*13*
Вечером 26 августа в закрытые уж на ночь ворота дворов Обильного стучались местные комсомольцы.
– Чего надо? – спрашивали потревоженные сельчане.
– Завтра вечером в восемь часов всем на сходку! С городу начальство приехало, будут про перепись говорить. Всем быть!
– Тю-ю!... Больно нужна нам ихняя перепись!
– А вы не больно-то тюкайте. Не придете – пеняйте на себя. Шутки с вами новая власть шутить не сбирается. Так и знайте!
В дом Коровиных постучался Митька Пащенко. Анюта подняла скобу на калитке, вышла.
– Здоров была, Нюр! Все дома?
– А где ж им быть в такую пору? Повечеряли уже. Чего случилось, что ли?
– Ничего страшного не случилось. Переписчики с городу приехали. Слыхала про перепись населения?
– Ну…слыхала.
– Так вот, завтра всех на собрание сзывают. Объяснять станут, что к чему. Ну и всякое такое…
– Что это за всякое такое? - улыбнулась Аня.
– А ты не лыбься. Дело серьезное. Отцу, матери скажи. Хоть один кто, да должен прийти. И сама приходи. Маруську можно дома оставить. Малая еще.
– А зачем переписывать-то нас будут?
– Надо так. Надо – и всё. Завтра придешь – что тебе нужно будет знать – узнаешь. Поняла?
– Поняла.
– И ещё. Ты чё, Нюр, не идешь к нам в организацию? Уж несколько девчат к нам записались.
– Зачем? Чего я там не видела?
– Тёмная, ты, Анна Яковлевна. Кругом жизнь новая. Вот и мы по-новому хотим. Собираемся. Думаем, как.
– Вот, как надумаете, мне скажете, тогда, может, и приду к вам, коли ваши надумки мне понравятся, - снова оголила белые зубы в улыбке.
– А потом мы, гляди, и не захотим тебя к себе брать-то.
– Тогда, Митька, придется мне без вас век вековать.
– Ох, Нюрка, доулыбаешься!
– А что, в новой вашей жизни это возбраняетя?
– Ладно! Чего с тобой говорить! Мне еще в несколько дворов забежать надо, пока люди спать не полегли.
На площади у лавки Ивана Павловича к назначенному часу собирался народ. В основном мужики. Баб было мало, держались они кучкой чуть в сторонке, лузгая семечки, делано отмахиваясь от смрада махорочного дыма. Парни и девчата тоже стояли тут же, недалеко, отдельными группками, поглядывая друг на друга, отпуская шутки.
Общий гул смолк, когда со двора Вернигоровых вышли незнакомые люди, двое из них вынесли сколоченный из досок стол. Толпа потянулась к нему.
Стало тихо.
– Здравствуйте, товарищи сельчане! – произнес один из чужаков хорошо поставленным голосом.
Ответ на приветствие был невнятным и раздробленным. Несколько десятков пар глаз пристально смотрели на людей в старых потертых шинелях.
– Мы собрали вас, чтобы рассказать о завтрашней переписи.
– Ну-ка, ну-ка, - откликнулся кто-то из толпы
Я, Проклов Петр Евсееич, уполномоченный по Всероссийской переписи населения. Мы с товарищами прибыли из Царицына.
Страна, товарищи, охвачена огнем гражданской войны! Во многих городах и селах – разруха, голод, болезни и полная неопределенность: что же будет завтра? В новой Советской России не хватает продовольствия, лекарств, топлива, бумаги, транспорта. И в столь сложных условиях принято поистине историческое решение: провести сразу три переписи - демографическую, промышленную и сельскохозяйственную. Без четкого понимания того, что изменилось в стране после всех революционных потрясений и войны, невозможно, товарищи, строить новую экономику и развивать государство.
– Чёй-то не понятно: если всех перепишете, то продовольствие и всё-всё, чё нету, сразу и появится? – подал голос Игнатьич. Послышался недружный смех, гул одобрения.
