Волки

Фэнтези, история.
106 год н.э. Дакия завоевана римлянами. Царь Децебал мертв, его войска разгромлены, крепости пали. Но многие жители растерзанной страны все еще продолжают сопротивление. И не все из них - люди.


Обернись. Тенью стань. Растворись среди чёрных ветвей.
Поздней осенью эта тропа не для слабой души.
Но согреет не груз на плечах серой шкуры твоей,
А стремительный бег через сумерки. К ней. Поспеши.

Обернись. Что ты видишь там, помнишь? Лишь пепел и боль.
Заалеет по первому снегу цепочка следов...
Ночь укроет тебя – непроглядная вязкая смоль,
Лишь тебе открывая секрет потаённых ходов.

Ты решишь. От решения сердце сожмётся на миг.
Но прожить свою жизнь так как все, не позволила высь...
Разорвёт темноту то ли стон, то ли вой, то ли рык.
Из последних своих человеческих сил – обернись...

Юлия Токтаева





Пролог

Дакия. Поздняя осень 859-го года от основания Города [1]

   [1] От основания Рима. 106 год н.э.


Рыжий огненный диск, весь день еле угадывавшийся сквозь толщу туч, могильной плитой накрывших Дакию, добрался, наконец, до их пепельного края и разлил багрянец по западному небосклону. Казалось, усталое сонное солнце, предвкушая отдых, ускорило своё движение к горной гряде, заслонявшей горизонт. Её зубцы почти достигали сотканной из холодного тумана крыши мира.
Десять всадников рысили по наезженной горной тропе, что шла по краю северных отрогов хребта, лежащего меж долинами рек Алута и Марис[2]. Дорога эта, конечно, не шла ни в какое сравнение с теми, что строили легионы, набрасывая на покорённые земли прочную сеть, навсегда связывая их с Вечным Городом.

   [2] Алута – древнее название реки Олт. Марис – река Муреш (Румыния).

Ширина дороги была такова, что пара повозок смогла бы разъехаться далеко не в любом месте. Армия растянулась бы здесь в тонкую уязвимую ленту, но у небольшого конного отряда затруднений не возникло. Почти.
Две недели назад вовсю поливали дожди. Ноги людей и лошадей, колеса телег вязли в намытой со склонов жидкой грязи. Потом в воздухе появились снежные мухи, земля подмёрзла, застыла бесформенными буграми, заставлявшими лошадей спотыкаться. Тем не менее, всадники торопились, как могли. Ночь на носу, а до их цели, крепости Апул, стоявшей на берегу Мариса, оставалось ещё около десяти римских миль[3].

   [3] Римская миля – 1,48 километра.

В воздухе лениво пропархивали снежинки. Стремительно сгущались сумерки. Отряд замедлился, а вскоре, возле преградившей дорогу каменистой осыпи, и вовсе остановился.
– Это что ещё такое? – пробормотал командир, нащупывая рукоять меча.
Всадники осмотрелись.
– Дождями со склона смыло, – сказал один из них, – смотри, мелочь какую нанесло.
Он свесился с конской спины, держась рукой за рог галльского седла, зацепил горсть мелких камешков и протянул командиру.
– Кто бы стал такое таскать, устраивая засаду?
– Тиберий, – позвал командира другой кавалерист, – надо вставать на ночлег. Ясно же, что не доберёмся засветло. Оглянуться не успеешь, как темно станет.
Командир отряда, декурион[4] Тиберий Клавдий Максим, муж лет сорока на вид, крепко сбитый, темноволосый, заросший посеребрённой щетиной, поморщился.

   [4] Декурион – в римской кавалерии командир отряда из десяти человек. Кроме того, декурионом назывался член муниципального совета в колониях (обычно избиравшийся из числа вышедших в отставку ветеранов легиона).

– Немного осталось. Вон, уже Марис блестит.
– Это мы высоко стоим. Ещё спускаться будь здоров, – возразил второй.
– В темноте по этим колдобинам лошади ноги переломают, – добавил первый.
– Да и устали они, – поддакнул второй, – ты нас, Тиберий, который день гонишь без передыху, будто тебя сам Орк[5] раскалённой иглой в задницу тычет.

   [5] Орк – бог подземного мира, владыка царства мёртвых в римской мифологии.

– Не Орк, а даки.
– Да не один ли хер? – отмахнулся второй.
– Какие тут даки? – первый удивлённо посмотрел на товарища, – вокруг Апула на день пути одни бабы с ребятишками да старичье.
– Вот я от этих баб и ребятишек и жду ежеминутно стрелы в затылок, – раздражённо бросил декурион, – меня не Орк подгоняет. Мне этот мешок проклятый руки жжёт.
– Не боись, – бодро заявил первый, – здесь нам уже ничего не будет. Вот там, в Ранисторе, я, признаться, едва не обосрался. Ты видел, сколько их там было? По трое на брата. А все как будто в безвольную скотину разом обратились.
– Это потому, что боги за нас, – авторитетно добавил второй.
– Вот я и говорю, – заулыбался первый.
Тиберий мрачно покачал головой.
– Нет, Бесс, от какого-нибудь сопливого тирона[6] я бы таким речам не удивился. Это дурачье, беспробудно дрыхнущее и дохнущее на постах, варвары едва в снопы не вязали. Но от тебя...

   [6] Тирон – новобранец.

Всадник, которого звали Бессом, дёрнул щекой, но ничего не возразил. Не первый раз его так одёргивали. Начальство немало настораживала его показная беспечность, казалось бы, совершенно невозможное качество для следопыта-эксплоратора. Однако во Второй Паннонской але[7] Бесс числился лучшим разведчиком.

   [7] Ала (лат.) – "крыло". Подразделение римской конницы. Изначально в але было 300 всадников, но в имперский период это число достигало 500 и даже 1000 человек.

Среди своих товарищей Марк Сальвий Бесс выделялся, словно селезень, в стае уток, не только бесшабашной неунывающей натурой, но и мастью. Паннонцы были темноволосы, а Бесс красовался огненно-рыжей шевелюрой. Многие дивились, как человек с такой приметной внешностью и неподходящим характером попал в отряд Тиберия Максима, но объяснение тут простое – Сальвий Бесс был чрезвычайно наблюдателен и обладал прекрасной памятью.
"Варварская" часть его имени недвусмысленно указывала, что предки Сальвия происходили из фракийского племени бессов, однако сам он, как и все его сослуживцы, родился в Паннонии. Там, в год четырех императоров[8], при восшествии на престол Марка Сальвия Отона, отец Бесса получил римское гражданство, а вместе с ним, согласно традиции, личное и родовое имя императора.

   [8] В 69 году н.э., вскоре после смерти Нерона, в Империи началась гражданская война, в которой сменилось четыре императора – Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан. Последний основал новую династию – Флавиев.

Бесс оскалился.
– Ты, Тиберий, зря стрелы в затылок боишься. Твоему могучему черепу даже от меча ничего не будет.
– Ты на что намекаешь, мерзавец? – беззлобно поинтересовался декурион, – поговори мне ещё!
Несколько всадников прыснули. Ещё один подъехал к Сальвию и, укоризненно покачав головой, сказал:
– А командир прав, ничего ещё не кончилось. Надо быть начеку.
Всадники были одеты в одинаковые серые шерстяные пенулы – плащи с капюшонами, из-под которых выставлялись козырьки бронзовых шлемов кавалеристов-ауксиллариев[9]. В складках плащей тускло поблёскивали кольчуги. Носиться по горам в доспехах – удовольствие не из приятных, но иначе нельзя. Хотя император уже успел отдать приказ о начале чеканки монеты с памятной надписью "DACIA CAPTA"[10], до реального покорения страны было ещё далеко. Во многих её уголках варвары продолжали сопротивление. Бессмысленное, безнадёжное, оно и не думало ослабевать. Расслабишься – и придётся товарищам сочинять, что написать на твоём надгробии. Все это понимали. Даже Сальвий, несмотря на показную браваду, не пытался избавиться от доспехов.

   [9] Ауксилларии – солдаты римских вспомогательных частей.


   [10] "Дакия Покорённая".

Солнце, тем временем, почти спряталось за зубчатым гребнем на западе.
– Ладно, хватит болтать без толку, – сказал Тиберий, – разжечь факелы.
Паннонцы спешились, достали из притороченных к сёдлам сумок факелы. Сальвий вытащил кремень и кресало, высек искры. Пламя плотоядно заурчало, пожирая пропитанную смолой паклю.
Ауксилларии осторожно перевели лошадей через осыпь. Лошадь Сальвия споткнулась, он вполголоса выругался.
– Всё равно не видно ни хрена. Темно, как в орковой заднице. Хоть бы луна вылезла. Может, все же заночуем?
– А это что? – декурион ткнул рукой в небо.
В разрыве туч действительно показался большой серебряный денарий. Полная луна полюбопытствовала, что происходит внизу и, не увидев ничего интересного, снова спряталась за плотным покрывалом. Её краткого появления хватило лишь на то, чтобы Бесс успел злорадно свернуть зубами.
Откуда-то издалека донёсся протяжный вой.
– Ишь, распелись... – процедил кто-то.
– Им сейчас раздолье, – мрачно добавил Тиберий, – народу-то побитого, без погребения лежит – тьма.
– Ты не отвлекайся, – буркнул Бесс, – говори уже, что решил? Дальше едем?
– Едем, – подтвердил декурион.
Бесс шумно втянул воздух и повернулся к одному из своих товарищей.
– Мандос, скажи ему!
– Сальвий, я тебя терплю за светлую голову, но ты стал слишком много распускать язык в последнее время, – спокойно сказал Тиберий, – обсуждаешь приказы командира вместо того, чтобы их беспрекословно исполнять, подбиваешь товарищей на неповиновение. Спина без розог заскучала?
– Командир, лошади храпят, – пробасил суровый здоровенный воин, паннонское имя которого, Мандос, "Маленький конь", звучало, как насмешка, – совсем мы загнали лошадей. Погубим. Смотри, у Сальвия кобыла прихрамывает уже.
Тиберий подумал немного, коснулся рукой небольшого кожаного мешка, притороченного к седлу. Почесал колючий подбородок. Сказал, пересиливая себя:
– Ладно. Сходим с тропы и встаём на ночлег.
– А может, в доме переночуем? – попросил Сальвий.
– В каком ещё доме?
– Тут хутор заброшенный неподалёку. Неужто не помнишь? Ещё с прошлой войны пустует.
– Где это? – удивился декурион.
– Да рядом совсем, меньше полумили.
– Уверен?
Бесс цокнул языком и скрестил руки на груди, всем своим видом показывая оскорблённое достоинство.
– Видишь вон ту скалу?
– Ну, вижу. Скала и скала. Что в ней такого?
– Если от неё свернуть строго во-он на тот пик... Видишь?
– Раздвоенный?
– Да. Короче, если от этой скалы на него идти, то выйдешь прямо на заброшенный хутор.
– Уверен? – теперь этот вопрос задал уже не декурион, а один из ауксиллариев.
– Да идите вы к воронам! – рассердился Бесс, – когда было, чтобы я не запомнил дорогу?
– Чего-то мне это не очень нравится, – сомневался декурион, – тут хоть дорога, а ты в какие-то кусты нас тащишь. Да и далеко.
– Ну где "далеко"? Говорю же, меньше полумили! Поехали, а? Чего-то ветер усиливается, да и снег чаще пошёл. Хоть под крышей пересидим.
Один из всадников зябко поёжился.
– Верно он говорит, командир.
Декурион неохотно согласился.
– Ладно, поехали.
Бесс не обманул и вывел отряд точно к покосившейся мазанке с высокой соломенной крышей. Тиберий в очередной раз подивился, тому, как Сальвий умудряется ориентироваться в темноте. Сам он разглядел чёрный шатёр, на фоне серого неба, лишь когда до него оставалось шагов пятьдесят. Да и то потому, что дверь в дом была открыта, и наружу пробивалось тусклое рыжее свечение.
– Ты говорил, он заброшенный, – встревоженно сказал Тиберий, поглаживая рукоять длинного кавалерийского меча-спаты.
– Был заброшенный, – пожал плечами Сальвий.
– Всем быть начеку, – приказал декурион.
– Может, наши? – предположил Сальвий, – кто тут ещё теперь может быть?
– Бабы и ребятишки, – ответил Мандос, – со стрелами.
Всадники приблизились к хутору. Уже было видно, что рядом с домом стоит амбар, к крыше которого пристроен навес над коновязью. Под навесом стояли лошади.
– Стой, кто идёт? – раздался голос из тьмы, когда паннонцы подъехали совсем близко.
Вопрос задали на латыни. Явственно различался акцент, но не местный, не фракийский. Декуриону такой уже приходилось слышать. Тиберий, напряжённый, как натянутый лук, облегчённо выдохнул.
– Не идёт, а едет. Декурион эксплораторов Клавдий Максим, Вторая Паннонская ала.
– Назови пароль.
– "Минерва ведёт храбрейших", – сказал декурион.
– "Виктория благоволит Августу", – отозвался голос.
Из темноты навстречу шагнул человек, одетый почти так же, как и всадники.
– Паннонцы? Ну, здорово, разведка.
– И ты будь здоров, – сказал декурион, – назовись сам.
– Ульпий Анектомар, старший дозора, Первая когорта бриттов, – представился он и зачем-то добавил, – римские граждане.
Тиберий улыбнулся. Будучи сам римским гражданином в третьем поколении, он со снисходительной усмешкой смотрел на вчерашних варваров, которые не упускали случая горделиво заявить, что они теперь ровня римлянам. Этот Анектомар, судя по его имени, полученному от самого императора, был вместе со своими соотечественниками награждён за героизм, проявленный при штурме Сармизегетузы, столицы даков. Целая когорта Ульпиев.
– Я слышал, – сказал Тиберий, спешиваясь, – ваша когорта награждена титулом "Благочестивая и верная"?
– И ещё золотой цепью! – важно подтвердил Анектомар, словно бы даже ставший выше ростом.
– Что ж, рад приветствовать столь доблестных воинов.
– Вы откуда? – спросил Анектомар.
– Оттуда, – неопределённо мотнул головой декурион, пожирая глазами стоящих под навесом четырёх лошадей.
Бритт понял, что подробностей не будет и заткнулся.
– Слушай, – спросил декурион, – вы же пехота, откуда у вас лошади?
– Наш префект распорядился выдать всем дозорным. Мало ли... Срочную весть доставить.
– Вас четверо?
– Так точно.
Тиберий покусал губу, покосился на своих людей, которые знакомились с вынырнувшими из темноты бриттами, помолчал немного, и, наконец, сказал:
– Мне нужны твои лошади, Анектомар. Я спешу в Апул, а мои очень устали.
Анектомар нахмурился.
– Я не могу отдать лошадей без приказа, а ты мне не начальник.
– Я, вообще-то, декурион.
– Ты мне не начальник, – повторил Анектомар, набычившись.
– Послушай Ульпий, – Тиберий решил подкатить с приятной для бритта стороны, – я действительно очень спешу. Я везу императору важные вести. Тебе ничего не будет, если ты отдашь мне лошадей. Более того, я гарантирую, тебя ещё и наградят.
Анектомар покачал головой.
– Ну, ты же сам сказал, – раздражённо бросил Тиберий, – что лошадей тебе дали, чтобы срочную весть доставить. Вот как раз такой случай.
– Что за весть?
– Я не могу тебе сказать.
– Тогда не дам лошадей, – невозмутимо ответил Анектомар.
Тиберий заскрипел зубами. Из дома вышел ещё один бритт с большой деревянной ложкой, поднёс её к губам, попробовал похлёбку и что-то сказал старшему на непонятном языке.
Анектомар повернулся к нему и спросил на латыни:
– На них-то хватит?
Бритт лишь пожал плечами и скрылся в доме, откуда истекал дразнящий аромат.
Декурион непроизвольно сглотнул слюну. Одна половина Тиберия, чрезвычайно уставшая за время длительной скачки, умоляла об отдыхе, другая подпрыгивала, как на иголках, торопясь доложиться начальству. И предвкушала награду, чего уж там...
Дело, с которым отряд так спешил в ставку императора, тянуло на то, чтобы стать самым значительным событием в жизни декуриона. Прошлые заслуги с нынешним успехом не шли ни в какое сравнение и, может статься, что и в будущем Тиберию, обычному служаке, не хватающему звёзд с неба, не суждено было совершить ничего подобного.
Люди декуриона, разумеется, тоже рассчитывали на отличие, но не жаждали его столь страстно. Они очень устали и предвкушали отдых. Они добрались до римских постов, завтра уже будут в Апуле. Какой смысл гнать? Что изменят несколько часов? Другое дело, если бы торопились с вестью о внезапном наступлении неприятеля, так нет.
Встретив своих, ауксилларии совершенно расслабились, но Тиберий никак не мог последовать их примеру. Необъяснимая тревога лишь нарастала. Всю дорогу до Апула из селения Ранистор, лежащего к северо-востоку, он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Ежеминутно ждал нападения даков, был уверен, что они непременно попытаются отбить бесценный трофей, который он вёз императору.
Бесс, догадывавшийся о его страхах, не раз и не два напомнил командиру, что решись варвары на драку, они не побросали бы оружие в Ранисторе.
"Будто оцепенели".
Умом Тиберий понимал, что Сальвий прав, но страх, поселившийся в душе, успешно отгонял доводы разума.
Декурион принял решение. Он здесь не останется. Пусть люди отдохнут, а он поедет. Сердце никак не унимается, бьётся, будто после драки. Надо избавиться от этого мешка, как можно скорее. Он успокоится, когда вручит его начальству. Ещё одна ночь посреди враждебной страны в компании с трофеем сведёт его с ума. Надо только убедить бритта помочь. Рассказать ему? Почему нет? Всё равно завтра вся армия узнает новости.
– Хорошо, Ульпий, – сказал декурион, – если я покажу тебе, что мы везём в Апул, дашь лошадей?
– Сначала покажи, – важно заявил новоиспечённый "римлянин".
"Ах ты, наглая рожа. Врезать бы тебе, да потом хлопот не оберёшься улаживать конфликт с этими обласканными Августом варварами".
– Ладно, – процедил Тиберий, – иди сюда, смотри.
Анектомар подошёл к декуриону. Тиберий отвязал от седла кожаный мешок, распустил завязки. Бритт заглянул внутрь.
– Что там? Не вижу.
– Огня, Сальвий.
Бесс приблизился с факелом.
– Голова? – удивлённо спросил бритт.
– Голова Децебала, – негромко ответил Тиберий.
На лице Анектомара проявилась гримаса – смесь удивления, восхищения и зависти. Он цокнул языком.
– Теперь понял, почему мы спешим? – спросил декурион с торжественными норками в голове, – давай лошадей.
Анектомар пожевал губами.
– Всех?
– Разумеется, – ответил декурион, – ты хочешь, чтобы я один вёз такой трофей ночью по незнакомой местности? Мне нужды сопровождающие.
– Я отправлю с тобой двоих своих, – сказал Анектомар.
Декурион попытался возразить, но бритт отрезал:
– Два моих человека. Или иди пешком.
"Хочет примазаться к почестям?"
– Хорошо, – согласился Тиберий, – твои люди найдут дорогу в Апул ночью?
– Конечно, нет. Днём бы нашли, но не ночью.
"А ведь скажут, дескать, мы помогли, мы проводили".
– Сальвий? – повернулся декурион к Бессу.
Тот всплеснул руками.
– Ну что ты за человек, Тиберий? Ну что тебе дадут несколько часов?
– Это приказ.
– А-а... – обречённо махнул рукой Бесс и побрёл к коновязи.
– Мандос, – окликнул декурион, – ты остаёшься за старшего.

Примерно через час после того, как декурион, Бесс и двое бриттов уехали в ночь, ауксилларии дружною толпою ввалились в дом и энергично застучали ложками, уничтожая похлёбку. Хвалили.
– Нажористая. Колитесь, чего туда сыпанули?
Бритты скалили зубы и отвечали невнятно. Оставшийся с Анектомаром дозорный говорил на латыни с таким жутким выговором, что ни слова не разобрать. Тем не менее, общий язык был найден без труда. Там где не хватало слов, помогали себе жестами. А когда пустили по рукам небольшой мех с вином, разговор потёк и того веселее. Благо, тема для беседы имелась неординарная.
– Мы их уже потеряли, – рассказывал Авл Скенобарб, главный соперник Бесса в искусстве почесать языком, – даже Сальвий руками разводил.
– И как нашли? – спросил Анектомар.
– Случайно. Въезжаем, значит, в какое-то село, даже названия его поначалу не знали, а там бородатых видимо-невидимо.
– И как они вас не перебили? – удивился бритт.
– Сами удивляемся.
– Они оторопели от неожиданности, – добавил другой паннонец, по имени Тестим.
– Ага, – кивнул Авл, – маленькая такая деревенька, домов семь-восемь, не больше. Мы из леса выезжаем, и, почитай, уже в воротах.
– Укреплённая что-ли?
– Да не, какое там... Плетень, по грудь высотой, всего-то. Навстречу баба с вёдрами идёт. К ручью, стало быть, неподалёку там. Увидала нас, как завизжит! Из домов бородатые посыпались, мы за мечи. И как-то они удачно под руку полезли. Мандос первого рассёк, аж рубины в воздухе заиграли.
Могучий Мандос, хранивший молчание, чуть скривил губу.
– Ты рубины-то хоть раз видел? – ткнул приятеля в бок Тестим.
Тот отмахнулся.
– Отстань.
– А дальше что? – спросил Анектомар.
– Дальше? Дальше они на нас навалились, а мы им от души вломили. Не ждали они нас. Брони не одели.
– А мы и спали в ней, – вставил Тестим,– и даже сра...
Не договорил. Теперь уже Авл боднул его плечом.
– Ага. А у них некоторые в одних штанах повыскакивали. Их больше было, да мы такой азарт уже словили, что не остановить. Вдруг Тиберий как заорёт: "Децебал"! Смотрим, муж среди них – рубаха золотом расшита, на шапке золотой ободок узорчатый. Сразу видать, не из простых. Важный.
– Царственный, – нарушил молчание Мандос.
– Во-во.
– А вы его прежде видели? – спросил Анектомар.
– Нет. Ну кому другому ещё там быть? Мы ведь с его людьми дней пятнадцать кружили друг вокруг друга. Знали, что здесь он где-то. Три наших турмы[11] там по окрестностям шарили, а выйти на Децебала посчастливилось Тиберию. Теперь обласкан будет...

   [11] Турма – подразделение римской конницы, 30 человек.

Авл вздохнул.
– И тебе перепадёт, не переживай, – успокоил Мандос.
Авл замолчал.
– Ну? – поторопил его бритт.
– Что ну? Дальше стали к нему пробиваться. Мандос схватил одного за ногу, да как размахнётся им...
– Кончай заливать, – прогудел "Маленький конь".
– Бородатые окружили Децебала, спинами закрыли, – перебил Авла Тестим, – а он что-то крикнул им, кинжал достал и в грудь себе вонзил.
– Почему? – удивился Анектомар, – говорите, их больше было.
– Видать, не поняли они этого, – сказал Авл, – мы хороший шум подняли.
– А может, устал уже царь по горам бегать, – негромко проговорил Мандос, задумчиво глядя на языки пламени, подрагивающие в очаге.
Повисла пауза.
Тестим протёр слезящиеся глаза – мазанка топилась по-чёрному, и сизый дым лениво утекал через устье под высокую крышу. Потрескивали поленья в круглой приземистой глинобитной печи с отверстием под горшок в куполе.
– Что потом-то? – спросил, наконец, Анектомар, – как царь закололся?
– Потом? Четырёх царских телохранителей, что его защищали, мы порубили. Остальные побросали оружие. Кто-то драпанул. Гнаться не стали. Оставшиеся словно оцепенели. Будто мы волю к жизни из них вырвали. Встали столбами, на царя мёртвого смотрят. Мы не стали ждать, пока они очнутся, согнали их по домам, вместе с местными. Двери подпёрли и...
Авл замолчал. Никто из паннонцев не продолжил его речь. Молчание затягивалось, слышно было, как снаружи завывала злая вьюга, заглушая почти все прочие звуки.
Почти все.
Мандос, лошадник, чуткий к конской натуре, вдруг поднял голову, насторожился.
– Чего ты? – спросил Тестим.
– Тише, – приказал Мандос, – слышите?
– Что?
– Лошади беспокоятся.
Тестим нахмурился, прислушиваясь. Авл, изрядно приложившийся к меху с вином, поднялся на ноги.
– Пойду-ка я до ветру.
– Да ты только дверь отвори, ветер сам тебя найдёт, – хохотнул кто-то из паннонцев, – вон как воет.
– Да тихо вы! – Мандос вскочил.
Авл потянулся за ним.
Мандос рванул на себя дверь, покачнулся, приняв в грудь удар снежного заряда. Снег валил стеной.
– Вот Сальвий, поди, клянёт Тиберия, – сказал кто-то.
– Да и тебя, уважаемый Анектомар, твои небось чихвостят.
– Даор?! – окликнул Мандос часового, коего жребий наградил злой судьбой торчать снаружи (его, правда, обернули сразу в три плаща).
Никто не ответил.
Мандос вытянул меч из ножен и шагнул наружу. Авл выполз следом.
– Даор?! – снова позвал Мандос.
Безрезультатно.
– Может он т-т-тоже от-т-тлить от-т-тошел? – отстучал зубами замысловатую дробь Авл.
– Чего ему здесь не отливалось? – резко бросил Мандос и направился к лошадям.
Те нервно переступали, косили глазами, храпели.
– Тише, тише, – попробовал успокоить своего жеребца паннонец, ласково провёл рукой по шее и почувствовал, что того бьёт крупной дрожью, словно в жестоком ознобе.
– Даор?! – покачиваясь, закричал Авл, прикрывая лицо руками от царапающих кожу, обжигающих снежных зарядов.
Плащ его развевался, как крылья.
Мандос напряжённо оглядывался по сторонам. Ночь взбесилась и яростно хлестала людей своей ледяной плетью. В трёх шагах ничего не видать.
Лошади в панике рвались с привязи и уже криком кричали, срываясь на визг. Мандос изумлённо смотрел на них, не зная, что ему предпринять. Такого поведения он никогда прежде не видел, даже во время ночёвок в глухом лесу, когда вокруг лагеря нарезали круги серые.
Вдруг на периферии зрения проявилось какое-то движение. Мелькнула размытая тень и почти сразу затрещала соломенная крыша мазанки.
Мандос резко обернулся и увидел, как крыша обрушивается внутрь. В доме закричали. Что-то тяжёлое изнутри ударило в стену, едва не пробив в ней брешь. Захрустели прутья, потрескалась покрывавшая их глина.
Паннонцы и бритты орали нечто нечленораздельное. Их крики пульсировали ужасом.
Мандос рванулся к двери. На самом пороге его сбил с ног Тестим. Он кубарем выкатился наружу, зажимая живот руками. К нему подскочил Авл.
– Тестим!
Раненый выл нечеловеческим голосом, пытаясь запихнуть кишки в распоротый живот.
На пороге показался Анектомар. Он тоже орал, как и все в доме, и пятился наружу, отмахиваясь мечом от чего-то или кого-то, убивающего дозорных. Мандос вскочил на ноги, но помочь бритту не успел. Тот вдруг обмяк и по дверному косяку сполз на землю.
Вспыхнула полуразрушенная крыша. Мандос рывком отшвырнул Авла прочь от Тестима, глаза которого уже остекленели.
– Беги!
Авл кувыркнулся через голову, вскочил, оглянулся и, спотыкаясь, бросился бежать. В метель. В никуда.
На пороге возникла здоровенная тень. Пламя разгорающегося пожара высветило фигуру, отдалённо похожую на человеческую. Мандосу показалось, что его обезумевшее сердце сейчас пробьёт грудь.
– Кто ты такой, ублюдок?! – прорычал паннонец.
Тень не ответила.
Разведчик перехватил меч двумя руками.
– Ну, иди сюда, тварь!
И тень послушалась.





Часть первая
1

Туман. Бледная дымка, неподвижно висящая над гладкой поверхностью воды. Порыв ветра и она исчезнет, растворится, в стылом воздухе осеннего утра... Ветра нет. Ни света, ни тьмы. Серое безмолвие, плотной пеленой предрассветного полумрака застилающее глаза. Какой маленький мир... Протяни вперёд руку, и она скроется за его несуществующей границей. Кончики пальцев теряют чёткие очертания, сливаются с туманом. Маленький бесконечный мир вечной осени, ничто посреди нигде. Может быть, это уже смерть?
Туман. Сморщившийся, почерневший лист, соринка в глазу великана, медленно скользит в мутном зеркале озера, увлекаемый водоворотом подводных ключей. Парит в вечности полусна, серого мира остановившегося времени, границы между ночью и днём.
Полусон. Дыхание замедленно, веки налиты свинцом, а стоит приподнять их, потратив последние силы – перед глазами лишь плывущие, размытые, двоящиеся тени неведомых чудищ, тянущих свои когтистые руки в намерении схватить, сожрать.
И откуда-то из тёмных глубин спящего разума приходит спасительное осознание, что это лишь еловые лапы.
Быть может, нужно бороться? Встать, сделать шаг. Это же так просто.
Нет сил.
Полусон забрал их все, без остатка. Убил призрачную надежду, что сегодня удастся избежать неумолимо накатывающего безумия. Громовержец за что-то разгневался на владычицу луны и нагнал свинцовых туч, скрывших её лик. В ночь своего союза с Сабазием Бендида-охотница, Великая Мать, оказалась слепа. Серебряный свет полной луны не смог пробиться сквозь тучи, но проклятая кровь подданных рогатого бога всё равно пробудилась. Ничто ей тучи...
Значит, все бесполезно. Не убеждать, не спрятаться даже под землю. Безумие всё равно настигнет. Даже в самые чёрные дни истерзанная душа ещё не знала такого беспросветного отчаяния.
Ночью шёл снег. Настоящая метель, такая редкая в это время года. Земля за последние несколько дней подмёрзла, но озеро ещё не успело спрятаться от наступающей зимы под ледяным щитом. Снежинки умирали, касаясь волн, гонимых ветром. К утру ветер стих и родился туман. Будто облако село на землю, вобрав в себя всю округу.
Сколько же длилась эта проклятая ночь? Может быть, тысячу лет. Время замерло, почти остановилось, потекло лениво, словно мёд.
Казалось, утро уже никогда не придёт. А потом пылающего в горячке лица коснулся исцеляющий холодок.
Вернулся ветер. Не тот вихрь, что накануне гнал снежное облако и наслаждался собственной силой, заставляя кланяться деревья. Другой. Лёгкий, едва ощутимый ветерок.
Серые клочья неспешно плыли на водой, исчезали в небытие, оседая инеем на камнях, на стеблях травы, на листьях папоротника.
Зыбкая ткань реальности затрещала по швам, обнажая яркое многоцветье красок, рвущихся в маленький серый мирок подобно морским водам, стремительно заполняющим проломленный тараном корпус корабля.
И полусон отступил.

