Посвящается деду Ивану Лукьяновичу и бабушке Марии.
За деревней, на горке, они стояли, крепко обнявшись, не в силах оторваться друг от друга. Ее голова в пестром красно белом платке, лежала на его плече. Он, одной рукой обнимал жену, другой нетерпеливо теребил ремень, перекинутого через плечо, рюкзака. В глазах стояли слезы. Наконец, решительно отстранил женщину от себя.
— Ладно, Маша, иди домой. Пойду я, что ж тянуть.
— Неужто, Ванечка, там, на этой проклятой войне, без тебя не обойдутся. Ведь возраст твой уже немолодой. Трудно тебе, будет.
— Не могу я дома, Мария сидеть. Ты ж меня знаешь.
Женщина вытерла маленькими ладошками мокрые щеки.
— Знаю, непоседа, ты мой! Иди, с Богом! — она широким крестом осенила грудь мужа.
Широко шагая, Иван спустился с горки, и зашагал по тропинке. Мария, скрестив на груди, руки, смотрела вслед мужу, пока фигура его не скрылась за лесополосой. Потом глубоко вздохнула, и пошла домой. А дома шестеро детей, свекровь старая. Вовка три месяца, как народился. Спит в люльке, висящей под потолком на крюке, сладко посапывая во сне. За столом, ждут завтрак. Пятнадцатилетний, черноглазый, уже стучит ложкой по столу. И еще трое мальчишек, девочка, трех лет, смуглая в мамку, как цыганка.
Мария поставила на стол миску с блинами, сметану в кринке, села на край скамьи.
— Ешьте, мои милые, пока немцы не пришли. Если на Дон дойдут, тогда уже не будет ни блинов, ни молока, ни сметаны.
— Спасибо, мать. — встал из-за стола старший Иван, перекинул на плечо ремень сумки.
—Куда? — всполошилась Мария.
— В город, на фронт не возьмут, на завод пойду.
— Сядь, я тебе, сказала! — хлопнула кулаком по столу, Мария.
Ванька выскочил за дверь, и побежал по дороге, между деревенскими домами. Мария выбежала на крыльцо, худенькая фигурка, уже виднелась возле горки.
— Ну, вот, даже не успела обнять на прощание. — вздохнула женщина. — Свидимся ли еще?
Она вернулась в дом, склонилась над колыбелью. Вовка улыбался. Кормить пора, вспомнила Мария. Взяв ребенка на руки, села на лавку, расстегнула ситцевую кофту, приложила малыша к груди. Вовка жадно зачмокал.
Покормив малыша, Мария тяжело опустилась на холодное дерево скамейки, сложила ладони, зажав их между коленей, наклонила голову. Как быстро летит время. Будто совсем недавно справляли свадьбу. Ванька, молодой, с кудрявым черным чубом, лихо отплясывал перед нею. Она в длинном белом свадебном платье, топала стройными ножками в новых туфлях. Потом пошли дети. А он неугомонный, непоседа, как она его называла, всегда в движении, то в огороде хлопочет, то в саду. Дом большой, требовал заботы. Он и не сидел никогда, и приговаривал.
— Вы на меня не смотрите, я на ходу.
И, действительно, всегда на ходу. Часто так, на ходу и обедал. То яйцо свежее, теплое, прямо из-под курицы выпьет, то кусок сала с хлебом жует, и рубанком по доске водит в сарае. Что-то чинит, мастерит. Табуретки, скамейки. Успевал и погуливать от нее, особенно, когда родит очередного, и возится возле люльки. Она все ему прощала. Характер у Ваньки такой. Не сидится ему на месте. Вот и расстались. А ведь мог сидеть дома. На железнодорожной станции работал мастером. Бронь заслужил. Три раза ходил в военкомат, выбивал разрешение на фронт. И добился. Только бы живой, остался, больше ничего и не надо. Свекровь присела рядом, глубоко вздохнула.
— Не смогла уговорить?
Мария покачала головой.
— Разве его уговоришь. Вот и Ванька сбежал, постреленок.
* * *
Иван, сняв гимнастерку, зашивал рукав, тихонько, напевая: « По Дону гуляет…».
— Ты когда-нибудь отдыхаешь? — подмигнул старшина Семен солдату, и присел рядом на новенький табурет. — Правда, про тебя говорят, Ванька-встанька. Никогда без дела не сидишь. Вот ладный табурет сбил. — похлопал ладонью край табуретки. — И все поешь. Говорят, даже во сне. Веселая ты натура, Лукьяныч.
