В те далекие, темные времена, в бескрайних степях гуляющих ветров и трав-шептуний, среди крепких, молчаливых кочевников в почете была только сила, ловкость и мудрость. Силу и ловкость мужи проявляли, и лучшие занимали благороднейшие титулы, а за мудростью шли к слепым старцам и великим провидицам.
Одной из самых могущественных колдуний считалась Мутхет, последняя из рода проклятых ханов, что смогла обвести смерть вокруг пальца, плюнув ей в спину, и снять с себя проклятье рода. Ведунья никогда не жила с одним кланом: приходила то к одним, то к другим, а в иные года уходила глубоко в дремучие леса на одной окраине степей, где волки поют звездам песни, или в высокие горы по другую сторону степей, где снега хранят вековые тайны и родовые проклятья, и где птицы поют по умершим под самыми небесами. Ее принимали все, ибо считалось удачей, коли Мутхет проведет в становище часть жизни своей земной.
В один весенний день к кочевникам хана Ерымая пришла Мутхет с ребенком. И молвили старцы, что сие дитя - сын духов залесных степей, где скачут вольные кони исполинских размеров, кого никто и никогда не сможет ни усмирить, ни приручить. И осталась Мутхет с ребенком с ерымеями, пока рос он и креп, превращаясь в юношу. Никто не знал, чей сын он, ибо не похож он был ни на кого из кочевников, когда-либо вдыхавших вольный воздух сих степей, и сама Мутхет ростила его как чужого, не даря ему нежности материнской, говоря, что он-де от рождения сирый без рода, без племени. Все побаивались мальчика, и не желали видеть его подле детей своих, но свыклись с его соседством со временем, ибо дивил он всех кротостью своею и добродушием, ибо ни словом, ни делом не устрашил он ни разу ни человека, ни тварь земную или небесную.
День за днем время шло своей чередою, и мальчик все к небу тянулся, но ясно становилось, что не для степи, не для сражений его тело предназначено. Тощ он был, да тонок, с чертами нежными, с волосами белее снегов далеких гор, чужеродный, будто для небесной жизни, а не суровой степи рожден. В глазах его, что прозрачней родниковой воды, не было ничего, кроме памяти древнее неба и земной пыли. Стали думать, что в теле его спрятался вечно юный, невесомый дух лесов Айе, что хранит память и надежды усопших.
Так и жила Мутхет с мальчиком среди кочевников, колдовала, лечила, хоронила, общалась с духами, как и полагалась ремеслу ее. Хан Ерымай был уже стар, когда враги его – злобные и жадные до всего кочевники юга с заточенными зубами и отравленными копьями, - напали на становище ерымаев, ограбили и перебили всех.
Трусливо, недостойно сгубили завистники хозяйство ерымаево, ибо напали ночью в великий праздник, когда все были счастливы и хмельны, полны надежды праздной, что боги степные покровительствуют людям, принявшим мальчика с духом схожим и его хранительницу. Были то люди хана Кырусы, что в страхе держал и люд, и тварей окрестных, чье сердце ни жалости, ни прощение не ведало. Рубили кырусы детей и женщин без жалости, мужчин осрамляли в поединках бессчетных, до гола раздетых, без оружия и без защиты, тех жгли заживо, кто бежать вздумывал. Поначалу хана Ерымая повесили за пальцы на сосновый столп, да заставили глазеть на убиение своего становища, лишив того век. А как отдал свой дух старый хан ветрам на успокоение, так снял с тела голову ханову тупым топором Кырус, да повесил за бороду меж ног задних коня своего. Никогда ни до, ни после, ни один хан тех степей не позволял себе набега более звериного и бесчестного, чем хан Кырус.
Самым желанным трофеем хана была голова Ерымая и сама Мутхет. Говорили пришельцы, что не спасла Мутхет любимого сына и наследника Кырусы в свое время, вот и должна была поплатиться жизнью. Выволокли мужи Мутхет за ноги из жилища своего и приговорили к смерти медленной и мучительной: хан сам обязался забить ей в спину прутья железные. Но только занес над ней руку хан, из укрытия своего сирый выбежал и укрыл хозяйку свою тщедушным тельцем своим, яростно проклиная хана чужим резким языком, с ржанием коней схожим. Залились воины смехом грубым, а хан приказал оттащить мальчишку да держать крепко, чтобы ему лучше было видно смерть колдуньи.
В тот же миг, что первый прут проткнул кожу смуглую Мутхет, сорвался с ее губ крик неистовый и пронесся до дальних холмов, разрывая землю саму и воду вспенивая. Все воины как один пали на землю, закрывая кровью уши истекающие, и головы к земле пригнули. Как стих ее плач, хан Кырус поднял голову и там, где должна была стоять на коленях проклятая, рыл землю исполинский конь. Как демон он ржал и рыл копытами землю, разбрасывая куски размером с голову во все стороны, и метался в стороны, словно ища кого-то. Грива его была длинная, белее снегов далеких гор, а шкура еще белее, сверкая, словно звездный свет. Только в черных глазах вместо зрачков пылал огонь погребальных костров.
Все дивились чудо-коню, и всем захотелось накинуть на него узду и забрать под седло, ибо ясно стало, что лишь Владыке Всех Степей может достаться такой конь. Хан подначивать воинов стал, и все принялись на коня бросаться, забыв о юноше белокуром. Конь не давался, да бил в грудь на смерть, и топтал на месте же самых крепких, но ни смерть, ни разрушения, что конь нес, не пугали хана, а вовсе большее желание владеть им разжигали. И когда убиенных вокруг больше стало, чем живых, пред конем словно из-под земли явился сиротка и звонким голосом окликнул он коня на языке, который никто не ведал. На диву всем конь застыл, голову могучую склонил и взор опустил горящий. Только его прикосновение принять изволил, только его верхом признал.