Возле кромки воды, в пещерке, образованной обрывистым берегом и спутанными, обнажёнными корнями покосившейся кривотелой сосны, согнувшись, словно младенец в утробе матери, сидел человек. Он неуклюже кутался в грязно-бурую, кое-где протёртую до дыр меховую безрукавку. Она явно была ему велика, но укрыть его полностью, подобно одеялу, не могла. Потому человек и скорчился в три погибели, безуспешно пытаясь стать меньше и целиком спрятаться от обжигающего холода.
Едва просветлело, он поднял голову и, дрожа всем телом, осторожно выглянул из своего укрытия. Осмотрелся и вылез наружу.
Это был подросток, лет четырнадцати на вид, не слишком высокий и очень худой. Худоба явно не была природной, от родителей парень унаследовал крепкий костяк. Видать, отец его мог похвастаться немалой силой и шириной плеч, но отпрыск, судя по всему, переживал далеко не лучшие времена.
Он был измождён, грязная кожа испещрена ссадинами и кровоподтёками, длинные, давно не чёсаные волосы спутались, свалялись, превратившись в воронье гнездо. Юноша был бос и оборван. Грязная льняная рубаха разодрана от ворота почти до подола. В одной штанине зияла длинная прореха.
Юноша спустился к воде, присел на корточки и поплескал ледяных горстей себе в лицо.
Взгляд его стал более осмысленным. Он выпрямился во весь рост. Трясло его все меньше, словно не босиком на снегу стоял, а посреди натопленной комнаты богатого дома с дощатым полом. Несколько раз он глубоко вздохнул-выдохнул, выпустив облака белого пара. И побрёл вдоль берега озера.
Первые шаги его были осторожны, но, постепенно, в них появилось больше уверенности. Юноша перестал дрожать. Странное дело – через несколько минут после того, как он вылез из укрытия, уже ничто не напоминало, что недавно его трясло в ознобе. Будто и не зима вокруг.
Снег скрывал острые камни и сосновые шишки, но юноша, казалось, не замечал их. Сторонний наблюдатель решил бы, что парень привычен ходить босиком, не знакомы его огрубевшие ступни с обувью.
Наблюдатель изрядно удивился бы, узнав, как сильно заблуждается.
Юноша хорошо знал, что такое обувь. Более того, босиком он бегал лишь в бесштанном детстве, а ещё несколько месяцев назад ходил исключительно в сапогах. Причём не в примитивных кожаных поршнях, что снашиваются всего за год, а то и быстрее, и уж тем более не в плетёнках из бересты, что являются уделом беднейших из коматов-простолюдинов. Именно в сапогах. Дорогих, какие носят лишь важные тарабосты и знатные дружинники-пилеаты[12], ибо происходил юноша из семьи не бедной и весьма родовитой.

   [12] Тарабосты – представители фракийской знати, аналоги древнерусских бояр. Пилеаты – "носящие шапки" – следующее по знатности фракийское сословие, воины-дружинники царей и тарабостов. Простые даки, крестьяне и ремесленники, не имели права носить шапки и назывались коматами – "длинноволосыми", "косматыми".

Его звали Бергей, сын Сирма. Человек, которого он называл своим отцом, состоял в свите Децебала и в прошлые годы на пирах сидел по левую руку от царя, десятым, что говорило о его не самом низком положении в царстве.
Тарабост Сирм слыл умелым и храбрым воином и, проживи он дольше, возможно поднялся бы ещё выше, но слишком рано призвал его душу Залмоксис.
Сирм пал в последнем сражении прошлой войны с римлянами. Четыре года назад. Бергей помнил, как друзья отца, суровые воины, Вежина, Бицилис, брат царя Диег, приходили в их дом, пытались успокоить безутешную мать. Ему, десятилетнему мальчишке, взъерошив непослушные русые волосы, рассказывали, как храбро сражался его отец, как много "красношеих"[13] он убил.

   [13] Обязательной частью формы одежды легионера при ношении доспехов был шарф focale, часто красного цвета, предохранявший шею от натирания краями панциря.

"Сирм теперь в чертогах Залмоксиса. Где же ещё ему быть, храбрейшему из храбрых? Ты отцом гордиться должен, Бергей".
Он гордился. Изо всех своих малых детских сил пытался выглядеть взрослым, торжественно-серьёзным и невозмутимым. Боялся, что его начнут о чём-нибудь спрашивать, придётся отвечать и дрожащий голос всем этим суровым мужам расскажет, что они говорят не с равным себе, а с сопливым мальчишкой, зарёванным и несчастным. Ему хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю или хотя бы оказаться в углу, где смирно сидел младший брат.
Дарса был спокоен. На поминках по отцу его, четырёхлетнего малыша, нарядили по-взрослому. На ногах маленькие мягкие сапожки, какие не по достатку простолюдинам. На голове войлочная шапка, на плечах плащик с фигурной фибулой. В купе с серьёзным выражением лица вид он имел до того нелепый, что Бергей, бросив на него косой взгляд, улыбнулся сквозь слезы, которые так и не сумел сдержать и размазывал по щекам, надеясь, что никто не успел увидеть.
Про Бергея мать любила говорить, что у него шило в заднице, не дающее ему сидеть на месте, а вот Дарса всегда был спокоен, не по годам рассудителен и несуетлив. Сказали смирно сидеть и не цепляться к взрослым – он и сидел, ничем не выдавая своего присутствия.
Дарса просто не понимал, что происходит, а вид имел насупленный, потому что ему не нравились слезы мамы и Меды.
У Меды, старшей сестры, которой в тот год исполнилось пятнадцать, уже был жених. К ней сватался молодой Эптар, красавец и герой, отличившийся в первом же своём бою, где он сразил римского сигнифера[14]. Эптар Бергею не нравился. Слишком важничал. Да и по шее от него получать доводилось. За дело, конечно. Был за Бергеем грешок. Имел он склонность к изобретательным и далеко не всегда безобидным и безвредным шуткам. Раньше имел. Как давно это было... Целую вечность назад. Будто с кем-то другим...

   [14] Сигнифер – знаменосец, носивший штандарт когорты или центурии. Сигнифер центурии исполнял в своем подразделении функции казначея и получал двойное жалование.

Друзья отца не скупились на славословия жениху и невесте, восхищались тем, как маленький Дарса похож на отца, пророчили, что он непременно вырастет в могучего воина и "красношеих" убьёт втрое больше, чем Сирм.
"Разве снова будет с ними война?" – спрашивал Бергей.
Его хлопали по плечу и уверенно отвечали:
"Будет, парень. На твой век сполна хватит. Римляне нас согнули, но не сломали. Ещё посмотрим, чья возьмёт".
Многим из тех, кто говорил эти речи, так и не довелось увидеть, чья в итоге взяла. Наверное, оно и к лучшему. Те, кто ушёл в чертоги Залмоксиса, освободились от душащих пут безысходности. Теперь они проводят дни вечности в безмятежных пирах. Какое им дело до оставшихся? А тем предстояло полной чашей испить горькое вино поражения.
Пройдя немного вдоль берега озера, Бергей свернул в ельник. Там, за пушистыми зелёными шатрами пряталась небольшая покосившаяся избушка. Прежде Бергей редко бывал в окрестностях Апула и не знал, кто здесь раньше жил. Возможно, это была заимка охотника. Не исключено, что тут обитал праведный отшельник-плест, забравшийся в глушь подальше от женщин, вина и прочих соблазнов. А то и вовсе капнобат, "блуждающий в дыму". Жрец. Колдун. Последнее было весьма вероятно оттого, что внутри висели вязанки сушёных трав. Хотя те же охотник или отшельник могли заготовить их от скорби животом, горячки или иных хворей.
Так или иначе, дом пустовал уже очень давно. Он обветшал, врос в землю. Прогнившая, чёрная, засыпанная бурой хвоей соломенная крыша обрушилась. Впрочем, часть крыши все ещё перекрывала стены, какая-никакая, а все же защита от непогоды.
Когда Бергей набрёл на избушку три дня назад, то обнаружил повсюду возле неё медвежьи следы. Косолапый побывал здесь не так давно, из любопытства залез внутрь, зачем-то сорвал дверь, которая и так еле-еле держалась на трёх полосках кожи, прибитых к косяку и заменявших петли. Кожа было толстой, но давно истлела. Медведь вытащил наружу старый полупустой мешок, разодрал его. Странно, что он им заинтересовался: зловоние от мешка разило на две дюжины шагов. Внутри обнаружился давным-давно сгнивший и превратившийся в вонючую чёрно-зелёную массу лук.
Бергей боялся, что зверь вернётся, но не осталось сил идти дальше, и он решил здесь отлежаться. Ничего съестного в доме не нашлось. Почти. Бергей отыскал несколько зёрнышек полбы, не замеченных белками и птицами, и сжевал их, однако живот от такой "трапезы" лишь громче зарычал.
Тогда его в первый раз посетила мысль, что, наверное, не стоило сбегать от Тзира. Те, кто остались с ним, сейчас, поди, были сыты. Устыдившись малодушия, Бергей запретил себе думать об этом.
Тзир шёл к горе Когайонон, а Бергею нужно было в Сармизегетузу. Позарез. Он очень спешил, вот только по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости не озаботился припасами. С другой стороны, где их взять? Только ограбить Тзира и товарищей, таких же, как он, мальчишек. Бергей ещё не дошёл до той черты, за которой воровство у своих ради спасения собственной шкуры уже не вызывало никаких угрызений совести.
Рванул он налегке, не задумавшись о том, что в результате дорога выйдет дольше. Так и получилось. До Сармизегетузы было ещё далеко, а Бергей от голода и усталости еле волочил ноги.
Зима торопилась занять место осени, ночи становились все холоднее. Снег в этом году выпал рано. Из тёплых вещей у Бергея имелась меховая безрукавка, которую выдал ему Тзир, но много ли в ней толку, если он всю ночь просидел на снегу почти без штанов (эти лохмотья уже вряд ли можно назвать штанами) и босиком?
Всю ночь? Он не помнил. Вообще не помнил ровным счётом ничего, с прошлого вечера. А заночевать он собирался в доме. Наломал лапника для устройства постели, развёл огонь в печи. Она сохранилась в целости, обрушение крыши её не повредило. Бергей даже нашёл кремень и кресало, правда, они не понадобились, у юноши были свои, как и хороший нож. Все же сбежал от Тзира он не совсем с пустыми руками.
Бергей распустил подол рубахи на нитки, сплёл петлю и смастерил ловушку, в надежде приманить на гроздь рябины, найденной неподалёку, пернатую живность. В первый день никого так и не поймал. Во второй повезло – попался глупый рябчик.
Первую ночь он провёл в доме. Она прошла без происшествий. Что же выбросило его наружу в следующую?
Бергей потерял счёт дням, но сразу понял, что во вторую ночь будет полнолуние. Небо было затянуто тучами, однако ощущение надвигающегося полусна появились, едва начало темнеть. За последний год эти предчувствия становились все более отчётливыми. Медленно, неспешно накатывала боль во всех суставах, мышцы сводили судороги, кожа пылала в горячке. Перед глазами плыли цветные круги. Слух обострился так, что завывание ветра воспринималось, как рёв боевой трубы у самого уха. Движение глаз наказывалось режущей болью. Бергей боялся лишний раз косить ими, смотрел лишь перед собой, при этом вдвое чаще обычного моргал. Шея еле ворочалась.
Сознание то меркло, то пробуждалось вновь. Он не понимал, наяву все это с ним происходит или во сне, потому и называл это состояние полусном.
Это началось чуть больше года назад, и повторялось, как он уже убедился, в ночь союза Бендиды и Сабазия. В полнолуние. Но первое время эта странная хворь, если её так можно назвать, была гораздо слабее. Месяц за месяцем она усиливалась. Сначала он помнил все, что с ним происходило. Напасть переживал дома, в постели, как и любую другую "понятную" болезнь. Видел беспокойство матери. Она тоже быстро обратила внимание на закономерность повторения недуга и позвала знахаря. Тот лишь руками развёл. Примерно через полгода у постели Бергея появился Залдас, жрец рогатого Сабазия. В Дакии он был известен каждому мальчику, вступающему во взрослую жизнь. Именно он встречал юношей в "волчьих пещерах". Когда они выходили наружу, с безумно мечущимся взором, измученные, едва держащиеся на ногах и совершенно обалдевшие от конопляного дыма, он накрывал каждого серой шкурой под радостные приветственные крики взрослых воинов, увлекавших новоиспечённых "волков"[15] в бешеный танец вокруг огромного костра. И они плясали в исступлении, часто теряя сознание.

   [15] По мнению Мирча Элиаде именем "даки", что значит "волки", первоначально называли себя члены военного общества фракийского племени гетов. Позже это имя было распространено на всех гетов, живших на левом берегу Дуная.

Почти никто потом не помнил, что же происходило с ними внутри, но едва эта странная хворь вцепилась в Бергея, он осознал, что принесённые ею ощущения знакомы ему. Он уже переживал подобное там, в "волчьих пещерах". Но сверстники, которых он осторожно расспросил, не было ли с ними чего-то похожего, лишь пожимали плечами.
Залдас долго расспрашивал Бергея об ощущениях, потом заявил матери, что если состояние мальчика будет ухудшаться, он заберет его с собой, чем изрядно её перепугал. Однако, до этого не дошло.
Три месяца назад, когда "красношеие" смыкали кольцо вокруг Сармизегетузы, Бицилис, правая рука Децебала, отдал приказ одному из лучших своих воинов, Тзиру по прозвищу Скрета, что означало "кольцо" (он носил золотую серьгу в ухе) вывести из города всех юношей, не достигших шестнадцати лет, но уже побывавших в "волчьих пещерах". Тзир приказ исполнил. Он и ещё несколько воинов разбили лагерь в горах восточнее столицы. Выкопали землянки.
Бергей не понимал, почему Бицилис заставил их уйти. Юноша рвался драться на стенах с "красношеими". Ведь он уже мужчина. Почему они бежали и зарылись под землю, как мыши? Он, отпрыск знатного рода, дерзил Тзиру, даже обозвал его трусом (за что получил столь мощную затрещину, что душа едва не распрощалась с телом). Тзир был, как обычно, немногословен и ничего не объяснял своим подопечным. Бергей рвался назад. В Сармизегетузе остались мать и восьмилетний Дарса, Меда и Эптар. Эптар будет сражаться, а Бергей протирать штаны вдалеке. Какой стыд...
Едва деревья в долинах начали облачаться в золотые одежды, пришла весть о падении Сармизегетузы. В тот же день Бергей и несколько мальчишек пытались бежать из лагеря. Были пойманы и нещадно биты, так, что несколько дней могли лишь лежать на животе. Бергей возненавидел Тзира всей душой. Под градом ударов он поносил его последними словами. Суровый воин, охаживая бунтовщика палкой, молчал. Позже юноша приметил, что в бороде Тзира в те дни изрядно прибавилось седины.
Через четыре дня после наказания, когда Бергей ещё отлёживался, случилось очередное полнолуние. Напасть, терзавшая юношу, в тот раз была намного, просто несравнимо сильнее, чем раньше. Он чувствовал, что неведомая сила буквально выворачивает его наизнанку. Наутро, когда он пришёл в себя, один из приятелей, товарищей по неудачливому побегу сказал ему:
– У тебя ночью что-то странное творилось с лицом.
– Что? – удивился Бергей.
– Я так и не понял. Да может и показалось.
В темноте, в пляске пламени костра, наверное, действительно показалось. Вот только темнота и костёр бывают каждую ночь, а на следующую никто не говорил Бергею, будто у него что-то странное происходит с лицом.
Несколько дней назад в лагерь пришёл человек. Он перекинулся с Тзиром парой слов, после чего сразу исчез. Сидение на месте закончилось. Тзир объявил юношам, что они уходят на Когайонон. По дороге сбежать было проще, и Бергей своего шанса не упустил. Но далеко не все прошло, как по маслу. Бежал Бергей ночью, а свой мешок с вещами прихватить не смог. Мешок лежал у костра, где сидели часовые. Так распорядился Тзир.
Бергей махнул рукой на вещи. До Сармизегетузы он рассчитывал добраться за три дня. Вот только совсем не подумал, что как раз в эти дни наступит зима. Места тут были незнакомые. Тропа спряталась под снегом, он потерял её, долго искал, чудом нашёл. Выбился из сил, оголодал. На пятый день он набрёл на эту избушку. Где и случился очередной приступ.
Настораживала не только потеря памяти. Почему-то он не мёрз. Вообще. Ночь провёл в снегу, на ветру. И ничего. Теперь он думал, что озноб, в котором его колотило, когда он пришёл в себя, был вызван вовсе не холодом. Ненормальность происходящего очень пугала.
В доме он нашёл свою обувь. Он не помнил, что снимал её вчера. Но странным было не только это. Поршни, скроенные из одного куска кожи, были порваны. Шнуровка лопнула. Бергей удивлённо покосился на свою разодранную рубаху. Царапин и ссадин на груди и животе хватало, в том числе имелись и свежие, явно заработанные прошлой ночью, но глубоких порезов не было.
Обувь пришла в негодность, и все же он попытался восстановить её, как смог. Связал разорванную шнуровку, обмотал ступни полосами, оторванными от подола рубахи. Надолго не хватит, но все же.
Недоеденные остатки рябчика пропали. Он припас часть мяса, собираясь растянуть на всю дорогу, но пока где-то шатался ночью, его добычу стащил и умял кто-то другой.
Оставаться здесь было бессмысленно, Бергей чувствовал себя лучше (хотя причины такого улучшения его несколько пугали). Вещей у него не было, потому сборы были недолги. Разобравшись с обувью, юноша двинулся прочь от озера по едва заметной тропе, что вела на юго-запад. К Сармизегетузе.
Периодически отдыхая, он шёл весь день. Вскоре после полудня выбрался на широкую дорогу. По ней он шагал довольно долго. Уже сгущались сумерки, когда он услышал впереди нарастающий шум.
Бергей укрылся в лесу, но так, чтобы дорога просматривалась. Вскоре на ней появился отряд всадников. Римляне. Их было несколько десятков. Бергей начал считать, но быстро сбился. Они явно никуда не спешили, двигались шагом.
Когда колонна поравнялась с тем местом, где спрятался Бергей, один из всадников, ехавших впереди, оглянулся назад и что-то сказал командиру, который легко опознавался по гребню на шлеме.
Бергей заскрипел зубами. Он совсем не подумал о том, что его следы разве что криком не кричали: "тут шёл человек, а вот здесь он свернул в придорожные кусты". И, конечно же, любому понятно, что этот человек – точно не легионер. Следы их калиг ни с чем не спутаешь.
Командир посмотрел на следы, потом взглянул в сторону Бергея. Тот, браня себя последними словами за беспечность, напрягся. Ему показалось, что его видно, как на ладони. Еле-еле смог подавить первый порыв – броситься бежать.
Римлянин не заметил его, постриг глазами кусты и отвернулся. Подчинённый что-то спросил у начальника. Очевидно, интересовался, не прикажет ли тот прочесать окрестности.
Командир задумался, но ненадолго. Покачал головой, сказал что-то и махнул рукой. Вперёд, мол.
Всадники продолжили путь. Бергей облегчённо выдохнул. Когда римляне скрылись из виду, он уже хотел вылезти из укрытия, но тут прямо над его ухом кто-то прошипел:
– Лежать!
Неведомая сила вдавила его в снег, чья-то мозолистая ладонь зажала рот. Он дёрнулся пару раз, но незнакомец держал крепко.
– Не ёрзай, парень.
Низкий густой голос звучал спокойно. Угрожающих ноток в нём не ощущалось, да и родная речь успокоила заторопившееся было сердце.
– Уберу руку, не вздумай орать. Понял?
Бергей дёрнул головой, вроде как кивнул. Незнакомец отпустил его и лёг на снег рядом. Освобождённый Бергей смог немного отодвинуться и рассмотреть пришельца.
На вид тому было лет тридцать или тридцать пять. Кареглазый, русоволосый. Не слишком длинная борода аккуратно подстрижена. Одет небогато, но очень добротно: кожаные штаны, длиннополая верхняя шерстяная рубаха-зира, сапоги, безрукавка из овчины. Шапка на голове, стало быть, не из простых. Все не новое, но не изношенное.
За спиной мужчины висел туго набитый мешок, над правым плечом торчали две деревяшки. Обе они очертаниями напоминали топорище, но если одна, торчавшая из мешка, вероятно, таковым и являлась, то другая оказалась рукоятью фалькса[16].

   [16] Фалькс – "серп". Клинковое оружие даков, своеобразный двуручный меч. Имел длинный довольно широкий сильноизогнутый клинок с внутреней заточкой, как у серпа (потому так и назывался), и древко, сравнимой с лезвием длины. Фалькс являлся дальнейшим развитием фракийской ромфайи, от которой он отличался большей кривизной и шириной клинка.


Незнакомец приложил палец к губам и кивнул на дорогу.
– Тише, парень. Смотри.
Бергей осторожно приподнял голову.
В той стороне, откуда приехали всадники, снова нарастал шум. Только теперь он был куда сильнее. Это были уже не лошади. Это шли люди. Сотни, а может быть тысячи людей.
Вскоре показалась голова колонны. Легионеры шагали по четыре человека в ряд. Все они были одеты в тёплые зимние плащи и короткие, чуть ниже колен штаны. Каждый тащил на плече палку с перекладиной, на которой висели многочисленные мешки, котелки, корзинки. К этой же палке были привязаны киркомотыги, лесорубные топоры, заострённые колья для лагерного палисада.
Легионеры шли бодро, переговаривались. Было видно, что опасности они не ожидали, да и не удивительно – в этой части страны сопротивление даков практически сломлено. К тому же возможную засаду должен был вскрыть передовой отряд.
После того, как мимо залёгших в кустах прошествовали две центурии, на дороге появилась группа всадников – по всему видать, начальство. Следом шли знаменосцы.
Аквилифер[17], шлем которого покрывала львиная шкура, нёс золотого орла. Царь птиц, гордо раскинув крылья, украшенные венками, сжимая в лапах молнии Юпитера, сидел на перевитом алыми лентами древке, свысока обозревая бескрайние леса своих новых владений. Чуть поодаль шёл сигнифер с волчьей мордой на шлеме. Он нёс красный квадратный штандарт с вышитым золотом быком и надписью "LEG V".

   [17] Аквила (лат.) – "орёл".


– Наши заклятые соседи... – прошипел незнакомец.
– Кто? – прошептал Бергей.
– Это Пятый Македонский легион. До войны он стоял в Эске, из всех "красношеих" ближе всего к нам. А теперь идут, как у себя дома, ублюдки. На север, значит, вас понесло? Знать бы зачем...
Колонна римлян растянулась на милю, но миновала спрятавшихся даков менее, чем за полчаса.
Бергей замёрз. Чем дальше от страшной ночи, тем привычнее вело себя тело – мёрзло, уставало. Он подул на закоченевшие пальцы. Незнакомец поднялся на ноги и за шиворот встряхнул юношу.
– Ну, хватит валяться, вставай.
Он окинул Бергея оценивающим взглядом, задержав его на полуразвалившейся обуви.
– Ты кто такой, отрок? Как звать? Чей сын?
– Бергей. Сын Сирма, – не стал запираться юноша.
– Сын Сирма? – прищурился незнакомец.
Бергей промолчал. Незнакомец не стал дальше расспрашивать. Словно потеряв к юноше интерес, он отвернулся и вышел на дорогу. Осмотрелся по сторонам, взглянул на хмурое небо.
Бергей отметил, что незнакомец вооружён весьма основательно: помимо топора в мешке и здоровенного фалькса за спиной, на поясе его обнаружился длинный кривой кинжал, а из голенища сапога выставлялась рукоять ножа.
– Быстро идут, не хотят разбивать лагерь, – сказал мужчина, – хотя до Апула засветло не поспеют.
– Это дорога на Апул? – спросил Бергей, качнув головой вслед удалившейся колонны римлян.
– Да. Ты что не знал?
Бергей отрицательно помотал головой.
Незнакомец хмыкнул.
– Ну, ты даёшь, парень. А шёл-то куда? Куда глаза глядят?
– В Сармизегетузу.
Незнакомец нахмурился.
– Зачем тебе туда?
Бергей не ответил.
– Чего молчишь?
– Надо, – огрызнулся юноша.
Мужчина усмехнулся.
– Ладно. До Сармизегетузы ещё далековато. Пойдём-ка.
– Куда?
– Ты спать будешь прямо посреди дороги?
– Светло ещё.
Незнакомец кинул на юношу удивлённый взгляд.
– Дурень, ты откуда такой бестолковый взялся? Темно станет, на дерево залезешь?
– Может и на дерево, – надулся Бергей, – а ну как волки?
– Я несъедобный, – усмехнулся мужчина, поправив ремень с фальксом.
Он пересёк дорогу и, раздвинув еловые лапы, полез в чащу на противоположной стороне. Бергей помедлил с минуту, но все же рассудил, что в его положении разумнее всего последовать за незнакомцем.
Дорога, соединявшая столицу Дакии с крепостью Апул, бежала с юга на север. Бергей выполз на неё с востока и шёл на юг. Когда прятался от римлян, свернул направо. Там его отловил незнакомец, стало быть, он пришёл с запада. Двинулись они на восток, что не слишком понравилось юноше, но он не стал протестовать, предположив, что далеко идти не придётся. Нужно только подходящее место для ночёвки подыскать.
Так и вышло. Некоторое время они продирались через бурелом, потом выбрались на небольшую полянку, на краю которой росла высокая старая ель, устало упустившая нижние ветви к самой земле. Они образовали уютный, довольно просторный шатёр.
– Может, здесь остановимся? – спросил Бергей, – вроде удобно.
– Нет, – покачал головой незнакомец, – если тут костёр развести, снег на ветках подтает и вниз соскользнёт. Огонь затушит.
– Костёр-то можно снаружи развести.
Незнакомец удивлённо взглянул на юношу.
– А спать ты в стороне от огня намерен? Хочешь дуба врезать?
Бергей только вздохнул. Он уже еле волочил ноги и плохо соображал.
К счастью, дальше идти не пришлось, буквально в двух шагах обнаружилось местечко, которое незнакомец счёл вполне удобным. Несколько елей тут образовали маленький амфитеатр.
Незнакомец скинул с плеч мешок. Снял фалькс, висевший на ремне, прислонил оружие к дереву, распустил завязки мешка и вытащил из него топор. Примерился к стоящей неподалёку засохшей на корню ели.
Топор звонко врубился в мёртвую древесину. Бергей вздрогнул, ему показалось, что заслышав громкое эхо, сюда сейчас сбежится пара легионов "красношеих".
Мужчина свалил ёлку, даже не запыхавшись. Вернулся за фальксом, расстегнул застёжку на ножнах и обнажил клинок. Проворчал:
– Не для того тебя ковали...
Протянул серп-переросток Бергею со словами:
– На-ка, парень, поработай. Сучья отсекай.
Вдвоём они быстро очистили ствол, потом разрубили его на три части. Положили два бревна рядом, вплотную. Наломали веток, с росшей неподалёку берёзы надрали бересты на растопку, разложили её между брёвнами. Когда добыли огонь, и пламя хорошо разгорелось, третье бревно навалили сверху.
– Спать вдоль ляжем. Жар в бока пойдёт, не замёрзнем, – сказал незнакомец.
Он развязал мешок и извлёк из его недр небольшой закопчённый, обёрнутый в тряпицу котелок. Набил его снегом, поставил на край костра. Достал из мешка пару сухарей, протянул Бергею.
– Какой-то ты парень, незапасливый.
Бергей поблагодарил. Он хотел жевать медленно, с достоинством, но не совладал с собой, заторопился.
Мужчина покачал головой, вновь посмотрел на обувь юноши.
– Н-да...
Он порылся в мешке и вытащил шерстяные портянки.
– На-ка, надень.
– Да я... – замялся Бергей.
– Надевай.
– Я отплачу... – смущённо пробормотал юноша.
Незнакомец криво усмехнулся. Он удобно устроился возле пышущего жаром костра на постели из еловых веток. Мешок подложил под голову.
Бергей последовал его примеру.
– Хорошо. И одеяла не надо. Ещё бы мяса сейчас зажевать... – мечтательно заявил незнакомец, закинув руки за голову.
Бергей не ответил. Некоторое время они молчали, потом мужчина спросил:
– А ты, парень, не того ли Сирма сын, что с Вежиной водил дружбу?
Бергей, помедлив с ответом, подтвердил.
– Того.
Незнакомец хмыкнул.
– Ишь, ты. Важный тарабост, значит. А по виду и не скажешь.
Бергей ничего на это не ответил.
– Стало быть, ты из Берзобиса? – продолжил расспросы незнакомец.
– Оттуда. Только мы, ещё когда отец был жив, перебрались в Сармизегетузу.
– Ясное дело, – заявил незнакомец.
Слова Бергея он воспринял, как само собой разумеющееся. Пять лет назад, во время прошлой войны с римлянами, их путь пролегал через крепость Берзобис. Децебал не стал её оборонять. Царь решил затащить врага подальше в горы и без борьбы отдал "красношеим" все крепости в долинах. Берзобис, занятый римлянами, так и остался в их руках. После того как легионы, принудив Децебала к довольно унизительному миру, частично покинули Дакию, в нескольких крепостях остались римские гарнизоны. С тех пор Бергей не видел родного дома.
– А я знавал твоего отца, – сказал незнакомец, – хотя и не слишком хорошо. Сам-то я из людей Диега, у нас с Вежиновичами давняя тёрка.
– Царёв брат бывал в нашем доме, когда отца убили, – сказал Бергей, – только я тебя среди его людей не помню... господин.
Последнее слово он выговорил через силу. Как-то не пристало ему, сыну знатного тарабоста, звать господином простого воина (а что-то подсказывало ему, что хотя незнакомец явно из числа "носящих шапки", все же он не слишком родовит). Сказать такое Бергея вынудило собственное плачевное состояние и помощь, полученная от незнакомца. В другой ситуации он бы обратился к старшему, пусть и менее знатному, со словами "почтеннейший" или "уважаемый".
– Господин... – усмехнулся незнакомец, угадав его мысли, – не привык такое говорить, сын Сирма? Ну и не начинай, коли так.
Он поёрзал, меняя позу, приподнялся на локте, пытаясь увидеть Бергея, расположившегося по другую сторону костра, и, наконец, представился:
– Люди называют меня Дардиолаем.
Дардиолай, стало быть. Бергей наморщил лоб. Это имя показалось ему знакомым. Что-то было с ним связано. Что-то громкое, известное в Дакии каждому мальчишке.
"Люди называют меня Дардиолаем".
Э, нет. Люди тебя называют иначе. Бергей вспомнил.
– Не о тебе ли, уважаемый, идёт слава, будто в драке с тобой мало кто может сравниться быстротой?
Дардиолай усмехнулся.
– Досужие люди болтают всякое. Пустая трескотня. Не слушай.
Не опроверг. Стало быть, и правда, он. Дардиолай по прозвищу Збел, "Молния", прозванный так за прямо-таки нечеловеческое проворство в схватке. Вот ведь судьба Бергею выпала – столкнулся с едва ли не самым искусным воином во всей Дакии.
Бергей слышал о нём множество небылиц. Будто бы у него глаза горят, как у волка. Да что там волка – ночью жарят, словно начищенное бронзовое зеркало в ясный день. Будто бы именно Збел, практически в одиночку, молниями из глаз и огненными шарами из задницы испепелил на перевале Боуты римский легион "Жаворонков". Четырнадцать лет назад дело было, Бергей как раз в тот год родился.
Бергей в подобные бредни, конечно, не верил. Это бабы, у которых языки, как помело, такое болтают. Так ему было приятно думать, не сознаваться же, в самом деле, что большая часть небылиц придумана мальчишками, такими же, как он сам.
Однако, несмотря на выдумки, оставалось бесспорным – в той битве Дардиолай, коему тогда от силы всего двадцать годов минуло, совершил нечто выдающееся. К сожалению, Бергей так достоверно и не знал, что именно. Рассказы серьёзных мужей, коим не к лицу расцвечивать свою речь небылицами, тоже разнились. Тут уж не ясно, почему.
Одни говорили, будто Збел, совсем тогда юнец сопливый, от которого никто и не думал ожидать подвигов, поразил римского знаменосца, и именно благодаря ему золотой Орёл "Жаворонков" оказался самым ценным трофеем Децебала, заняв почётное место в царском дворце.
Другие рассказывали, что Дардиолай вступил в единоборство со злосчастным префектом претория[18] Корнелием Фуском, неосмотрительно бросившим легион в атаку на неразведанный должным образом перевал. В схватке Збел одолел Фуска, а тот был знаменитым воином, хотя и бездарным командующим.

