Девять чудес матушки Серафимы. Ольга Ланская

Ольга Юрьевна Ланская
---Памяти ленинградки Тамары Федоровны Литвиновой---

Вечером позвонила матушка Серафима:
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – отвечаю.
 
Празднично, радостно отвечаю, в тон ее приветствию. Дни сейчас такие – светлые, пасхальные. Даже ночи в Петербурге скоро станут совсем белыми… Да…

– Как Вы, матушка? – спрашиваю. – Как Вы?
– Да ничего, помаленьку.
– А я о Вас с утра думаю, все позвонить собиралась. С утра.
– А это потому, что я в храме сегодня за вас молилась, – поясняет матушка, – и я слышу по голосу, что она мягко, по-доброму улыбается. – Я сегодня в храме была.

И тихо так покашливает. У многих старых ленинградцев есть такое вот негромкое покашливание, словно пылинка попала, запершило в горле от чего-то…

- Спасибо Вам,- говорю. - Спасибо! А мне Вы нужны, чтобы одну деталь в рассказике уточнить. С войной связан рассказик-то.
– С войной? – говорит матушка. – А я вам про войну-то много чего могу рассказать. Мне пять лет было, когда она началась, и я все помню. Представляете, все до самых мелочей, словно вчера это было, и не проходит. Все перед глазами стоит.

– Так рассказывайте, матушка Серафима, рассказывайте! А я запомню.

– Ну, – смеется негромко матушка. – Напросились, так слушайте!

---1. СОСНОВЫЕ ВЕТКИ---

Мне всегда так везло, что в самый последний момент Бог меня выручал. Вот всю жизнь так. Другие сказали бы, – случай… А я так думаю, что это мне Бог помогал.
Вот, было однажды так… Умирали мы все.

И было во время войны. Началась уже блокада.

Мне было пять лет. Сестре – три года. И мама еще была у нас.
На всю квартиру мы трое и остались. И дверь в квартиру не закрывали, потому что сил ходить  уже не было.

Сейчас я думаю, что у ленинградцев тогда обычай был такой… У взрослых… Когда чувствовали, что вот-вот умрут, двери специально оставляли приоткрытыми. Чтобы люди – кто в живых остался – поняли. Чтобы зашли и похоронили…
 
Но мама нам об этом не говорила. А мы, дети, не понимали этого. Просто кончались силы, и ни к двери подойти, ни от нее. Лежали…

И вот, лежим все втроем в одной комнате. А ходить сил нет.

И вдруг слышим – приходит кто-то к нам. Кто, и не знаем. Да уже и все равно…
Слышим, проходит по коридору, идет к нам.
Смотрим, а это соседка с верхнего этажа.
Знали мы ее. Так, в принципе-то, все друг друга в доме знали. И эту женщину знали мы хорошо. Она ко мне очень по-доброму относилась, любила меня. Книги часто дарила. Много книг подарила, и читать благодаря ей я рано научилась…

Входит она, спрашивает:

– Что дверь-то не прикрыли? Я на работу бежала. Смотрю, у вас дверь открытая.
 
И смотрит на нас так внимательно. Да вдруг как воскликнет… Да, именно это слово. Не закричала, не запричитала, – вскликнула:
– Да вы же все умираете!

А я и сказать ничего не могу.

Мама лежит, глаза закрыты. Младшая сестренка – тоже. Вроде, как спит…
А я слышу, что она говорит, а сказать что-нибудь в ответ нет сил.

Лежим.

У мамы к тому времени ноги черные стали, не ходила она уже. Слегла. Цинга. У многих тогда в Ленинграде цинга началась. Сильная…

А эта женщина – у нее служба была где-то. Где, не знаю, маленькая я тогда была, не помню…

И она  мне говорит:

– Вот, что, Тамарочка! Вот книжки-то, которые я тебе дарила, есть они у тебя?

Я киваю: есть, мол.

А она говорит:

– Вот, что. Я сейчас разбужу и маму, и сестренку, а ты не давай им спать! До утра. Поняла? До самого метронома читай им все книжки подряд. Сколько есть книжек, читай все! И вели им на тебя поглядывать, чтобы ты видела, что они не спят, поняла? Совсем не давай спать, пока метроном не включится.

Я кивнула. А сама думаю, как я буду читать? У меня сил нет! Совсем нет.
Говорю ей:
– Как читать-то? Не смогу я.

