ЭТО ТОЖЕ МЫ, ГОСПОДИ?..
Я признателен «Роман-газете» за то, что она решила воспроизвести по существу мою первую, правда, довольно известную вещь, печатавшуюся на рубеже 70–80-х годов в «старом» «Новом мире», да ещё с предисловием самого Чингиза Айтматова. С тех пор она не раз выходила, в том числе и на разных языках, и даже получила несколько литературных премий.
Из её собственной литературной биографии мне особенно памятны две занимательные детали. Году в 90–91-м мне позвонили из одного минского издательства: мол, хотим напечатать ваш «Интернат». Я спросил, почему выбрали именно «Интернат»? «Это не мы выбрали», — было мне ответом. «А кто?» — удивился я. «Читатели…»
Оказывается, в тот год, наверное, в последний советский год, в детских и юношеских библиотеках Белоруссии провели «анализ» читательских формуляров: что чаще всего читают дети и подростки? По итогам просмотра выбрали для издания десять самых «читаемых» книг. Моя книжка оказалась на третьем месте. Так «Интернат» вышел и на белорусском языке, а я почти чудом получил последний свой советский гонорар — около 10 000 рублей в пересчёте на нынешние деньги.
Вторая деталь относится к более давнему времени. В годы застоя все мы, как известно, слушали — или подслушивали — «Голос Америки». Сейчас я, правда, даже не знаю, существует ли ещЁ такая радиостанция: тогда голос этот был весьма вкрадчивым, сейчас же — исключительно командным. Как ни странно, но тогда этот голос был слышнее не в Москве, а на окраинах — видно, Москву тщательнее глушили. И вот приезжает из отпуска, с черноморского побережья, загорелый и белозубый, мой сослуживец по тогдашней «Комсомольской правде» Гена Жаворонков. И, встретив меня в легендарном, тогда ещё не сгоревшем, коридоре нашего шестого этажа, обнимает и вопит на всю Ивановскую:
— Поздравляю!;— Тебя читают по «Голосу Америки»! Каждый вечер! «Интернат» — по «Новому миру»!
Я сперва обрадовался — все авторы тщеславны, даже те, кто прикидывается равнодушным к популярности — потом опешил, потом — испугался.
— Спасибо, Гена,;— только, ради бога, не ори так громко…
Давно нет в живых этого замечательного умницы, одного из капитанов тогдашнего «Алого Паруса». «Комсомолка» всегда была разнородной. Гена уже тогда слыл «демократически настроенным», в последние годы он, по-моему, работал в «Новой газете», много ездил по всё умножающимся ныне «горячим точкам» на постсоветском пространстве: была страна, стало — пространство. Тот «Голос Америки», судя по всему, услыхали и в Москве: меня стали приглашать в свой круг тогдашние московские диссиденты, я даже пару раз побывал на их посиделках на полулегальных московских квартирках. Но у нас не срослось, слишком разные мы были. Жизнь моя, в том числе и литературная, пошла другим чередом. Правда, в отличие от белорусов, «Голос Америки» со мной так и не расплатился, этот должок я время от времени, когда припекает, припоминаю.
Я уже где-то говорил и даже писал, что «Интернат» написан в 70-х по свежим автобиографическим следам, и самым трудным для меня тогда было — поменять настоящие фамилии моих однокашников на вымышленные. Это ж сколько фамилий сразу надо было придумать! — а исковеркаешь фамилию, кажется, что и человек, образ уже исковеркан. Не ложится в лузу. Я надеюсь, что руководство культового издания, «Роман-газеты», не будет разочаровано тем, что вспомнило об «Интернате» — сужу об этом и по интернет-интересу к нему. (У меня есть друг, который смеётся, что мне изначально, дальновидно надо было назвать повесть не «Интернат», а «Интернет»: жил бы теперь припеваючи на одни комиссионные.) Но, предваряя эту публикацию, хотел бы сказать ещё вот о чём.
Мне очень горько, что сирот и беспризорных у нас сейчас едва ли не больше, чем было во всём Советском Союзе. И я не разделяю мнения, что их всех надо разобрать по семьям, по семейным детским домам, а интернаты и обычные детдома позакрывать или сделать сугубо специализированными: для больных, ослабленных или недоразвитых. Не разделяю при всём благородстве этого порыва. Во-первых, как многодетный отец, не верю, что чужих детей можно любить как своих собственных. Против крови не попрешь. Во-вторых…
Мой интернат располагался в городе Буденновске, ныне более известном горькой, многострадальной славой. Тогда же это был единственный заспанный, но заметный городок на огромную степную округу. Под интернат был возведён целый добротный кирпичный комплекс — по тем временам это были, пожалуй, самые лучшие здания в городе. Здесь собрали учительский цвет городка — чего стоил один наш завуч, незабвенный Валерий Федорович Антоненко, к слову, прямой потомок матроса Антоненко с броненосца «Потёмкин»! Умный, рафинированный, прошедший войну и плен, не заигрывавший с воспитанниками, но пользовавшийся у нас непререкаемым авторитетом. Прекрасные учителя и воспитатели — не зря многие местные начальники считали за честь, чтобы дети их, преимущественно почему-то дочери, на правах «приходящих» учились именно у нас, в интернате.