– А я вот слыхала, что переписывать станут, чтобы потом отправить лишних баб в Германию, - подала голос Дёмчиха. Тут смех оказался дружнее:
– Ой, Дёмчиха, тебе-то чего бояться? Уж сколько в бобылках ходишь! Может, германец какой к тебе прилепится? Так тебе тогда перепись на руку!
– Зря ржёте-то! Я вот тоже недоброе про перепись эту слышала. Говорят, перепишут нас и добро наше, а потом всё и заберут по этому списку.
– Как это заберут? По какому такому праву?
– Да вот так! У них на то, сказывают, есть права.
Толпа глухо загудела.
– Товарищи! Товарищи, внимание! Всё, что вы сейчас слышали – нелепые слухи! Их развелось несметное количество. Это всё вздор! Выдумки обывателя, который не освободился от старой привычки раздувать всякие сплетни!
Послушайте, пожалуйста, содержание вопросов, что зададут вам завтра и запишут в такой вот личный листок, - Проклов потряс над головой листом бумаги, – пол; возраст; национальность; родной язык; место рождения; продолжительность проживания в месте переписи; ну, то есть, здесь, в Обильном; брачное состояние; грамотность; образование; занятие, место работы; профессия; способность к труду по своей профессии и к труду вообще. источник средств существования; физические недостатки; психическое здоровье; участие в войнах. Также будет проводиться учёт занятости в сельском хозяйстве, влияния на него войны, Что ж тут страшного, в вопросах этих?
– Может, оно и не страшно. Да не понятно как-то…
– А брачное состояние зачем? У нас вдов теперь много. И молодок незамужних. Всем мужиков что ли пришлете после переписи? – выкрикнул кто-то из баб.
– Ой, Нинка, тебе бы только про мужиков!
– А что? Ведь должна ж какая-то хоть польза быть от этой переписи, - ответила Вернигорова.
Толпились у стола еще довольно долго. Задавали какие-то вопросы. Обменивались мнениями. Разошлись мирно.
*14*
– Дочь, а доча, да ты меня не слышишь совсем, - Матрёна Ильинична тронула Анну за плечо.
– Что, мамань?
– Да я тебя уж какой раз кличу. Чего с тобой? Ты последнее время вроде как сама не своя. Не захворала ли? Давеча мне показалось, что и глаза у тебя заплаканные были. Или не показалось?
Аня отвела взгляд:
– Ничего, мам. Показалось тебе. Всё хорошо. Задумалась. Вот и не слышу тебя, - попыталась улыбнуться.
– О, Господи! Да о чём же ты задумалась так? Уж сколько дней в думках-то ходишь. На себя не похожая. Не ешь почти. Ночью ворочаешься, вздыхаешь.
– Да ладно, мам, не придумывай. Чего ты хотела-то?
– На огород, говорю, пойдем. Помидоры, огурцы собрать бы надо. В два ведра, думаю, не поместятся. Соберем, на коромыслах принесем. Да и полить бы не мешало. А в четыре руки всё лучше.
– Пойдем, конечно.
Вышла в погребицу, вынесла оттуда коромысла, ведра, подпоясалась запоном.
– Я готова. Пойдем, мамань.
Права была Матрена Ильинична. Пятые сутки было Ане не по себе. Она, и правда, почти ничего не ела – не хотелось. И ночами долго не спала. Украдкой молилась перед мерцающей лампадкой, шепча неведомо откуда взявшиеся в сознании молитвы – не те, что с детства знала. И плакала. Даже для себя неожиданно. Вдруг ощущала пощипывание в глазах и влагу на щеках и понимала, что это слезы.
Все мысли – о нём. Как он? Где он? Ни узнать, ни спросить не у кого.
Перебирала в памяти каждое его слово, осторожно отделяя одно от другого, чтобы не спутались, не стерлись. И думалось ей, что если бы их можно было потрогать, то они оказались бы наощупь теплыми, бархатными и живыми.
