Посвящается Любови Петровне Рябковой
Можно, конечно, прочесать интернет и сказать точно, в какой день и в каком году это было. Но, сударыня, я думаю, это не важно. Достаточно Вам знать, что в этот день наши, еще советские, играли в футбол с Аргентиной. Уже тогда всходила над планетой звезда футбольного гения Марадоны – лучшего футболиста всех времен и народов. (Это я так вместе с ещё десятью миллиардами болельщиков думаю. Да простят мне те инопланетяне, кто думает иначе). Никто не знал, как закончится матч, но надежды были немалые.
Однако о футболе как-нибудь попутно. А сейчас – о театре!
В тот день давали «Отелло».
Светочку, жену мою, было не удержать.
Мы впервые вели в театр нашу дочку Алёну. Ей не было ещё шести. Как раз тот возраст, когда человек верит всему, что говорят большие дяди и тети.
Всем молодым родителям я бы порекомендовал перед тем, как впервые вести ребенка в театр, ознакомиться в библиотеке с содержанием пьесы. По крайней мере, узнаете что-нибудь полезное для себя.
Ну, Вы, сударыня, много знаете о нашей семейной меломании. О том, как моя жена Светочка безумно любит театр.
Это у нее от происхождения. Род ее ведется из того старинного села, где когда-то, 200 лет назад, продали проезжему господину местного кривляку и лицедея. Но потом опомнились, а было поздно: это уже был не кривляка, а трагик и комик Михаил Щепкин, признанный всей Россией.
Возможно, от каких-нибудь предков трагика нашей маленькой дочке Алёне достался голос – выразительный и громкий. Такой голос был у ее бабушки, заслуженной учительницы по математике.
Это сейчас, сударыня, городской театр наш по вечерам переполнен, и билеты на него купить можно за месяц только.
А тогда этот вид развлечений относился к типу жалких. В ходу были походы в леса и поля, танцы в парке и кулачные бои после танцев. А театр – что театр? Полупустой зал, облупленные стены, щели в дверях, пыль на всём. В качестве публики какие-то заплесневелые дамы, сильно декольтированные. От дам обычно шибало сильным запахом приторных дальнобойных духов тяжёлого калибра фабрики «Заря».
Я так и ждал, что дамы в зале и ложах вот-вот начнут меня лорнировать.
А лорнировать должны были меня потому, что в тот день из-за эпохального футбольного матча я был в театре единственным зрителем мужского пола. Солдат, которых пригнали командиры на встречу с прекрасным, не считаем, так как их загнали на балкон, и они не были дамам видны. А я сидел в шестом ряду и был как на ладони.
Началось действие. Наш ребенок сидел весь спектакль молча, глядючи на сцену немигающими глазами. В этих глазах была беззаветная вера всему, что происходило на подмостках.
А там было на что посмотреть.
Спектакль ставил приезжий из столицы режиссёр. По приезде в наш провинциальный город он сразу сказал труппе: «Вы у меня почувствуете, что такое настоящий труд актёра. Ишь, закоснели тут. Герой-любовник – и с животом... Стыдно! Мы будем играть, строго как играли при Шекспире в его «Глобусе». И вы будете орать так, чтобы слышно было на улице даже тем, кто не достанет билеты и будут висеть на деревьях. А шепот ваш должна слышать даже гардеробщица, выскочившая в туалет - там она, потрясенная, ещё и забудет, зачем пришла!..»
Картина, где зрители в нашем городе висят на деревьях вокруг театра, а задумчивые гардеробщицы накапливаются в туалетах, впечатлила. И актёры с энтузиазмом приступили к пьесе из жизни средневековой Венеции.
Та премьера давно прошла, и на деревьях уже никто не висел. И гардеробщицы сидели по своим местам. Да и сам режиссер уже уехал домой, в столицу. Но в провинции люди добросовестные. Тем более, люди искусства. И актеры, как им не было скучно, старались. Хоть и играли, наверно, в тридцатый раз. Даже самые невинные реплики они подавали истерическим криком.
«- Дездемона! (Дикий крик, как будто Дездемона находится где-то на том берегу Средиземного моря и вот-вот наступит на змею).
- Я здесь, Отелло, на твоей груди!!!...»
И тишина. Абсолютная. Ну, может, солдат какой чуть переступит сапогом на балконе. А так – в ушах звон и в голове страх ожидания следующей реплики.
И вот она, реплика (цитирую по тексту пьесы): «Яго (шепотом Родриго): Назад! Ходите по пятам за лейтенантом.»
Какой там «шёпотом», если весь зал вздрагивает, а дама в ложе роняет бинокль…
Резкий переход от крика к тишине всегда приводит, сударыня, к звону в голове. Вы сами попробуйте дома, когда не будет соседей. Крикните что-нибудь нелепое и прислушайтесь. Громко, со звоном – и оборвитесь, обязательно резко. «Где твой платок?» и ждите ответа. Через полтора часа таких криков Вы не узнаете своей квартиры. За каждым шкафом Вам будет чудиться барабашка, и теперь уже он у вас звенящим шепотом будет спрашивать: «Что хоть за платок, дура?..»
А тут ещё футбол. Где-то там, в солнечном мире задиристый Марадона, пока еще не ведающий, что будет великим, рвался к нашим воротам, совершенно не подозревая, что вмешивается в сумрачные дела темного средневековья здесь, в нашем городе.
Но футбол – гениальная игра, рожденная, как и гениальный Шекспир, тоже в Англии. И великий драматург каким-то чудом гармонично вплетал его в свою интригу, причем, не теряя нити действия.
