Немцев кормить!? — удивлялся про себя Лёшка. — Фу! Я бы убил».
— Встань. Да стой, не качайся.
Лёшка стоял в полный рост, а Нина лила на него из ковшика. Вода стекала с его головы, свиваясь в косички перед глазами, падала на грудь, затем, соединяясь в ручейки, бежала по животу и ниже, по письке, и, казалось, что Лёшка мочился в тазик.
— Мам, почему у Чергелиса душ есть, а у нас нет?
— А зачем нам душ? Мы люди простые.
Холод лизал Лёшку, но пар, исходивший от тела, казалось, укутывал его, как кокон, и было внутри оболочки тепло, уютно, беззаботно. Лёшка разомлел. Нина завернула сына в полотенце и отнесла в постель. Простыни были свежие, прохладные, и на душе было чисто, светло, легко. Лёшка позевал, позевал, да и уснул. Во сне он плыл на пароходе, а на берегу сидел Чергелис и протягивая картошку, дымящуюся паром, говорил:
— Кушайте, мадам.
В конце осени пальто было готово. Несколько раз Нина надевала его и, посмотрев на себя в зеркале, вешала обратно в шкаф: носить было жалко. Думала пройтись в обновке на ноябрьские праздники под ручку с мужем. Да подвёл Николай: вступил в партию и три дня обмывал свой членский билет. На четвёртый день наступило похмелье. Лежа в кровати, Николай стонал.
— Мать! Молочка бы… Пошли кого-нибудь к «бандеровцам».
И Лёшка с трёхлитровым алюминиевым бидоном отправила к Валерке Рывко, своему другу. «Бандеровцами» называли всю его семью, хотя с Западной Украины были только родители. Дети, старший Пётр и младший Валерка, родились уже здесь в Салехарде. Отец держал их в ежовых рукавицах, да проку было мало. Пётр подрался с мужчиной, сломал ему ребро. На днях был суд. Петро получил два года в колонии для малолетних преступников.
Лёшка с закрытыми глазами узнал бы Валеркин дом — по запаху навоза. Рывко были единственные на Мостострое, кто держал дойную корову и свиней. Толкнув калитку в высоком заборе, Лёшка поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Прошло минуты три. Дверь приотворилась. Выглянула Валеркина мать. Как же она изменилась! Тёмные круги под глазами, впалые скулы… И всё из-за Петра. Увидев бидон, она сказала тусклым голосом:
— Немае молочка, хлопчик. Захворила наша Краса. — И смотрела отстранённым взглядом, точно не узнавая Лёшку.
— А Валерка выйдет?
Дверь тотчас захлопнулась. На улицу Валерку не пускали — из-за брата. Лёшка поплёлся домой, постукивая коленкой по пустому бидону.
— Стой! — крикнули сзади.
Лёшка обернулся: к нему на всех парах мчался Валерка Рывко.
— Удрал?
— Сама отпустила!
Валерка показал за пазухой тетрадку.
— Сказал, что Люда Штурм обещала подтянуть по русскому.
— Соврал? Или, правда, пойдёшь?
— Дурень я, что ли?
Лёшка хмыкнул. Они подходили к Клубу геологов, за которым жил Санька Инусов.
— Кстати, у Несветаевых Найда ощенилась! — сказал Лёшка. — Мы с Санькой сговорились щенков смотреть. Пойдёшь с нами?
— Пойду.
— Шесть штук! Ещё слепые… — мечтательно произнёс Лёшка и вдруг осёкся: — Тьфу! Чего это я. Про молоко-то забыл. Что делать будем? Давай так: я домой сгоняю, а ты жди у клуба. Или ко мне пойдёшь?
— Лучше у клуба.
— Я скоро! Наплету что-нибудь мамке...
Гремя бидоном, Лёшка влетел к себе домой. Навстречу ему — мать.
— Нету молока, мам, Краса заболела.
— Тихо! Только уснул! — шёпотом сказала Нина и развернула сына к двери: — Пойди погуляй. Пусть отец поспит.
Уговаривать Лёшку не пришлось. Во все лопатки припустил он по улице. Тем временем Валерка топтался перед клубом.
— Не поверишь, сама отпустила! — начал было Лёшка, но Валерке перебил его.
— Смотри, что! — И подтащил Лёшку к афише. — Читай!
— Серенада Солнечной долины…
— Кинокомедия!
— Вижу, не кричи в ухо! Деньги есть?
Похлопали себя по карманам и скисли. Денег не было…
— Совсем ничего? — раздался мужской голос. Мальчики с недоумением обернулись. Перед ними стоял Чергелис — в светлом пальто, в мягкой фетровой шляпе и в кожаных перчатках.
— Этот фильм — самый весёлый в мой жизнь!
Друзья молчали недобро. А Чергелис поманил их, будто за ниточки потянул. И они послушно прошли за ним в клуб. Нагнувшись к окошечку кассы, Чергелис попросил два детских билета.
— И самый лучший место. Ах какой музыка! Настоящий джаз, — мечтательно жмурясь, сказал он мальчикам и снова отвернулся к окошечку. Мальчики за его спиной тузили друг друга от радости. Пересчитав сдачу, Чергелис обернулся к ним и вручил билеты. Лёшка с Валеркой, не веря своим глазам, вертели полоски голубой бумаги с мелким типографским текстом, и медлили. Чергелис еле заметно улыбнулся.
— Вас ждут, — сказал он и решительно подтолкнул приятелей к вертушке, за которой стояли старушки-контролёры. Мальчики прошли в фойе не оглядываясь.
— Ты понял? — спросил Валерка.
— Не-а, — признался Лёшка.
— Умом тронулся. Или шпион.
— Кто? Чергелис?
— Ага. Знать нас не знает, а билеты купил…
Лёшка хлопнул себя по лбу: спасибо забыл сказать! Испугав старушек-контролёров, он выскочил из клуба, но Чергелиса и след пропал.