   [18] Префект претория – командующий императорской гвардией (преторианцами). Позже функции префекта претория были значительно расширены.

Так оно было или иначе, но Децебал заметил молодого человека. Царёв брат Диег приблизил его, и Дардиолай, коего с тех пор нечасто звали по имени, отдавая предпочтение яркому прозвищу, совершил ещё немало подвигов.
– Рот закрой, ворона залетит, – привёл Бергея в чувство насмешливый голос, – басню какую, поди, вспомнил?
Бергей смутился и рухнул на еловую постель, стараясь спрятаться от смеющегося взгляда Дардиолая.
В котелке закипела вода. Дардиолай закинул в неё горсть проса и снова посетовал, как тяжко ему приходится без мяса.
– Месяц уже на сарматской каше живу. Скоро живот к спине прилипнет.
Бергей хотел спросить, почему Дардиолай не добудет какой-нибудь дичи, живности в горах навалом. Не спросил, постеснялся, но про кашу все же полюбопытствовал:
– А почему сарматская? Просо и мы выращиваем.
– Потому что степняки его особенно любят. Оно для них всего удобнее. Неприхотливо, вызревает быстро и варится скоро, что очень важно. В степи с дровами туго.
– А что они тогда жгут? – спросил Бергей, которому мысль о том, как же люди живут в степи, где почти нет деревьев, раньше в голову не приходила.
– Сушёное дерьмо, смешанное с соломой.
– И что? Горит? – удивился Бергей.
– Горит.
Каша сварилась быстро. Дардиолай степенно расправлялся с ней, не обращая внимания на голодное рычание живота Бергея. Ложка была всего одна. Угрызений совести он не чувствовал. Довольно того, что все не съел, оставил парню.
Когда очередь, наконец, дошла до Бергея, воин развалился на постели и, сыто рыгнув, заявил, что весь превратился в уши.
– Что рассказывать-то? – насторожился Бергей.
– Все. Как тут оказался, почти что с голым задом, куда и зачем идёшь.
Юноша, помедлил с ответом, но после всего полученного от воина заявлять – "это не твоё дело" – было нелепо и стыдно, потому он все же заговорил. Начать решил с конца.
– В Сармизегетузу иду.
– Зачем? – зевнул Дардиолай, – там сейчас римляне.
– Я знаю, – буркнул Бергей и нехотя добавил, – мать у меня там, брат и сестра.
Дардиолай некоторое время молчал. Потом сказал негромко:
– Нет там никого из твоих родных. Уж поверь мне, парень. Нечего тебе в Сармизегетузе делать.
– Откуда знаешь? – огрызнулся Бергей.
– Знаю, – спокойно ответил воин.
– А ты был там? – не сдавался юноша, – я вот был, да тебя не видел. И царёва брата там не было. Даже царя не было. И Вежины, которого ты не любишь. Где вы все были?
– Ты говори, да не заговаривайся, сопля зелёная, Не тебе нас судить.
Дардиолай сказал это, не повышая голоса. Так, спокойно и беззлобно, выговаривают щенку, который нагадил в непотребном месте. Наверное, именно поэтому слова прозвучали особенно обидно.
– Не мне, – буркнул Бергей.
"Судить Залмоксис будет. И те, кто подле него уже стоит".
Этих слов вслух он не сказал, побоялся нарваться на затрещину. А потом подумал, что Збел не стал бы этого делать. Не по его чести. Или нет? Много он знал о чести того, кого почитали, как одного из самых искусных воинов Дакии?
Все же его упрёк всколыхнул что-то в душе Дардиолая.
– Не было меня, верно. Вообще в Дакии не было. По царёву делу я ездил. Куда – не твоего ума дело. Вернулся – все уже кончено. Царь мёртв.
– Царь мёртв? – чуть не подавился кашей Бергей.
– Не знал?
Юноша долго не отвечал. Наконец, выдавил из себя:
– Мы его ждали... – голос предательски дрогнул, – до последнего ждали. Я Тзира... Трусом... Думал, царь придёт... С войском.. А этот... В берлогу зарылся...
– Ты Тзира Скрету трусом обозвал?
Бергей не ответил.
– Где и когда ты его видел? – продолжал допытываться Дардиолай.
– Недавно. Дней шесть назад. Или семь.
– Где?
– Недалеко от Капилны. Мы шли к Когайонону.
– Мы? Сколько вас было? И кто?
– Из взрослых мужей – Тзир и Реметалк. Остальные – мальчишки. Вроде меня. Десятка три. Бицилис сказал уходить, а сам остался. И воины все остались и женщины. Я не хотел, да меня...
Бергей шмыгнул носом и замолчал, чувствуя, что ещё пара слов и он, мужчина, побывавший в "волчьих пещерах", разревётся, как девчонка. В присутствии Збела-Молнии. Стыд-то какой...
Дардиолай выдержал паузу, словно поняв его состояние. Он поднялся, обошёл костёр и уселся напротив Бергея на сырое бревно, подтащенное вместо скамейки.
– Рассказывай, парень. Все сначала и по порядку.
И Бергей рассказал обо всём, что творилось в Сармизегетузе после того, как Децебал покинул её, взвалив оборону города на плечи своего друга Бицилиса.
– С царём ушли Диурпаней, Диег и Вежина. Говорили, что соберут помощь и вернутся. Через несколько дней Бицилис приказал вывести всех юношей. Я не хотел, меня Тзир тащил силой.
– Что с твоими родными сталось, ты не знаешь? – тихо спросил Дардиолай.
Бергей помотал головой.
– Мы пришли в Капилну. Думали, царь там. Но его там не было. Крепость стояла пустой. Несколько дней провели в ней, потом Тзир сказал уходить. Ушли недалеко, и часто потом ходили разведать, не появились ли римляне. Они пришли дней через десять. Но не с юга, как мы ждали, а с северо-востока. Куда царь ушёл.
– Это Маний Лаберий, – объяснил Дардиолай, – наместник Нижней Мёзии. Его легионы шли берегом Алуты, чтобы взять Сармизегетузу в клещи.
Бергей кивнул. Названного имени он прежде не слышал. Сказать по правде, для него "красношеие" были все на одно лицо.
Он рассказал, что было дальше. Не стал скрывать и того, что сбежал от Тзира. Ждал, что Дардиолай покроет его бранью, ведь он нарушил приказ старшего и был достоин самого сурового наказания.
Дардиолай не спешил судить.
– Хочешь узнать, что стало с родными, – проговорил он негромко.
Бергей не понял по интонации, вопрос это был или утверждение.
– Ладно, парень, утро вечера мудренее. Я первый спать буду, – сказал воин.
Бергей не стал спрашивать, почему старший так решил, но видно на лице его сей вопрос все же отразился, потому что Збел, усмехнувшись, снизошёл до объяснения:
– Под утро слаще всего спится. Не хочу тебя искушать.
– Да я... – придумал было обидеться юноша, но воин только отмахнулся.
– За полночь разбудишь меня. Смотри, не усни.
С этими словами Дардиолай поудобнее устроился на душистых колючих ветках и через минуту уже блаженно храпел.
Бергей некоторое время заворожённо наблюдал за полётом светляков – маленьких раскалённых угольков, что с сухим треском разбрасывала вокруг себя горящая ёлка. Не попало бы на одежду, займётся ещё, не ровён час.
"Нечего тебе в Сармизегетузе делать".
Он размышлял над этими словами Дардиолая, прекрасно отдавая себе отчёт, почему тот так сказал. Бергей понимал, что воин прав. От этой правды хотелось выть, хотелось, вопреки доводам разума, немедленно вскочить и бежать со всех ног, не жалея себя. Туда, в Сармизегетузу. Он догадывался, что увидит там. Душа рвалась на части.
Бергей осознал в этот момент, болезненно, на разрыв сердца, что никакой он не мужчина, а мальчик, беспомощный и растерянный. Среди сверстников он пытался играть в невозмутимого многоопытного мужа. Даже перед лицом Тзира хорохорился. Было очень стыдно сознаться, что он растерян, ему страшно. Он не догадывался, что его товарищи чувствуют то же самое, думал, что колени дрожат лишь у него одного.
А здесь, в компании Дардиолая, как оказалось, гораздо проще быть самим собой, не пытаясь изображать "сурового хладнокровного воина".
Збел не спешил насмешничать и звать Бергея маменькиным сынком. Он был серьёзен и задумчив. Даже когда во время рассказа голос Бергея вздрагивал, на лице Дардиолая не отразилось и тени презрения к слабости.
Бергей пытался взять себя в руки, успокоиться. Пытался думать, как быть, что делать дальше. Выходило плохо, мысли все время срывались на другое...

"Наша лодка протаранила вражескую, и та тонет с изумлённым глазом!"
Дарса, стоя возле большой лужи, управлял с помощью длинного прутика несколькими корабликами, вырезанными из сосновой коры, и громко, азартно комментировал ход "сражения". Бергей, сидевший рядом, долго не мог сообразить, что это за "изумлённый глаз". Потом вспомнил, как очень давно отец брал их с братом по каким-то делам в Дробету и они видели на Великой реке большой римский корабль, лениво ворочавший вёслами. На его дельфиньем носу был намалёван черно-зеленый глаз.
Неужели Дарса запомнил? Ему ведь тогда от силы три года было. Не просто запомнил. Крепко запало ему в душу это зрелище. С той поры он стал буквально сохнуть по кораблям. Каждого встречного расспрашивал, как выглядит море. Отец сам его никогда не видел, не мог рассказать. Как-то один проезжий купец удовлетворил любопытство мальчика, многое рассказав и про море и про корабли. Дарса потом замучил всех, щедро делясь с родителями и братом полученными знаниями. Не было спасения от его восторженной трескотни.
Сестра шутила:
"Как Дарса научился говорить, так теперь сто лет не заткнётся".
Бергей полжизни бы отдал, только бы снова услышать жизнерадостную болтовню брата, от которой раньше морщился, будучи по натуре молчуном.

Он проснулся от болезненного пинка в бок.
– Вставай.
В голосе Дардиолая звучал металл. Бергей подскочил, протирая глаза. Было ещё темно, но, судя по тому, что бревна костра почти прогорели, времени прошло много.
– Вот так вас и режут, сопляков, – злобно процедил Дардиолай.
Бергей понурил голову. От стыда он был готов провалиться сквозь землю.
– Что мне с тобой делать? – спросил воин, – с собой тащить? Сдалась мне эта обуза, которая ещё и спит на посту. Тзира догонять, чтобы тебе палок всыпал?
– Не надо догонять, – пробормотал Бергей, – я к нему не вернусь.
– Это у кого там голос прорезался? Я тебя ещё спрашивать буду? Не вернётся он...
– Не вернусь! – огрызнулся Бергей и проворно отскочил в сторону, уворачиваясь от оплеухи.
Дардиолай, похоже, решил всыпать дерзкому отроку, как следует, и махнул ногой, метя по заднице, в намерении придать Бергею способность к полёту. Тот снова уклонился. Пятясь, едва не наткнулся на костёр. Споткнулся, но не рухнул прямо в угли, а ловко перемахнул через них, перекатился по примятому снегу и вскочил на ноги в безопасном удалении от воина.
– Ах, ты... – рассердился неудаче Дардиолай.
Он подхватил с земли толстую ветку и одним прыжком оказался возле строптивого отрока, намереваясь, как следует проучить его. Однако коса нашла на камень. Бергей не пожелал быть избитым и дал деру, проскользнув под рукой Збела.
Бергей не был неуклюжим увальнем. Сын знатного тарабоста, он с малолетства приучался к оружию, потому двигался легко и уверенно. Но... Но противником его оказался сам Збел.
Дардиолаю эта мысль пришла в голову первому. Он остановился, словно на прозрачную стену с разбега налетел. Зачем-то поднёс к лицу палку и уставился на неё так, будто увидел первый раз в жизни. В глазах его отражалось удивление.
– Ну, ты даёшь, парень...
Он выбросил палку и вернулся к костру.
– Иди сюда. Не бойся, не буду бить.
Бергей опасливо приблизился. Дардиолай взял его за подбородок, притянул поближе, долго и внимательно смотрел глаза в глаза. От этого пристального, насквозь пронзающего взгляда, и собственной задранной головы, у юноши уже небо с землёй начали меняться местами.
Напряжённое лицо Дардиолая расслабилось, разгладилась глубокая морщина меж бровей. Он глубоко вздохнул и отпустил Бергея. Тот явственно почувствовал в этом вздохе разочарование. Дардиолай пробормотал себе под нос еле слышно:
– Нет... Просто глупый мальчишка...
Он отвернулся, уселся на бревно и долго молчал. Бергей переминался с ноги на ногу.
– Нет! – повторил Дардиолай, на этот раз с каким-то непонятным ожесточением, – я не могу тащить тебя с собой и за Тзиром гоняться не могу. Понимаешь меня?
Бергей ничего не понимал, но на всякий случай кивнул.
– Я не могу удержать тебя, но прошу, послушай голос разума. Тебя ведь сердце гонит, а оно плохой советчик. Римляне в Сармизегетузе никого не взяли живыми. Поверь мне, я знаю, что говорю, хотя и не был там. Ты не найдёшь своих родных. Нам всем остаётся лишь месть, но в одиночку ты не сделаешь ничего, сгинешь понапрасну. Бицилис спас вас, чтобы вы стали воинами и смогли отомстить. Послушай меня, вернись к Тзиру или иди на север. Там ещё есть свободные даки.
Бергей упрямо помотал головой.
– А-а... – махнул рукой Дардиолай, – поступай, как знаешь...
Больше он не проронил ни слова до самого рассвета. Сидел возле ещё светящихся углей, задумчиво ковыряя их палкой.
Когда взошло солнце, они вернулись к дороге.
– Не передумал? – спросил Дардиолай.
– Нет, – твёрдо ответил Бергей и, набравшись смелости, спросил, – а ты идёшь на север, к свободным дакам?
– Нет, – ответил воин, – у меня тут, в окрестностях Апула ещё есть важное дело. Скорее всего, оно будет стоить мне головы, потому и не могу взять тебя с собой.
– Я и не прошу, – ответил Бергей.
– Ну, тогда прощай, парень. Вряд ли свидимся. На вот, возьми.
Он сунул юноше в руки небольшой мешочек с сухарями.
– Какое-то время протянешь. Удачи тебе.
С этими словами Дардиолай повернулся и зашагал в ту сторону, куда накануне удалился римский легион.
– Удачи тебе, Молния, – прошептал Бергей, глядя ему вслед.



2

Спал Тиберий, как убитый. Последний отрезок пути, когда они слепо пробирались сквозь метель, вымотал даже двух бриттов-попутчиков, что уж говорить о паннонцах. Когда они добрались, наконец, до лагеря и своих палаток, Бесс, шатаясь, вполз внутрь, рухнул на набитый соломой тюфяк и мгновенно захрапел. Тиберию пришлось идти на доклад к начальству, где он проторчал ещё два часа, повествуя об обстоятельствах смерти Децебала. Его бы продержали и дольше, но заметили, что он еле держится на ногах, и отпустили отсыпаться. Чем Тиберий и занялся с превеликим удовольствием. Однако перед этим не забыл доложить о своих людях, оставшихся на дальнем хуторе с дозорными.
На рассвете лагерь пришёл в движение, наполнившись множеством звуков, но Морфей сжалился над измученным декурионом и заткнул ему уши. Всегда отличавшийся чутким сном (необходимое качество разведчика), Тиберий проснулся, когда солнце уже приближалось к зениту, но сразу вставать не стал, ещё долго лежал с закрытыми глазами, рассудив, что сегодня никто ему за это не попеняет.
Бесс встал раньше. Тиберий слышал, как он свистнул кого-то из солдат, дабы принесли воды и организовали кашу. Сальвий был иммуном, освобождённым от рутинных работ, чем нередко злоупотреблял – ездил на шее у молодых.
Тиберий открыл глаза и сладко потянулся, но в следующую минуту блаженная гримаса сменилась недовольной – кто-то откинул полог палатки и лучи солнца на мгновение ослепили декуриона.
– Здоров ты спать, Тиберий, – раздался голос его начальника, старшего декуриона Тита Флавия Лонгина.
Максим, все ещё потягиваясь, промычал нечто нечленораздельное.
В палатку сунулся Бесс. Лонгин хлопнул его по плечу и заявил:
– Сальвий, доставай свои фалеры.
– Это зачем? – спросил Бесс.
– Август завтра будет принимать парад. Шутка ли, Децебала завалили. Не каждый день такое случается. Слышишь, топоры стучат?
– Слева или справа? – спросил Тиберий.
Топоры случали со всех сторон, плотницкие работы в строящемся постоянном лагере не прекращались ни на минуту.
– Снаружи строят трибунал[19]. Еле место нормальное подобрали. Не очень-то помаршируешь тут, кругом скалы.

   [19] Трибунал – возвышение, с которого военачальники и императоры обращались к войскам с речами, принимали парады, устраивали судебные разбирательства.

"Снаружи" означало – вне стен лагеря, разместившегося у подножия холма, на котором возвышалась дакийская крепость Апул.
– Парад? – переспросил Бесс и кивнул на своего командира, – сдаётся мне, этот лежебока отхватит милостей.
– И тебя не забудут, – усмехнулся Лонгин.
– Я потерял гребень на шлем, – зевнул Тиберий, – ещё летом.
– Одолжу тебе свой, – пообещал Тит Флавий.
Тиберий рывком сел, отбросив шерстяное одеяло, повертел головой, разминая шею. Поднялся на ноги.
– Схожу-ка до ветру.
Он вышел наружу, как был, в одной тунике и босиком. Поёжился на ветру, который с утра еле ощущался, но к полудню разошёлся.
– Эх! Хор-р-рошо!
– Чего хорошего в такой холодине? – пробормотал Бесс, – до костей пробирает.
– Это разве холод? – хмыкнул Лонгин, – он ещё даже не начинался. Вот четыре года назад, когда варвары перешли по льду Данубий и напали на Мёзию, был настоящий холод. Струя налёту замерзала.
– Пробовал? – усмехнулся Сальвий, – как с бабами потом? Ничего не отморозил?
Старший декурион беззлобно оскалился, но не ответил.
Легионерам и ауксиллариям не позволялось жениться во время службы, но многие из них обзаводились любовницами и даже целыми выводками ребятишек, которые жили в легионных канабах – городках, выраставших возле постоянных лагерей. Когда ветераны выходили в отставку, их конкубины-наложницы становились полноценными, признанными государством супругами, а отпрыски получали гражданские права. Нередко бывшие легионеры освобождали для замужества рабынь. Такое положение дел всех устраивало, в том числе и императоров, потому на случаи сожительства закрывали глаза (никто же не тащил женщин в лагерь). Тем более что правила формально не нарушались. Легионерам запрещалось жениться. Они и не женились.
У Лонгина, как знали многие, женщины не было. Не обзавёлся. Солдаты, особенно из молодых, после получения от командира крепкой затрещины за какую-либо провинность, злорадствовали, сочиняя различные причины, одну обиднее и похабнее другой, почему Тит Флавий одинок. Он не обижался. Или делал вид, что не обижался. К своим сорока трём годам старший декурион заработал славу спокойного, как скала, незлобивого человека, наказывающего исключительно за дело. Его уважали.
Бесс об отношениях Лонгина с женщинами знал, потому его шутка вышла недоброй, но Сальвий этого даже не заметил. Язык острый, а душа простая, летящая.
Сальвий подтянул к себе небольшой мешочек, развязал его и вытащил наружу кожаную портупею, на которой крепились несколько серебряных блях-фалер, полученных Бессом за храбрость и смекалку ещё в прошлую кампанию против даков. Сальвий подсел к выходу из палатки и, приоткрыв его так, чтобы холодный ветер не слишком задувал внутрь, критически осмотрел награды. На трёх самых больших фалерах красовались головы льва, Медузы Горгоны и Юпитера. Остальные были победнее и помельче – просто диски с рельефными концентрическими кругами.
Тиберий вернулся от отхожей ямы. Лонгин ждал его.
– Чего-то не видать Мандоса, – сказал Максим, – он вернулся?
– Нет, – покачал головой Лонгин, – я как раз собирался у тебя спросить, где он. Ты вчера сказал, что оставил его на каком-то хуторе.
– Да, неподалёку.
Тиберий нахмурился. Бесс, слышавший разговор, высунул голову из палатки и внимательно взглянул на командира.
– Может, они там нажрались с бриттами? – предположил Сальвий, – мне вчера показалось, что от Анектомара слегка несло перегаром.
– Если это так, то вместо наград получат розог, – сказал Лонгин и, повернувшись к Тиберию, добавил, – я послал людей за ними.
– Давно? – спросил декурион.
– Да уж прилично. Чего-то долго нет. Потому и пришёл к тебе уточнить, не ошибся ли. Ты вчера невнятно описал, в какой стороне хутор, а бритты стоят в охранении сразу в нескольких местах. Может, заблудились? Немудрено, по такой-то погоде.
– Что-то мне это не нравится, – пробормотал Тиберий.
Посланные Лонгином всадники вернулись примерно через час. Бледные, словно кто-то высосал из них всю кровь.
– Что случилось? – встревожился Лонгин.
– Т-там... – пробормотал один из всадников и посмотрел на своего товарища.
– Где Мандос? – спросил Тиберий, – почему вы одни?
– Мёртв, – мрачно ответил второй всадник.
– Что?!
– Мёртв, – повторил разведчик, – все мертвы...
– Даки? – резко спросил Лонгин.
Второй разведчик помотал головой.
– Зачем спрашиваешь? – процедил Тиберий, – ну кто ещё может быть? Выследили, ублюдки.
Он посмотрел на Бесса. У того дрожали губы.
Лонгин раздумывал недолго.
– Сальвий, опционов ко мне. Тиберий, приведи себя в порядок, да поживее. Пойдём двумя турмами. Кто знает, может там засада.
К префекту с докладом он не побежал. Не было в настоящий момент у паннонцев префекта, и Тит Флавий командовал всей алой, как самый опытный и старший по должности. Прежнего префекта вскоре после падения столицы даков император перевёл в другую часть, а нового ещё не назначил.
Такое временное безначалие во Второй Паннонской але случалось регулярно, его причиной был патрон Тита Флавия, родственник императора Публий Элий Адриан. Благодаря ему префекты паннонцев менялись, как стоптанные сандалии, а Лонгин, формально будучи всего лишь командиром турмы, начальствовал над всем "крылом" уже не один год. С Адрианом он познакомился в Паннонии, несколько лет назад, когда тот служил трибуном по Втором Вспомогательном легионе, квартировавшем в этой провинции. Они подружились, и Адриан стал оказывать декуриону покровительство. Это никого не удивляло, всякий нобиль всегда окружал себя верными людьми и способствовал их возвышению.
– Может, надо предупредить начальство бриттов? – спросил Тиберий, глаза которого беспорядочно метались, выдавая растерянность.
– Не надо, – отрезал Лонгин, – сначала сами выясним, что случилось.

