Посвящается Эдельвейнику
I
Прогнозы медовых зорь и фиалковых небосводов не подтвердились, и раннее замужество прошлось по Алёне тайфуном, оставив в душе разрушения двойственного характера: она разуверилась в любви и превратилась в хохотунью. Впрочем, смеялась она и прежде много и с наслаждением, но теперь смех насытился упрямым восторгом перед всякой маломальской радостью, лишь бы от той не пахло мужским благоговением.
Широкая клетчатая юбка-парусник, белая блузка, красный пояс, вскинутые руки – и смех наперегонки с солнечными лучами. Алёна плывёт по лесной поляне, утопая в цветах и травах, а Энди, хоть и мужчина, хоть и благоговеет перед нею, но имеет такое же право, как и всякая былинка в её ногах, как пьяный воздух в её легких, как невесомое небо на её плечах, – право быть причиной веселья ненаглядной хохотуньи. Потому что он её друг.
– Энди, милый, ты словно дед-боровик в молодости, такой же добрый и смешной! – смеётся Алёна, подбегая и целуя Энди в макушку. – Как хорошо, что ты вытащил меня в лес, а то в городе мне уже порядком наскучило!
– Ты и в городе смехотушка, каких ещё поискать, – улыбается он. – Помнишь, мы встретили воробья, который пил из фонтана? Ты вообразила, что он напьётся и станет большим и круглым, как воздушный шар, и ему не нужны будут крылья, чтобы летать.
– Воздушный шар с опереньем воробья – ха-ха, это и правда ужасная прелесть, да, Энди?
– Лишь бы только он не лопнул, зацепившись за какую-нибудь ветку!
– Какой ты кровожадный, брось, что за ужасы!
И Алёна смеётся ещё звонче, ещё заразительнее, и вот оба уже совсем без сил от смеха, падают в траву и кое-как приходят в себя.
– Как ты меня назвал? Смехотушкой? – говорит Алёна. – Забавно и… ласково. Но нет, мне хочется быть другой. Такой, знаешь, изящной и недостижимой. А в смехотушке нет ничего изящного и недостижимого, одно легкомыслие. Я легкомысленная, Энди?
Алёна поднимается на локоть и строго смотрит другу в глаза.
– Нет, нет! – Энди вскакивает на ноги и виновато хватается за голову. – Я совсем не это имел в виду, совсем не это! А то, что ты – пучок непостижимого для меня веселья, родник неиссыхающей радости, ты не унываешь, даже когда весь мир погружён в уныние, и даже в самой мокрой, грешной подворотне для тебя всегда найдётся светлый луч. Вот только что, сейчас, ты шла по поляне, раскинув руки и смеясь, а я смотрел на тебя и думал, что будь на моём месте закостеневший вор и убийца, он обязательно бы и в один миг размяк и очистился при виде такого дивного ангела. Ты не легкомысленная, не вздумай так думать, ты – прекраснейший из ангелов! Я не смеюсь сейчас, не улыбайся! Зачем ты не веришь мне?
– Энди, друг мой, не обижайся, пожалуйста, – говорит Алёна, еле сдерживаясь от нового приступа веселья. – Я верю тебе. Наверное, одному тебе только и верю. Но как ты можешь ставить на своё место преступника? Да ещё какого-то закостеневшего. Я так и представила, что передо мной не ты, такой весь добрый и милый, а мумия неандертальца, миллион лет назад укравшего кость у сородича. Сам посуди, неандерталец с украденной костью – и порхающий над ним ангел! Разве может быть что-то забавнее?
Но Энди не в состоянии представить неандертальца с костью, он видит перед собой лишь ангела в женском обличье. И ему грустно, потому что даже теперь, в минуту, когда его чувства вырвались наружу, Алёна сделала вид, что ничего не заметила, и обратила его порыв в очередную шутку.
– Эй, дед-боровик, не сердись, прошу тебя, – говорит она, вставая с земли и беря его за руку. – Ну, скажи, что мне сделать, чтобы ты перестал дуться?
«Выходи за меня», – думает Энди.
– Что ты сказал?
– Поедешь со мной в Париж?
– В Париж? – Она изумлённо опускает руки. – Но зачем? То есть – прямо вот так взять и поехать?
– А как ещё? Именно что взять и поехать. Ты была в Париже?
– Нет.
– И я не был. Вот вместе и побываем. Друзья иногда путешествуют вместе по Парижам, поверь мне.
– Друзья путешествуют по Парижам, – повторяет Алёна. – Как хорошо ты сказал!
– Значит, ты согласна?
– Да! Хочу, чтобы сердитый, важный, всесильный дед-боровик вознёс меня на вершину Эйфелевой башни!
Энди сжимает губы, хмурит брови – и разражается благодушным смехом. И перед ней снова прежний, добрый и милый, Энди, которого она бесконечно ценит.
В город они возвращались в замечательном настроении, всю дорогу веселились, воображая, как наперегонки взбегут на Монмартр, а какой-нибудь уморительный старичок-парижанин сыграет для них на аккордеоне «Sous le ciel de paris»…
II
А в Париже шёл дождь. Едва они разместились в отеле, как небо картаво чертыхнулось и принялось изливать на город свой каприз: ему захотелось прогуляться по улочкам, крышам и головам. Головы тут же попрятались под зонтами, и Алёна из окна своего номера смотрела на плывущие по тротуару разноцветные круги.
