Когда веселой чередою
Мелькает в мыслях предо мною
Счастливых лет веселый рой,
Я точно снова оживаю,
Невзгоды жизни забываю
И вновь мирюсь с своей судьбой...
Я вспоминаю дни ученья,
Горячей дружбы увлеченья,
Проказы милых школьных лет,
Надежды силы молодые
И грёзы светлые, живые
И чистой юности рассвет...
Лидия Чарская
Эпиграф к повести "Записки институтки"
На фото - моя бабушка в 10 лет, в младшем классе Тамбовского института благородных девиц. Потом в январе 1918 г., в 15 лет. В 1930-е - в круге, в 1960-е.
По понятным причинам тема институтов благородных девиц у нас в стране долгое время находилась в тени. Телесериал на эту тему (как следует из признания его авторов, – снятый «по воспоминаниям институток») возник, по странной закономерности, уже после того, как последние институтки окончили свой земной путь. Но именно он немного подстегнул мои мысли и заставил записать то, что я помню из бабушкиных рассказов.
Институты благородных девиц были основаны императрицей Екатериной Великой для дочерей дворян, офицеров и просуществовали вплоть до советской власти, когда были распущены.
Эти учебные заведения были открыты в первую очередь в Петербурге (в 1764 г.) и в Москве, а затем и в других крупных городах Российской империи. Несмотря на название, институт благородных девиц давал среднее, а не высшее образование. Их целью было воспитание и обучение девушек для семейной жизни, они готовили жён и матерей. Некоторые выпускницы институтов готовились для служения при дворе фрейлинами Её Императорского Величества. Так, Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге выпустил немало замечательных женщин, которые сделали успешную карьеру при дворе императрицы и остались в истории нашей культуры благодаря своему уму и глубине натуры: приятельница Пушкина, Гоголя, Лермонтова А.О.Смирнова-Россет, дочь Тютчева Анна и др.
В этом институте упор делался не на хозяйственные навыки, а на светские манеры: французский и немецкий языки, танцы, искусство светского обхождения, ведение раутов, дворцовая дипломатия и проч. По результатам обучения лучшие выпускницы институтов получали «шифр» – золотой с бриллиантами вензель императрицы на ленте.
Здание на Фонтанке, 36, по проекту архитектора Джакомо Кваренги (1804-1807) было построено специально для института благородных девиц. Двусветный зал, где проходили торжественные акты и балы, бабушке вспоминался всю жизнь… Сейчас в этом здании размещается научно-технический отдел Российской национальной библиотеки.
Наряду с Екатерининским существовали так называемые «сиротские» институты, в которых юных дворянок, потерявших своих родителей, обучали жизни в более непритязательных условиях. В их программу включалось домоводство, умение шить, готовить и проч. Надо сказать, что первый в Российской империи и самый известный в истории институт, Смольный, относился как раз к числу «сиротских».
«Институт по уставу 1843 г. был вполне закрытым учебным заведением, т.к. никто из воспитанниц не отпускался домой до окончания шестилетнего курса, или по крайней мере не ранее трёхлетнего пребывания в институте. Отпуск воспитанницам разрешался только в случае опасной болезни или смерти ближайших родственников, но не иначе как под надзором и в сопровождении классной дамы или другого доверенного лица, под непосредственной ответственностью последнего.
Посещение воспитанниц родственниками допускалось в определённые часы, свободные от занятий, не более двух раз в неделю» (из сети о Тамбовском ИБД).
Во внешнем мире зачастую слово «институтка» имело несколько пренебрежительный характер. Раздавались частенько иронические реплики о «жеманных дурочках», «жантильных белоручках» и «сентиментальных барышнях», считающих, что «булки растут на деревьях» и что «после тура мазурки кавалер обязан жениться», а слово «институтка» стало синонимом излишней сентиментальности, впечатлительности и ограниченности.
Таким образом, это был закрытый с обеих сторон мир. И институтки не выходили во внешнюю жизнь во время обучения, и то, что творилось за дверьми закрытого учебного заведения, никто не мог узнать, если только, конечно, институтки не рассказывали сами.
Слова из Интернета подтверждаются воспоминаниями моей бабушки.