Огромный лагерь, вмещавший два легиона (со дня на день ожидалось прибытие ещё одного), гудел, как пчелиный рой. Слухи о смерти Децебала, несмотря на все предпринимаемые начальством меры предосторожности по сохранению секретных сведений, распространялись среди солдат со скоростью лесного пожара. Это вызывало неудовольствие человека, который по долгу службы обязан был способствовать возникновению слухов и сплетен "правильных" и препятствовать бесконтрольному хождению тех, которые император и его ближний круг считали нежелательными.
Нынешнее нескрываемое раздражение этого человека объяснялось тем, что обычно он со своими обязанностями справлялся блестяще, а потому любое отклонение от запланированного хода событий воспринимал довольно болезненно. Впрочем, внешне его неудовольствие почти никак не проявлялось, и заметить его могли лишь те, кто знал Гая Целия Марциала, трибуна Тринадцатого легиона, достаточно хорошо. А таких на всю армию можно было по пальцам одной руки пересчитать. Пожалуй, более других мог похвастаться близким знакомством лишь Элий Адриан, двоюродный племянник императора. Равных себе или стоящих ниже, Гай Целий в свою жизнь не допускал, а многие, вхожие в ближний круг императора, ограничивались в знании уже самим цезарем или тем же Адрианом, который благоразумно полагал, что таким людям, как Марциал не следует быть на виду.
В армии Марциала прозвали Молчальником. Он отличался скупостью на слова, говорил только по делу. Многие находили забавным тот факт, что Гай Целий по своей натуре был антагонистом другому, более известному Марциалу, поэту, прославившемуся яркими, едкими, нередко скабрезными эпиграммами. Тот был человеком желчным, чрезвычайно остроумным и, часто, злоязыким. Он высмеивал людские пороки, не делая снисхождения никому. Гай Целий тоже обладал острым умом, но использовал его иначе, нежели знаменитый эпиграммист.
О жизни Марциала до того, как он встал под знамя Орла, не так уж много знал даже Адриан. Родился Гай Целий в Коринфе, в семье не слишком богатого всадника. Будучи третьим сыном, не мог претендовать на значительное наследство и потому связал свою судьбу с военной службой. Начал её во вспомогательных частях, но довольно быстро продвинулся. В тот год, когда предыдущий Август Нерва усыновил провинциала-испанца, любимца германских легионов Марка Траяна, провозгласив его соправителем и преемником, Марциал получил должность трибуна в Тринадцатом легионе.
Легион этот был одним из самых старых. Сформировал его Божественный Юлий, путём слияния двух других, отчего он получил прозвище Сдвоенный или "легион Близнецов". Служба здесь считалась весьма почётной, к тому же Тринадцатый пребывал в большой чести у династии Флавиев, отблагодаривших верность всех солдат, вставших за Флавия Веспасиана в год четырёх императоров. Хотя это и не преторианская когорта, но попасть сюда было весьма непросто. Кандидат в трибуны Тринадцатого должен был иметь влиятельных покровителей или быть незаурядной личностью. И к Марциалу сей эпитет можно было отнести безо всяких натяжек.
Гай Целий не мог похвастаться выдающимися воинскими умениями, не обладал талантом тактика. И в Тринадцатом, и на предыдущих своих должностях он был, на первый взгляд, совершенно незаметен, чему способствовала его ординарная внешность. О нём говорили, что лицо его совершенно не запоминаемо. Он не имел никаких особых примет, первая появилась лишь после тридцати, когда волосы его посеребрила ранняя седина, но и тогда Марциал мало отличался от невзрачной серой мыши. Что, как ни странно, весьма поспособствовало его карьере, которую Гай Целий сделал, почти не касаясь оружия.
Он заведовал хлебным снабжением.
Подобные люди, конечно, с незапамятных времён существовали в армиях всех государств и их занятия не несли в себе ничего особенно примечательного, разве что более других были подвержены тому, что римляне называли словом corruptio. Так было до времён Божественного Юлия – хлебники-фрументарии занимались снабжением армии. Потом их функции начали видоизменяться.
Когда Рим вышел далеко за пределы Италии и вобрал в себя многие народы, "отцам отечества" стало ясно, что для обеспечения мира и спокойствия в многочисленных разноплемённых провинциях недостаточно в каждой поставить по легиону. Нужно знать, о чём думают жители этих провинций. И не просто знать, а уметь направлять их мысли в нужное русло. Нужна была сеть агентов влияния. Впервые Рим столкнулся с подобной вражеской сетью во время Митридатовых войн. Квириты всегда были хорошими учениками, усердно усваивали полезные придумки и обычаи других народов. Усвоили и эту.
Необходимая агентура начала создаваться в годы Первого Триумвирата. Не слишком быстро, но непрерывно. Значительный толчок ей придал Октавиан Август, организовавший регулярную государственную почтовую службу. Служба разрасталась. Сеть почтовых станций опутала всю империю, внедряя представителей власти в самые удалённые её уголки. Почтовые курьеры не только доставляли сообщения, они составили первую упорядоченную сеть секретных агентов. Все, что римляне пытались создать на этом поприще ранее, не имело системы, а для квиритов система была всегда превыше всего. Вскорости тайные задачи курьерской службы разделили фрументарии. К концу правления Флавиев они уже мало соответствовали своему изначальному прозванию – "хлебники".
Вот уже девять лет Марциал возглавлял в Тринадцатом службу фрументариев. Легион стоял в Паннонии. Вроде бы не германский лимес, где отборные войска стерегут северную границу от проникновения воинственных варваров. Паннония уже сто лет, как римская провинция. Её жители латынь знают лучше, чем родные языки. Многие из них давно уже римские граждане. Между ними и теми дикими племенами, что обитают за Рейном, нет ничего общего. Тем не менее, в Паннонии цезарям приходилось держать три легиона, всего на один меньше, чем в Германии.
Причиной тому был жесточайший кровавый урок, преподнесённый паннонцами Октавиану Августу. Именно здесь споткнулась победная поступь легионов, неудержимо расширяющая империю после окончания эпохи гражданских войн.
Увлёкшись завоеваниями, римляне перестали заботиться удержанием покорённых земель. Им начало казаться, что узрев привнесённые блага жизни под властью цезарей, варвары умиротворятся сами собой. Легионы вышли к Данубию и рвались дальше. Нужно было больше солдат, больше ауксиллариев, обученных на римский манер. Это стало роковой ошибкой. Ядром восстания паннонцев стали именно вспомогательные когорты.
Вспыхнувшую четырёхлетнюю войну римляне считали самой тяжёлой после войн с пунами. Если считать только внешние. А если все... Больший страх квириты испытывали лишь тогда, когда одну за другой консульские армии гонял по Италии Спартак. Август заявил в сенате, что если не принять срочные меры, враг будет под стенами Города уже через десять дней. Конечно, эти страхи оказались преувеличены, но все же подавить восстание римлянам удалось лишь путём колоссального напряжения сил и пролитием рек крови.
Они извлекли уроки. Те три легиона, что остались в провинции, отошли от границы вглубь и именно здесь во всю ширь и мощь развернулась служба "хлебников", которая на первый взгляд была как будто не видна.
Прошло сто лет, страсти в Паннонии улеглись (по крайней мере, её лихорадило не больше, чем другие провинции), но у Гая Целия работы всё равно хватало.
В своём деле он считался лучшим и, несмотря на то, что производил впечатление маленького неприметного человека в небольшом чине, о его достоинствах первые лица империи были очень хорошо осведомлены. Особенно Адриан, претор этого года и командующий Первым легионом Минервы, благоволивший Марциалу и знакомый с ним ещё по службе в Паннонии. Он предложил Гаю Целию патронат, тот согласился. С тех пор Адриан всячески продвигал своего клиента. Поддавшись его внешне ненавязчивому напору, цезарь в начале нынешней кампании подчинил Марциалу войсковую разведку, всех эксплораторов, приданных Тринадцатому легиону.
На военных советах, даже когда они проводились в очень ограниченном кругу, Гай Целий неизменно присутствовал и часто исполнял обязанности секретаря. На эту, третью по счету войну с Децебалом[20] император взял семнадцать легионов[21], в каждом из них имелся трибун, руководивший фрументариями, но часто это были люди почти случайные и занимались они хлебным снабжением в его буквальном смысле. Никто из них не мог сравниться с Марциалом, ни по заслугам, ни по обязанностям. Кто везёт, на том и едут.

   [20] Третья, если считать войну, которую вёл с Децебалом император Домициан. Траян провёл с даками две войны, в результате которых Дакия была покорена.


   [21] Не все они участвовали в войне в полном составе. Некоторые легионы, например британские и каппадокийские, были представлены отдельными подразделениями.

Накануне прибытия Тиберия Максима Марциал получил от своих лазутчиков, вернувшихся с севера, некие сведения, которые в совокупности с сообщением Тиберия заставили его заторопиться на доклад к императору. Что, в свою очередь повлекло за собой совещание высших военачальников.

Когда Марк Ульпий Нерва Траян Цезарь Август увидел голову царя даков, извлечённую из кожаного мешка и водружённую на серебряное блюдо, на его сосредоточенном лице не дрогнул ни единый мускул.
Причин тому было две.
Во-первых, Траян не имел склонности к бурному проявлению чувств, отличался сдержанностью и трезвым хладнокровием даже в крепком подпитии. Впрочем, никто из приближенных не стал бы утверждать, будто император неотличим от бесчувственного мрамора собственной статуи. И не потому, что не осмелился бы. Траян, в отличие от некоторых своих предшественников, например, мнительного и злопамятного Домициана, в обхождении был довольно мягок, что отражалось и в чертах его лица, лишённых всяких признаков высокомерия и величественной суровости. Однако даже рядовые легионеры знали, что за этой внешней мягкостью скрывается несгибаемый стержень.
Второй причиной более чем сдержанной реакции императора на доставленный эксплораторами трофей было осознание того, что война со смертью Децебала ещё не закончилась.
Без сомнения, голова на серебряном блюде стоила того, чтобы устроить торжества. Пусть её увидят легионы. Для солдат это зрелище станет наградой не меньшей, чем венки, фалеры и денежные подарки. После стольких тягот войны, что легионеры вынесли на своих плечах, они имели на это право. Потому завтрашний парад просто необходим. Но празднование смерти Децебала не станет последней сваей в фундаменте замирённой Дакии.
– Говори, Гай, – разрешил Траян, когда все участники совета прибыли в принципию[22] и разместились вокруг большого стола, на котором была расстелена карта Дакии.

   [22] Принципия – штаб легиона.

– Судя по всему, – начал Марциал, – наш расчёт на то, что сопротивление даков прекратится со смертью царя, не оправдался. Варвары собирают новое войско, и оно не имеет отношения к царю.
– Откуда это известно? – спросил Лициний Сура, лучший друг и соправитель Траяна, немало повоевавший бок о бок с ним.
Маний Лаберий, наместник Нижней Мёзии, посмотрел на него и спросил:
– Что именно? То, что собирается новое войско, или то, что его собирает не царь?
– Что не царь, – уточнил Сура.
– Децебал и Диег были убиты на востоке, – раньше Марциала ответил Адриан, – а войско варвары собирают на севере, возле Напоки.
– Именно так, – подтвердил Марциал, – и я считаю, что узнав о смерти царя, оружие они всё равно не сложат.
– Почему ты так думаешь? – спросил Сура.
– Потому что это даки, – пожал плечами Марциал.
Сура скептически хмыкнул.
– Или ты не был, Гай, в Сармизегетузе, сразу после её падения? Забыл, что там творилось? Так я тебе напомню. Они совсем потеряли способность к сопротивлению. Даже волю к жизни. Они там повсюду сидели кружками – воины, женщины и дети. Сидели, закатив мёртвые глаза. А рядом валялись кувшины с отравой.
Смуглокожий Лузий Квиет, начальник конницы, сын вождя мавретанских варваров, недавно отмеченный цезарем за храбрость сенаторским званием, покачал головой. Было видно, что с Сурой он не согласен, однако перебивать не стал. Тот продолжал:
– Сколько мы перед этим взяли крепостей? Везде они дрались, как загнанные волки. Не сдавались. А здесь сами лишили себя жизни. Почему?
Сура обвёл взглядом собравшихся, и сам же ответил:
– Потому что они пришли в полнейшее отчаяние. Утратили всякую надежду.
– Прошло три месяца, – сказал Адриан, – надежда появилась снова.
– И так же исчезнет, когда они узнают, что Децебал мёртв.
– А ты знаешь, почтенный Лициний, – спросил Марциал, – что на севере, у так называемых "свободных даков" слово "отчаяться" имеет два значения? На юге я, кстати, такого не слышал.
– И какие? – спросил Сура.
– Одно – потерять надежду, что и случилось с даками в Сармизегетузе. А второе – решиться.
– На что? – не понял Сура.
– Я думаю, свободные даки, наконец, решились выступить против нас. Децебал их не мог подчинить и заставить воевать за себя. Заставило печальное зрелище гибели его царства. Да, признаюсь, ещё позавчера, когда я получил сообщение о войске в окрестностях Напоки, то подумал, что это царь или его брат. Но, как выяснилось, оба они пытались собрать новые силы на востоке. Так что, я думаю, смерть Децебала не заставит этих людей сложить оружие.
– Ваш спор не имеет смысла, Лициний, – подал голос император, – в любом случае угрозу следует воспринимать серьёзно. Ждать, что противник сдастся сам – глупо.
– Если не ошибаюсь, – сказал Маний Лаберий, – из всех дакийских вождей нам не известна судьба двоих?
– Так точно, – кивнул Марциал, – Диурпаней и Вежина.
– Может, это они собрали войско? – спросил Лузий Квиет.
– Нельзя этого исключать, – сказал Адриан.
– Если и они, – раздался голос, прежде ещё не звучавший, – разве это имеет значение?
Адриан поморщился. Самоуверенно-беспечные нотки, которые он постоянно улавливал в этом голосе, его раздражали.
Задавший вопрос резко контрастировал со всеми собравшимися в претории. Они разменяли пятый десяток лет (только Адриану через пару месяцев должен был стукнуть тридцать один), и седьмой участник совета годился им в сыновья. Ему едва исполнилось восемнадцать. Звали его Децим Теренций Гентиан, он служил трибуном-латиклавием[23] Тринадцатого легиона.

   [23] Латиклавий – один из шести военных трибунов, старших офицеров легиона. Молодые люди из семей сенаторов, не имевшие военного опыта, годичной службой в качестве трибунов-латиклавиев начинали свою карьеру. Остальные пять трибунов назывались ангустиклавиями и происходили из сословия всадников. Обычно они были старше и опытнее своего коллеги.

Присутствие юного Гентиана не просто в свите императора, а в его ближнем кругу, среди немолодых и заслуженных людей, было почвой для самых разнообразных пересудов. Изучение и пресечение коих, кстати, по причине касательства персоны Августа, входило в сферу прямых обязанностей Марциала. Многие объясняли невиданное расположение императора к юноше тем, что отец Гентиана, сенатор Скавриан – давний друг и соратник Траяна. Они почти земляки, Скавриан – уроженец Нарбоннской Галлии. Траян всегда благоволил ему и, учитывая, что именно Децим Скавриан уже три месяца как назначен наместником новообразованной провинции Дакия, присутствие его сына в императорском претории выглядело вполне естественно.
Ну, это с какой стороны посмотреть. Августа окружали многие отпрыски знатнейших семейств, но вот на совет легатов приглашался далеко не каждый юнец-латиклавий, военный опыт которого исчезающе мал.
Адриана это обстоятельство весьма настораживало. Он был ближайшим родичем Траяна, если считать лишь лиц мужского пола, и привык думать, что имеет наивысшие шансы унаследовать титул Августа. Конечно, хватало и других кандидатов в преемники, что не добавляло Адриану душевного спокойствия, но прошлогоднее появление в свите цезаря этого юноши заставило Публия заволноваться всерьёз.
– Для идиотов, конечно, никакой разницы нет, – сказал Адриан, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее, – кто командует варварами – вождь северян, прежде не видевший ни одного римлянина, или два опытных волчары, успешно дравшихся с нами ещё при Домициане. Не все ли равно?
Гентиан поджал губы.
– Надо вызвать Бицилиса и расспросить!
– Можно и вызвать, – спокойно ответил Марциал, – только вряд ли он скажет что-то новое.
– И все же, Гай, Децим прав, – сказал император, – надо использовать все возможности по сбору сведений о противнике.
– Будет исполнено, Август, – слегка наклонил голову Марциал.
Адриан дёрнул щекой, правда никто этого не заметил – Публий в отличие от присутствующих (да и вообще почти всех римлян) не брил бороды. Так он скрывал уродливый шрам на лице, полученный на охоте. Злые языки поговаривали, что он прячет бородавки. За бороду, а так же любовь к сочинениям эллинских поэтов и философов, сестра цезаря, Ульпия Марциана ласково (но за глаза) называла Публия "гречонком".
– Значит, имя вождя ты, Гай Целий, не знаешь? – спросил Квиет.
Марциал отрицательно покачал головой.
– А численность варваров твои эксплораторы смогли выяснить?
– Весьма приблизительно. Их около пяти тысяч человек.
– Не густо, – сказал Гентиан.
Уже не Адриан, а Лициний Сура сверкнул в его сторону уничтожающим взглядом.
– Не стоит недооценивать врага, – мягко, но осуждающе произнёс Лаберий.
Осторожность была поставлена во главу угла стратегии Траяна в обеих его войнах с Децебалом. Марка Ульпия некоторые придворные льстецы сравнивали с Александром, но цезарь был далёк от методов ведения войны великого македонянина, ошеломлявшего врага своей стремительностью. Вглубь Дакии легионы продвигались черепашьим шагом. Обстоятельно, по всем правилам осаждали крепости, строили мосты и дороги.
– Недооценивать не следует, – сказал мавретанец, – но всё-таки действительно не густо. Думаю, до весны они не сунутся. Будут дальше копить силы.
– Вот именно, – согласился император, – но я не собираюсь ждать, пока на носу у нас созреет чирей в виде нового объединения племён. Надо выдавить гнойник сейчас.
– Скорее уж не на носу, а на заднице! – хохотнул Сура.
– Это если спиной к ним повернуться, – сказал Адриан.
– Тебя, дорогой мой Луций, ноги уже в Рим несут? – поинтересовался Траян у друга.
– Я там, где ты, Август, – все ещё улыбаясь, заявил Сура, – но, откровенно говоря, не вижу смысла зимовать в этой дыре. Скавриану хватит способностей в деле организации колонии и без нас. К тому же ты оставляешь ему три легиона.
– К тёплому солнышку потянуло? – усмехнулся Лаберий.
– Не только его, – оскалился Квиет, – зелёная зима тут ещё ничего, но белая – ужас и смерть.
– Я не сомневаюсь в Скавриане, – согласился Траян, – но затравленный нами волк слишком опасен, чтобы повернуться к нему спиной, не убедившись, что он издох.
– Сколько войск ты пошлёшь на варваров, Август? – вернулся к делу Адриан.
– Твой легион, – ответил Траян, – и Македонский, когда прибудет. Тринадцатый останется в Апуле.
– А кого поставишь командующим? – спросил Квиет.
– Публия, разумеется, – улыбнулся император, – вы же слишком теплолюбивы для житья в палатке посреди снегов. На этом все. Публий, начинай подготовку к выступлению.
– Слава цезарю! – отсалютовали легаты и потянулись к выходу из претория.

Марциал ненадолго задержался, а когда вышел наружу, нос к носу столкнулся со стоящим навытяжку Тиберием Максимом. Декурион был бледен.
– Что-то случилось, Тиберий? – спросил трибун.
– Случилось? – пробормотал декурион, – да, случилось. Такое, что... Думаю, командир, ты должен это своими глазами увидеть.

Обугленный остов дома, заметный издалека, волей-неволей притягивал взгляд, уставший от созерцания савана, наброшенного чей-то гигантской рукой на окоченевшую землю. Немного к западу, где под ледяным, припорошенным снегом щитом дремал Марис, сквозь прорехи белого полотна торчали острые серо-бурые скалы. Медленно, год за годом, они все сильнее вспарывали берег реки, словно наконечники копий пронзивших тело великана, решившего прилечь отдохнуть у воды.
На юге громоздились горы. Их вершины еле-еле различались на фоне свинцового неба. К северу, докуда хватало глаз, простиралась однообразная заснеженная равнина. Впрочем, равниной её можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это далеко не плоская степь, а просто обширное безлесное пространство, изрытое оврагами, вздыбленное буграми, заросшее бурым кустарником. Лес угадывался на самом горизонте.
Безрадостное зрелище. За милю от него веяло смертью, даже если не знать, что она действительно собрала здесь немалый урожай. Тягостную могильную тишину время от времени разрывало на части хриплое карканье и негромкое беспокойное конское ржание.
– Я не слишком сведущ в чтении следов, – сказал Марциал, – но вижу, что в настоящее время читать тут уже нечего. Вы всю землю перепахали копытами.
– Следов и без того не осталось, – мрачно ответил Лонгин, – метель все скрыла. Хоть топчись, хоть на цыпочках прыгай – легче не станет.
За сотню шагов до мёртвого дома трибуна и его спутников ожидали трое верховых. Паннонцы. Поравнявшись с ними, Тиберий остановил коня и повернулся к Марциалу.
– Здесь первый.
Он спешился, кинул поводья одному из всадников и, пройдя несколько шагов, остановился в зарослях сухого и ломкого бурьяна, достававшего ему почти до пояса.
Марциал подъехал ближе. У ног Тиберия лицом вниз лежал человек.
– Это Авл Скенобарб, – сказал декурион.
– Остальных убили в доме? – спросил Марциал.
– По большей части, – подтвердил Тиберий.
– Стало быть, это не первый, а последний, – предположил Гай Целий, – он пытался убежать.
– Не обязательно, – возразил Лонгин, – может быть он стоял в дозоре.
Тиберий покосился на Бесса. Несколько часов назад, когда паннонцы только прибыли на это место, у Сальвия вся кровь отхлынула от лица, а зубы отбивали замысловатую дробь. Сейчас он уже несколько пришёл в себя, но всё равно выглядел подавленным. Впрочем, как все присутствующие, кроме, разве что, Марциала, который являл пример хладнокровия и сосредоточенности.
– Сальвий определил, что Авл убегал прочь от дома, – сказал Тиберий.
Оба предположения, Лонгина и Бесса, высказывались ими ранее и сейчас повторялись для Марциала.
Гай Целий сошёл с коня и присел на корточки возле тела. Голова Авла была как-то неестественно повёрнута.
– Ему сломали шею, – сказал Марциал.
Он чуть повернул голову покойника. На лице того застыло выражение непередаваемого словами ужаса. На левой скуле возле глаза, и на щеке явственно виднелись четыре глубоких царапины. Ещё одна на лбу.
– А это что такое?
– Сальвий? – повернулся к разведчику Лонгин.
Тот присел рядом трибуном.
– Я думаю, Авл бежал, и кто-то сзади его догнал и прыгнул на спину. Сбил с ног. Пятернёй обхватил лицо вот так, – Бесс, не касаясь покойника, показал растопыренной ладонью, как действовал убийца, – свернул шею. Вот тут, командир, на затылке ближе к уху, если волосы раздвинуть, есть ещё ссадина. Видишь, запёкшаяся кровь? Это отметина от большого пальца его левой руки. Я убийцу имею в виду.
– Я понял, – кивнул Марциал.
Он помолчал, покусал губу, раздумывая, потом сказал:
– Но царапины уж очень ярко выраженные. Это какие ногти надо иметь, чтобы такие борозды прочертить?
Никто не ответил.
Марциал встал.
– А остальные все возле дома?
– Почти, – буркнул Тиберий, – Даор лежит в стороне. Он явно никуда не бежал.
– Горло вскрыто, – тихо сказал Бесс, – так часовых на посту снимают.
– Пошли, посмотрим, – сказал трибун.
Даор лежал, подогнув ноги.
– Подошли сзади, – сказал Бесс, – он не заметил. Такая метель была, не мудрено. Зажали рот, вспороли горло.
– Мне приходилось видеть такие убийства, – кивнул Марциал, осматривая тело, – а ещё я знавал одного префекта "бодрствующих"[24], который по виду раны мог безошибочно определить, каким оружием она нанесена.

   [24] "Бодрствующие" (вигилы) – пожарная охрана в Древнем Риме. Служба эта основана Октавианом Августом после большого пожара, от которого Рим сильно пострадал в 6 году н.э. Вигилы исполняли так же полицейские функции.

– Такое любой из моих людей тебе скажет, трибун, – с еле улавливаемыми нотками обиды в голосе заявил Тиберий, – невелика наука. Например, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы утверждать – Даору горло вскрыли не ножом.
– Да, разрез не ровный, – согласился Марциал.
Он повернулся к Тимоклу, своему рабу и секретарю, который следовал за господином со стилом и раскрытой вощёной табличкой.
– Сможешь зарисовать рану?
Тот молча кивнул.
Потом они все прошли к дому. От того мало что осталось. Крыша сгорела дотла, глиняная обмазка стен потрескалась и частично обвалилась. Из неё торчали обугленные прутья. Огонь перекинулся на стоявший рядом амбар. Он тоже сгорел. Под обрушившимся навесом коновязи лежали обгоревшие конские трупы. Двух лошадей не хватало.
– Смогли сорваться и убежать, – сказал Лонгин.
– Может, их увели нападавшие? – предположил Тиберий.
– Не думаю, – покачал головой Марциал, – даки бы забрали всех лошадей, зачем их так бессмысленно губить?
У самого дома, несмотря на вчерашний обильный снегопад, ещё можно было различить на снегу багровые пятна. Уж если метель их не скрыла совсем, стало быть, крови тут целое озеро пролилось.
Снег почернел от сажи. Когда отправленные Лонгином к Мандосу всадники утром добрались до этого хутора, от углей ещё поднимался сизый дым. Сейчас они уже остыли.
Недалеко от входа лежал труп без головы. При виде его даже хладнокровный Марциал содрогнулся, а его слугу, худощавого молодого человека, доселе своей невозмутимостью соперничавшего с хозяином, вывернуло наизнанку. Бесс тоже ощутил рвотный позыв и с трудом подавил его, хотя он эту страшную картину наблюдал уже второй раз.
Лицо Тиберия окаменело. Обезглавленный труп когда-то был Мандосом.
Марциал и Лонгин подошли поближе. Гай Целий поморщился.
– Рубили не мечом.
– И не фальксом, – кивнул Тит Флавий, – и не топором.
Голова лежала в нескольких шагах от тела. Похоже, её действительно отделил не клинок. Края чудовищной раны неровные.
– Почему не топором? – спросил Тиберий, – запросто может быть топором. Тупым.
– Хочешь сказать, несколько раз ударили? – спросил Лонгин.
– Ну да. Потому такое месиво.
– Справедливо, – заметил Марциал.
– Нет, вряд ли, – проговорил Бесс.
Трибун повернулся к нему.
– Почему?
– Я бы сказал, что...
Он помолчал немного, словно собираясь с духом. Трибун терпеливо ждал продолжения.
– Похоже на то, что её оторвали. Мне так кажется.
– Оторвали? – удивился Тиберий.
– Да.
– Да не... Не может быть. Это же... Это же какую силищу надо иметь?
Лонгин поджал губы и скептически покачал головой.
– Видишь, из раны кусок хребта торчит? – указал Бесс, – на целых три пальца. Если бы рубили топором...
Сальвия передёрнуло, и он замолчал.
– Что бы тогда? – спросил Марциал.
– Кость бы не выставлялась... Так...
"Боги, словно баранью тушу обсуждаем... А ведь это Мандос!"
Марциал ещё какое-то время посидел возле тела, внимательно осматривая его. Туника на груди Мандоса была располосована, пропитана кровью. Четыре длинных глубоких царапины шли параллельно. Ещё нашлись порезы на правой руке, ниже локтя. Других ран не наблюдалось.
Марциал встал, подошёл к другим трупам.
В дверях лежало сразу двое. В одном из них Тиберий опознал Анектомара. Причина смерти бритта, в отличие от прочих, была довольно очевидна – его зарубили мечом. Удар рассёк ключицу возле основания шеи.
Рядом, зажимая скрюченными окоченевшими пальцами вспоротый живот, лежал Тестим. Все остальные нашли свою смерть внутри дома и так сильно обгорели, что больше никого опознать не удалось.
Марциал ещё долго ходил по пепелищу, время от времени давая указания своему рабу записать какое-то наблюдение. Остальные молчали.
Наконец, когда трибун, зачерпнув горстью снег, попытался оттереть запачканные сажей ладони, Тиберий спросил его:
– Так кто их мог убить, Гай Целий?
– Не даки, – ответил вместо Марциала Бесс.
– Почему так думаешь? – спросил его трибун.
– Никогда прежде такого зверства не видел.
– Послужил бы с моё на границе, – буркнул Лонгин, – всякого бы насмотрелся...
– Чтобы даже лошадей бросили в огне? – пропустил его слова мимо ушей Бесс, – когда такое бывало? Их бы угнали.
– Загорелся навес и обрушился, – возразил Марциал, – а был бой, суматоха. Просто нападавшие не успели отвязать лошадей. Всех. Двух же угнали.
– Или те сами смогли убежать, – сказал Бесс, – кто-то поводья плохо завязал, лошади рвались и узлы распустились.
– Мне кажется, я знаю, что произошло, – сказал Лонгин.
Все повернулись к нему.
– Говори, – попросил Марциал.
– Когда варвары напали, одного дозорного, Даора, сняли тихо. Второй, Авл, увидел их, и бросился бежать, его догнали и убили.
– Почему он бежал не к дому, а от него?
– Может, его уже отрезали. Увидел, что варваров много, – предположил Тиберий.
– Я думаю, он все же успел поднять тревогу, – сказал Тит Флавий, – Мандос и ещё двое приняли бой в дверях, а остальные не успели выбраться. Может, уже спали. Варвары подожгли крышу и все, кто был внутри, задохнулись.
– И сколько мог длиться бой? – спросил Марциал, – чтобы успел загореться сарай, и рухнуть навес, придавив лошадей?
– Мандос был здоров, как бык, и способен драться довольно долго, – сказал Тиберий, – он был хорошим бойцом. Анектомар и Тестим схватились с варварами в проходе и помешали выбраться остальным...
Бесс перебил декуриона:
– Анектомар, почему-то, лежит на спине, головой наружу, словно он пятился изнутри дома.
– Мало ли, как его развернуло, когда он получил смертельный удар.
– Видать, Мандос задал им жару, – злобно прошипел Тиберий, – раз они сорвали на нём зло и осквернили тело. Голову снесли явно не одним ударом.
Марциал подобрал меч "Маленького коня", который, почему-то лежал в полудюжине шагов от его тела. Внимательно осмотрел клинок.
– Ни следа крови. Он никого даже не задел. Чего бы варварам разъяриться и изуродовать только одного?
– Он не дал украсть всех лошадей, – не отступал от своей версии Тит Флавий.
Марциал задумчиво поскрёб подбородок, пробормотал себе под нос:
– И порезы ещё эти...
Трибун снова обошёл вокруг пепелища, надеясь найти ещё какой-нибудь след, который мог бы дать ответы на возникающие у него вопросы.
– Ладно. Грузите мёртвых на телегу. Возвращаемся. Тут больше ничего не выяснить.
Въехавшая в лагерь скорбная процессия была встречена гробовым молчанием. Вышел Адриан, он сейчас был старшим в лагере, остальные легаты квартировали в ставке Траяна, которая разместилась непосредственно в крепости Апул.
Адриан коротко переговорил с Марциалом, осмотрел покойников. Повернулся к одному из своих контуберналов[25], стоявших за спиной.

   [25] Контуберналы – юноши из знатных семейств, проходящие военную службу при штабе полководца. Исполняли функции адъютантов. В более широком смысле – легионеры, делящие одну палатку (контуберний).