– Сможешь, – говорит. – Сможешь. Я приказываю тебе, слышишь?

И опять я кивнула.

А она говорит:

– Все силы-то собери, сядь и до утра читай им вслух. Читай громко, чтобы не спали! А мне бежать надо, а то комендантский час начнется, и я не пройду. И арестуют меня, и на работу я не попаду. Только, – говорит. – Жди метронома. До метронома читай им вслух! А как метроном начнется, я уже буду у вас.

И убежала.

Села я так вот, немножко приподнялась. Книжечки собрала все эти, сложила рядом с собой в стопочку и говорю:
– Мама, не спи! Слышала, что тетя сказала? И сестре спать не давай. Она маленькая, ничего не понимает, ты ей засыпать не давай. Тетя не велела никому спать.

Мама ничего не говорит, а глазами-то показывает, что поняла.

И вот, сижу я и читаю им вслух. Читаю, а голова у меня вдруг так закружится, и все словно плывет, а я пропадаю  куда-то… Пропадаю…

Потом, как приду в себя, очнусь и опять читаю, читаю.

И так я читала до самого метронома. И не давала им спать.

А когда метроном-то снова включился, пришла эта женщина. И не одна. А с ней еще одна женщина. Служили они где-то вместе. В госпитале, наверное, я не знаю. И принесли они с собой два больших рюкзака. С чем-то там.

Говорят мне:
– Молодец! Молодец, что выполнила приказ-то! А теперь давай все вазы, что есть в доме, сюда неси. А мы тебе поможем. Идем, покажешь.

И слушаюсь я их, и поднимаюсь, и иду. А откуда силы взялись и не думаю даже…
Да…

И собрали эти женщины все вазы в комнату, где были мы с мамой втроем. И налили в них воды.
А потом достали из рюкзаков сосновые ветки. Большие, пышные такие. И расставили их по вазам.
А вазы с сосновыми ветками выстроили в рядок, как бы в шеренгу.
И говорят мне:
– Вот, как пожелтеет вода в вазе, так вы ее пейте. Ты воду эту, желтенькую, слей и давай пить маме с сестрой. И сама пей.

А пустую вазу снова наполни чистой водой, ветку туда поставь и все это – в конец ряда, чтобы не перепутать.

А воду пейте уже из второй вазы, где она уже желтенькая стала. И так по кругу. Поняла? Все время пейте эту настоянную воду. Пока ходить не начнете.

А еще они принесли с собой какие-то продукты. Я сейчас не помню, какие, но там было все. Там были какие-то листья капусты, какая-то картошечка мороженная – сырая, жидкая, но сладкая такая…

Что-то еще, что можно было есть.

И спасли они нас таким вот чудесным образом.

В общем, вот так Бог не дал нам в ту ночь умереть. А так мы в ту ночь бы и умерли. Все.
Потому, что правильно женщина сказала: умирали мы.
И у мамы уже не было сил…

Вот столько лет прошло, а я все думаю – и загадка это для меня на всю мою жизнь – откуда у меня-то вдруг силы в ту ночь появились, чтобы всю ночь напролет читать вслух, не заснуть и не дать заснуть ни маме, ни сестренке?
Откуда?

---2.БАДАЕВСКАЯ ЗЕМЛЯ---

Спасало в блокаду все. И лист капусты, кем-то принесенный, и клубеньки картошечки, и очисточки… Кто-то что-то друг другу всегда что-нибудь да давал.
Все-таки, как-то делились люди, чем могли…
Ели мы все. Вот, и землю Бадаевских складов ели.
Да… Ели эту бадаевскую землю. И многих она спасла…

А дело в том, что Бадаевские склады – они же продуктовые были.
Там продуктовый запас для всего Ленинграда был.
И кто-то их поджег.
И все продукты сгорели.
Оттого в Ленинграде и голод-то сразу, как только немцы город окружили, начался. Потому, что все наши продуктовые запасы сгорели на этих Бадаевских складах.

А немцы очень рассчитывали, видимо, что без продуктов город долго не протянет. Вымрет весь.

Мы им были не нужны.
Им Ленинград нужен был. Без людей.
Чтобы спокойно пограбить. А потом уничтожить.