— А что ж, не веселиться? Живой пока, так и веселись.
— Вчера ребят в атаку поднял. Спасибо! Прижались к земле. Фашист строчит без передышки, гад. Страх всеми овладел. А ты, не боишься? Вскочил, побежал. У меня аж, дух перехватило, Убьют, думаю, нашего Лукьяныча, кто петь нам будет по вечерам.
— Да, кто ж пули не боится? И я боюсь. Только, умирать только раз. И в окопе пуля может достать.
— Правда, Лукьяныч, и такое бывало.
Иван откусил нитку, встряхнул гимнастерку, надел.
— А дома, жена, дети?
— Дом большой, баз* огромный, что наше поле. Жена, и дети шестеро. — он загнул на правой руке большой палец. — Старший сынку Ваньке, потом Ваське, второй сын, третий сын Сашко, четвертый Митьке, пятая доченьке, Надя, еще под стол пешком ходит, и малец в люльке, Вовке.
— Значит, богатый ты, Иван. — рассмеялись солдаты. — А что ты себе под нос поешь, спой погромче.
И широко вздохнув, Иван запел.
— Ох, и бравый, ты солдат. — хлопнул Ивана по плечу, старшина, когда смолкла песня. Говоришь странно. Хохол?
— Гутарю, как все. У нас на Дону свой язык, русские, и хохлацкие слова перемешались накрепко. По паспорту русские. А так, кто ж разберет. На Дону селились свободные люди, казаки. Даже царь нам не указ был.
— И что тебе дома не сиделось, растил бы детишек.
— Да, как же дома, когда фашист безобразничает. Не знаешь, дошел до Дона, али нет? Как там Машенька моя. — Иван взглянул в глаза старшине. Семен вздохнул и отвернулся.
— Лукьяныч, письмо тебе. — крикнул солдат у входа в блиндаж, размахивая белыми конвертами.
Развернул листок Иван, и замелькали строчки. Вот набежали слезы на глаза, а вот улыбнулся в густые усы.
«Здравствуй, Ванечка! Как ты, мой милый, жив, здоров? Осень на дворе, Холодно, наверное, и голодно? Я на день по несколько раз молюсь, прошу тебе здоровья, и чтобы целехонек был, чтобы не ранили».
— Твоими молитвами, родная. И жив, и ни царапины, смоляная ты моя, Машенька. — прошептал Иван. Смоляной он называл жену за смуглую кожу, черные волосы, и огромные темные, как угольки, глаза, которые светились, даже в сумраке ночи. Уродились такие глаза, только у Ваньки. Надька еще черноглазая, остальные сероглазые, в папку. Он провел ладонью по стриженой голове, и снова склонился над листком.
«Сяду на лавку, и все вспоминаю. Свадьбу нашу, как гуторили с тобой у первой люльки, когда Ванюшку родила. Сбежал Ванька в Воронеж, бачили его там. На заводе самолеты строит. А завод вроде, вывезти в Азию намереваются.
У нас пока еще тихо, только вроде отступают наши. Но ты не волнуйся. Я все переживу.
И что ж, это фашисты проклятые напали на нас? Как же так допустили? Но, я верю, что победим мы их треклятых. Сроду никогда, Россея никому не подчинялась. Только, видимо, время надо, чтобы силы нам собрать, и погнать их с нашей земли.
Дай Господи, тебе силы, чтобы побороть все невзгоды и тяготы, воинской жизни. Дай Господи, храбрости! Бей фашистскую нечисть! Гоните их с нашей земли. Бейте их, не жалейте. А мы, бабы, сохраним детей, не поддадимся врагу. Верю, вернешься с победой. Моя любовь тебя сохранит. И я тебя встречу на нашей горке.
Обнимаю и целую, крепко, тебя, мой Ванечка. Твоя Мария». *
На плечо солдата легла рука. Командир роты, улыбнулся, переступил с ноги на ногу.
— Извини, Лукьяныч, — щеки командира покрылись красными пятнами. — Цензура, письма читаем. Разреши завтра перед боем прочитать письмо твоей жены перед строем. Уж, больно, оно дух поднимает. Боевая у тебя жена. Не плачет, и ни причитает. Никогда не читал таких писем.
Иван свернул листок, и протянул командиру.
*Баз — называют на Дону, двор.
* Текст письма записан со слов отца.
Дедушка вернулся с фронта живым. Прожил 93 года.