– Пригласи-ка Статилия Критона. Он должен быть в крепости.
Тит Статилий Критон был личным врачом императора.
Контубернал, юноша, едва начавший бриться, убежал исполнять приказ. Вокруг телеги собралось десятка два солдат. Адриан рявкнул на них:
– Чего столпились? Всем разойтись! Нечего вам тут делать.
Когда врач прибыл, Адриан поинтересовался у него, что тот думает об обезглавленном теле Мандоса и царапинах на лице Скенобарба, не посвящая Критона в подробности происшествия.
Врач размышлял недолго.
– Я бы сказал, что это медведь.
– Уверен? – переспросил Адриан.
– Вполне. Я, легат, видел немало подобных смертей на играх с участием бестиариев[26].

   [26] Бестиарии – гладиаторы, сражавшиеся с дикими зверями.

– Не может быть медведь, – сказал Марциал, – на груди Мандоса четыре борозды. Медведь оставил бы пять.
– Может удар пришёлся так, что одним когтем он не зацепил? – повернулся Адриан к трибуну.
Тот покачал головой.
– Я бы мог допустить, что ауксилларии были убиты варварами, а уже потом на трупы набрёл медведь, отгрыз голову Мандосу и потеребил лапой лицо Скенобарба. Но, полагаю, зверь бы этим не ограничился. Раз уж он начал рвать плоть, то непременно объел бы трупы, чего не наблюдаю.
– Да, – подтвердил Критон, – я согласен с Гаем Целием. Но я не понимаю...
– Расскажи ему, Гай, – попросил легат.
Марциал кратко объяснил врачу суть происшествия. Выслушав, тот покачал головой и сказал:
– В таком случае, у меня нет других предположений. Разве что варвары использовали ручного зверя.
– Может, псов натравили? – спросил Лонгин, который все это время стоял возле телеги.
– Следы от когтей собаки или волка были бы меньше, – сказал Критон.
– Если эта собака – не молосский волкодав, – заметил Лонгин.
– Ты преувеличиваешь, Тит, – сказал Адриан, – даже молоссы не так велики.
Критон задумчиво простёр раскрытую ладонь над грудью Мандоса. Задержал, приглаживая другой рукой аккуратно подстриженную седую бородку, нехарактерную для римлянина и роднившую его с Адрианом. Прищурился.
– Нет, собака или волк таких следов не оставили бы, – сказал он негромко, – может быть, лев?
– Во Фракии львов не встречали уже лет тридцать, – возразил Адриан, – а так далеко на севере они перевелись еще раньше. Во время Игр в честь завершения постройки Флавиева амфитеатра львов уже везли исключительно из Сирии и Африки.
– Был случай, когда льва видели в Мёзии, – сказал Лонгин, – об этом рассказывали, как о примечательном событии.
– Когда? – спросил Адриан.
– Да тоже лет пятнадцать-двадцать назад.
– Вот я и говорю...
– Но лев подходит, – задумчиво сказал Марциал, поглаживая подбородок, – кто знает, может львы еще живут в этих местах. Тут не так многолюдно, как в Мёзии.
– Задай вопрос нашему другу, – сказал Адриан.
– Задам.
– Да уж, я предпочел бы такое объяснение, – проговорил Критон, – не хотелось бы предполагать...
Он не договорил.
– Предполагать что? – спросил Марциал.
Критон словно бы не расслышал. Пробормотал себе под нос:
– С другой стороны, раны остальных нанесены обычным оружием...
– Но не рана Даора, – вставил Лонгин.
– Да-да... – рассеянно пробормотал врач.
Он замолчал на некоторое время и когда Адриан с Марциалом уже решили, что больше ничего от него не добьются, Критон попросил:
– Я хотел бы перед погребением ещё раз внимательно осмотреть их. В спокойной обстановке.
– Конечно, почтенный Статилий, – кивнул легат, – тебе никто не помешает.
Спокойную обстановку в лагере, напоминавшем огромный муравейник, обеспечить невозможно. Адриан ожидал прибытие Пятого Македонского легиона. Здесь и без него уже настоящее вавилонское столпотворение (начитанному Публию сия иудейская легенда была знакома в переложении одного сирийского эллина), а будет только хуже. Вдобавок, за последнее время к Апулу подтянулось множество торговцев, следовавших за армией. Прослышали, что цезарь решил разместить здесь Тринадцатый на постоянной основе. Канаба растёт, как на дрожжах. Вместо палаток уже закладывают настоящие дома. Первым делом, конечно, строят таберну.
Легионеры только недавно огородили лагерь частоколом, а уже копают рвы под фундамент каменных стен. Стучат топоры, визжат пилы. Все куда-то спешат, суетятся. Центурионы покрикивают на молодых. Даже ночью шумно. Какая уж тут спокойная обстановка.
Император, вообще-то привычный к лагерным будням, на этот раз предпочёл расположиться со свитой в Апуле.
После первого поражения от Траяна четыре года назад, Децебал обязался разрушить все свои крепости. Это условие он выполнил. Победители, удовлетворившись, вывели из Дакии легионы, разместив гарнизоны в нескольких важнейших опорных пунктах, но едва Децебал остался без присмотра, как вновь взялся за старое.
Фундаменты никуда не делись. Даки возводили на них две стены, внутреннюю и внешнюю, на расстоянии в несколько шагов друг от друга. Каждую толщиной всего в один камень. Сшивали стены поперечными брусьями, а в пространство между ними наваливали щебень. Крепости вырастали буквально на глазах. За год-два Децебал восстановил все утраченное.
Здесь, в Апуле, располагалась царская ставка, пока столица, Сармизегетуза, была захвачена римлянами (по прошлому мирному договору они оставили её себе). Во вторую войну Децебал вернул Сармизегетузу стремительным броском. Это был его последний успех.
К середине лета римляне окружили столицу Дакии кольцом своих войск. Все крепости пали. Некоторые были снова разрушены, но Апул, взятый последним, сей участи избежал. Уже приближалась зима, и потому здесь Траян решил остановиться.
Император занял башню, в которой ранее располагались покои Децебала и его приближенных. Здесь же, в крепости, разместился практически весь двор Траяна, вернее, та его часть, что последовала за цезарем на войну. Ближайшие к императору покои (скорее, эту комнату следовало назвать кельей, все же жилище царя даков не могло сравниться с дворцами на Палатине) занимал Статилий Критон. Трупы он, конечно, стал осматривать не здесь, а в подвале башни. Когда закончил и передал их похоронной команде, поднялся к себе.
Критон был задумчив. Когда он разрезал пропитавшуюся кровью тунику Мандоса, то обнаружил нечто, никем не замеченное ранее. Пятую царапину, еле заметную, расположенную в стороне от четырёх других. Здесь даже не было прорехи на тунике, словно коготь (если это был коготь) лишь чуть-чуть надорвал ткань и едва зацепил кожу.
Ни волк, ни медведь, и вообще никакой зверь не смог бы оставить такие отметины. Только человек. Но какие же у него тогда должны были быть ногти? Или это все же не человек? Но кто? Что же произошло на том хуторе?
Тит Статилий долго стоял у окна. Сгущались сумерки. Далеко на юге появилась медленно приближавшаяся дорожка огней. Пятый легион.
Критон подошёл к своему столу, добавил масла в лампу, высек огонь и зажёг фитиль. Развернул чистый лист папируса. Он вёл дневник, записывал все перипетии военных кампаний Траяна. Однако сейчас сел за стол не для того, чтобы сделать очередную запись о событиях минувшего дня. Вернее, о них самых, вот только адресовать он сию запись намеревался другому человеку.
Некоторое время врач раздумывал над письмом, покусывая кончик заострённой палочки для письма, а затем макнул её в чернила и вывел первые буквы. Писал он по-гречески и использовал греческое приветствие:
"От Статилия Критона Алатриону из Антиохии, сыну Поликсена – радуйся! Давно не писал тебе, дорогой друг. Затянувшееся своё молчание ныне хочу прервать, дабы поведать о некоем любопытном случае, ибо по прошлым нашим беседам припоминаю твой интерес к подобным вещам..."



3

Дардиолай избавлялся от бороды впервые в жизни. Даки не брились. Многие не подстригали бороды, отпускали их на грудь. Некоторые завивали в косички. Дардиолай носил бороду на эллинский манер – недлинную, аккуратную. Бриться он не умел. Знал только, что нож должен быть очень острым.
Правил он его долго, сначала оселком, потом о ремень, придирчиво пробуя лезвие пальцем. Наконец, удовлетворившись, проверил воду в стоящем на печи горшке, осторожно плеснул на ладонь и, смочив бороду, начал её скрести.
Занятие сие оказалось куда более непростым, чем он себе представлял. Плюясь и бранясь, изрезав щеки и подбородок, он провозился больше часа. Зеркала, чтобы оценить результат мучений у него не было, и он ощупывал лицо, определяя, где ещё надо поскоблить. По окончании процедуры оно пылало так, будто он растёр его обжигающе-холодной снежной крупой, состоящей из мириада крупных острогранных льдинок.
– Ну как?
Слова эти адресовались человеку, согнувшемуся в три погибели, у ног восседающего на табурете Дардиолая. Руки человека были связаны за спиной. На вопрос он не ответил.
Дардиолай бесцеремонно цапнул пленника за волосы и повернул его лицо к себе.
– Чего молчишь?
Пленник был бледен, его губы, тонкие и совсем синие, еле заметно вздрагивали. Явно не от холода – хижина, в которой они сидели, была неплохо протоплена. В печи весело потрескивали дрова. Сизый дым, утекая под высокую крытую соломой крышу, немного ел глаза. Вода в горшке готовилась закипеть.
Пленник испуганно уставился на нож в руке Дардиолая и невнятно пробормотал:
– Ты уб... убьёшь меня?
– Да не, – осклабился Дардиолай, – нахрена мне твоя жизнь? Посидишь тут, пока свои дела не закончу, а потом я тебя даже самолично выведу на дорогу и отпущу на все четыре стороны. Что я, зверь, что ли? Вот если бы ты был из "красношеих", я бы тебя с удовольствием прирезал.
– Моих товарищей ты не пожалел. Они не были римлянами.
– Так получилось, – вздохнул Дардиолай.
– Бросишь меня здесь, тебя убьют, – всхлипнул пленник, – а я тут один сдохну... От холода или от голода.
– Не боись, не убьют. Руки коротки. Мне ещё рановато к Залмоксису. А если он иначе думает, то кое-кто из других богов заступится. Есть у нас один такой, мне особо благоволит. А ты не замёрзнешь. Слышишь, капает? Оттепель.
Дардиолай убрал нож в ножны и пристроил за голенищем сапога.
– Ты всё равно не похож на римлянина, – чуть успокоившись, осмелился заметить пленник.
– А я к тому и не стремился, – добродушно ответил Дардиолай, – мне главное на тебя походить. Сойду я за торговца Требония Дентата, вольноотпущенника из Нижней Мёзии?
Пленник промолчал.
– А я думаю, что сойду, – сказал Дардиолай на латыни.
Расставшись с Бергеем, он довольно быстро добрался до римского лагеря возле Апула, но приближаться, разумеется, не стал. Свернул с большака на тропу, мало кому из римлян известную. Разве что эксплораторам, давно и надёжно обшарившим окрестности.
Тропа заставила его переправиться через замёрзший Марис и вывела к селению в три десятка дворов. Когда-то оно считалось весьма зажиточным. Теперь стояло заброшенным. Жители оставили свои дома при приближении римлян. Те выгребли все ценное, что хозяева, уходя на север, не смогли забрать с собой. Мазанки жечь не стали. Какое-то время здесь держали постоянный дозор, но потом кто-то из начальства распорядился его снять. На западном берегу Мариса царило безлюдье и запустение, опасностей римляне ждали с востока, куда бежал Децебал.
Дардиолай решил устроить себе здесь временную берлогу. Отоспался после долгой дороги, а на утро снова двинул к Апулу. Весь день он кружил вокруг крепости. Присматривался. Так же поступил и на второй день. И на третий. Припасы подходили к концу, пора было заканчивать посиделки по кустам и начинать действовать.
Дардиолай вышел на промысел и сразу же порадовался своей удаче. По дороге в сторону Апула пара видавших лучшие деньки лошадок тащила две телеги, гружённые плетёными коробами. В этом небольшом обозе ехали четверо мужчин, по виду обычные торговцы, не воины. Никакой охраны с ними не наблюдалось.
Збел шагнул из-за деревьев на большак, взгромоздив фалькс, загодя извлечённый из ножен, на плечо. Торговцы всполошились, схватились за топоры. Дардиолай только усмехнулся.
Чуть позже, вытерев окровавленный клинок о полу шерстяной туники одного из покойников, он заглянул в короба. Они оказались набиты проволокой. Железной и стальной в отрезках с локоть длиной, достаточно тонкой, а так же толстые прутки орихалка[27]. Проволока, судя по всему, предназначалась для легионных мастерских. На изготовление и починку кольчуг, а так же всякие строительные надобности.

   [27] Aurichalcum (лат.) – "златомедь". Латунь.

Ввязываясь в драку, Дардиолай без особого труда опытным взглядом распознал главного среди торговцев и оставил его в живых, приложив рукоятью фалькса по башке. Расправившись с его товарищами, он связал бесчувственного пленника и обшарил мешки. В одном из них нашёл кожаную трубку, в которой обнаружился папирус. Подорожная грамота, запечатанная перстнем Децима Скавриана, наместника Дакии.
Грамота дозволяла Требонию Дентату заниматься снабжением легионных мастерских к северу от Данубия.
Дардиолай отогнал трофеи в своё логово. Покойников тоже с дороги увёз, и вообще озаботился сокрытием следов своего нападения. В логове он, не применяя силы, одними речами до смерти запугал пленного и узнал от него немало интересного о событиях, происходивших на юге и западе Дакии за последние четыре месяца. Ограбленный обоз снабдил новоиспечённого разбойника хлебом насущным и обеспечил возможность наведаться в легионную канабу.
Обещая Требонию оставить его в живых, Збел не лгал. Он действительно не собирался убивать торговца. При этом он отдавал себе отчёт в том, что стоит тому добраться до лагеря, как "красношеие" немедленно начнут прочёсывать округу в поисках разбойника. Который как раз на это и рассчитывал. Впрочем, подорожная открывала и другие возможности, которыми следовало воспользоваться.
Дардиолай встал, проверил путы пленника, усадил его возле печи, приняв меры, чтобы тот не мог освободиться. Направился к выходу.
– А вы обнаглели, – сказал он, задержавшись на пороге, – уже безо всякой охраны ездите. Как у себя дома. Но это вы поспешили. Придётся начать наказывать.
Угроза прозвучала с оттенком горечи. Когда в середине лета Дардиолай отбывал по царёву делу на восток, несмотря на неудержимое продвижение легионов вглубь страны, всем в окружении Децебала казалось, что дакам достанет сил заставить "красношеих" оправдать своё прозвище не только благодаря шарфам.
"Зубами глотки будем рвать, но землю нашу отстоим!"
Отстояли...
Несколько месяцев прошло, а некогда многолюдный край уже превратился в пустыню, по которой всякая толстожопая мразь беспечно разъезжает, будто это Аппиева дорога...
"Как же вы так, волки? Неужели забыли, какими были воинами? Или не осталось вас? Бессмертными, непокорёнными вошли в чертоги Залмоксиса. Вы уже не знаете горя, а что делать нам, живым? Зачем мы ещё коптим небо, видя разорение родины?"
Дардиолай накормил лошадей (в числе доставшегося ему добра нашлось три мешка овса), после чего запряг одну в телегу и поехал в Апул.
В сам лагерь ему, конечно, не удалось бы попасть. Нужно знать пароль, который меняется каждый день. Подорожная позволяла беспрепятственно въехать в канабу. Что ж, большего пока и не требуется.
До лагеря Дардиолай добрался за пару часов. Спрятавшееся за плотной пеленой облаков сонное солнце миновало зенит. Теперь темнело рано и западный небосклон уже начал наливаться багрянцем. Римский год подходил к концу. Приближались декабрьские иды[28]. Полмесяца оставалось до Солнцестояния, а до любимых римлянами Сатурналий[29] и того меньше.

   [28] Декабрьские иды – 13 декабря.


   [29] Сатурналии – праздник в честь Сатурна, отмечать его начинали 17 декабря.

В канабе легионеров торчало не намного меньше, чем дозорных на стенах и башнях лагеря. Городок не был окружён даже валом, не говоря уж о стене, но на южном и северном въездах были организованы постоянные посты.
Дардиолая встретил центурион, жестом заставил остановиться. Лжеторговец спокойно протянул ему папирус. Тот развернул его и очень долго вращал над ним глазами. Дардиолай еле сдержался, чтобы не поинтересоваться, умеет ли римлянин читать. Сам Збел свободно говорил и читал по-гречески и на латыни, как и многие знатные пилеаты. После войны с Домицианом Децебал пожелал устроить в своём войске несколько крупных отрядов, организованных на римский манер. По условиям мира к царю прибыло множество римских ремесленников, в Дакии осталось немало дезертиров. Они весьма поспособствовали тому, что практически все "носящие шапки" (кроме немногих совсем уж твердолобых) сносно овладели языками, а многие и грамотой врагов. Децебал это всячески приветствовал.
– Как звать? – поинтересовался центурион.
– Там сказано, – ответил Дардиолай.
Центурион на мгновение опешил от такой наглости.
– Здесь я вопросы задаю. Как звать?
– Требоний Дентат, – представился Дардиолай.
– Чего везёшь?
– Проволоку. Железную, стальную, медную, всякую.
Центурион приподнял крышку одного из коробов.
– Подряд? Или к кому из купцов?
– Там сказано.
– Это я решу, что там сказано, а что нет! – повысил голос центурион, – отвечай на вопрос!
– Подряд. Вот договор, – Дардиолай протянул центуриону ещё один папирус, – подписан Ульпием Аполлинарием, префектом лагеря. Там и опись. Перечислить?
– Ладно, – отмахнулся центурион, – отъедь пока в сторонку. Квестор примет твоё барахло.
– А когда? – спросил Дардиолай.
– Вот ещё он перед тобой не отчитывался. Жди.
Центурион уже потерял интерес к "торговцу" и отошёл было, но вдруг спохватился.
– Слушай-ка, а тут сказано: "С компаньонами, числом четверо". А ты один. Где остальные?
– Да в Близнецах застряли, – не моргнув глазом объяснил Дардиолай, – непонятная болезнь. Сожрали что-то не то, ну и ослабли малость.
– Непонятная? – приподнял бровь центурион.
– Непонятно, ещё посидеть на латрине или уже вставать, – объяснил Дардиолай.
– А-а... – усмехнулся центурион, – только про латрины ты заливаешь. Нету такого в Близнецах. Был я там. Там обычный нужник. Доски с дырой над ямой и все.
– А правду говорят, в Апуле и Сармизегетузе у Децебала латрины с проточной водой?
– Не знаю, не видел, – буркнул центурион, – а ты чего бросил товарищей? Да ещё один поехал. А ну как даки по дороге с тебя шкуру спустят?
– Это, конечно, боязно, – заявил "торговец", – да только из-за засранцев можно и с оплатой пролететь. Видишь, сказано же: "доставить не позднее четвёртого дня после декабрьских нон[30]".

   [30] Декабрьские ноны – 5 декабря.

– Корысть дороже жизни? – понимающе кивнул центурион, – ладно, проезжай и не отсвечивай тут. Жди квестора.
– Может ты, почтеннейший, пошлёшь кого за ним?
– Ага, уже разбежался, – раздражённо бросил центурион.
Отъехав, куда указали, Дардиолай остановил лошадь, спрыгнул с телеги и осмотрелся.
В канабе жизнь била ключом. Такие городки возле лагерей легионов росли очень быстро, как грибы после дождя. Уже в первый год существования канабы в ней появлялись таберны, дома купцов и прочего люда, кормящегося от квартирующей в провинции армии, всевозможные торговые лавки и склады, мастерские ремесленников, храмы и алтари многочисленных богов. Городки разрастались в города.
Канаба Тринадцатого ещё только строилась. Повсюду сновали рабочие, тюкали топоры и визжали пилы. Дардиолай поманил пальцем пробегавшего всклокоченного мальчишку-раба, судя по всему, слугу одного из купцов.
– Эй, парень, посторожи-ка моё добро и лошадку, а я тебе кое-что дам.
Тускло блеснул медный асс, которым Дардиолай поманил мальчика. Тот остановился и с наглой ухмылкой показал Збелу два пальца. Дардиолай покопался в поясе и достал ещё один асс.
– Пять! – обиженно заявил мальчишка, шире растопырив пальцы.
– Ах, ты, засранец! – возмутился Дардиолай, но заплатил.
Ещё только разворачиваемые торговые ряды пустовали, народу там почти не было, и Дардиолай туда не пошёл. Направился искать таберну, хотя уже стало очевидно, что при здешних расценках выпивку за пару ассов можно было не ожидать. Впрочем, это не имело значения. Благодаря Требонию Дентату Дардиолай был теперь при деньгах.
Таберну он нашёл быстро. До войны Дардиолай бывал в Ледерате и Виминации. Довелось и в табернах посидеть. Изнутри эти заведения выглядели не слишком привлекательно. Там царил полумрак, нередко глаза слезились от дыма, видать давненько никто не чистил печные трубы. Замысловатый букет запахов дразнил нос. Ледерата и Виминаций стояли на великой реке, по которой постоянно справлялись торговые баржи и потому в табернах этих городов было многолюдно и шумно не только по вечерам, когда под крышу набивались все местные пьяницы, но даже и днём. Некоторое запустение наблюдалось лишь зимой, правда Дардиолай сам такого не видел.
В здешней таберне народу было мало. Возле очага какой-то небедно одетый человек заканчивал трапезу, подчищая куском хлеба миску и отхлёбывая из кружки. В углу отдыхало четверо легионеров. Расслабленные, раскрасневшиеся от вина. Не мальчишки, видно, что ветераны. Дардиолай предположил, что это иммуны, получившие увольнение.
Он уселся за приятно пахнущий душистой сосновой смолой свежеструганный стол недалеко от них. Подозвал хозяина и попросил вина и сыра. Получив заказанное, степенно приступил к трапезе. При этом весь обратился в слух.
Легионеры, похоже, сидели довольно давно, на грудь приняли изрядно, и теперь их беседа текла неторопливо. Если бы слова могли стать видимы, они, наверное, приняли бы форму густого мёда, лениво переливающегося через край горшка.
– Может сыграть? – спросил один из них, – Сервий, у тебя кости есть?
– Есть, – без энтузиазма отозвался немолодой ветеран, которого назвали Сервием, – но неохота.
– Может, в дуодецим[31]? – не сдавался первый.

   [31] Древнеримская настольная игра, похожая на нарды.

– Играете? – спросил Дардиолай.
Четыре пары глаз повернулись к нему.
– С какой целью интересуешься, почтеннейший? – прищурившись, спросил Сервий.
Дардиолай пальцами закрутил по столу серебряный денарий.
– Скучно здесь.
Он прихлопнул пляшущую монету ладонью, сгрёб и подсел за стол к легионерам.
– Ну, так как?
Сервий покосился в сторону хозяина таберны.
– Ещё не Сатурналии[32].

   [32] В Риме азартные игры были запрещены и разрешались только в дни праздника Сатурналии.

– Неужели есть на свете что-то, способное напугать столь доблестных воинов? – притворно удивился Дардиолай.
Легионеры заулыбались. Сервий вытащил из-за пазухи небольшой мешочек с белыми и чёрными деревянными фишками. Попросил одного из товарищей:
– Уголь принеси.
Он собирался начертить поле для игры прямо на столе, но хозяин оказался бдителен.
– Это зачем вам уголь? Дуодецим собрались рисовать? На моём новом столе? Только попробуйте, мигом донесу начальству!
– Ладно, ладно, почтеннейший, – примирительно поднял руки Сервий, – обойдёмся.
– Тогда в кости? – предложил Дардиолай.
– Можно и в кости, – сказал Сервий.
Он допил своё вино и кинул в опустевший глиняный стакан костяные кубики.
Игра шла с переменным успехом. Дардиолай расстался с десятью денариями, но потом половину отыграл. Солдаты оживились, разговорились.
– Я слышал, Децебалу отрубили голову, – сказал Дардиолай, вытряхнув "Собаку", два очка, худший из возможных бросков.
Он досадливо поморщился. Сервий заулыбался, и подгрёб ставку к себе.
– Ага. Цезарь выставил её перед всеми на серебряном блюде.
– Что же, была битва?
– Да нет. Децебала разведка заловила. Правда, он живым не дался, испортил цезарю будущий триумф.
– Так-то тоже ничего, – заявил другой легионер, – с башкой-то.
– Ну да. Ещё ставишь? Тряси.
– Это кто же так отличился? – спросил Дардиолай.
– Из ауксиллариев один декурион. Вроде паннонец.
– Говорят, за ним варвары гнались и всех его людей перебили, – встрял ещё один легионер, – но он вырвался и привёз трофей Августу.
– Там какая-то тёмная история ещё была, – сказал Сервий.
– Какая?
– Толком никто не знает, Аполлинарий приказал не болтать об этом.
– Начальство? – спросил Дардиолай.
– Префект лагеря, – пояснили легионеры, – бывший наш примипил[33]. Хороший мужик. Уважаемый.

   [33] Примипил – "первое копье", командир первой центурии, первой когорты, старший центурион легиона. Следующей (и чаще всего последней) ступенью карьеры центуриона была должность префекта лагеря.

– Паннонец говоришь? – изобразил задумчивость Дардиолай и наклонился к Сервию, – слушай, почтеннейший, у меня год назад в Дробете один служивый из паннонских ауксиллариев занял двести денариев и не отдал. Ты случайно не знаешь, где они стоят?
– Кто, денарии? – переспросил Сервий.
– Да нет, паннонцы.
– А что тебе с того? – удивился Сервий, – тебя же в лагерь всё равно не пустят.
– Да так... – пробормотал Дардиолай и энергично затряс стакан, приговаривая, – "Венера", пусть выпадет "Венера"[34].

   [34] "Венера" – лучший бросок при игре в кости.

Кости покатились по столу, но Сервий не смотрел на них. Он пристально всматривался в лицо Дардиолая.
– А ты не лазутчик часом?
– Чей? – усмехнулся Дардиолай.
– Дакийский, само собой.
– Ага, хорошо, что не парфянский. Глаза разуй, почтеннейший. Царь мёртв, даки разбежались по норам. Какие тут ещё лазутчики?
– Не все разбежались, – сказал один из легионеров, не наблюдавший за игрой, а с сосредоточенным сопением вырезавший небольшим ножом на гладкой столешнице голую женщину. Назло хозяину.
– Что, кто-то ещё остался? – скептически хмыкнул Дардиолай, – я от самой Дробеты проехал безо всякой охраны. Ни одна сволочь на обоз не сунулась.
– Так они все на севере. Претор Адриан дней через десять выступает туда.
– Ишь ты, – покачал головой Дардиолай, – все неймётся ублюдкам...
Збелу очень хотелось развить беседу именно в этом русле, но он решил сверх меры не рисковать и перевести разговор на другую тему.
Он просидел в компании легионеров ещё около часа и покинул таберну, проиграв им около сорока денариев, отчего оставил их в чрезвычайно благодушном настроении.
Вскоре после того, как Дардиолай выбрался из душного помещения на свежий воздух, его окликнули.
– Это ты, что ли, Требоний Дентат?
Дардиолай повернулся. Перед ним стоял невысокий плешивый человек, прижимавший к груди деревянную дощечку.
– Ты где шляешься? Я тебя давно уже ищу, – сказал человек недовольно.
– Чего-то ты не похож на квестора, – отметил Дардиолай.
– Ещё квестор за тобой не бегал, – проворчал плешивый, – у меня и то времени нет с такими, как ты возиться. Давай папирус, проверим товар по описи.
Результат проверки плешивому (а был он табуларием, служителем легионной канцелярии) не понравился.
– А что так мало-то? Остальное где?
Дардиолай снова спел жалестную песню про засранцев-компаньонов. Табулария она не впечатлила.
– Подряд не выполнен, денег не дам.
– Как не выполнен? – возмутился "торговец".
– Не выполнен. Тут чётко сказано, чего и сколько. Подвезёшь остальное, получишь деньги. Времени у тебя до завтра. Иначе все купим у другого. Думаешь, ты тут один такой?
Дардиолай возмутился и долго бушевал, рассказывая табуларию, что он обо всём этом думает. Табуларий смотрел на него усталым взглядом. Остался непреклонен.
– Денег не дам.
– Тогда хрен вам, а не товар, – отрезал "торговец".
– Не смею задерживать, – спокойно заявил плешивый, повернулся и зашагал прочь.
Дардиолай в сердцах сплюнул на снег.
Начало смеркаться. Не все удалось узнать, что он хотел, но хотя бы что-то... Паннонцы-ауксилларии. Обычно казармы ауксиллариев располагаются в передней части лагеря, возле главных ворот. Все равно слишком неопределенно...
Надо бы убираться, но если выехать прямо сейчас, на ночь глядя, это вызовет недоумение стражи у ворот, а он и так привлёк к себе слишком много внимания.
Дардиолай справился у мальчишки, которому сдал на хранение лошадь с телегой, где можно переночевать. Оказалось, в этой самой таберне, где он играл в кости.
За ночлег и место на конюшне хозяин спросил немного. В маленькой комнатке из мебели обнаружился только топчан с тюфяком, набитым соломой. Плотно закрытые ставни были законопачены плохо, из щелей нещадно дуло. Дардиолай всю ночь стучал зубами и ворочался. Он чувствовал себя зажатым в угол и нервничал, ежеминутно ожидая разоблачения.
Обошлось. Никто к нему не вламывался, ни пытался хватать и вязать.
Он не знал, что в ежевечернем докладе фрументариев своему начальнику о делах в канабе, о всяких разговорах и новых людях, среди прочего прозвучало и имя Требония Дентата, странного купца, который пытался всучить квестору половину оговоренного товара. Марциала такое поведение не слишком заинтриговало, и он не пожелал свести с оным купцом личное знакомство, но имя запомнил. Он никогда не пренебрегал мелочами, потому, когда Дардиолай на рассвете выехал из канабы, его провожала пара внимательных глаз. Однако вслед никто не поехал, что "купца" несколько расстроило. Визит в канабу не дал необходимых ответов и беседа с "хвостом" была бы, как нельзя кстати.
Что ж, по крайней мере "берлогу" обнаружат не сразу, можно еще немного погреть бока в тепле, а то уж очень надоело коротать ночи под ёлкой.