У нас были прекрасные, по последнему тогдашнему слову оборудованные классы, вполне приличные спальни (правда, не на одного или двоих, как лицейские дортуары, а на полтора десятка клиентов), умывальные комнаты и даже душевые. А ведь большинство из нас, круглые сироты или просто безотцовщина, просто беднота, были собраны большею частью из самых глухих и заштатных мест Ставрополья и юга России. Признаюсь, что там душ? — я и зубы-то впервые стал чистить именно в интернате.
Многие из нас с рождения были обречены на аутсайдерство, лузерство, как ныне говорят. Но государство дало нам шанс, которого были лишены даже подавляющее большинство детей из благополучных семей. Нам, как бы в компенсацию за судьбу, предоставили определённую фору: материальную, интеллектуальную и даже нравственную.
Моя жена тоже из Буденновска, росла с отцом и матерью. Вспоминает, как в голодный 62-й её спозаранок, задолго до открытия хлебного магазина, посылали туда занимать очередь.
Ни в 62-м, ни в 63-м мы в интернате никуда очереди не занимали, и кормили нас вполне сносно.
Какая семья, какой семейный детский дом может обеспечить все три преимущества разом, о которых я упоминал выше? Очень и очень редкие.
Наш интернат в 60-х и вправду был в своей округе чем-то вроде Царскосельского лицея. А что — Пушкина или Горчакова не могли содержать в их собственных, или в родственных, семьях? Да нет же, именно уровень образования, обучения привлекал внимание даже крепко обеспеченных родителей к тогдашним подобным закрытым учебным заведениям.
В интернатах 60–70-х, как и в советских детских домах 30-х, готовили государственных (как некогда — государевых) людей. Не случайно одним из первых в Великой Отечественной войне на подавление вражеской огневой пулемётной точки пошёл вчерашний детдомовец с придуманной фамилией Матросов.
Куда, в какую сторону пойдёт нынешний беспризорник — большой вопрос.
Господи, как же я забыл! — у нас же был и свой стадион, на котором блистал Володя Хункаров (сейчас, судя по фамилии, я думаю, что чеченец, тогда я об этом не задумывался вовсе) — стометровку пробегал за 11,2, на мировом уровне! И даже спортзал был у нас, на то время самый лучший в городе, многие городские соревнования, особенно по гимнастике, особенно по девичьей (чему мы, мальчишки, были особенно рады), проходили в нём. А театр, которым руководил настоящий актёр, игравший когда-то, до войны, в Воронежском драмтеатре им. Кольцова не то Бобчинского, не то Добчинского, Тихон Тихонович, — в какую приёмную семью вы выпишете такую звезду?!
Вообще-то, моя повесть не о проблеме. Она, скорее, о чувстве. О том «заговоре чувств», который сопровождает нас от века, независимо от времён и общественных строев. И всё же ею я голосую за то, что обездоленным с рождениям или по последующим обстоятельствам детям, особенно в нашем нынешнем, дико капиталистическом обществе, где слабого или просто уязвимого стопчут в два счёта, надо дать возможность настоящей полноценной социальной реабилитации. Дать некоторую фору — и, поверьте, эти дети завтра всенепременно на государственное, отеческое добро ответят — добром.
К вопросу о последующей специализации интернатов и детских домов. В 90-х именно в моём бывшем интернате расположился штаб 205-й армейской бригады, воевавшей тогда в Чечне. Потом, если не ошибаюсь, тут была вспомогательная школа для детей с известными отклонениями от нормы.
Сегодня здесь — кадетский корпус. И эта, очередная, трансформация кажется мне обнадёживающей.
P.S. Помимо всего прочего, интернат, большой, разнородный и даже разноязыкий коллектив крепко учил (иногда и проучивал) нас дружбе, товариществу и взаимовыручке. Интернатским потом проще было и в армии, в которой мы, кстати, служили поголовно. А что касается товарищества, то у меня и до сих пор самые верные друзья — интернатские. С одним из которых — с кем и сидели за одной партой — мы и идём по жизни, правда, в последнее время скрючившись в три погибели, поскольку ветер, увы, не попутный, вот уже больше пятидесяти лет: вы, дорогие читатели, узнаете его и в повести.