Лауреат I-й степени II-го Всероссийского литературного конкурса-фестиваля «Поэзия русского слова» в 2016-м в номинации «Проза»
То, что кто-то рядом, Филька слышал давно. По голосам – две девки и парень. Много чужих слов, похоже, заезжие литвины.
– Нет, девчонки, он не лох: без проблем «мерина» поставил под козырёк, а когда я за ним входил, швейцар подмигнул и с наступающим поздравил не меня.
– Расшить бы галунами дублёночку, валенки на сапожки сафьяновые сменить, чем не Стенька Разин!? Интересный мужчина: кудрявый, бородка супер, усы чуть-чуть поправить... а лицо, рост, плечи – на зависть. Он тебя, Борюсик, шутя сломает.
– Да нет, Марина, с каратэ, думаю, не знаком. Помнится, в «Табакерке» его видел. Новая прима у Олега. Играет класс! Вспомнил! Кудинов Филипп.
Филька откинулся на спинку стула и открыл глаза. Соседи замолчали, уставились. Парень гладко выбрит, глаза за стёклышками, смотрит с вызовом. А девки чисто ряженые: на одной морда лисы, вторая нарумяненная, колпак шутовской.
– Здравия желаю вам, люди добрые. Меня, слыхал, знаете, а сами откуда будете, не из Литвы ли? Как величать? Что празднуете?
– Меня Борисом. Это – Алиса, это – Марина, супруга моя. Все – коренные. Ясное дело, Новый Год встречаем. – Парень разлил вино. – Предлагаю за знакомство.
Алиса оттянула за лисий нос маску, открылось симпатичное личико, озорные глаза:
– Ваше здоровье, Филя!
– И вам того желаю. А пристяжные-то где?
Иноземцы прыснули.
От стены напротив загремело под сводами:
– Господа! Конкурс на лучший маскарадный костюм завершён, и наши доверенные объявили победителя. – Толстый палец с печаткой указал на Фильку. – Пожалуйте на сцену!
Тот, оказавшись в центре внимания, ничего толком не понимая, направился к сцене. Разбитной тип его встретил и развернул к залу.
– Если хотите получить суперприз, с вас причитается номер: песня или танец.
– Та-а-анец! – потребовал зал.
Фильке это понравилось:
– Уж я постараюсь, господин народ. Какое веселье без пляски? Только мне б колпак найти и бубен.
Колпак взяли у Марины, за инструментом на парковку слетал барабанщик. Филька снял валенки – остались серые чуньки – и развязал поясок. Наклонился, взлохматил голову, опустил руки и, потряхивая, расправил рукава. Надел колпак, сосредоточился и закружился вихрем, добавляя стон из груди. Загремел бубен, кто угадал ритм, начал прихлопывать, другие подхватили, и завертелась карусель. Закончили, наградили аплодисментами, вручили блестящую шкатулку, а на пути к столику – бокал со жгучим напитком.
Теперь бы отдышаться. Алиса взяла подарок, достала такую же шкатулочку и стала нажимать на их крышечки. Когда подарок заурчал и тут же смолк, вернула:
– Спрячьте хорошенько. Где шаманить научились?
– Плясать-то? Так в плену у татар. За Степью город есть, по-нашему – город-тыква.
– Бахчисарай. Пушкин писал: фонтан, арбузы.
– Не-е! С Пушкиным мы только до Шацка дошли. Меня-то в обоз назначили. Ратники на смерть бьются, едят одно толокно, по деревням разбойничают. Мне ж где рыбка вяленая, где солонинка. На Ногайской тропе обоз пленили, через полгода барин выкупил. – Филька хлопнул себя по лбу. – Балда, надо ж мерина глянуть!
– Стоит твой «мерин». Выходил я, смотрел, – остановил его Борис. – Расслабься: кругом видео, ЧОП. Не догоняю: кто ты? Станиславский отдыхает.
– Пушкинские мы, тут недалече вотчина его, за Рублёвым.