Актеры, величественно удаляясь со сцены, за кулисами опрометью мчались к телевизору, а потом, уже на сцене, рассказывали тем, кто еще был не в курсе, как идут дела там, на поле.
Я сам догадался, что счет еще не открыт, когда стражник, сунув алебарду под мышку, нарисовал на щите, как тренер на планшетке, расстановку игроков, когда наши промахнулись по воротам. Товарищ его всплеснул руками и беззвучно произнес энергичное слово. И я тоже. И пробегавший мимо Отелло тоже. Стражники на сцене угрюмо закачали головами, дескать, эх, мазилы! По пьесе всем им надо было плыть на войну воевать бунтовщиков на Кипре, и воодушевляющий гол был бы весьма кстати.
Главнокомандующий Отелло, однако, был занят в это время другими проблемами, семейными: куда-то делся платок жены Дездемоны.
То ли в Венеции тогда был дефицит платков, то ли просто, пошло у них с супругой на принцип… В общем, Отелло ни с того, ни с сего стал раскручивать семейную сцену. И дело дошло до того, что мавр даже начал свою кроткую жену прилюдно (в смысле, прИзрительно) оскорблять:
«…Ты шлюха, Дездемона! Предо мною
О нём открыто смеешь слёзы лить!..»
И еще пару раз припечатал этим бранным словом.
Я, сударыня, потом не поленился, пошел в библиотеку и ознакомился с первоисточником. Даже на русском современном литературном языке (перевод О.Сороки) это так там и написано. А представляете, сударыня, что там написал Шекспир на средневековом английском! Есть, конечно, интеллигентный перевод Пастернака. Но он не для «Глобуса» явно и уж конечно, не для нашего города.
Однако тогда, в зале, я еще не знал, что «…шлюха…» - это канонический перевод, и сидел сам не свой. Уши вяли. Даже подумывал, не сделать ли замечание актёру, чтоб не порол подзаборную отсебятину и вёл себя корректно при таком количестве прилично одетых дам.
Но вдруг, улучив звенящую паузу, в самой её середине, наша Алёна опередила меня своим ясным, «учительским» голосом, на весь зал:
- Папа! А что такое «шлюха»?
Вы видели, сударыня, когда-нибудь, как автомобиль врезается в бетонную стену? Ну, так, не вдребезги, не дай Бог, а легонечко, но до полной остановки? Нет? Жаль. Примерно так врезался в реплику Алёны весь спектакль и остановился, как вкопанный.
Дело, как Вы, сударыня, понимаете по тексту, шло уже к развязке. Актёры к этому времени уже накричались досыта. Дездемона хрипела надорванными связками, как будто её не додушили в предыдущем спектакле. Или додушили, но она ещё не доожила. Поэтому актриса уже и не чаяла, когда же придет ей конец и можно будет откашляться в гримерке.
А тут - непредвиденная остановка!
Бедная женщина, возлежащая на супружеском ложе и вполне готовая умереть, вдруг затряслась, как будто её уже душат, и время играть агонию. Отвернула лицо к стенке, да так и затихла в трясучке.
Отелло, нависший над женой со свирепым лицом, нелепо скривился, как будто съел кислого, или вдруг нашим забили гол. И тоже отвернулся, зачем-то вздрагивая и уперев глаза в стенку - наверно хотел увидеть там телевизор с матчем.
С десяток декольтированных дам повернулся ко мне и пронзил меня своими воображаемыми лорнетами. Некоторые смотрели в настоящие бинокли. Бинокли должны были предоставить дамам увеличенное изображение ожидаемого скандала.
Я понял, что если в этот миг не дам реплику, достойную Шекспира, то город наш, мой родной город (или, по крайней мере, театральная его часть) будет презирать меня до конца моей жизни.
Зал молчал, в звенящем ожидании. Только на сцене что-то хлюпало женским голосом и подвывало мужским.
Я не стал держать паузу. В отличие от Шекспира, мне не понадобилось много слов.
- Да ШЛЯЕТСЯ где попало, по мусоркам… - объяснил я всё про Дездемону своему ребенку, а заодно и всему залу, и Алёна продолжила внимать великой трагедии.
Разочарованно отвернули бинокли дамы. А вот Дездемона резко усилила амплитуду агонии. Донеслись даже неподдельные рыдания.
И тогда взял слово бессмертный Шекспир. Великие потому и великие, что знают, как весомо вовремя сказанное слово.
Отелло вновь поднял дрожащие руки со скрюченными пальцами. Перебрав богатую гамму различных гримас и через силу остановившись на зловещей как наиболее подходящей, он проорал так, что слышно было далеко за стенами нашего местного «Глобуса» - может, даже на весь наш город! Ну, уж в гардеробной и туалетах - точно:
- Молилась ли ты на ночь, МАРАДОНА?
И замертво рухнул на корчившуюся Дездемону, придушив заодно и её своим тяжелым содрогающимся телом.
За кулисами уронили алебарду. Нет, штук шесть алебард.
Топотали сапоги на балконе.
Овации поглотили грубый топот.
Бездонными от ужаса глазами смотрела Алёна на сцену, потрясенная жуткой кончиной героини.
Наши устояли, не пропустив ни одного мяча. Правда, и не забили.
Марадона после этого спектакля стал знаменитым. Сначала в нашем городе, но потом во всем мире.
Алёна полюбила театр на всю жизнь. Особенно, Шекспира.