Анна Николаевна Кутневич (2 сентября 1902 – 10 сентября 2001), моя бабушка по отцовской линии, училась в институте благородных девиц и часто рассказывала об этом и нам, и каждому встречному, кто хотел её послушать.
Она была дочерью офицера, участника Балканской войны 1877-78 годов за освобождение Болгарии от турецкого владычества. Её отец Николай Михайлович Кутневич в 22 года воевал под Плевной, на Шипке, затем он сражался в русско-японской войне 1904-1905 гг., вышел в отставку в чине полковника. У него был сын и несколько дочерей. Моя бабушка – самая младшая. Её сёстры были старше её на 17, 15 лет и т.д.
Она единственная из семьи училась в институте благородных девиц. Почему-то её папа решил отдать дочь в это престижное учебное заведение. Я нашла сведения, что якобы обучение в Петербургском Екатерининском институте стоило 600 рублей в год золотом. Но моя бабушка училась на «капитул орденов». Это была такая организация, которая выделяла средства орденоносцам на разные нужды, в том числе и на обучение детей.
Вначале девочку приняли в Тамбовский институт, потому что в Белостоке, где жила семья, не было вакансий. А через полгода её перевели в другой институт. Из документов, хранящихся в Тамбовском облархиве, следует, что это был Белостокский институт благородных девиц. Но бабушка никогда об этом не рассказывала, а сразу переходила к тому, что её зачислили в Петербургский Екатерининский институт благородных девиц, на Фонтанке. Якобы её предшественница не выдержала суровых условий института, плакала, и её забрали домой, освободив место для Ани. Когда это произошло, непонятно. Училась ли она дома, в Белостоке, тоже неясно.
Зато в Екатерининском институте Ане очень нравилось. Однако через некоторое время в Петербурге у неё заболело ухо. Она сказала об этом не сразу, так как, по правилам института, жаловаться было не принято да и страшно, что будут осматривать. Когда уже ей стало совсем плохо, то классная дама заметила и отвела в лазарет. Врачи поставили диагноз гнойный отит, в больнице делали трепанацию черепа и порекомендовали родственникам вывезти девочку на юг, и с конца 1916 года бабушка моя училась в Керченском институте благородных девиц (Кушниковском училище). В ходе революции и гражданской войны институт был эвакуирован в Туапсе, и там девочки находились до 1920 года, до освобождения Крыма от Белой армии.
Бабушка рассказывала, что воспитанницы жили в больших дортуарах: одна спальня – на один класс, то есть на 30 человек. В Екатерининском институте существовали, со слов бабушки, «нормальный» класс и «параллельный». Я думаю, что это что-то типа класса «А» и класса «Б». Была ли какая-то разница в отборе девочек в нормальный и в параллельный классы, в программах, бабушка не знала. Но из её слов я поняла, что более престижно было учиться в «нормальном», чем в «параллельном». Бабушка, естественно, училась в «нормальном» классе.
С 1860-х годов и до конца программа обучения в институте включала в себя семь классов. После окончания основного курса некоторые выпускницы продолжали учиться год или два в пепиньерском классе. Пепиньерки (от франц. слова, обозначающего «питомник») – это воспитанницы педклассов, которые по окончании имели право работать не только классными дамами, но и учительницами. Приняли Аню в седьмой класс (выпускной класс назывался первым) в 10 лет, а окончила она институт в 18 лет, но на то были особые обстоятельства.
Главным предметом в расписании был закон Божий. Также изучались словесность, математика, естествознание и др. В программе институтов благородных девиц были обязательные два языка.
Использовался метод искусственного погружения. Девочек заставляли говорить через день по-немецки и по-французски, а по-русски разговаривать не разрешалось. Приходила утром классная дама: фройляйн Бонн или мадам Ронжьё, и в зависимости от приходящей дамы было понятно, на каком языке девочки должны беседовать сегодня.
Много внимания в институте уделялось музыкальному воспитанию. Девочки обучались игре на фортепиано. Они ходили заниматься на рояле в маленькие комнатки на верхнем этаже – селюльки (от франц. слова, обозначающего «клеточка»), у каждой – свой инструмент. Но предпочитали набиваться в одну комнатку и слушать игру подружки. Бабушка рассказывала, что её слушать любили. Играли вальсы, романсы, а потом «отходную» – какой-нибудь марш.