– Да-а, такой карьере можно позавидовать: богема, дом на Рублевке, «мерин» тюнинговый… Не забудь, когда начнём разбегаться, поедем вместе: нам по пути. Маринка – за руль.
Ночь. Деревня. Снежок. У церковной оградки лошадка дремлет. В санях, завернувшись в овчины, спит Филька. Раз – толчок! Ещё, ещё…
– Эй! Филя! Просыпайся. Добро, мороза нет. Куда ты пропал? Любишь один. Волков слыхал? Шли за нашим поездом аж до околицы. Дальше – с нами, и боле не отставай! Гостинцы-то не растерял?
Филька пошарил под овчинами:
– Всё тут. – Встал, взбодрил мерина вожжами. – Помню иль приснилось: на Варварке в кабак заходил, в нём один литвин нагадал: «Там, где был ты вчера, не сыскать днём с огнём». Вот так-то, Васька.
Под полой загудело, Васька прислушался, протянул флягу.
– Хлебника! Ты, Филя, не закусываешь, вот кишка-то и запела.
Филька полез под полу – шкатулка! Шустрый Васька, просунул голову и ахнул:
– Глянь, как сверчок светится. Писано вроде по-нашему иль по-гречески: А-а-ли-и-са!
Филя быстро убрал, притих и огляделся:
– Быть чудесам, Васька: сказывали, какой-то новый год пришёл!
***
На опушке лесистого холма расположились на отдых два мужика. Мокрые от пота рубахи набросили на кусты малины, рядом сложили обувку, а сами, прислонившись к белоствольным берёзам, полдничали, пошевеливая пальцами ног, и от ласковых прикосновений ветерка балдели, любуясь родными просторами.
– Васька, глянь! Кто там шагает, что за странник?
Вдоль дальнего края поля размашисто шёл человек. Был он немолод, высок, худ, сума через плечо, в руке посох.
– Так то ж – Филя, наш, бывший. Пропадал он долго, а как в летошнем годе повенчали Романовых на царство, вернулся, и жить стал у затворницы Плюшки-Мухоморихи. Повстречать его можно вот так, как мы с тобой, или в лесу: любит один быть. Ну, буде бездельничать: слышь, Никола Угодник призывает: поспешайте сено сгребать, горемычные русские души, а то, не ровён час, налетит дождик.
Мужики прихватили грабли с вилами и направились к рядкам просушенной травы. Собрали, поставили стожки.
– Складно сообща-то. А назавтра, Петруха, к тебе косить поедем.
– Где ж Филя пропадал? – прервал тот Ваську-свояка.
– Ладно, расскажу, как знаю... Всё бы ничего, пока не завёлся у него сверчок. Мы с нашими, с деревенскими, когда мои первые детишки совсем малые были, ездили как-то зимой в белокаменную на ярмарку. Растерялись по Китай-городу, а когда на обратном пути повстречались, Филя был уже с ним. Где взял, не помнил, говорил, пьяный был. Свиристела чёрная козява не часто, а пропоёт вдруг, потрёт Филя ему спинку, он вроде успокоится, а Филя после – тот да не тот. Будто весть какую получил, думает себе сам, столбенеет и слов не слышит.
– А сверчок и ныне с ним?
– Да как сказать-то... Одним летом правили мы с Филей плотину на пруду за Ярцами. Народ карасей разобрал, дно почистил и ушёл, а нам осталось запруду починить и в другой раз закрыть. Сверчок возьми, да запищи. А был он у Фили на груди в мешочке, а мешочек тот – на бечеве на шее. Он его хвать, погладил и сам почернел весь, в глаза смотреть страшно, завыл, зашатался и в пруд, на ту сторону, где воды помалу набралось, с плотины-то головой – бултых! Помог я, жердь сунул, вышел он, и всё слышу: ох да ах. А руки пустые. Вопрошаю: «А тварь-то безбожия где?» Он огляделся, пальцы растопырил: «Утоп… да и не нужен он боле!», и рукой махнул, да так широко-о, по всему небу.
– И ушёл он с того самого горя?