Говорят, план у них был такой – вывезти все ценное из Ленинграда, а сам город взорвать, чтобы от него ничего не осталось. Ни человека, ни камня…

А было на Бадаевских наших складах, столько продуктов, что когда они горели, то вся земля ими пропиталась.
Такая земля образовалась, что весь город ходил туда и кормился.
Вот мы эту бадаевскую землю и ели…

Как? Да просто. Откапывали кусок, приносили домой и – в воду.
Даже зимой туда ходили.

Отколешь кусок бадаевской земли, принесешь домой, положишь в воду. А когда земля оттает, тогда и воду эту можно пить.

И такая вкусная-вкусная была вода эта. Как какао, как шоколад! Такой у нее вкус был, у земли той.
До сих пор этот вкус помню, до сих пор.  А про баню я вам рассказывала? Нет? Ну, так слушайте.

---3. БАНЯ---

Пошли мы как-то раз в баню. А дело в том, что на Усачева, у Никольского собора 8 марта 42-го года баню открыли. И …
Весной-то мы не могли пойти туда, а уже потеплело когда, мама говорит:
– Пойдем-ка, девочки, сходим в баню.

Это после сосенок-то, когда мы уже поднялись.

И идем мы, а пройти надо через два моста. Калинкин мост и Аларчин.
Идем мы, и там надо пандус перешагнуть.
 
А я уже так устала, что не могу. Легла на него и плачу. Ноги не идут.
Младшая сестренка у мамы на руках, и помочь мама мне ничем не может.
 
А я лежу животом на этом пандусе и плачу. Во весь голос.
От того, что сил нет, что идти не могу, маму огорчаю.
Мама у нас строгая была.

Лежу на пандусе и реву. И вдруг слышу, кто-то говорит:
– Ну, что, девочка, что, маленькая? Ножки не идут?

Поворачиваю голову, смотрю – сапоги. Выше смотрю – юбка военная. Поднимаю глаза выше – женщина стоит. И хлеб у нее в руках!

И говорит мне эта женщина:
– А если я тебе хлебца-то дам, сможешь идти?

– Смогу, – кричу я. – Смогу!

И дала она мне кусочек хлеба, и я его тут же стала есть.
И повеселело все вокруг, и силы появились, и пошли мы дальше в эту баню.

***
А баня была, как я уже говорила, на Усачева, у Никольского собора.
Пришли мы, и вот, и тут Бог помог. Как специально для нас и скамеечка свободная нашлась, и кран с водой.
Принялась мама нас с сестрой на эту скамеечку пристраивать.

А напротив нас стоит такая … Кустодиевская баба, простите за выражение, но иначе не скажешь, такая пышная, такая вся…
Ну, вот, одно слово – Кустодиевская, представляете?
И кричит.
Гневно так кричит куда-то в темный угол. Ругается в крик:

– До чего дожили! Мужики стыд потеряли! В женский день в баню стали ходить, да что же это такое! Ты что, не знаешь, что мужской день завтра, а сегодня – женский день?!
Смотрю я в тот темный угол, куда она кричит, ничего не видно.

Присмотрелась, кран с водой вижу и больше ничего.
 
Потом еще всмотрелась и вижу: стоит там у стеночки в темном углу скелет.
 
И это на него баба-то Кустодиевская кричит и ругается.

А он вдруг говорит ей:
– Ну что ты, матушка, раскричалась-то? До завтра-то, до мужского дня я, может, и не доживу. Так что, мне необмытым помирать? Что ты кричишь-то, – говорит. – Некому меня обмыть будет. Умерли все.
 
И так мне его жалко стало!

А баба все кричит.
 
Я рассердилась, подбежала к этой бабе, кулачками стучу по ней, а сама кричу:

– Да что же вы такое делаете? Что же вы дядечку-то не жалеете, что вы его из бани гоните? Что же помыться-то ему не разрешаете! Плохая тетя!

А она оборачивается ко мне, поворачивается всем своим телом таким… большим… ко мне и говорит:

– А это что за скелет тут еще скачет? Это еще что за привидение тут бушует?

А я тогда, действительно, очень худенькая была. Одни косточки…

 И, ведь, отстала она от того мужичка.

А он спрашивает меня:
– Девочка, как тебя зовут?
Я говорю:
– Тамара...
– Ну, вот, – говорит он, ни одна женщина не заступилась за меня, все промолчали. А ты, малявочка крохотная, заступилась. Я теперь за тебя всю жизнь Богу молиться-то буду…

Вот так… Все с Божьей помощью-то люди живут, с Божьей помощью. Вот, я, может, потому и жива до сих пор через все свои болячки и болезни… И Бог сил дает до храма дойти и помолиться.