Поговорил звонким шепотом мальчик с жеребцом, успокоил, усмирил, да слез с него на землю. Тут воины хана и схватили юношу, да повязали, а как конь встал на дыбы во гневе своем неистовом, так хан пригрозил перерезать ему глотку. Конь, разумел словно человек, чуть голову склонил и воззорился на хана в немом, злобном согласии.
Могучий конь дал себя повязать и вести как кобылу груженную, но ни ржанием, ни движением не показал своего гнева демонического. Хан Кырус был как никогда рад удачному набегу, сжег все, что еще осталось от ерымаева становища, и увел пленников и скот к себе.
Много пировали в становище кырусы, много пили, много ели не одну ночь подряд. Коня исполинского заковали в цепи и юнца приковали рядом так, что стоило коню движение резкое сделать, так полетела бы голова мальчишки прочь с его тонкой шеи. А мальчик все говорил с конем, шептал ему что-то да песни пел. Приставили к пленникам драгоценным самого ученого старца, что был в языках да традициях чужеземных сведущ. Слушал старец, что говорил коню мальчишка, да запоминал, чтоб пользоваться речью чужеродной, когда хану то понадобится.
Пленник пообвык к новому дому, да и конь вел себя смирно, покамест мальчика не трогал никто. Так пришло время покинуть становище. Но прежде чем поход затеять, хан Кырус приказал готовить казнь юнца. Уж очень хотелось ему показать власть свою безграничную, якобы небом дарованную, чтоб завладеть, наконец, дивным конем, объединить ханов юга и захватить все земли степные, купаясь в достатке, уважении и величии своем. А задумал он приручить коня, выучив все слова и песни, что ему ученый старец передал, что он слышал сам от мальчишки.
Снова заковали крепко коня, но, чуя беду, зверь вырывался. Тогда хан приказал заковать его пуще прежнего да закопать его в яме, чтоб могуча земля сама держала свое чудовище, но чтоб морда его свободна была и чтоб конь казнь сам узрел.
Ни словом, ни жестом юноша не выдал страха смертного, все песни пел свои звонкие, чужеземные, да смеялся, пока волокли его как Мутхет в иную пору, и, возгласив единоличные права на зверя, хан сам отрубил парню голову. Покатилась голова мальчика к яме, где конь закопан был, вертелись волоса его белые в пыли, не пачкаясь, да вдруг разлетелись на ветру в тонкие нити вместе с головой, аккурат вплетясь в гриву коня. Заржал конь оглушающее, забил ногами мощными под землею, но слишком крепко держала его мать-земля. Хан Кырус заговорил на языке мальчика, и бесстрашно подошел к морде коня, злобой пышущей, да был он уверен, что во власти теперь его станет зверь непокорный.
Конь затих да морду к земле отпустил, прикрыв горящие глаза свои. В тишине рассмеялся хан да ликовал, поставив свой бесстыжий сапог на могучую белую морду. Возрадовался народ ханов, думая, что скоро станет народом-победителем, народом-царем. Вот только никто в ликовании своем глупом не приметил, коль злобно на хана конь глядел, и в глазах не горел его больше огонь, только разверзлась пропасть преисподней.
Могучий конь был спокоен и кроток, дал себя освободить, и никого не тронул, пока седлали его для хана. В ликовании своем хан не заметил, что задумал конь великую месть. В ту ночь отвели коня в общее стойло, и закрыли как всех прочих лошадей, будто позабыли его исполинскую силу. А люди в становище той ночью все проспали как мертвые, ибо сторожили их духи песков, залезая в уши да шепча искушения райские. На утро в стойле не нашли ни одной живой лошади, ибо все тела стояли безглавые, истекая горячею кровью, и только было слышно как могучий конь жевал шумно что-то твердое своей мощной челюстью. Но не испугался хан злобы его, и оседлал его, и гонял целый день по округе, всё крича слова заветные, да песни горланил на языке чужеземном.
Конь скакал десять дней без устали, а хан сдался только как сам не смог уздечку держать да еле обратно в становище вернулся. Коня приковали цепями да лишили еды, а хан слег да приходил в себя. Дни прошли, и встал на ноги хан, но ныне уже пора пришла уходить, ибо скоту еды мало сделалось.
В последнюю ночь пред походом хан пришел к коню, все голодавшему, и снова пытался говорить с ним словами заученными. Слушал, казалось, его конь да глядел на него внимательно. Ушел хан спать, думая, что своей божественной властью приструнил неведомую силу, довольный сверх меры и радостный.
А на утро нашли семью ханову и всех его жен, детей да слуг обезглавленными, истекающих горячею кровью, в том же месте, кто где спал. А в самом темном углу жилища ханова стоял конь и жевал шумно что-то твердое своей мощной челюстью.
Те, кто выжил в степях как сбежал из кырусова становища, говорили, что последним оттуда уходил исполинский конь, сверкающий как звездный свет, гордым, широким шагом, а на спине его сидел мальчик с глазами прозрачнее родниковой воды и волосами белее снегов далеких гор. И ушли они на восток, навстречу белесой, сверкающей царице небес, что ждала их с улыбкою кроткою. И оттуда, где встретила она дитя свое и духа-хранителя его, теперь рождаются и гуляют по небу вольные облака исполинских размеров.