Ей тоже хотелось гулять, кружиться от радости, одаривать Париж своими капризами, и никакой дождь не мог помешать ей быть счастливой. Но Энди куда-то запропастился, хотя обещал зайти за ней через час. Она уже и душ приняла, и чемодан разобрала, и номер обжила, изучив и опробовав все ручки, кнопки и выключатели. А Энди всё не шёл. Не вытерпев, она сама пошла к нему, но он не открыл, за дверью было тихо. Тогда она вернулась к себе и продолжила смотреть на чужие зонты. Друг называется! У неё тоже есть зонт, вот она сейчас раскроет его и пойдёт гулять одна, пусть знает. Он будет носиться по улицам, как сумасшедший, будет искать её повсюду, полезет за ней на Эйфелеву башню, а она найдёт себе маленькую улочку, пройдётся по ней туда-сюда, потом зайдёт в миленькое кафе, возьмёт себе кофе, будет сидеть у окна и любоваться дождём и проходящими мимо людьми.
Ей ничего не стоило сделать так, и ей, конечно же, было бы даже лучше, если бы никто не мешал ей как следует насладиться первым – и навеки благоуханным – впечатлением от Парижа. Но её вдруг охватила необъяснимая, прямо какая-то фантастическая блажь, от которой ей было не по себе: она чувствовала, что предаст Энди, если отправится гулять одна, когда они так много мечтали об этом вдвоём. Досадуя на эту свою блажь и саму себя, она проводила глазами мужчину и женщину, прижимавшихся друг к другу под единственным зонтом, посмотрела на часы, отмерила глазами четыре пятиминутки, на которые опаздывал Энди, отошла от окна, села на край кровати и заплакала.
Вот так же она мучилась и ждала три года назад. Она так же сидела на кровати, она просидела до рассвета, когда тот, кто был её мужем, не пришёл домой. Она вспомнила: сначала ей было страшно, что с ним случилась беда, потом она надеялась, что с ним случилась беда. А его просто потянуло к другой. В дверь постучали.
– Энди! – вскрикнула Алёна.
Но это был не он, а мальчик в гостиничной униформе.
– Месье просил меня проводить вас, – сказал он.
– Какой месье? – не поняла она.
– Месье, с которым вы приехали.
– Что это значит? – рассердилась Алёна. – Куда проводить? Где он сам?
– Месье очень просил меня, прошу вас, пойдёмте со мной.
– Что за цирк? С ним хоть ничего не случилось? Куда он просил проводить? – спрашивала Алёна, мечась по номеру. – И где мой зонт, в конце концов? Это уже совсем не смешно!
Не найдя зонта, продолжая сердиться и волнуясь, она пошла за мальчиком, который сначала вызвал лифт, хотя со второго этажа можно было спуститься и по лестнице, а потом и вовсе запутал её, нажав на кнопку самого верхнего этажа.
– «Месье просил», – передразнила она его.
И зачем она согласилась лететь с ним сюда? Ей и дома было хорошо, не нужно было соглашаться.
Когда они приехали, мальчик подвёл её к двери с табличкой «Sur le toit de Paris» и сказал:
– Пожалуйста, вам сюда. Я сделал, как меня просил месье, я вам больше не нужен.
Он развернулся, снова вызвал лифт и уехал.
Алёна открыла дверь, сделала несколько шагов и увидела Андрея. Тот стоял и улыбался ей. Бледный лицом, какой-то незнакомый и все-таки знакомый, и родной, но почему-то очень бледный. И с улыбкой на губах. Стоит и улыбается как ни в чем не бывало. Словно она не прождала его целых двадцать минут в скучном номере. Словно это в порядке вещей – бросать женщину в чужом городе, вместо того чтобы гулять с ней, как все гуляют. Словно не он сам умолял её поехать с ним, а теперь…
– Знаешь, что, мой дорогой! – Она решительно направилась к нему, чтобы высказать всё, что её возмущало.
– Молчи! – Он протянул к ней руку. – Не говори ничего, просто смотри.
Алёна повернула голову и обомлела. Прямо перед ней, увлекая за собою горизонт, возвышалась Эйфелева башня, а вокруг неё, со всех сторон, слева и справа, и ближе, впереди – везде были дома, разные, много домов, с красивыми, разными, чудесными крышами, это был весь город, и город был у её ног…
«Ты на крыше Парижа, дивный ангел. Выше – только твоё собственное сияние», – подумал Андрей.
– Что ты сказал?
Она повернулась к нему, и он увидел в её глазах слёзы.
– Выходи за меня, – твёрдо проговорил он.
Она ещё сильнее рассердилась на него, ей захотелось подойти к нему, чтобы поколотить в его холодную, чёрствую, бездушную грудь.
– Да, – прошептала она и заплакала…
И небо, глядя на неё, изумлённо охнуло.
Дождь не прекращался все три дня, которые они провели в Париже. Они гуляли по узким, извилистым, неизвестным улочкам, по Монмартру, под единственным зонтом, под звуки призрачного аккордеона, одни в пустынном городе, потерянные, шальные, счастливые. А на Эйфелеву башню они так и не поднялись. Забыли.