Может потому, что и тот человек за меня помолился…

И я за них всех, ленинградцев, молюсь.

Ведь миллион двести тысяч человек забрала блокада, миллион двести тысяч!
Это только мирные жители, только ленинградцы…
В Парке победы крематорий работал все время. И на дне озера – многометровый слой человеческого пепла. Многометровый.

А, ведь, все это были живые люди. Мирные. Ленинградцы…
 
---4. СЕСТРА---

Мне шесть лет было, когда матери сказали моей:
– Она не жилец. Берегите вторую дочку. Младшую. Может быть, спасете. А старшенькая-то уже не жилец…

И вот, мама потихоньку стала побольше подкармливать сестренку мою. Младшую.
И знаете, что интересно? Я это сразу приняла. Не было ни зависти, ни ревности – пусть, хоть сестра выживет.

Я это справедливым считала: раз она маленькая и у нее есть шанс выжить, ей больше и кушать надо.

Пусть, хоть она не умрет, думала я, раз я такая слабая, что не жилец…
Я так и говорила – пусть живет.
И не было ни обиды, ни ревности.
Рано мы учились думать по-взрослому, рано взрослели. Да…

Вот, еще хочу рассказать. Про лестницу. Был такой случай…

---5. БОРЕНЬКА---

В 1943-м году нам хлеба прибавили. И детям стали даже серый давать. Серый хлеб.
А у нас на третьем этаже тетя Настя жила. С двумя ребятишками.
И вот младшенький-то ее – Боренька – совсем плох был.

Дело в том, что тетя Настя от голода немного, как бы это сказать, ну, умом подвинулась. На почве бомбежек немецких постоянных, обстрелов и голода.
Не в себе была. И кормить его перестала.

И Боренька у всех на глазах умирал.
 
Люди делились с ним, чем могли.

А у него от голода все первые фаланги пальцев сгрызены были. Так он голодал, что грыз свои пальцы. И умирал.
 
А мать не понимала уже ничего.

Люди приносили для Бореньки еду, ждали, когда он поест.
А то случалось так, что тетя Настя-то выхватит и убегает. А потом забьется куда-нибудь в уголок и все съедает сама.
 
Соседи это знали, и Бореньку все, кто как мог, подкармливали... Так вот, в 43-м году хлеба немного прибавили. И как только мама получила этот хлеб, пришла домой, отрезала кусочек и говорит мне:
– На-ка, Тамара, сходи к тете Насте.  Отнеси хлеба Бореньке.

Я уже говорила, что жили они на третьем этаже. Это от нашей до их квартиры – шесть лестничных пролетов!

Шесть!

Два пролета по лестнице вверх я прошла. И силы-то кончились. Не могу дальше идти. Ноги не идут.

Болели у меня сильно ноги. Слабые были…

Так я что сделала тогда? Я этот кусочек хлеба губами зажала, что бы нечаянно не откусить, и поползла вверх по ступенькам на третий этаж на руках и коленках.
 
А хлеб… Как он пах, этот хлеб! Он был такой ароматный!
 
Я чуть сознание не теряла от этого хлебного запаха.
 
У меня от этого аромата голова кружилась.

Вот семьдесят лет прошло, а я помню этот запах…
 
Добралась я все-таки до тети Насти. И отдала этот хлеб Бореньке. И подождала, пока он сам все не съест. Потому, что мама так велела. А как назад вышла, не помню…

И потом уже, время уже прошло, спрашиваю я как-то у мамы:
– Мама, а помнишь ты Бореньку-то? Как я ему хлеб носила?
– Ну, – говорит. – Помню. Все ему старались что-то дать. Подкормить…
– Мама, а как я назад вернулась? Почему я не помню? Как туда ползла, помню. А как назад – нет.

– А как же ты можешь помнить-то, – говорит мне мать. – Я тебя ждала-ждала, а ты все не идешь…

– Ну, и?...

– Пошла я тебя искать, – говорит мама, – Поднялась наверх, а ты лежишь на лестничной площадке. Без сознания. Ну, я тебя на руках и донесла назад.
Потому ты ничего и не помнишь об этом, что без сознания была.