Девочки регулярно занимались гимнастикой, выработкой осанки. Слушая объяснения учителя, ученицы должны были сидеть ровно, заложив руки за спинку скамейки. Бабушку научили в институте делать по утрам зарядку и самомассаж по 40 минут – по часу. И это (а может, природные задатки) послужило залогом долгой жизни и предохранением от многих возрастных болезней.
Бабушка делала эти упражнения до 99 лет, практически до самой смерти и не имела диагнозов, кроме атеросклероза. И после института она ещё долго получала комплименты, её просили не скрывать, что она бывшая балерина, – настолько прямая у неё была спина.
По бабушкиным рассказам, институтки испытывали определённые психологические трудности в период, когда девочка превращается в девушку. Изменения организма в отсутствие информации, доверительных разговоров взрослых (не предусмотрено правилами) воспринимались болезненно. Моя бабушка, несмотря на маленький рост, отличалась ранним наступлением переходного возраста и пышной грудью (сейчас такой тип развития называется «акселерацией»). В стремлении оставаться «как все» акселератки даже затягивали растущую грудь, чтобы пугающие их изменения не были так заметны.
Манеры в институте были строгие, плакать и грубить не разрешалось. На уроках учителя не отвлекались на дисциплину – за всем следили классные дамы, в случае чего могли и линейкой или указкой протянуть по спине непослушнице. Из воспоминаний других институток известны наказания: пришпиливание предмета баловства или изъяна (бумажка или рваный чулок) к форме; выставление без фартука на всеобщее обозрение. Я думаю, эти наказания были умело рассчитаны на психологию подростков: «я должна быть как все», кто не как все – того можно травить.
Но бабушка никогда не вспоминала ни про какие наказания или унижения.
Дерзость бабушки и её подружек простиралась только до эпизода типа: намазать ручку двери в дортуаре вареньем (может, и не нарочно), а когда классная дама интересуется: «Почему ручка сладкая?» – спросить: «А вы что, лизали?» Моя мама (невестка институтки и школьный учитель) была уверена, что девочки только так про себя подумали, потом между собой обсуждали и смеялись, а вслух сказать не решились.
Бабушка вспоминает, что и классная дама, и начальница института тоже были живыми людьми. На всю жизнь девочка запомнила, как однажды начальница института за какую-то провинность вызвала её к себе в кабинет: «Придёшь ко мне морген фрю апрэ ле тэ!» Сразу на трёх языках (рано утром – по-немецки; после чаю – по-французски). Наверное, воспитанницы чем-то сильно вывели педагога из себя! А им ещё и смешно стало!
Обращаться друг к другу было принято по фамилии или по прозвищу, зачастую связанному с фамилией: Кутневич – Кутька, Кистяковская – Киська и т.п.
В отличие от многих бывших воспитанниц, чьи мемуары можно прочитать, бабушка никогда не жаловалась, что в детстве, в институте, ей было голодно или холодно, жёстко спать и прочее. Бабушке всё нравилось. Правда, рядом с ней почти постоянно была старшая сестра Ксеня, которая потеряла жениха на фронте первой мировой войны и посвятила себя семье, благополучию сестры. Ксения Николаевна служила классной дамой, вела уроки.
Мы теперь разглядели форму, в которой ходили институтки: платье, фартук, нарукавники и пелерину. Платья были разного цвета в зависимости от класса (и даже от института).
Девочек приучали следить за своим внешним видом. И с тех пор все близкие удивлялись, что Анну Николаевну никто никогда не видел в неглиже, иначе как в платье или костюме, в туфлях на каблуках! Бабушка говорила, что ходить с кудряшками, с выбивающимися локонами в институте запрещалось правилами. Аню и её подруг заставляли гладко причёсываться, и плохо было тем, у кого волосы вились от природы. С тех пор всю жизнь бабушка предпочитала, чтобы волосы у девушки свободно лежали, в художественном беспорядке. А другая моя бабушка, наоборот, в память о правилах своего детства старалась укладывать мне волосок к волоску.
Мою бабушку в институте не приучали к ведению домашнего хозяйства, к заготовкам, шитью, уборке. С кухни гоняли мокрой тряпкой.