4

Дверь в принципий отворилась, впустив внутрь холодное дыхание Борея. Пару папирусов сдуло со стола. Марциал успел поймать один из них и с неудовольствием взглянул на вошедшего.
Гентиан прошёл к столу, рывком развернул один из стульев и уселся. При этом бесцеремонно облокотился на столешницу, подвинув один из кожаных футляров так, что едва не сбросил его на пол. Марциал покачал головой, спас футляр от падения и нагнулся за улетевшим свитком.
– Чем ты раздражён, Децим? – спросил он из-под стола.
Гентиан дождался, пока Марциал вылезет.
– Пропал один из моих людей, – сказал он нервно, сквозь зубы.
– Кто и при каких обстоятельствах? – скучным голосом поинтересовался Марциал.
– Два контуберния было отправлено на заготовку дров, – ответил Гентиан, – вернулись не все. Где сгинувший ублюдок, никто не знает, бездельники ничего не видели и не слышали...
Гентиан витиевато выругался. Марциал поморщился.
– Дезертировал? – предположил он.
– Этот? – удивился Гентиан, – это же бритт из "Благочестивой"! Они же там все, как один, герои! Говноеды сраные... Корчат из себя невесть кого...
Действительно, если бы кто и дезертировал, то уж точно не бритты, которым совсем недавно цезарь пожаловал гражданство. Да ещё и после окончания (в основном) боевых действий. Какой смысл бежать, когда ливни из дакийских стрел уже иссякли и начался дождь наград и почестей?
Или всё же есть смысл?
Первая вспомогательная когорта бриттов находилась в подчинении Гентиана. Великовата честь для сопляка, не по летам, да заслуги родителя и личное расположение цезаря и не такое могут. Юный трибун тот факт, что его поставили командовать подразделением доблестных воинов, отмеченных императором, оценил невысоко. С подчинёнными вёл себя высокомерно. Кое-кому там недавно всыпали розог. Проступок, вообще-то, наказанию соответствовал, но иной центурион или трибун наорал бы на провинившегося и тем ограничился. Ну, может, двинул бы в рожу разок, но и только. А Гентиан применил экзекуцию.
Может, тот самый, наказанный? Обида на начальника?
– Как звать пропавшего? – спросил Марциал.
Гентиан назвал имя.
Нет, это другой. Гай Целий по долгу службы всё знал о преступлениях и наказаниях, свершавшихся в лагере. Интересное обстоятельство – пропал ауксилларий, служивший в той самой когорте, двое солдат из которой буквально на днях погибли при странных обстоятельствах вместе с паннонцами Максима. Случайность?
– Не будешь ли ты, Децим, любезен пригласить ко мне этих твоих дровосеков для беседы? – попросил Марциал.

Беседа мало что прояснила. Шестнадцать человек среди бела дня валили сухостой. Одного не досчитались. При этом не слышали подозрительного шума.
– Снег в лесу лежит, – сказал Марциал и поинтересовался, – чужие следы видели?
Ему отвечали, что следов было много, но они там сами же и натоптали, когда хватились товарища и начали искать. Гай Целий в сердцах сплюнул и вызвал Лонгина.
– Тит, возьми десяток людей и одного из этих болванов в проводники. Обшарьте там всё.
– Я возьму Бесса? – спросил Лонгин.
Марциал кивнул.
Следы, конечно же, были. Вели в непролазную чащу, куда горе-дровосеки не решились сунуться, побоялись засады.
– А крови-то ни капли, – заметил Сальвий, – живым взял. Если, конечно, шею не свернул.
– Взял? – переспросил Лонгин, – думаешь, похититель был один? Может, след в след ступали? Да и не факт, что это похититель, может наш бритт действительно дезертировал.
Бесс покачал головой, но ничего не ответил.
Эксплораторы пошли по следам, продираясь через густой ельник. Добрались до заросшего колючим кустарником оврага.
– Нет, не дезертир, – уверенно заявил Бесс, – похитили парня.
– Почему так думаешь? – спросил Лонгин.
– Смотри, командир – вот тут похититель стоял некоторое время. Высматривал, как ловчее спуститься. Вот здесь полез вниз, но неуклюже. Слишком много кустов наломал. А вот тут он поскользнулся. Целую борозду пропахал. Ему неудобно было, он на плечах связанного бритта тащил.
Лонгин недоверчиво покачал головой.
– Ничего это не доказывает.
– Ну как нет-то? – возмутился Бесс, – смотри, как снег примят! Тут явно двое по склону сползли, а не один!
Лонгин, не ответив, начал спускаться вниз. Разведчики последовали за ним.
На дне оврага журчал ручей. У самой воды на ветвях кустов поблёскивали сосульки.
Лонгин осмотрелся. Следов на противоположном склоне не наблюдалось.
– Прямо по воде пошёл, – предположил один из разведчиков.
– Направо или налево? – гадал Лонгин.
– Направо, – сказал Бесс, – посмотри вон туда.
Довольно далеко от них, шагах в тридцати, поперёк оврага лежало бревно, покрытое двойной шубой зелёного мха и снега.
– Что там? – не понял Лонгин.
– Плешь видишь? – спросил Бесс, – в одном месте снег сметён. Кто-то через бревно перелезал.
– Глазастый ты, Сальвий, – похвалил Лонгин.
Разведчики разделились на две группы, и пошли в указанном направлении по обоим берегам оврага. Лонгин не хотел мочить ноги, к тому же на пути ещё не раз встретились поваленные деревья, перекрывавшие ручей, словно мостки. Их покрывали нетронутые ноздреватые шапки снега. Если здесь и прошёл человек, то бревна он или перешагивал, или подлезал под ними.
Бесс сосредоточенно крутил головой, опасаясь пропустить место, где незнакомец выбрался из оврага. Один раз ему показалось, что он увидел след, но тот, как оказалось, принадлежал оленю, которому зачем-то не так давно приспичило переправиться через ручей.
Сальвий пребывал в задумчивости и его невысказанный вопрос к самому себе озвучил Лонгин:
– Что, если этот ублюдок специально снег с бревна стряхнул, чтобы след запутать?
– Может и стряхнул... – буркнул Бесс.
Декурион остановился, покосился на небо. Начинало темнеть. Шли уже долго и Лонгин все больше нервничал.
– Надо было разделиться, – сказал один из разведчиков.
– Ага, разбежались, – ответил другой, – тут ещё не известно, кто кого ловит.
Лонгин покачал головой.
– Возвращаемся. На ночь я в этом лесу не останусь.

Установилась тёплая погода и пушистое белое покрывало, укрывшее землю на несколько дней, исчезало на глазах. Это весной слежавшийся снег долго тает и остаётся в низинах даже тогда, когда вовсю уже набухают почки на деревьях, а сейчас зима ещё только пробовала силы.
Искать следы в сыром чёрном лесу стало сложнее. Не мудрено, что, когда двумя днями позже без вести пропал ещё один ауксилларий, поисковые партии вернулись ни с чем. Хотя нет. В этот раз невидимый похититель наследил сильнее.
Три десятка солдат вспомогательной когорты (на этот раз не злополучные бритты) валили лес для строительства лагеря. Здесь же, прямо на месте, очистив бревна от сучьев, раскалывали их клиньями на доски (а иначе здоровенные лесины было бы очень трудно вывезти к лагерю). Двое ауксиллариев сосредоточенно занимались этим делом чуть в стороне от товарищей, когда все произошло. Никто ничего не услышал.
Когда их хватились и пошли искать, один обнаружился сразу. Он лежал на том самом наполовину расколотом бревне, заливая его своей кровью. Горло перерезано. Второй бесследно исчез.
Когда о происшествии узнал Адриан, он пришёл в ярость.
– Расслабились? – бушевал претор, исподлобья взирая на вытянувшихся по струнке центурионов, – решили – всё, война окончена? Кто отменил приказ все работы вне лагеря проводить с охранением?
Центурионы, многие из которых были значительно старше претора, потупив глаза, переглядывались, словно зелёные тироны. Действительно расслабились. Виной всему – отрубленная голова царя даков. Это она заставила их забыть, что они не в Италии и даже не в относительно безопасной Мёзии, где и то постоянно соблюдались меры предосторожности при внешних работах.
Виновных Адриан наказал удержанием части жалования. Покричав, не стал слишком зверствовать, все же провинившиеся были людьми весьма заслуженными. Они и сами от себя не ожидали подобной беспечности.
Все это время Тиберий Максим пребывал в скверном расположении духа. Его погибших товарищей император отметил выделением денег на погребение (с изготовлением надгробий, разумеется), дабы не тратить средства солдатской похоронной коллегии. Бесс удостоился шейного браслета, торквеса, а самого декуриона Траян наградил серебряным почётным копьём и денежным подарком. Тиберий рассчитывал на большее. Он мечтал о corona exploratoria, венке разведчика. Совсем другой почёт и уважение. Кроме того, надеялся на повышение по службе.
– Ты же не захватил Децебала живым, – хмыкнул Лонгин, когда Тиберий решился высказать ему все, что лежало на душе, – да и убил его не ты лично.
После этих слов Тиберий ещё сильнее замкнулся в своей обиде. Почти весь его отряд уничтожен, теперь он "соломенный" декурион. Одним Бессом можно покомандовать, да и тот в последние дни лазил по лесам с Лонгином в поисках неуловимых разбойных варваров.
Тиберий целыми днями мучился бездельем в лагере. Прошло уже несколько дней, а о нём словно все забыли. Никто не давал ему другого назначения и новых людей не приводил. По ночам Тиберий украдкой пил, рискуя наутро надышать перегаром в лицо кому-нибудь из вышестоящих начальников. После второго похищения у него это, наконец, получилось. Он попался на глаза Адриану и получил выволочку.
Следующей ночью Тиберий сидел в палатке рядом с храпящим Бессом, обнимал кувшин с паршивой фракийской кислятиной и испытывал силу воли. Пока получалось неплохо, Адриан в своих угрозах умел быть очень убедителен.
Ночная жизнь лагеря, конечно, по насыщенности не могла сравниться с дневной, но все же никогда не замирала полностью.
Горели костры и факелы, негромко переговаривались часовые, выставленные у обоих ворот, возле принципия и претория[35], у святилища, в котором хранился Орёл и сбережения солдатских коллегий, у квестория, где располагалась легионная казна.

   [35] Преторий – резиденция командующего легионом.

Патрули прогуливались вдоль вала с палисадом, служивших временным укреплением. Будущая каменная стена пока существовала лишь в виде фундамента по всему периметру лагеря, да уже выложенного участка в районе Преторианских ворот.
Еженощно дежурила одна когорта. Часовые в течение ночи регулярно менялись, так что одномоментно бодрствовали две центурии. Несмотря на темноту, в лагере без пригляда оставалось немного закоулков, потому появление незваного гостя заметили сразу же.
В середине второй вигилии[36] одетая плотью здоровенная тень играючи перемахнула палисад за спинами пары безмятежно беседовавших легионеров, патрулировавших вал. Они обернулись на шум. Один сразу же повалился на колени с распоротым горлом, захлёбываясь кровью. Второй, потеряв дар речи от увиденного, попятился. Не смотря на охвативший солдата ужас, он инстинктивно и заученно прикрылся щитом, а факел, который нёс в руке, взял на изготовку, словно копье. Впрочем, это ему не помогло. Тень вырвала щит из трясущейся руки, отшвырнула в сторону, шагнула вперёд. Легионер, который так и не закричал, взмахнул факелом, но в следующее мгновение разделил судьбу своего товарища. Факел выскользнул из разжавшихся пальцев, и, кувыркаясь, улетел в сторону палаток.

   [36] Римляне делили время от захода солнца до восхода на четыре части – вигилии ("стражи").

Оставив за спиной два трупа, тень метнулась между рядов палаток. Здесь, в претентуре, ближней к Преторианским воротам половине лагеря, располагались вспомогательные части. Перемещалась тень стремительно и почти бесшумно, но все же судьбе было угодно, чтобы её обнаружили прежде, чем она добралась до своей цели.
Факел упал на кожаный полог, прикрывавший полотняную палатку. Первый снег везде растаял, дождя давно не было, но выпала обильная роса и в промозглом зимнем воздухе сгущался туман, потому кожа полога отсырела. Чтобы воспламенить её ушло бы много времени, однако на крыше факел не удержался, скатился вниз, и жадное пламя вцепилось в грубое полотно. Оно, хотя тоже было влажным, сопротивляться огню не смогло, зашипело, задымило. Пламя занялось довольно быстро.
Легионеры, спавшие внутри чутким солдатским сном, проснулись и закричали все разом, бросились наружу, спотыкаясь друг о друга. Палатка вспыхнула, взметнув в чёрное небо язык пламени.
Тень остановилась, обернулась на мгновение, после чего с глухим рычанием вновь бросилась к своей цели. Её заметили. Раздались крики.
На пути тени возник центурион с парой солдат. Тень легко раскидала их, но замешкалась, вынуждена была остановиться. К преградившим ей путь легионерам уже спешила подмога.
Тиберий, измученный бессонницей, выглянул наружу, привлечённый шумом, взорвавшим ночь. Он заметил пожар недалеко от палаток Второй Паннонской алы.
– Что случилось? – окликнул он пробегавших мимо легионеров, – варвары напали?
Один из них на бегу одарил декуриона безумным взглядом, но ничего не ответил. Тиберий услышал в той стороне, куда все бежали, звериный рык. По спине пробежали мурашки, он метнулся в палатку, подхватил перевязь со спатой и, снова выскочив наружу, тоже побежал на звуки драки.
Шагах в сорока-пятидесяти от его палатки творилось нечто страшное. Здоровенная человекоподобная фигура расшвыривала легионеров.
Некоторые, увидев, с кем имеют дело, бросились было врассыпную, но тут к месту схватки подоспел ещё один центурион и попытался организовать слаженную атаку. Полдюжины солдат разом метнули пилумы, но существо одним взмахом длинной когтистой лапы отбило четыре из них. Только одному из солдат повезло, его копье вонзилось пришельцу в левое бедро. Ещё один пилум, брошенный неверной рукой, пролетел мимо.
Тень взревела, вырвала копье из раны, перехватила и метнула в центуриона. Тот был без щита, но его успел прикрыть один из солдат.
– Мечи! – рявкнул центурион, – вперёд!
Неведомое существо, не обращая внимания на рану, прыгнуло навстречу. Тиберий не смог толком разглядеть, что произошло следом. На фоне пляшущего пламени пожара, размазанного в тумане, метались бесформенные тени. Росчерки факелов рвали тьму на части. Сзади, слева, справа нарастал топот ног и крики.
Солдаты орали от сковывавшего по рукам и ногам ужаса, но в присутствии командира оставались в строю и даже теснили существо.
– Пятишься, тварь! Навались ребята!
Ноги сами понесли Тиберия вперёд, против его воли. В ладонь, привычно придавая уверенность, легла рукоять меча. Пробежав несколько шагов, декурион споткнулся о лежащее на земле тело. Упал на колени, ткнулся рукой во что-то горячее и липкое.
– Сзади! Сзади заходите! Окружайте!
– Н-на!
– Ар-р-ргх!
– Сервий! Осторожно!

Тиберий поднялся на ноги и увидел существо почти прямо перед собой. Их разделяло уже десятка два легионеров. Потеряв несколько человек в рукопашной, они ослабили натиск, отхлынули и теперь, соорудив стену щитов, пытались окружить существо. Оно не давало им это сделать, пятилось, злобно рыча. От солдат отмахивалось захваченным факелом, а в левой руке (или всё же лапе?) сжимало меч. Тиберий не мог, как следует, разглядеть пришельца, видел лишь два горящих глаза, определённо не человеческих.
Существо, отступая, достигло палисада. Легионеров, пытавшихся окружить его, становилось все больше.
– Пилумы! Готовься! – прогремел властный голос центуриона (уже другого).
Существо взревело, но как-то странно. Тиберию показалось, что оно словно застонало от отчаяния. Тень метнула в стену щитов меч, потом факел, одним прыжком перемахнула через палисад и скрылась во тьме.
Преследовать её не стали. Солдаты застыли в оцепенении.
– Что это было? – раздались негромкие голоса.
– Боги, какая жуткая тварь...
– Да кто это, ты смог разглядеть, Гай?
– Какое там? Я чуть не обосрался от страха...
– А я, похоже, того...
Раздался сдавленный смешок.
– Так это от тебя воняет? Я думал, это Орково дерьмо.
– Это Орк что ли вылез из преисподней?
– Хер его знает... Ну и зверюга...
– Марк, Марк, ты жив? Эй, он ещё дышит! Помогите! – прозвучал почти над ухом Тиберия голос Лонгина.
Тиберий трясущейся рукой вложил меч в ножны, повернулся и столкнулся нос к носу с Титом Флавием.
– Ты? Помоги мне скорее! Марк ещё жив!
Несколько легионеров факелами осветили место побоища. На земле лежало восемь человек. Мёртвые. Среди них два центуриона. Почти вдвое больше было раненых. Среди них Тиберий узнал нескольких своих товарищей.
Лонгин и несколько солдат торопливо отрывали от своих туник полосы для перевязки.
– Медиков, скорее!
Бой случился на стыке палаток Второй Паннонской алы и ещё одной вспомогательной части. Тиберий окинул взглядом бездыханные тела. Перед глазами сразу возникло нестираемое из памяти скорбное зрелище, виденное на безымянном хуторе несколько дней назад. Его бросило в пот.
До самого утра никто в лагере больше не сомкнул глаз.

– Кто-нибудь сможет мне ответить, что это было?
Траян нервно барабанил пальцами по столешнице, переводя взгляд с одного легата на другого. Те косились друг на друга и молчали.
– Я слышал, они тут верят, что неупокоенный мертвец может вылезать из могилы и принимать облик зверя, – пробормотал Лузий Квиет, – вот он, наверное, и явился мстить...
– Это кто ещё? – скривил губы Траян, – уж не Децебал ли?
– Кто его знает... – уклончиво ответил Квиет.
– Какая чушь, – хмыкнул император.
– Тварь была вполне реальна, Август, – напомнил Адриан, – и это определённо не человек.
– Большая часть нанесенных этим существом ран похожа на те, что мы видели на телах погибших паннонцев, – сказал Марциал, – следы когтей. Теперь очевидно, что это никакой не лев, не волк и уж тем более не кто-то из варваров.
– Я бы не стал отбрасывать даков, – возразил Квиет.
– Ты что, действительно думаешь, что это неупокоенный Децебал? – удивился Траян.
– Как знать... Я слышал, эти варвары славятся колдунами...
– Да брось, Лузий, – отмахнулся император, – такое раньше и про твоих предков говорили. У страха глаза велики.
– Тварь перебила отряд Максима, но сам он избежал смерти. Теперь, похоже, она снова пыталась добраться до него, – сказал Марциал.
– С чего ты взял?
Адриан переглянулся с Гаем Целием и ответил вместо него.
– Нападение случилось в расположении Паннонской алы. Большинство убитых и раненых – паннонцы.
– Случайность.
– Как знать. Я допускаю случайности только после тщательной проверки, – покачал головой Марциал.
– Я уверен, Август, – сказал Адриан, – тварь искала Максима. Причём ещё тогда, когда он вёз голову Децебала. Так что, полагаю, Лузий недалёк от истины, связь с царём тут определённо просматривается.
Траян перевёл взгляд на своего врача, которого пригласили по совету Адриана.
– Ты что скажешь, Статилий? Ты ведь уже осмотрел тела?
– Да, Август. Скажу, что я утвердился в своём мнении, которое в прошлый раз поостерёгся высказать. Тогда оно показалось мне слишком невероятным, но сейчас...
– Говори, не томи, – попросил император.
– Я думаю, это ликантроп, – ответил Критон.
– Ликантроп?
Адриан скептически покачал головой, однако некоторые из присутствующих предположение Критона поддержали. Лаберий, который до этого молчал, заявил, поглаживая подбородок:
– А ведь даки себя называют волками. Меня всегда интересовало, что стоит за этими словами.
– Обычная высокопарная похвальба, свойственная варварам, – заявил Траян.
– Однако это все объясняет, – покивал Лузий Квиет, – ликантроп и дровосеков сожрал.
– Вряд ли, – возразил Марциал.
– Действительно, – кивнул Адриан, – дровосеков похитили среди бела дня. Кто-нибудь слышал, чтобы ликантропы разгуливали при дневном свете?
Все повернулись к Критону. Врач покачал головой.
– Боюсь, мои знания в этом вопросе ничтожны. Однако думаю, некоторую помощь в установлении истины, хотя и весьма небольшую, я мог бы оказать.
Он вопросительно взглянул на императора.
– Продолжай, Статилий, мы очень внимательно тебя слушаем.
– Много лет назад, когда я был ещё юношей, как всякий человек, избравший путь врачевателя, стремился попасть в Пергам, чтобы учиться в храме Асклепия. Там я познакомился с одним человеком, чуть старше меня. Он был поистине одержим жаждой знания, я более ни в ком, ни до, ни после не замечал подобного. Мы сдружились и много времени проводили вместе. Должен признаться, мой приятель был чрезвычайно щедро одарён богами. Он на голову превосходил меня способностями. Он изучал не только строение тела человека и способы борьбы с разрушающими его хворями. О, его интересы заходили гораздо дальше. Намного дальше...
Критон немного помолчал. Присутствующие тоже не проронили ни слова, терпеливо ожидая продолжения.
– Среди прочего я запомнил большое любопытство, которое он проявлял в отношении ликантропии. Ему хотелось найти причину этого явления, о котором у многих народов сохранилось немало преданий.
– И что же? Он нашёл? – спросил Траян.
– Я не знаю, – пожал плечами Критон, – в ту пору нет. Потом мы расстались, я поехал в Рим, а он остался на востоке. Много лет мы поддерживали общение, обмениваясь письмами. Делились знанием. Но о природе сверхобычных существ разговор более не заходил. Я написал ему письмо в тот же день, когда Тит Лонгин и Тиберий Максим привезли тела погибших от когтей этого, предположительно, ликантропа.
– Где сейчас живёт этот человек? – спросил Адриан.
– Предполагаю, что в Антиохии. По крайней мере, жил там пять лет назад, когда я получил от него последнее письмо. С тех пор мы не переписывались, как-то не было случая. Прости, Август, я не знаю, дойдёт ли моё письмо до адресата.
– В Антиохии... – медленно проговорил Траян, – в любом случае письмо дойдёт не скоро. Пока будет получен ответ... И неизвестно, прольёт ли он свет на наше дело...
– Я сразу предупредил, Август, что вряд ли смогу оказать значительную помощь, – развёл руками врач.
– Что ж, и на том спасибо, Статилий. Кто ещё желает высказаться?
– Все, что лично мне известно о ликантропах, – сказал Адриан, – не позволяет предполагать в нападавшем именно это существо.
– Почему? – спросил Квиет.
– Потому что сейчас не полнолуние.
– Они оборачиваются только в полнолуние?
– Насколько мне известно – да.
– Я вспомнил! – хлопнул себя по лбу Критон, – есть ещё кое-что. Существует мнение, будто обратившиеся в зверя люди себя не помнят. Они именно звери, только намного умнее, хитрее, сильнее и кровожаднее обычных волков.
– Теряют разум? – переспросил Марциал, – это очень важное замечание.
Трибун вопросительно взглянул на него.
– Что ты этим хочешь сказать, Гай?
– Кажется, я понимаю... – пробормотал Адриан, – эта тварь вела себя...
– ...вполне осмысленно, – закончил фразу Марциал, – как человек. Кроме того, уцелевшие участники схватки утверждают, что тварь пользовалась оружием и не боялась огня.
– Ну, всё-таки это не вполне волк... – пожал плечами Квиет.
– Тварь чувствует боль, – сказал Адриан, – её удалось ранить, Лонгин видел это отчётливо. Тварь отступила перед обычными смертными, она уязвима, её возможно убить.
– И это главное, – кивнул император, – тварь следует выследить и уничтожить. Лузий, поручаю это тебе. Считай, что это просто невероятно хитрый лев-людоед. Он не мечет молний, не завораживает взглядом. Он смертен. Так и объясни людям, которым поручишь охоту. Более других с тварью успели познакомиться паннонцы, вот пусть и отомстят за своих товарищей. Усилить посты и охранение на внешних работах. Смотреть в оба.
– Люди напуганы, лагерь бурлит, – мрачно сказал Адриан.
– Нашёл предлог для отсрочки выступления? – раздражённо поинтересовался Траян.
– Нет, Август! – изобразил возмущение Адриан, – мы выступим через два дня, как ты и приказывал.
– Начинать зимнюю кампанию, когда легионеры через одного трясутся от страха? – раздражённо процедил Траян, – как это глупо... Сразиться с сильнейшим врагом, победить его и обгадиться из-за какого-то волка-переростка...
– Мы его прикончим, Август! – бодро заявил Квиет, который уже позабыл о своём суеверном страхе перед неведомым.
– Рассчитываю на тебя, Лузий. И на тебя, Гай, – повернулся Траян к Марциалу, – людей следует успокоить. Тех, кто будет продолжать распространять сплетни и сеять панику, строго наказывать.
– Что сказать людям, Август? – спросил Марциал.
– Не знаю! – повысил голос Траян, что за ним крайне редко замечалось, – придумай, что-нибудь.
– Все будет сделано, Август, – невозмутимо сказал Марциал.
– Десять дней ещё вам даю и это последняя отсрочка. Все должны быть заняты делом. Сулла боролся с паникой в легионах изнурительным трудом. Берите пример. Чтобы никакой болтовни о ликантропах и прочих тварях. На этом все. Свободны.



5

Он прикоснулся к груди. Показалось, что сердце не бьётся. Может быть, это сон? Как бы он был счастлив сейчас, если бы мать бесцеремонно сдёрнула с него одеяло, вырвав из когтей этого страшного сна.
В глазах потемнело, голова закружилась, небо и земля поменялись местами, ноги подкосились. Бергей слепо вытянул руки вперёд, его бросило в пот. Стремительно накатывала глухота.
Почему так тихо? Мёртвая тишина. Но ведь это просто красное словцо, так не бывает, чтобы ни шума ветра, ни голосов птиц. Совсем ничего. Это сон.
Ему казалось, что он лежит на спине и смотрит в серое небо немигающим взором, бесстрастно следит за равнодушно проплывающими облаками. На самом деле он стоял на четвереньках, лицом вниз.
Пальцы пронзили тонкий наст, медленно сжались. В ладони впились острые края ледяной корки.
Бергей поднял голову, встал на колени, с усилием провёл грязными отросшими ногтями по щекам, почти ничего не почувствовав. Ослепительный свет резал глаза, пульсировал переливающимися огненными цветами. Сколько длилось это состояние, Бергей не знал. Ему вдруг показалось, что он умер. Он испугался этой мысли, а потом обрадовался.
Ощущение давящей мёртвой тишины постепенно проходило, сознание прояснялось.
Это не сон.
Город умер в огне. Пожар был столь силен, что от деревянной стены, опоясывавшей Храмовую террасу[37], почти ничего не осталось. Лишь в нескольких местах ослепительную белизну засыпанной снегом горы уродовал обугленный, завалившийся наружу остов.

   [37] Сармизегетуза стояла на нескольких вырезанных в горе террасах. Часть города, где находились храмы богов, занимала две террасы. Высшая точка располагалась в северной оконечности Цитадели.

Сгорели и обрушились крыши храмов Залмоксиса и других богов. Теперь на их месте из оплывшего, покрывшегося ледяной коркой снега торчали ряды покрытых копотью каменных столбов.

Боги не спасли город. Не спасли даже свои жилища.
Серая стена Цитадели тоже почернела от сажи. Она вся была испещрена трещинами. Внизу во множестве валялись расколотые каменные ядра, которыми римляне обстреливали крепость. Восточные ворота, ведущие из Цитадели на Храмовую террасу, на удивление почти не пострадавшие от огня, были распахнуты настежь. Следов тарана на них не было. Римляне долбили им западные ворота, там как раз имелся ровный участок, позволявший подтащить махину. У восточных врат дорога шла слишком круто вверх. Впрочем, западные ворота "красношеим" не поддались, они тоже были раскрыты, а не разломаны.
Юноша медленно, при каждом шаге проламывая наст и проваливаясь по щиколотку в колючий снег, брёл вверх по склону, приближаясь к внутренним вратам.
Снег был обильно расчерчен дорожками птичьих следов. Попадались и звериные. Собачьи. Вряд ли волк решился бы зайти на пепелище. Поживиться тут нечем. Все трупы победители давным-давно убрали и сожгли.
Бергей с трудом узнал дом, где жил с матерью, братом и сестрой накануне осады. От него остались одни головешки.
Он стоял посреди развалин, с застывшей на лице неподвижной маской ковырял носком ноги снег, не отдавая себе отчёт, зачем это делает. Ни одной мысли в голове. Под снегом пепел.
Вдруг нога зацепила нечто, привлёкшее его внимание. Он нагнулся и вытащил из-под обугленной доски деревянную лошадку. Когда-то у неё были хвост и грива из пеньки, но они сгорели. Дерево почернело.
Это была лошадка Дарсы. Он давно уже не играл ею, но всё равно таскал с собой. Память об отце. Тот подарил её младшему сыну, перед тем как уйти на войну. Первую войну с Траяном, ставшую для Сирма последней.
Бергей рухнул на колени и застонал, размазывая по щекам сажу и слезы.