---6. ВОЗДУШНЫЙ БОЙ---

Вот еще запомнилось мне 8 сентября 42-го года. Вечер был какой-то необыкновенный. Закат золотой-золотой. Во все небо. Такой хороший, красивый тихий вечер. Шли мы по мосту с мамой и сестренкой. И вдруг смотрим – мессершмитты летят. Черные-черные, тупые такие, как гробы. Черные. И много их. И летят они на нас, на город.

И вдруг, откуда ни возьмись, наши самолетики. Малюсенькие такие, как воробышки. Маленькие на фоне этих черных гробов.

И на закате наши-то, они блестят, словно из серебра, сверкают прямо. Такие вот, ясные-ясные.

И их всего два.

А тех, немецких, ну, туча, как мне показалось…

А наши-то ясные, малюсенькие, и крутятся, и крутятся вокруг тех черных гробов-то. И один мессершмидт сбили.

И мы тут запрыгали, обрадовались. Не передать, как. А потом смотрим, один наш загорелся и вниз пошел. И так мне плохо стало. И стала я плакать, кричать.
И больше уже не хотела в небо это наше ленинградское даже смотреть. И все не могла успокоиться и все плакала…

И до сих пор мне так жалко тот самолет…

Говорили, что наши еще один мессершмит подбили. Но этого я уже сама не видела…

--7. МАШЕНЬКА---

В 43-м году начали выдавать в детских консультациях для детей сыворотку из-под молока. У нас называли ее "синяя вода".
И вот, чтобы получить эту водичку, надо было ходить туда, где ее выдавали.

Идем мы с мамой и сестрой за этой синей водой, и вдруг бросается к нам женщина.
Я даже не поняла, откуда она выбежала. А она схватила меня, прижала к себе, да так сильно, что мне даже дышать стало трудно.
А она плачет, обнимает меня, посмотрит в лицо, опять прижмет к себе и все причитает:
– Доченька моя! Нашла я тебя, нашла! Глазки мои синие, василечки мои родные. Нашла я тебя!
И все прижимает меня, да так крепко, что я уж задыхаюсь, а она плачет и все говорит:
– Доченька моя, доченька! Глазки-василечки! Нашла я тебя, нашла!

А мне страшно, и ничего сказать не могу. А она все плачет и повторяет:
– Доченька моя!

А мама говорит:
– А как Вашу дочку-то звали?
– Как это – как? – оборачивается к маме женщина. – Машенька!
– Так спросите, – говорит мама. – Как эту девочку зовут.
Та говорит:
– Как тебя зовут, Машенька? Скажи им, как тебя зовут!
– Тамара меня зовут, – говорю я.
Она не верит.
– Не может быть, не бывает такого сходства! Это, ведь, ты, Машенька?!
И к маме:
– Посмотрите на ее глаза! Это моя Машенька!
А мама говорит:
– Вы успокойтесь, найдется Ваша Машенька…

И позвала мама ее с собой, к нам в гости.
Несколько дней она приходила к нам. Недели две так все ходила.
Приходила часто. Поначалу каждый день...
Все за руку меня держала и все поглядывала на меня. Не верилось ей, что я не Машенька.
– Не может быть, – все говорила. – Не может быть! Ведь, так похожи. Глазки те же самые…

А потом выяснилось, что когда детей эвакуировали из Ленинграда, то был немецкий налет.
И баржу эту с детьми немцы потопили.

В городе знали об этом.
О том, что баржа с детишками не дошла, утопили ее фрицы.

А женщина эта все не верила, все искала дочку-то.

Говорили, что она от горя немного вроде как тоже тронулась головой-то. Душа не выдержала…

А потом, то ли примирилась, то ли поняла что-то. А, может, и в себя пришла, очнулась.

И рассказала она нам, что Машеньку ее вывозили из Ленинграда с той самой баржей, которая утонула.

 После этого разговора стала она приходить все реже и реже. А потом исчезла куда-то.

И больше я ее не видела.

---8. Плешивый Садик---

Всю блокаду за водой приходилось ходить мне через садик.
А садик-то был особый. Это его на месте того храма, который разрушили в 1932 году, посадили.
Храм был необычайный.
Другого такого во всей России, говорят, не было.
Потому что была в этом храме возведена Вифлеемская Пещера. Один к одному. Та, где Иисус Христос родился.
И храм был воздвигнут в честь Рождества Христова.