Для бабушки, как воспитанницы института, самым тяжким ограничением было содержание в четырёх стенах учебного заведения. Девочек никуда не пускали. Гуляли они во внутреннем садике института. Походы в кофейню, в театр, в университет, домой, в гости и проч. категорически исключались. Даже высоченные окна, выходившие на набережную Фонтанки, были закрыты белой бумагой на таком уровне, что посмотреть в окно воспитанницы могли, только поставив две табуретки одну на другую и забравшись на эту пирамиду, и при этом надо было ещё умудриться не свалиться.
Ещё бабушка вспоминала, что никаких мужчин в институт не допускалось, за исключением священника и преподавателей некоторых предметов. Мужчин институтки «обожали»: смотрели, вздыхая, на избранника, старались получше выучить урок, который он ведёт, подарить какую-нибудь рукодельную вещицу на день ангела. «Обожали» также и старших воспитанниц или молодых преподавательниц, естественно, на расстоянии. Бабушкино восхищение вызывала учительница русского языка Ксеничка Замешаева, которую она помнила всю жизнь. Из подруг по институту бабушка поддерживала отношения с теми, кто учился вместе с ней в Керчи, в Туапсе, одну из них я даже видела, встречались.
По мнению бабушки, отсутствие знакомства с жизнью вне оранжерейных условий не очень благотворно сказывалось на выпускницах. Однако она распростилась с подругами и воспитательницами одновременно со сломом старого мира. Так что все – и институтки, и остальные соотечественники – одновременно оказались неготовыми к новым условиям жизни.
После революции Керченский институт, эвакуированный в Туапсе, продолжал функционировать до той поры, когда Белая армия была опрокинута в море. Кого-то из девочек при этом забрали, конечно, родители. Оставались те, кого некому было забрать. Шла в стране гражданская война. Как писал Маяковский: «Москва – островком, и мы на островке, с Лениным в башке и с наганом в руке!» Девочки частенько слышали и о белых, и о красных, и о зверствах банд «зелёных», о трагической гибели знакомых. Здесь уже такой закрытости, как в Петербурге, не было, можно было ездить в гости в имения родителей одноклассниц, но это было страшно и опасно.
Перед решающим наступлением Красной Армии в институт пришёл капитан-француз и предложил девочкам, выстроенным в фойе, уехать в Париж, пригласил на экскурсию на корабль. Девочки на корабле побывали, но от эвакуации отказались. Воспитательницы на них не оказывали никакого давления. Старшие ответили за себя и за младших, «кофушек» (по кофейному цвету платья), что никто из них не поедет за границу. «Россия – наша родина, и мы её не покинем». Да и вправду, что ждало бы этих девочек в Париже? И доехали бы они вообще до него? Неизвестно…
Когда в городе установилась советская власть, институт благородных девиц был распущен, а девочки отправлены на все четыре стороны. Бабушка поехала через весь юг России в теплушках с солдатами искать родственников в Новочеркасск, Ярославль и Москву.
* *
*
Папа её умер от испанки в 1918 году, мама - в 1925 г., за границей, в Ровно. В Москву бабушка приехала в 1920 году. Жили на Биржевой площади, ул. Ильинка. "Из нашего окна площадь Красная видна" - это про них. Она и её сёстры хорошо знали французский и немецкий языки, но в Советском Союзе было опасно показывать своё знание иностранных языков, афишировать обучение в институте или гимназии. Может, это в Москве так было, в провинции более спокойно смотрели на это. Учителя всё же и советской стране нужны были. Но факт такой, что бабушка и её сёстры работали машинистками в Министерстве финансов. От дома - две минуты идти.
Потом бабушка вышла замуж, родила двоих детей. Муж был инженер, окончил инженерно-экономический ин-т им. Серго Орджоникидзе (теперь Университет управления), работал всю жизнь на заводах. Она дома сидела, детей воспитывала. Практически не работала замужем. Только в войну на трудфронте, когда было обязательно. В войну они ездили в эвакуацию, это отдельный разговор.
Книжки читала. Очень любила читать. Даже на французском, когда с иностранными языками в нашей стране в политическом смысле стало безопаснее. Гимнастику делала. На дачу ездили с дедом, с 1962 года по полгода там жили. На дачу ездила на электричке до 94 лет. В 90 лет мне на свадьбу приготовила кастрюлю голубцов. Это, конечно, не основной был подарок. После её смерти мы получили возможность комнату продать и квартирку купить около родителей.