– Да погоди ты! Не торопи… В ту осень зачастили к нам ездить за кормом для войска ляхи с окраинными казаками. Вот с первой порошей они и наехали. Хуже татар. Половину деревни спалили, а Кудинину избу спалили с бабами и детишками. Сам Филя со старым Кудином были в лесу на барщине. Вернулись мужики, а здесь им такое горе. Кудин и преставился. Прямо на гари сделал это. Барин наш – доброго здоровья ему пожелаю – людишек пожалел, говорит, когда морозец из дерева сок выжмет, заготовим в Луговом брёвна, подсушим, а летом всем миром поставим погорельцам избы, а вы, православные, пока помогайте им, чем можете. Филя ни к кому не пошёл, вырыл землянку, в ней и перезимовал. Чё ты охаешь? Поди, сами не меньше в те лета бедствовали?
– Не без этого! Вся Русь, что от польской границы до Волги раскинулась, кровушкой умылась. А князь Пожарский рану получил, знаешь где? Аж у Пронска, где днепровских казаков воевал. Вон куда разбойники повадились шастать!
– Ну-у, то ж когда после было! А в ту весну, про что речь веду, ещё при Фёдоре Иоанновиче Блаженном, пришёл как-то Филя и зовёт в церковь: «Намедни мальчонка приблудился, а креста на нём нет, надо покрестить. Будь ему крёстным отцом, а мне кумом». В воскресенье сходили к батюшке, сделали всё, как полагается, и имя дали Дмитрий, сын Филиппа и… ох! – имя мамки запамятовал.
– Может, был он ему сынок от другой бабы?
– Ты дальше-то послушай… В деревне на своём месте жить-то не стал. В монастырь ушёл. Там стал книги переписывать, а Митька учиться на иконах лики писать.
– А как же он в мирскую жизнь вернулся?
– Не знаю. Никто из наших не знает. Но! – Васька приблизился и зашептал: – Видел я его на Девичьем поле в воровском стане, когда мы сено, дрова и всякую снедь привозили. Смотрю, меж шатров сильно свой кто-то верхом едет, а как ближе стал, я его и признал – Филька! Конь под ним вороной, сбруя красная, одёжа богатая, броня и сабля серебром чеканены, шапка соболья, перья на ней, а борода наполовину седая и рубцы на лице. Я к нему: «Филипп Кудинович!» Так он даже коня не свернул, но взгляд его, скажу, дрогнул… Когда вернулся он в деревню, барин его простил, мол, стар ты, так уж и быть, доживай свой век с нами. А с собою Филька только и принёс что, так это бубен басурманский. На все праздники приходит с ним, выпьет чарку, другую, а после третьей берёт бубен, кружит и стучит. Сядет, ещё с народом выпьет, опять попляшет теперь уж с песней, а что поёт, никто не ведает. Потом плачет, и так всегда. А ещё в лесу его бубен слыхали, а сам он, словно кликал кого. Такие-то дела, Петруха... Опять мы с ним дружим, только редко, да и сказать нам нечего, одно дело – посидим рядком да помолчим.
***
– Помнишь, Алиса, мы за этим столиком Новый Год встречали? Четвёртым был актёр из «Табакерки». Ходил я на премьеру, успех неописуемый, я близко оказался: «Филипп, помнишь ночь на Новый? Это я – Борис, были ещё Марина и Алиса». Так он, представь, наклонился и далеко меня послал. Коз-зёл!
Вдруг в сознание Алисы вторгся до боли знакомый голос: «Миссия не удалась, друзья мои, иначе, здесь бы вы не сидели». Она попыталась удержать фразу, понять, но та рассыпалась, и слова растаяли.
Борис выдвинул свободный стул.
– Кто-то телефон оставил. – Взял, повертел и положил перед Алисой: – Модель та же, какой презентовали Филиппа за танец дервиша. Ты номер записывала, может, сохранился.
Алиса вяло улыбнулась и одолжение сделала. Скиталец заурчал и закружил медленно-медленно…