В коротких снах слышала во сне его голос. Но сам Николай ей не снился, как она ни просила мысленно и шепотом и его самого, и еще неведомо кого. Оставаясь в хате одна, она украдкой доставала из сундука никому не показанные туфельки, любовалась ими, прижимала к груди, вдыхала их запах, потом снова бережно укутывала в свой полушалок и прятала на дно.
Огороды были за рекой. Побуревшие грядки уже не ласкали взгляд свежестью, но урожаем еще радовали Собрали его быстро. Он, и правда, еле уместился в четыре ведра. Светились яркой зеленью огурцы, матовыми боками выпирали крупные душистые помидоры. Один из них, не удержавшись и только обтерев о подол фартука, Аня разломила надвое, любуясь выступившими и подернутыми жемчужным налетом капельками сока, с удовольствием съела.
– Ой, а что ж это мы, Нюра, ведра-то позанимали! Полить же еще надо! Помидоры потерпят, а вот огурцы хоть под корешок, а напоить надо.
– Мам, ты иди домой, а я сама полью. Ведра освобожу пока.
– Да, пойду я, коли сама управишься. А то уж вечерять скоро – стряпней займусь.
Аня проводила взглядом стройную фигурку матери в рябеньком, выгоревшем за лето платье. Шла она ровно, не сгибаясь под коромыслом, откинув чуть назад голову под тяжестью закрученных на затылке густых волос. «Она и сейчас красавца, – подумала Аня. – А уж о молодых годах и говорить не приходится. Рассказывал как-то ей отец, как влюбился в неё, проходу ей не давал, всюду за нею ходил. И выходил-таки!» – девушка улыбнулась.
Выпростав ведра, Аня пару раз спустилась к речке, полила огуречные грядки, потом собрала разложенные на траве помидоры и тихонько пошла домой. Все мысли снова были о Николае. Ане не хотелось избавиться от этого наваждения, но тревога неизвестности не давала покоя, саднила где-то внутри, сжимаясь холодной и колючей пружинкой.
– Возвращайся скорее, а? Коль, ну пожалуйста, – шептала Аня.
Солнце садилось, подпалив облака над поселком. Но было еще светло. На самом спуске с плотины Анну догнал Федор Евдонин. Преградил дорогу.
– Пусти, Федька! Чего балуешь?
– Да уж ты постой маленько. Спросить вот всё хочу тебя: чем же это я тебе не потрафил? Иль мордой не вышел?
– О чём это ты, Федь?
– Да уж не притворяйся! Знаешь, о чем я. О том, как отца моего ни с чем со двора выставили, когда он о сватовстве заговорил.
– Да ты что, Федь? Какое сватовство? Не собираюсь я замуж. А коль и собралась бы, так не за тебя.
– Эт отчего же?
– Так любить надобно человека. Разве нет?
– Баловство всё это! Любить – эт вон с девками по кустам шастать. А я тебе жить семейно, своим домом предлагаю.
– Чудной ты, Федя. Пусти меня. Мне домой надо.
– Так-то нет?
– Нет, Федя, нет. Пусти, тебе говорят!
– Ну ступай. Только попомни: ох, пожалеешь, Нюрка! Пожалеешь! Не раз ещё меня вспомнишь!
Аня ничего не ответила. Обойдя Федора, что так и остался стоять на плотине, направилась к дому.
Во двор вошла уж, когда сильно вокруг посерело, а свет выплывающей из-за горизонта полной луны еще не набрал силы. Возле летней кухни спустила ведра с коромысла и вдруг, охнув, схватилась обеими руками за грудь и тяжело, кулем уселась на завалинку. На лбу выступила испарина.
– Господи! Что это со мной? Неужто Федьку испугалась?
Сняла с головы косынку. Вытерла пот. Посидела. Перевела дыхание. И тут вдруг неожиданно для себя поняла: с Колей что-то случилось! И ощутила озноб во всем теле.
Продолжение http://www.proza.ru/2015/03/22/1379