Расставшись с Дардиолаем, он без приключений добрался до Близнецов. Так назывались две крепости, которые стояли друг напротив друга, разделённые ущельем, по которому протекала небольшая речка[38]. Это ущелье было единственным удобным подходом к Сармизегетузе с севера.

   [38] Река Апа-Грэдиште, на берегах которой, друг напротив друга стояли дакийские крепости Блидару и Костешти (названия современные).


Крепости стояли на высоких утесах. Подобраться к ним было крайне тяжело, но уже в первую войну римляне сумели взять оба неприступных орлиных гнезда, проявив изрядное упорство и изобретательность.
Близнецы были частично разрушены, но во вторую войну, когда даки вернули свою столицу, Децебал восстановил их. Вновь подступив к Близнецам, Траян уже не стал ломиться в эти северные врата Сармизегетузы, ограничился осадой, а сам со всеми силами навалился на столицу. После её падения сдались и Близнецы. Теперь в обоих крепостях стояли римские гарнизоны.
После победы "красношеие" чувствовали себя там в безопасности. В округе, как и везде возле гарнизонов, обретался торговый люд, хотя и меньше, чем у лагерей легионов.
Бергей, у которого живот к спине прирос, затерявшись среди торговцев и их рабов, смог украсть немного хлеба и тёплый плащ. За обувь он уже сто раз пожелал долгих лет жизни Дардиолаю. Если бы не воин, поди уже сбил бы ноги напрочь. Или отморозил.
Римлянам юноша не попался и, не задерживаясь в Близнецах, двинулся дальше к своей цели. И вот, достиг...
Он, конечно, понимал, что не застанет в Сармизегетузе своей семьи, не узнает, живы ли они, но не мог остановить порыв сердца. Но что же теперь? Куда идти? Все чаще его посещала мысль, что надо было остаться с Дардиолаем. Что уж теперь-то об этом вздыхать...
Тзир говорил, что основной лагерь легионов располагался в половине дневного перехода, даже меньше, к востоку от перевала Тапы. "Красношеие" ещё после победы в прошлой войне начали там строить большой город. Бергей решил отправиться туда.
Он спустился в долину Саргеции, речки, протекавшей южнее Сармизегетузы. Долина эта имела форму обоюдоострого топора, с топорищем, смотрящим на север, куда заворачивала текущая с востока река.
Началась оттепель и юноша через реку не перешёл, а буквально переполз по тонкому льду, рискуя провалиться. Вся одежда промокла. На другом берегу развёл костёр и долго отогревался.
До римского города он шёл три дня, а когда добрался, то дар речи потерял. Такого скопления народу в жизни ещё не видывал, хотя в осаждённую Сармизегетузу набилось около десяти тысяч человек, воинов с семьями.
Перед ним раскинулась столица римской Дакии – Колония Ульпия Траяна.
Город занимал площадь втрое большую, чем лагерь легионов возле Апула и его канаба. Уж если там был настоящий муравейник, то здесь и подавно. Кроме размеров Колония отличалась от Апула тем, что тут каменных зданий было намного больше, ибо город строили уже третий год.
Бергей в римских городах прежде не бывал, потому разинув рот разглядывал каменные дома. Особенно юношу впечатлила колоннада базилики. Римляне строили не так, как даки. Почти не использовали дикий тёсаный камень, возводили здания преимущественно из кирпича.
Краюху хлеба, украденную в Близнецах, Бергей давно сжевал и живот уже дня три вновь возмущённо порыкивал. Юношу от голода шатало так, что дуновением ветерка можно уронить. В первую очередь следовало озаботиться пропитанием.
Высматривая, где можно ловчее украсть что-нибудь съестное, Бергей покрутился среди торговых рядов, которыми был загроможден форум. Здесь ему не понравилось, слишком много людей. Куда бежать и где прятаться в случае чего, он не знал и изо всех сил старался не привлекать к себе внимания.
Он заметил, что на стройках работало много даков. Цепей на рабочих не наблюдалось, да и охрана присутствовала весьма немногочисленная. Бергей недоумевал, что его соотечественники не спешат бежать, ведь перебить горстку легионеров представлялось ему совсем несложным, а за оружие сойдёт почти любой строительный инструмент. Как следует осмотревшись, он обнаружил, что на стройке работают далеко не одни даки, среди бородачей трудилось немало римлян. Собственно, строили город в основном легионеры, а даки использовались на самых тяжёлых работах. Месили известковый раствор, таскали кирпичи, вчерне обтёсывали камни.
Сердце Бергея бешено колотилось. Просто сидеть и наблюдать невозможно. Ему казалось, что все только и делают, что спрашивают друг друга, что это за парень трётся вокруг да около.
Он подобрал какое-то беспризорное ведро, заляпанное известью. Если остановят римляне – выдаст себя за одного из работников. Что говорить, если на него обратят внимание соотечественники, которые, конечно, легко выявят в нем чужака, он не знал, но и не задумывался об этом. Что ему свои-то сделают? Не сдадут же "красношеим". Наверное. Как-то не хотелось разом записывать в предатели этих рабочих, трудящихся на врага без видимого принуждения
Он старался держаться в тени.
Около полудня даки прекратили работу. На стройке появились женщины с котелками и корзинками, принесли обед.
Бергей следил за седобородым коматом. К нему подошла пожилая женщина с корзинкой, протянула старику небольшой кувшин и нечто, завёрнутое в белую тряпицу. Хлеб, наверное. Старик поблагодарил её кивком головы. Женщина перекинулась с ним парой слов и отошла к другим рабочим. Старик присел на стоявшую неподалёку телегу, с которой недавно сгружали кирпичи, расстелил тряпицу. В неё действительно была завёрнута краюха хлеба. Бергей сглотнул слюну.
– Датауз, глянь-ка сюда! – окликнули старика.
– Чего там? – спросил он недовольно.
– Да ты подойди, посмотри, ведь криво положили?
– Вот никогда спокойно пожрать не дадут, – проворчал старик, но послушался.
Бергей, живот которого урчал так, что слышно, поди, на другом конце города, не выдержал. Прокрался к телеге, схватил хлеб. Отломил кусок и сразу сунул в рот. Повернулся, запихивая остальное за пазуху... и нос к носу столкнулся с Датаузом.
– Ты что это тут делаешь, парень? – спокойно поинтересовался старик.
Бергей не ответил. Он машинально продолжал работать челюстями, а мысли в голове неслись быстрее ветра.
– Ты кто такой?
Бергей промычал нечто невнятное, опустив глаза. Старик ухватил его за подбородок и поднял голову.
– На меня смотри. Есть хочешь?
– Да... – выдавил из себя Бергей.
Старик огляделся и потянул юношу за собой.
– Пошли-ка отойдём.
Он затащил его внутрь строящегося здания. Бергей взирал на старика исподлобья.
– Да не смотри ты так на меня, – усмехнулся Датауз, – ешь спокойно, не отниму. Скажи, кто таков и откуда взялся.
– Люди зовут Бергеем, – буркнул юноша, – из Берзобиса я.
– Ишь ты... – заломил бровь Датауз, – прям из Берзобиса? А по мне так из леса.
– В Берзобисе "красношеие", я знаю, – проговорил Бергей, у которого теперь кусок не лез в горло, – я там уж четыре года не был. Как "красношеие" пришли, мы в Сармизегетузу перебрались.
– В Сармизегетузе три месяца как пепелище.
– Я знаю, – буркнул Бергей.
– И где ты все это время был?
Юноша ответил не сразу. Раздумывал, стоит ли рассказывать про Тзира.
– В горах. Там.
– И много вас там таких? – негромко спросил старик, – из Сармизегетузы?
– Тебе то что? – огрызнулся Бергей и неопределённо мотнул головой, – хочешь этим сдать?
– Дурак ты, парень, как я погляжу, – мягко сказал Датауз, – хотел бы тебя сдать, уже вязал бы сейчас. Ты, я смотрю, совсем своих от чужих отличать разучился. Ещё и крадёшь тайком.
– А вы свои, что ли? – с вызовом бросил Бергей, – вы же вон, на "красношеих" работаете! А чего-то я ни цепей, ни колодок не вижу! Продались?
Старик сгрёб его за грудки, притянул к себе.
– Ты язычок-то прикуси, засранец, а то была сопля зелёная, станет красная, – сказал он, не повышая голоса, – ты бы у римлян воровал еду, если такой дерзкий. Или с ними связываться – кишка тонка?
Бергей не ответил, но смотрел на старика с вызовом.
– Ты молодой, а потому дурак, – констатировал Датауз, – думаешь, мы по своей воле на этих ублюдков работаем?
Бергей, продолжая взирать на него исподлобья, подумал и медленно помотал головой.
– Ты один здесь? – спросил Датауз.
– Один, – буркнул юноша.
– Что, там, в горах, совсем худо стало? – спросил старик и сам же себе ответил, – и то верно, зима идёт. Мы тут-то в землянках зубами стучим...
– Я не знаю, как в горах, – сказал Бергей, – не понимаю, о чём ты говоришь.
– Погоди-ка, – удивился Датауз, – я, было, подумал, что кто-то из Сармизегетузы до её падения успел уйти. Решил, они тебя разведать послали, что тут и как.
– Нет, – покачал головой Бергей, – ничего об этом не знаю. Один я. Сам уцелевших ищу.
– Уцелевших? – переспросил старик, – родные там у тебя были?
– Мать, сестра и брат.
– Сестра?
– Да. Меда, дочь пилеата Сирма. Брата Дарсой зовут, ему восемь лет. Меде – девятнадцать. Мать наша – Андата. Ещё Эптар, муж Меды. Может, слышал?
– Сирм... – пробормотал старик, – Сирм из Берзобиса... Знакомое имя. Из царёвых воинов?
Бергей кивнул.
– Так ты, парень, из "носящих шапки", выходит? – присвистнул Датауз и оглядел худого, оборванного Бергея с ног до головы, – нет, здесь ты своих не найдёшь. Тут коматы одни. Из окрестных сел. Римляне нас сюда на работу согнали.
Он выглянул наружу, осмотрелся. Повернулся к Бергею.
– Давай-ка я тебя, парень, к своей жене отведу пока. У нас тут землянки неподалёку откопаны, там и живём.
Он потащил Бергея за рукав, но тот упёрся.
– Так что, неужели никто не спасся? Или тебе не известно?
Старик долго не отвечал, глядя Бергею прямо в глаза. Потом медленно покачал головой. Юноша втянул воздух сквозь сжатые зубы и глухо застонал.
Даки-рабочие жили в землянках примерно в полумиле от строящейся Колонии.
– Ты, парень, знаешь что? Сейчас пойдем, так прихрамывай. Если окликнут, скажу, что ты ногу повредил. И не вздумай башкой крутить, не должны твоё лицо увидеть.
– Почему?
– Ты видел среди наших хоть одно молодое лицо?
– Н-не помню... – оторопело пробормотал Бергей.
– Потому что нету, – с ожесточением прошипел Датауз, – старики одни, калеки, бабы.
– А куда... – начал было юноша, но Датауз перебил его.
– Мужики в боях сложили головы, а кто остался, того в рабство продали. И молодёжь почти всю...
По спине Бергея пробежал холодок.
Выйдя наружу, старик позвал:
– Бития!
К ним подошла женщина, та самая, которая принесла ему обед. На вид она была моложе мужа лет на десять и, судя по всему, в молодости блистала красотой. Сейчас у неё был уставший, потухший взгляд.
– Жена моя, – представил Битию старик.
Бергей со всем вежеством пожелал здоровья. Датауз кратко рассказал Битие о нём. Женщина заохала, захлопотала.
– Голодный же ты, сынок...
Датауз, опасливо оглядываясь по сторонам, осадил её.
– Погоди ты. К нам его надо отвести, нельзя ему тут быть.
Никто их не остановил. Один из римлян-часовых даже кивнул Датаузу. Видать и впрямь, что тот оказывает помощь увечному. Когда они удалились от города, старик обернулся.
– Молодёжь здоровую продали. Детей всех. Кто остался, им не опасен и малополезен. Все амбары они едва не до последнего зёрнышка выгребли. Прокормить себя теперь не можем.
– Как же жить будете?
– На весенний сев семян нету. Эти не дадут, не для того обдирали. Зиму протянем, а потом передохнем с голоду. Пока работаем на них, кормят. Как построим город, не нужны станем. Да и если бы посеяли хлеб, всё равно он уже не наш. Наместник землю для ветеранов нарезает. Было у меня поле, а теперь оно уже не моё. Теперь мне только к Залмоксису остаётся или, ежели желаю погодить, в батраки к "красношеим". Эта солдатня всюду важная ходит, примеривается ко всему. Расспрашивает, где тут земля получше, а где камни и болота. Сучьи дети...
Разговорчивый старик рассказал, что все трое его сыновей на войне сложили головы. Двое старших ещё в первую, а младший, последняя отрада матери, совсем недавно. В Сармизегетузе.
– Даже похоронить, как положено не смогли. В огне сгинул.
– Может живой? – предположил Бергей, – может пробился?
Датауз внимательно посмотрел на него, помолчал, потом медленно покачал головой.
Пришли к землянкам. Их было отрыто десятка три.
– С разных сёл тут народ, – сказал Датауз, – кто остался.
Бития сунула Бергею в руки миску просяной каши. Потом смотрела, как он торопливо (ничего не мог с собой поделать) стучал ложкой и вздыхала. Она расспросила Бергея о его родных, и он не смог таиться перед этой доброй женщиной. Рассказал всё. И про то, как ушёл от Тзира тоже. И про встречу с Дардиолаем. При упоминании его имени, Датауз удивлённо поднял бровь. Не мудрено, Молния по всей Дакии известен.
Датауз сидел рядом и внимательно слушал. Жена его украдкой вытирала глаза. Говорила, от дыма слезятся. Очаг был сложен прямо в землянке. По-чёрному топился. Глаза и у Бергея слезились, но, может быть, и не от дыма вовсе.
Когда он закончил рассказ, Датауз вздохнул.
– Зря ты, парень, сюда шёл. Лучше бы с Молнией остался.
Бергей сжал зубы, но не ответил.
– Я мало знаю о том, что произошло в Сармизегетузе, но то, что знаю...
Он не договорил. Бергей подождал немного, а потом попросил:
– Расскажи, отец.
Датауз снова вздохнул.
– Римляне месяц вели осаду. Ломали стены таранами, камнемёты подтащили. Бицилис поначалу умело оборонялся, но "красношеие" все же смогли прорваться за Храмовую стену. Наши отступили в Цитадель.
Он замолчал.
– Что было дальше? – прошептал Бергей.
– Дальше... Через несколько дней в Цитадели начал пожар. Причём римляне утверждают, что это наши сами себя подожгли. Все запылало и на Храмовой террасе. Я думаю, Бицилис пытался за стеной огня прорваться из города. Но не смог. Когда римляне ворвались в Цитадель, там не осталось никого живого. Все, кто был, мужчины, женщины и дети, все выпили яд. Чтобы не сдаваться в плен, избегнуть насилия и рабства. Так говорят римляне, я сам не видел.
Бергей побледнел.
– Я не верю...
– У меня нет причин лгать тебе, – сочувственно сказал Датауз.
– Значит... все мертвы...
– Да, парень. Крепись. Из Сармизегетузы никто не вышел живым.
Бергей спрятал лицо в ладонях. Бития вопросительно взглянула на мужа, тот поджал губы и коротко мотнул головой.
Больше Датауз юношу расспросами не донимал. Вечером вернулись односельчане старика, и он рассказал им про Бергея. Мужики, среди которых не было ни одного молодого, вздыхали, сокрушённо качали головами, обсуждали, что парню делать дальше. Некоторые, ухватившись за его рассказ о Тзире и слухах о том, будто на севере ещё сражаются свободные даки, советовали ему податься туда. Иные и сами порывались идти с Бергеем. Он слушал отрешённо. Кивал головой, слова бросал неохотно, через силу. Наконец, Датауз призвал оставить парня в покое.
– Не теребите его. Парень до последнего надеялся, а оно вон как вышло... Пусть хоть немного в себя придёт.
На следующее утро Датауз велел Бергею сидеть в землянке и не высовываться. Юноша послушался и весь день промаялся наедине с чёрными мыслями. Так он провёл и следующий день, а потом, глядя на возвращающихся с работы измождённых людей, устыдился безделью. Его кормят, а он лежанку давит. Заставить себя помочь соотечественникам на стройке он не мог – все в душе его протестовало против работы на благо ненавистным "красношеим". Однако следовало за добро отплатить добром.
Когда мужчины вновь ушли на работу, он предложил Битии помочь по хозяйству. Она послала его натаскать воды, наколоть дров.
В поселении остались только женщины. За одну из них Бергей зацепился взглядом. Одетая в бесформенное платье, она сутулилась, скрывала платком лицо и двигалась скованно, почти ни с кем не разговаривала.
В лагере постоянно торчали двое или трое посторонних, Не легионеров, но явно римлян. Бергей поинтересовался у Битии, кто они, та ответила, что "следят за порядком".
– Чтобы мы не придумали взбунтоваться, значит. Хотя какой уж тут бунт, мужики еле ноги волочат. Больные да увечные одни остались...
Женщина с платком на лице особенно сторонилась этих чужаков. Не понимала, что своим поведением и обликом, явно направленным на то, чтобы не привлекать внимания, добивается прямо обратного.
Бергей наблюдал за ней со всё возрастающим любопытством. Так получилось, что сей интерес и определил его дальнейшую судьбу.
Вскоре после полудня, когда женщины отнесли мужьям обед и вернулись, в поселении появились два новых человека. Эти самые "хранители порядка". Одетые не по-военному, в обычные серые туники и коричневые плащи-пенулы, они, тем не менее, были вооружены мечами. Бергей заметил на поясе одного из них свёрнутый кольцами хлыст. Надсмотрщики. Хотя вроде бы рабами даков-строителей не считают.
Сменив своих товарищей, римляне вальяжно разместились у костра, над которым висел котёл. Один из них вытащил из-за пояса ложку и бесцеремонно снял пробу.
– Эта что ли? – услышал Бергей слова второго римлянина.
Юноша, коловший неподалёку дрова, поднял глаза и увидел, что они смотрят в сторону закутанной женщины, которая несла с ручья корзину со стираным.
– Ага, – ответил второй.
– Да ну, она же страшная. У меня не встанет.
– Слабак, – усмехнулся второй и почесал в паху.
Женщина мельком покосилась в их сторону и быстрым шагом пошла прочь. Первый римлянин поднялся и вальяжно направился за ней. Она ускорила шаг, он тоже. Она оглянулась, бросила корзину и побежала.
Бергей расколол очередное полено и, оставив работу, посмотрел в сторону кустов, за которыми оба скрылись. Он знал, что там сейчас случится. Юноша покосился на второго римлянина, тот расслаблено сидел возле костра и задумчиво щёлкал пальцем по деревянной ложке. Бергей огляделся по сторонам. Поселение как будто вымерло.
Не вполне отдавая себе отчёт в том, что делает, не задумываясь о последствиях, движимый лишь сиюминутным порывом и ненавистью, юноша сжал в руке топор, так, что костяшки пальцев побелели, и направился к кустам. Второй римлянин сидел к нему спиной.
Листва давно опала и Бергей, ещё не раздвинув колючие ветки, уже видел, что там происходит. Римлянин повалил женщину на землю, одной рукой задирал ей подол, а другой душил. Женщина пыталась оторвать его руку от своего горла, извивалась, хрипела, пыталась сжать ноги. Римлянин, вполголоса бранясь, втискивал между ними колено. Наконец, ему это удалось, подол он тоже одолел и начал одной рукой стаскивать с себя короткие штаны, какие носили легионеры.
Дальше Бергей смотреть на это не стал. Бесшумно приблизившись, он взмахнул топором и обрушил его на спину насильнику. Тот дёрнулся, захрипел и обмяк.
Женщина спихнула с себя труп и попыталась отползти от Бергея, пронзив его безумным взглядом. Её трясло, но она не издала ни звука. Бергей, глядя на совсем голую (римлянин успел ей не только подол задрать, но и платье на груди до пупа порвал) худую девушку лет семнадцати, потерял дар речи. Платок размотался и он увидел её лицо. Оно было измазано сажей. Наискось от правой брови, через переносицу и всю левую щеку тянулся уродливый шрам. Удар мечом, чудом не задевший глаз.
Бергей подумал, что сажей девушка вымазалась специально.
"Она же страшная, у меня на неё не встанет".
Наивно пыталась уберечься от насилия...
Вдруг его словно молнией прошибло.
– Тисса? Ты?
Он шагнул к ней, она снова попятилась, все ещё сидя на земле.
– Не бойся! Тисса, это действительно ты?
Она вдруг скосила глаза ему за спину.
– Сзади!
Бергей мгновенно метнулся влево, падая на колени и уходя из-под удара. Не глядя махнул топором с разворота, на уровне живота взрослого мужчины. Не ошибся. Второй римлянин, верно почуявший что-то неладное, не собирался его хватать и если бы не окрик девушки, то он бы без затей и лишних разговоров снёс Бергею голову.
Топор вонзился римлянину в живот. Тот охнул, согнулся пополам, мёртвой хваткой вцепился в топор скрюченными пальцами. Заваливаясь на бок, вывернул топорище из рук Бергея. Скорчился на земле, поджав колени к животу, и изверг из груди протяжный хрипящий стон.
Бергей повернулся к девушке. Та пыталась запахнуть разорванное платье и смотрела на трупы расширившимися от ужаса глазами.
– Тисса, ты слышишь меня?
Она вздрогнула, очнулась от оцепенения и посмотрела на юношу.
– Бе... Бергей?
– Да, да, это я!
– Бергей... Что ты...
Она не договорила. Разревелась. Он подсел ближе, коснулся плеча.
– Все будет хорошо...
Она замотала головой.
– Не-е-е-т! Заче-е-ем... ты... Они убьют... все-е-ех...
Он попытался обнять её, успокоить. Она замолотила его кулаками по спине, все сильнее заходясь в истерике.
– Тише ты, сейчас сюда весь легион сбежится!
Она и не думала успокаиваться. Тогда он оттолкнул её и отвесил звонкую пощёчину.
– Дура! Он бы тебя порвал всю!
Девушка словно очнулась, перестала верещать, мотнула головой и посмотрела на Бергея взором, почти осмысленным. Несколько мгновений оба молчали, сцепившись взглядами, потом Бергей непроизвольно скосил глаза вниз, уставившись на высоко вздымавшуюся голую грудь.
Девушка горько усмехнулась и, глядя на него исподлобья, процедила сквозь зубы:
– А ты думаешь, что спас меня?
Бергея её вопрос поставил в тупик, он не нашёлся, что ответить.
Они довольно долго молчали. Два сердца бились часто-часто. Тисса размазывала по щекам слёзы и все пыталась запахнуть платье. Бергей тупо переводил взгляд с одного трупа на другой. Чужую жизнь он забрал впервые. Внутри, почему-то, образовалась пустота, никакой радости от содеянного, или хотя бы удовлетворения от справедливости возмездия.
Вот вроде бы враги. Хорошо вооружённые, свирепые, не безвинные овечки, и получили сполна. А на душе гадко. Нет, он и не думал жалеть их, не сошёл ещё с ума. Просто вдруг пришло осознание, что у всего есть своя цена.
– Их хватятся... – прошептал Бергей, – станут искать...
Тисса поднялась на ноги.
– Пойдём.
– Куда? – спросил Бергей.
– Скажем Битие.
Он покорно побрёл за девушкой.
Лицо Битии, едва она узнала, что случилось, стало белым, как полотно. Она схватилась за сердце, ноги подкосились. Бергей поспешно подхватил её, помог сесть. Бития кликнула одну из женщин и велела бежать к Датаузу. Та послушалась, видать, старика и его жену здесь уважали.
– Искать будут, – сказала Бития, посмотрела на Бергея и решительно распорядилась, – лопату хватай и рой яму. Вон там.
– Так ведь спросят, куда делись... – прошептала Тисса и всхлипнула, – из-за меня теперь...
– Не реви! – оборвала её Бития, – не из-за тебя.
Бергей скрипнул зубами.
Все ещё держась за сердце, Бития несколько раз глубоко вздохнула, переводя дух, и сказала твёрдо:
– Не знаем, куда делись. Сменились, покрутились здесь немного и свалили куда-то. Сбежали.
– Не поверят, – сказал Бергей.
Бития сверкнула на него взглядом и повернулась к Тиссе.
– Найди Бебруса, пусть оденет обувь одного из римлян. Покрутится тут и сходит до ручья. Так, чтоб следы хорошие были. Там разуется и кружным путём вернётся.
– Он же хворый, – возразила Тисса.
– А где я тебе здорового найду? Чтобы ножища была, как у того говнюка? Короче, не знаем мы, куда эти сучьи дети делись. Недосуг нам их пасти. Топор от крови отмыть надо... хотя нет. Бергей, зарой его. Хрен с ним, с топором.
Её деловитые распоряжения немного успокоили Бергея. Он отправился в лес копать яму на проталине. Позаботился, чтобы не оставлять следов на снегу, их было бы трудно скрыть. Потом вместе с Битией отволок к ней трупы, засыпал. Могилу и все следы закидал мокрой хвоей.
Все, кто был в поселении, два десятка женщин и стариков, уже знали о случившемся. Некоторые из баб не сдержали языков, затянули вой:
– Всех смерти обрёк из-за девки! Подумаешь, велика беда – сунул, вынул. Не убудет от неё!
Бития рявкнула на голосистых дур, те заткнулись, но продолжали жечь Тиссу (не Бергея!) злобными взглядами.
Та забилась в какой-то угол. Плечи предательски вздрагивали. Бергей вдруг подумал, что сутулилась она и прятала лицо не только затем, чтобы избежать внимания "красношеих". Догадка обожгла его. Он подсел к Тиссе, долго мялся, не решаясь задать вопрос, но все же спросил:
– Это ведь уже было?
Та подняла на него блестящие глаза. Ничего не ответила, но он и без слов всё понял. В двух бездонных озёрах плескалась боль и отчаяние.
"Ты думал, что спас меня?"
– Я не смогла... умереть... – прошептала Тисса, – когда они в первый раз... духу не хватило...
Бергей молчал.
– Тот... которого ты первым... Он... дважды... Ещё другие...
Она спрятала лицо в ладонях. Бергей сжал зубы, медленно протянул руку к её голове, задержал, не касаясь. Пальцы дрожали. Он все же осторожно провёл ладонью по волосам. Тиссу затрясло сильнее. Он обнял её за плечи.
– Прости меня...
– За что? – всхлипнула она.
Он не ответил. Долго молчал. Тисса понемногу успокоилась.
– Как ты спаслась из Сармизегетузы? – Бергей, наконец, решился задать вопрос, мучивший его с тех пор, как он узнал её.
– Что? – вздрогнув, повернулась к нему Тисса.
– Ты ведь была там, я помню. Как тебе удалось спастись? Ты знаешь, что случилось... с моими?
Она медленно вытерла глаза и ответила:
– Да.

Она была на два года моложе Меды. Из-за войны её просватали лишь в этом году, весной, но до свадьбы, которую собирались сыграть после уборки урожая, дело так и не дошло. Жених Тиссы погиб на перевале Боуты ещё в начале лета.
Меда уже была мужней женой, а Тисса ещё числилась в девках, но это не мешало их дружбе. Вместе они оказались в Сармизегетузе, когда римляне окружили город.
В столице собралось много народу – семьи воинов, жители окрестных деревень, искавшие укрытия за каменными стенами. Многие, не зная об истинном положении дел, надеялись, что Децебал сможет собрать достаточно сил и отбросить римлян. Или заключит мир, как было в прошлый раз. Потому люди не хотели далеко уходить от насиженных мест, бежать на север. Они перегоняли в Сармизегетузу скот, рассчитывая уберечь его, свозили сюда все запасы зерна. Близлежащие дороги были забиты телегами.
Царь отбыл за помощью, а оборону столицы возложил на своего друга Бицилиса. Тот разослал по округе лазутчиков, выяснить, где римляне. Ему было известно, что Траян, наступавший с юга, уже поблизости, но о том, как далеко продвинулись легионы Лаберия, сведений не было.
Бицилис рассчитывал, что у него есть ещё время, что римляне упрутся в Боуты, завязнут у Апула. Весть о том, что Лаберий уже в окрестностях Близнецов, прозвучала громом среди ясного неба. Единственная дорога, по которой можно было вывести женщин, детей и стариков была перерезана. Лазутчики рассказали Бицилису, что горные тропы по большей части свободны, но прорваться там могли только воины.
Бицилис понял, что, скорее всего все, собравшиеся в крепости, найдут здесь свою смерть. Он немедленно приказал сотнику Тзиру, одному из старших и опытных воинов, вывести всех юношей, дабы хотя бы их сберечь для будущих битв. Женщин и детей Тзир взять с собой не мог.
Сотник повиновался и железной рукой приструнил своих подопечных, которые едва не взбунтовались. Не хотели предстать в глазах друзей и родичей трусами, бегущими от врага.
Начиная с этого момента, Бергей ничего не знал о событиях в Сармизегетузе.
– Прошу тебя, расскажи, что было дальше.
– Дальше? Страшно было дальше...