До сих пор основание его сохранилось, фундамент.
И все документы, по которым можно восстановить этот величайший русский храм, я все собрала.
Удалось это сделать, несмотря на все препоны – людские и нечеловеческие, но удалось.
И мечта у меня есть большая, чтобы храм этот был у нас восстановлен.
И чтобы в Петербурге снова появилась Вифлеемская Пещера.
В Петербурге, а значит, в России.

Так, вот, в 32-м году храм Рождества Христова взорвали, а на его месте траву посеяли, кустики посадили.
 В общем, сад возвели, чтобы было где людям ногами по храму порушенному топтаться.
Да…
И вот, чтобы набрать воды, мне надо было через него пройти. Дом там стоял. В него бомба немецкая попала, и стену срезало, как ножом. А из стены кран торчал. И шла из него вода…

Там мы ее и набирали.

А в тот день, как только кончился обстрел, мама говорит:
– Сходи, принеси воды, пока не стреляют.
Я взяла чайник и пошла.

И так уж случилось, что в тот день вода капала еле-еле.
Не знаю, сколько времени мне пришлось простоять, пока чайник воды набрался.
И тут начался обстрел.

И упала бомба, видимо, недалеко. Потому, что меня взрывной волной так шарахнуло об стену, что я чайник выронила, и вода вылилась вся.

Сижу, плачу. Но не от боли, хотя и очень больно ударило-то меня, а от того, что вода пролилась.

Не удержала я ее, не сохранила. Вот, что было жалко…

Так вот, этот садик в 42-м году весной, всех, кто пережил зиму, выручал.
Вот, ведь, нет ничего случайного в жизни!

Десять лет назад в 1932-м году нехристи храм наш разрушили, а в голодную весну 1942-го он кормил нас.

Над ним такая трава выросла, что ее ели, как целебную.
 
Там каждую травинку народ съел, каждую выщипал…

И ничего больше на той земле уже не росло.

И стали этот садик в память о том называть "Плешивый садик".

***
Долго мы не виделись с того разговора, долго…
А тут вдруг звонит Матушка Серыфима, да быстренько так говорит:

– Включите сегодня телевизор, Россия-1. Новости. Наши, петербуржские. В 19-40. О храме моем будут рассказывать.
Включили. И точно.
Рассказывает девушка с экрана, что будут, вроде бы, восстанавливать уникальнейший, порушенный нехристями храм – одну из жемчужин, отмечавших когда-то собою Пулковский меридиан Земли.
Единственный из всех – святой…
Крест показывают на том месте, где храм возведен был. Большой крест, поклонный. Люди сами этот крест ставили. И рабочим не дали лопатами землей основание его забросать. Своими руками засыпали и утрамбовали. Руками…

Цветы у подножия.

Палатка рядом. Вроде бы первые шурфы заложили сегодня, чтобы нащупать очертания того, что после взрывов осталось, контуры…
А потом, вроде бы – ох, как трудно верить в наши дни! – начнут храм этот восстанавливать. Сегодня к этому – первый шаг…
– 17 лет ждала я этого события, – говорит матушка Серафима. – А вон, видите дом с балконом? Там мы с мамой в блокаду жили. Вон там наша квартира! А храм когда-то как раз напротив нас, нашего дома…

Была в том храме пещера, словно бы перенесенная из Вифлеема, с ясельками. Один к одному такая же, как та, в которой родился младенец Иисус.
Потому и храм тот назывался церковью Рождества Христова. И во всей России не было другого такого, говорят.

Настоятеля – Михаила Чельцова – убили, храм разрушили, землю над ним выровняли и траву забвения посадили.
Только не получилось у них по-своему.

В блокаду садик этот голодных людей травой своей от цынги спасал. Съедали ее люди всю. Так, что ни травинки не осталось.
И стали называть это место: "Плешивый садик".

Обозначили так, но не забывали, что под садиком-то спрятано, какая тайна...

И у батюшки убиенного родня памятливой оказалась, да и людям, видевшим все это, память не отшибло.
И еще чудо, что дожили они до наших дней, донесли тайну Плешивого Садика. И в их числе – такой светлый человек, как наша матушка Серафима, которая девчонкой невеликой всю блокаду прожила с мамой своей напротив этого садика, и рассказов материнских не забыла:

– 17 лет ждала я этого… С той поры, как мы все документы для восстановления храма Рождества Господня собрали, – говорит она. – 17 лет и всю жизнь!
И тихо так улыбается.