Римляне замкнули кольцо вокруг Сармизегетузы, подтащили к стенам тараны и камнемёты, пошли на приступ. Их было много, а боевой дух силен, как никогда. В предчувствии близкой победы, наград и почестей, они сражались умело и отважно. Даки, которым больше некуда было отступать, дрались отчаянно. На стенах плечом к плечу с мужьями встало множество женщин. Немало стариков, даже совсем немощных, пожелали закончить свою жизнь, в последний раз встретив врага лицом к лицу.
Первым делом римляне взялись за деревянную Храмовую стену. Её легко можно было сжечь, но это привело бы к пожарам во всем городе, а Траян, как видно, намеревался Сармизегетузу по возможности сохранить.
Бицилис удерживал деревянную стену полмесяца, умело чиня препоны римским таранам. На их крыши даки сбрасывали огромные камни и брёвна, перебив множество народу.
Римляне ползли на стены по лестницам, даки сбрасывали их вниз. В конце концов "красношеие" все же прорвались на Храмовую террасу. Бицилис приказал всем отступить в Цитадель, но многие воины, ведомые жрецами, его приказа ослушались, затянув наступающего врага в уличные бои, которые с переменным успехом бушевали три дня. Однако римлян, казалось, уже ничто не могло остановить. Они прекрасно умели драться в тесном пространстве. Небольшими группами, прикрываясь черепаховым панцирем из щитов, они шаг за шагом продвигаясь вперед. Три дня отвага даков сдерживала их, но, в конце концов, легионеры её пересилили.
Потом они взялись за Цитадель. Её взять было куда сложнее, чем Храмовую террасу. Сидя на каменной стене, Бицилис уже не боялся поливать "красношеих" кипящим маслом, добавляя сверху огоньку. Камнеметы римлян здесь имели куда меньший успех, а тараны было подтащить сложнее. Западные ворота защищала крутизна склонов, а перед восточными даки, отступая в крепость, навалили баррикаду. Расчищать путь для подвода тарана легионерам приходилось под ливнем стрел со стены.
И все же Бицилис понимал, что эта заминка временна. Надежда на помощь Децебала таяла с каждым днём.
Наконец, римляне пошли на решающий приступ и, ворвавшись на юго-восточный участок стены, смогли закрепиться на ней. Стало понятно, что их уже не сбросить. Несмотря на огромные потери легионеров, снизу к ним все прибывали и прибывали подкрепления.
В самый разгар сечи Бицилис собрал на главной площади укрывшихся в Цитадели стариков, женщин и детей.
– Нам не удержать Сармизегетузу. Это конец. Давайте же встретим его достойно!
Вперёд вышел Мукапор, верховный жрец Залмоксиса, высокий седой старик, одетый в белое.
– Даки, вы знаете, что случится, когда римляне ворвутся в Цитадель! Те, кто останется в живых, обречены на рабство и страдание! Детей разлучат с матерями, жён предадут насилию! Даки, вы знаете, что всеблагой Залмоксис ждёт нас! Так к чему длить страдания плоти? Отворим же врата его чертогов сами и без страха, но с радостью шагнём в вечную жизнь!
По площади волной пронёсся стон.
– Братья и сестры! – продолжал Мукапор, – мы войдём к Залмоксису без боли и страданий! Уснём, а когда проснёмся, окажемся среди тех, кто давно уже ожидает нас в вечности!
По знаку Бицилиса из царских погребов выкатили бочки с вином. Из первой вышибли пробку, наклонили над чашей, которую держал в руках Мукапор. Тёмно-красное вино, расплёскиваясь, до краев наполнило серебряный кратер.
Взревели боевые трубы римлян, но на лице Мукапора не дрогнул ни единый мускул. За его спиной с остервенелым рычанием неудержимо лез через стену Цитадели сторукий железный зверь. Битва не стихала ни на минуту. Воины, державшие северную стену, где римляне прекратили натиск, оставили свои посты и пришли на площадь, чтобы испить напиток смерти со своими семьями.
В руках Мукапора появился небольшой мешочек. Жрец бросил в вино щепоть белого порошка, покачал чашу, размешивая, и поднял к небу.
– Мы идём к тебе, отец наш!
К Бицилису подвели нескольких связанных римлян, пленников, захваченных ещё год назад, когда Децебал вернул себе Сармизегетузу.
– Вам выпала великая честь, – прошипел Бицилис, – предупредите Залмоксиса, что весь его народ скоро придёт к нему.
С этими словами он перерезал горло первому из пленных. Римлянин захрипел, ноги его подкосились, а глаза закатились. Остальные римляне закричали и начали вырываться. Губы Бицилиса тронула усмешка. Узкий клинок, прочертив красную нить, отворил горло следующей жертвы.
Вспыхнула крыша царского дома. Даки, в оцепенении следившие за жертвоприношением, словно очнулись. Некоторые женщины заголосили, заметались. Мукапор, ни на что более не обращая внимания, отпил из чаши и сел на землю. Его примеру последовали многие воины и старики – садились в круг на землю и пускали по рукам чашу с отравой. Перед тем, как отпить, славили Залмоксиса, поносили римлян. Лица у всех были спокойны и торжественны.
Бицилис не обращал внимания на разгоравшийся пожар, дома поджигали по его приказу. Со стен даки пускали стрелы с зажжённой паклей в сторону храмов, захваченных римлянами. Ничего не должно достаться "красношеим", пусть всё горит.
Андата, мать Дарсы и Меды, притянула к себе детей. Меда, лицо которой было белее снега, отчаянно крутила головой, высматривая мужа. Его нигде не было. Тисса, еле живая от страха, цеплялась за подругу, которая осталась у неё единственным близким человеком.
Цитадель быстро заволакивало дымом, с каждым вздохом дышать становилось все труднее. Люди закашливались, но большинство всё же сохраняло спокойствие. Матери давали отпить вина детям. Дети плакали, не понимая, что происходит. Серьёзный, насупленный Дарса не плакал, но цеплялся за мать. Глаза его бегали по сторонам.
– Эптар! – звала мужа Меда.
Тисса тоже вертела головой, высматривая его.
Наконец, они его увидели. Эптар появился возле Бицилиса. Их окружило ещё несколько воинов. Меда видела, что муж о чём-то спорит с тарабостом. Поднявшийся ветер, раздувающий пламя пожара, донёс до неё слова Эптара:
– Нужно попытаться!
– Мне царь не велел покидать город, я с места не сойду! – крикнул в ответ Бицилис.
Эптар повернулся к одному из стоящих рядом воинов и что-то сказал. Несколько человек закивали. Бицилис махнул рукой, резко повернулся и зашагал прочь, скрывшись в дыму. Больше Тисса его не видела.
Эптар высмотрел их. От женщин и Дарсы его отделяла вереница людей, по очереди подходивших к жрецам за отравленным питьём.
– Меда! – закричал Эптар.
– Я здесь!
– Меда, мы попробуем вырваться! Идите за мной!
Андата скорбно покачала головой.
– Ничего не выйдет. Бесполезно это. Мукапор прав. Лучше уснуть...
Один из слуг, оставшихся с семьёй Сирма до конца, поднёс ей чашу с вином. Андата опустилась на колени перед младшим сыном.
– Выпей сынок. Сейчас попьём, глазки закроем и увидим нашего батюшку. Вот уж он тебе обрадуется, прямо к небу подкинет. Помнишь, как раньше?
Дарса молчал, глядя на мать расширившимися глазами.
– Не бойся, сынок, тут сладенькое. Не бойся. Будешь бояться, Залмоксис рассердится, скажет: "С таким именем и боялся[39]".

   [39] Дарсас – "смелый" на языке гетов.

Крики, доносившиеся со стороны стены, где до сих пор кипел бой, становились всё громче. Тисса почувствовала запах палёного мяса. Ей показалось, что иссушенная жаром кожа начала трескаться.
Глаза её метались в панике, а ноги едва держали. На мгновение взгляд выхватил фигуру Мукапора. Жрец повалился на бок, на лице его застыла блаженная улыбка, глаза остекленели.
– Смотрите, люди! – раздался чей-то крик, – Мукапор уже вошёл в чертоги! Пейте, не бойтесь! Залмоксис ждёт нас!
Дюжина воинов затянула песню. Сев в круг и положив руки друг другу на плечи, они ритмично раскачивались. Один уже уронил голову на грудь, бессильно опустились руки, но воин остался сидеть. Товарищи и в смерти поддержали.
Несколько женщин сидели на земле и, не видя никого и ничего, укачивали на руках тела детей, которых яд убил раньше матерей.
– Меда! – Эптар расталкивал людей, пробирайся к жене, – Меда!
– Пей сынок, – поднесла чашу к губам сына Андата, – увидишь батюшку...
– Нет! – закричала вдруг Меда, – мы не умрём! У меня есть муж, он меня спасёт!
Она схватила брата за плечи и оторвала от матери.
– Эптар, мы здесь! – закричала Тисса.
– Меда, не надо... – слабым голосом позвала Андата, – не надо... Давай уснём...
– Нет! – кричала Меда.
Она тащила Дарсу и Тиссу к мужу. Дарса отчаянно извернулся, протянул руку к матери.
– Мама!
Андата закрыла лицо руками.
Эптар добрался до жены, схватил её за руку.
– "Красношеие" оставили западные ворота! Все на восточные лезут! Мы прорвёмся! Бежим!
Он потянул их за собой. Вокруг возникло ещё несколько воинов.
Что было дальше, Тисса почти не помнила. Дым жестоко ел глаза, было нечем дышать. Они бежали сквозь огонь. В голове крутилась единственная мысль – только бы не упасть.
Вот и ворота. Почти сразу за ними крутой склон, усеянный трупами римлян, павших в прошлых штурмах. Под стрелами даков "красношеие" не всех своих убитых смогли унести. Несколько тел все ещё лежали на склоне, скрытые в густой траве. Ждали падения города и погребения. Под стеной валялось несколько поломанных лестниц.
– Бегите к лесу! – закричал Эптар, – все к лесу!
Но как и куда убежишь, когда город уже месяц в кольце осады...
– Римляне!
Тисса увидела летящих на них всадников. Эптар оттолкнул жену и перехватил фалькс двумя руками.
– Беги!
Тисса споткнулась и выпустила руку подруги. Поднявшись, она уже не видела её. Вообще ничего не видела, перед глазами всё размазано, будто девушка кружилась в бешеном хороводе.
Рядом бежали еще люди. Мимо промчался всадник, сверкнула молния и во все стороны брызнули рубиновые капли. Тисса не успела понять, что случилось. Она снова споткнулась. Поднимаясь, обернулась и увидела, как Эптар перебежал дорогу перед скачущим на него римлянином, уходя из-под его удара, и взмахнул фальксом. Римлянин раскинул руки, будто крыльями взмахнул. Повалился навзничь. Эптар что-то закричал, но в следующее мгновение мимо него пронеслась ещё одна тень, он охнул и рухнул на колени.
Завизжала Меда. Тисса повернулась на голос и увидела, как волосы подруги наматывает на кулак какой-то скалящийся здоровяк в бурой от крови кольчуге. Дарса куда-то пропал. Последнее, что девушка помнила – напирающий прямо на неё грудью рыжий конь и резкая боль, перечеркнувшая лицо и бросившая её в спасительные объятья тьмы...

Она надолго замолчала. Бергей терпеливо ждал. Наконец, Тисса продолжила рассказ.
– Очнулась, лицо пылает. Пошевелиться боюсь, да и руки-ноги еле-еле чувствую. Притворилась мёртвой и до ночи там лежала, потом к лесу поползла. Что потом было, плохо помню. Крови много потеряла. Датауз меня подобрал и выходил. Теперь вот здесь...
Тисса провела рукой по уродливому шраму, пересекающему лицо, горько усмехнулась:
– Думала, на такую "красавицу" не посмотрит никто, да ошиблась... Стольким уже ублюдкам женой стала... Со счета сбилась... Может, непраздна уже... Каждый день к себе прислушиваюсь, тело будто не моё.
Бергей не нашёл, что ответить и отвёл глаза. Тисса следила за ним, у неё дрожали губы.
Юноша с усилием провёл ладонью по лицу.
– А мои? Ты знаешь, что сталось с ними?
– Нет. Меда, наверное, жива. Скорее всего, ту же чашу, что и я испила. Теперь знаю, что надо было другую... Мукапор не соврал. Тем, кто его вино выпил, сейчас много лучше. Ни боли, ни страданий... Я уж сто раз прокляла себя за малодушие. Сто раз думала петлю сплести, а все живу... Да и примет ли меня теперь Залмоксис?
Бергей молчал, не зная, как задать самый главный мучавший его вопрос. Ему казалось, что Тисса будет в полном праве плюнуть ему в лицо, за то, что он думает лишь о себе, даже не задержав в памяти весь тот ужас, который она ему поведала. Все же решился.
– А Дарса?
– Я спрашивала Датауза. Он тут появился ещё до того, как Сармизегетуза пала. Какую-то запруду строить их пригнали. Никто не знает, зачем. Так он был среди тех, кто хоронил побитых наших. Я спрашивала его, он сказал, что среди убитых снаружи, у западных ворот, не было детей.
Сердце Бергея забилось часто-часто.
"Среди убитых не было детей".
– Так может, он жив! – едва не закричал Бергей.
– Я не знаю... – прошептала Тисса, – Датауз говорил, что со всей округи пленных сначала сгоняли сюда, в этот их город. Потом уводили на юг. Были и дети.
– Он жив! – твёрдо сказал Бергей, – он жив и я его найду!
Но раньше их нашёл Датауз. Ему уже рассказали о том, что случилось. Старик был мрачен, серьёзен. Смерил Бергея долгим взглядом, по которому невозможно было определить, что у него на уме.
– Из-за меня... – начал было Бергей.
– Молчи лучше, парень, – оборвал его Датауз, – молчи и слушай. Оставаться тебе здесь нельзя. Уходить надо. Римлян хватятся и очень скоро.
– Куда мне идти? – пробормотал Бергей.
– О том не думал, когда за девку вступался? – спросил Датауз, – ладно, молчи. Знаю, не думал. Дурак ты, парень.
Он помолчал немного и добавил:
– Хорошо, что есть ещё такие дураки, вроде тебя. Значит, пока живём. Может, и не помрём все-то...
С Датаузом пришло несколько мужиков. Они смотрели на Бергея, на Тиссу и молчали. Бергей не видел в их глазах осуждения. Может быть страх. Но не у всех. Устали люди бояться. Помнили ещё о своём человеческом достоинстве.
– Почему ты сказал, что из Сармизегетузы никто не спасся, отец? – спросил Бергей.
– Уберечь тебя, дурака хотел. Уберечь от ложной надежды. Если кроме Тиссы кто и уцелел, их уже не найти.
– Ведь ты же сам сказал ей, что видел пленников. Так может...
– Нет, – оборвал его старик, – эти не из города. "Красношеие" разорили все окрестные селения. Людей со всей округи сгоняли сначала сюда, а потом в Мёзию. К морю. На рынки... Не один месяц прошёл, продали уже всех, увезли за тридевять земель.
Он положил руку на плечо Бергею.
– Горько мне говорить тебе такое, парень, но оставь надежду. Лучше Молнию догоняй. Не догонишь – просто на север иди. Там ещё есть свободные.
Бергей не ответил, но Датауз и не ждал ответа. Он посмотрел на своих товарищей. Один из них, калека с культёй вместо правой руки молча кивнул.
– И девку с собой забери, – добавил Датауз.
– Н-нет... – испуганно попятилась Тисса.
– Дура, – беззлобно сказал старик, – пропадёшь ты тут. Мы тебя защитить не сможем. Иди с ним, может, спасётесь.
– А вы как же? – прошептал Бергей, – ведь римляне за убитых...
– Мы как... Да никак. Не думай о нас.
– Мы тут ждём, когда кто-нибудь нам чертоги Залмоксиса отворит, – сказал однорукий, – у одних сил на это нет, у других храбрости...
– Иные думают, что все ещё образуется, – добавил Датауз, – мол, и Мёзия была когда-то свободна, а теперь под "красношеими", но все же живут там люди. Может, и мы сможем под ними жить...
– Я не стану, – упрямо нагнул голову Бергей.
– Я и не прошу, – ответил Датауз, – ступайте, дети. Мы уж тут как-нибудь. Вы с Битией все правильно сделали, авось и минует беда. А нет... Залмоксис нас примет. Не думайте о нас. Все мы в его чертогах встретимся. Вам мы сейчас кой-чего по сусекам наскребём. Одежонку тёплую какую-никакую подберём. Идите на север, там спасение. Живите, дети...



6

Варвар постарался на славу – развязать путы Требоний так и не смог. Во время безуспешных попыток освободиться он неловко повернулся, ногу свело судорогой, да так, что купец света белого невзвидел. Боль уходила медленно. Он боялся её повторения и больше не пытался перетереть верёвки. Пришлось всю ночь лежать неподвижно, отчего к утру он не ощущал ни рук, ни ног, да и шея едва ворочалась.
Пытка длилась три дня. Варвар запер его в амбаре и появлялся нечасто, раз в день приносил похлёбку, ненадолго развязывал.
– Я бы тебя на ночь не связывал, – как-то снизошёл он до объяснения, – но ведь через крышу сбежишь. Наведёшь на мою берлогу римлян, а это пока в мои планы не входит. Так что не обессудь.
– Чтоб ты сдох... – процедил Дентат.
Несмотря на мучения, он несколько успокоился, видя, что варвар не собирается его убивать.
На третий день, когда солнце уже клонилось к закату, варвар, стянув Требонию только руки и завязав глаза, вытолкал его наружу. Купец застучал зубами.
– К-к-куда... т-т-ты меня?
– Не трясись, резать не буду. Выведу на дорогу и отпущу.
Он помог Требонию забраться на телегу. Ехали долго. Требоний пытался угадать путь, но так и не смог. Наконец, телега остановилась, похититель развязал купцу руки и снял повязку.
Дентат осторожно огляделся. Они действительно стояли на большой дороге, пролегавшей через тёмный мрачный лес. Сгущались сумерки.
– Вот и всё, – сказал варвар, – а ты боялся. Езжай. Тебе туда.
– Что там? – опасливо спросил Дентат, – куда она ведёт?
– К своим приедешь.
– Но ведь ночь... – пробормотал Требоний, – как я ночью-то поеду?
Варвар сплюнул.
– Не, вы видали? Я ему жизнь дарю, а он ещё недоволен! Проваливай, пока я не передумал!
Требоний поспешно стегнул лошадей. Телега тронулась, заскрипели колёса. Купец обернулся и увидел, как варвар шагнул в чащу.
Оказавшись на свободе, Требоний продолжал трястись. То ли от холода, то ли от страха, а может от того и другого одновременно. Лошади тоже встревожено храпели. Солнце зашло, луна за тучами. Куда он едет? Требонию ежеминутно мерещился хруст сучьев, будто крупный зверь ломился через лес.
Веяло сыростью. В низинах сгущался туман. Из-за туч, наконец, выглянул месяц, стало немного светлее. Купец осмотрел содержимое телеги и с некоторым удивлением отметил, что весь товар на месте и из его личных вещей ничего не пропало. Он нашёл кремень, кресало, топор. Когда топорище легло в ладонь, Требоний почувствовал себя гораздо увереннее.
Надо бы встать на ночлег, развести костёр. Придётся помучиться, поди найди сухое дерево в сыром лесу ночью.
Куда он едет? Требоний посмотрел на небо. Звёзд не видно, но положение луны возбудило в нём подозрение, что он едет на юг. Правда он помнил, что дорога время от времени петляла.
В этот момент телега проскрипела мимо приметной кривотелой сосны, которая показалась Требонию знакомой. Вроде бы видел уже её прежде. Несколько дней назад, когда ехал в Апул.
– Это что же получается? – пробормотал купец, – он меня назад развернул?
Да ведь в таком случае до ближайшего жилья ещё ехать и ехать, тогда как до Апула несравнимо ближе. Час-два и можно будет заночевать в тёплой постели, не опасаясь волков. Купец остановил телегу.
"А ведь не зря он меня сюда направил. Не хочет, чтобы я в Апул ехал. Что если вернусь, а он там поджидает?"
Некоторое время купец колебался, но, прикинув перспективы ночёвки в лесу, всё же развернул лошадей.

Дардиолай добрался до постели, когда уже рассвело. Кружилась голова, в висках стучало. По телу волнами прокатывался озноб, будто он подхватил лихорадку. Ноги натружено гудели, а в левом бедре при каждом ударе сердца ещё и отзывалась тупая боль.
Дардиолай, морщась, растёр ноги, потом сжал пальцами виски, закрыл глаза. Через какое-то время боль отпустила. Он залез под овчину. Проваливаясь в сон, подумал, что вот сейчас его можно брать голыми руками. Если купец встретил какой-нибудь разъезд, если ему хватило ума и смелости развернуться и поехать назад, в Апул, если он смог определить, где Дардиолай держал его... Слишком много если. И безо всяких условий разведчики "красношеих" могли забрести в это заброшенное селение.
Да и хрен с ними... Он очень устал, накатила апатия. Будь, что будет. С этой мыслью Дардиолай натянул овчину до подбородка и провалился во тьму.
Проснулся он затемно и долго не мог вспомнить, где находится. Наконец, когда разум прояснился, сполз с постели и сходил до ветру. Сон пошёл на пользу, чувствовал он себя значительно лучше. Ничего нигде не болело, досаждала только сухость в глазах и во рту. Он с усилием поморгал, стараясь вызвать слезу. Не помогло. У очага стояло ведро с водой, зачерпнул горстью, выпил, потом протёр глаза. Стало легче.
За ночь тучи разбежались и теперь месяц с россыпью звёзд заливали землю бледным серебряным светом. Снова похолодало, лужи затянуло ледком.
Дардиолай вернулся в дом, снова лёг, но сон больше не приходил. Он провалялся ещё некоторое время, но встал до рассвета, собрался и двинулся в путь. Когда солнце осветило верхушки сосен, он отмахал уже пару римских миль.
К полудню снова добрался до Апула. К канабе не стал приближаться. Когда он несколько дней назад кружил вокруг городка и лагеря, то присмотрел себе удобное местечко для наблюдения за дорогой. В него и засел снова.
В отличие от прошлого визита, канаба и лагерь гудели, как потревоженный пчелиный улей. Количество конных разъездов увеличилось в разы, как и их численность. Стража на воротах тоже усилена.
Дардиолай наблюдал за суетой римлян рассеянно, он никак не мог привести свои мысли в порядок, не мог сам себе ответить на вопрос – зачем он вообще тут сидит? Старые планы не годятся, ситуация изменилась. Что теперь делать?
Кто знает, как долго он бы об этом размышлял и до чего додумался, если бы ему не приспичило сменить позицию и подобраться поближе к главным воротам лагеря. И случилось это в тот момент, когда из них выехало четверо всадников. За сегодняшний день, это была самая маленькая группа, покидавшая лагерь и потому она привлекла внимание Дардиолая. Он всмотрелся внимательнее и вдруг разинул рот от удивления.
– Чтоб я сдох... Деметрий... С "красношеими". Вот это новость.
Всадники обогнули стену лагеря и неторопливым шагом поехали к реке. Дардиолай, треща кустами, рванул за ними, едва помня о том, что надо хотя бы пригибаться.
Пришлось сделать большой крюк, чтобы не попасться на глаза легионерам, обозревавшим окрестности с лагерных наблюдательных башен (временные, деревянные, они были построены сразу после возведения палисада).
Всадники спустились к реке. В этом месте через Марис был перекинут мост, но Дардиолай не мог им воспользоваться. Мост охраняли.
Марис спал подо льдом. Во время недавней оттепели лёд подтаял и теперь был покрыт тонким слоем воды. Дардиолай перебирался через реку вдалеке от моста. Ноги скользили, лёд трещал под ногами. Збел осторожно переносил вес тела с ноги на ногу, ежесекундно рискуя провалиться. Не рассчитывал, что придётся переправляться через руку, а то озаботился бы широкими снегоступами. К счастью, обошлось. Выбравшись на западный берег, он снова бросился бежать.
Пришлось сделать внушительный крюк через лес, чтобы не попасться римлянам у моста. За это время всадники успели значительно оторваться. Когда он, наконец, выскочил на дорогу, они уже скрылись из виду. Дардиолай побежал по следам.
Лошадей ему, конечно, не догнать, к тому же он понятия не имел, как далеко собрались всадники, но надеялся, что не слишком. Ни у одного из троицы он не заметил ничего подобного дорожным мешкам. Что же до выносливости, то ему её было не занимать.
Через некоторое время он сообразил, куда поехали всадники.
"К рудникам, стало быть, путь держишь, Деметрий? Ну, понятно. Интересно, своей волей или чужой?"
Золотоносные рудники Дакии располагались к западу от Апула. До ближайшего из них один пеший дневной переход. Пробежав без остановки более часа, Дардиолай, перешёл на шаг, восстановил дыхание.
Нельзя сказать, что он запыхался. Дардиолаю такой бег был привычен, в своё время он немало постранствовал в сарматских степях. Пешком. А часто бегом.
Говорят, волка ноги кормят, а даки кто такие? Волки и есть.
И всё-таки не догнать. Что делать? Вернуться? А смысл? Деметрий так удачно подвернулся. Вот уж с кем Дардиолай не отказался бы перекинуться парой слов.
Если римляне с Деметрием едут в рудники, то туда он дотопает даже быстрее, чем за день. Никуда иониец не денется. А поедут назад прежде, чем Дардиолай туда доберётся, так он всё равно их перехватит. Дорога-то одна.
Раздумывая так, он продолжал идти вперёд. Через некоторое время опять пустился бегом. Сил ещё в достатке, привалы будем устраивать потом.

Прозвище своё Деметрий Торкват, уроженец Эфеса, получил в награду вместе с шейным браслетом, торквесом, из рук префекта претория Корнелия Фуска, того самого, которого даки много лет назад упокоили вместе с целым легионом на перевале Боуты. Незадачливый, но самоуверенный префект отличил ионийца за выдающиеся успехи в строительстве боевых машин.
До того, как судьба занесла его в легионы, Деметрий занимался вполне мирным трудом – строил мосты и водопроводы. Делом своим был очень увлечён, любил приговаривать, что, мол, акведуки будут всюду. Однако прожить до старости, занимаясь этим мирным и достойным делом, у него не получилось.
Около двадцати лет назад Домициан начал войну с даками. Поводом послужило нападение тогдашнего царя варваров, Диурпанея, на Мёзию. Молодой Деметрий прельстился приличным жалованием и вступил в Пятый Македонский легион в качестве фабра, вольнонаёмного механика.
Война протекала непросто. Сначала римлянам сопутствовал успех. Диурпаней оказался неудачливым военачальником, но ему хватило ума, чтобы это осознать. Он передал царский венец своему племяннику, Децебалу, человеку деятельному и щедро одарённому богами государственным умом. Когда тот принял всю власть и руководство войском, дела римлян пошли не слишком хорошо. Был разбит Фуск, потерян Орёл "Жаворонков". Союзники даков, роксоланы, разбили ещё один легион, Двадцать первый "Стремительный". Хотя ценой огромного напряжения сил римляне всё же взяли реванш в кровопролитной битве при Тапах, в целом о поражении даков и речи не шло.
Домициан был вынужден заключить с Децебалом мир. Император объявил о победе, даже отпраздновал триумф. Ко двору цезаря в Паннонию прибыл брат царя Диег. Домициан возложил ему на голову царский венец, тем самым провозглашая, что Дакия теперь клиент Рима.
Все эти пышные празднества и ритуалы могли обмануть только дураков. Никакой зависимости Дакии от Рима на горизонте даже и не просматривалось. Римляне обязались выплачивать Децебалу ежегодный "подарок". За "обеспечение спокойствия" на границах.
Царь даже не вернул захваченных пленных и оружие. Более того, он потребовал, чтобы римляне прислали ему своих мастеров, строителей и механиков. Децебал не обманывал себя миром, знал, что воевать с Римом ещё придётся. Царю требовалось много крепостей и боевых машин. Он весьма рассчитывал на то, что его мастера, обогащённые опытом противника, обеспечат его всем необходимым.
Домициан вынужденно согласился с этими условиями. Среди мастеров, отправленных к Децебалу, оказался и Деметрий.
К удивлению ионийца, даки приняли его очень тепло. Он был обласкан царём, ни в чём не имел нужды, можно сказать, как сыр в масле катался. Служил он честно и ответственно, за что пребывал в большом почёте. Ему подыскали жену. Деметрий прижился в Дакии и уже и думать забыл о том, чтобы вернуться к римлянам.
По крайней мере, так считал Дардиолай, который с Деметрием был хорошо знаком, поскольку состоял в свите царёва брата, а механик-иониец был вхож и к Диегу и к самому царю. Его даже приглашали на пиры, где он сидел среди знатных воинов.
Некоторые всё же не одобряли такое доверие, смотрели на ионийца косо, но Дардиолай к их числу не принадлежал. Наверное, поэтому, увидев механика в обществе римлян, причём явно не в положении пленника, Дардиолай возмутился до глубины души. Настолько, что ничего ему сейчас не хотелось сильнее, чем взять ионийца за грудки и побеседовать о том, как тот дошёл до такой жизни.

Всадники на рудники не поехали. Следы указывали, что на развилке они свернули на другую дорогу. Дардиолай последовал за ними и часа через два добрался до большого селения.
Ему пришлось снова прятаться в кустах – возле селения был разбит лагерь одной из вспомогательных когорт. Римляне построили здесь небольшой деревянный форт-кастелл.
Дардиолай отметил, что селение вовсе не безлюдно. Причём даков, навскидку, не меньше, чем римлян. Правда мужчин не густо, всё больше бабы, дети и старики. На первый взгляд селение жило обычной жизнью. Римляне тоже занимались повседневными делами. Кто-то стоял в охранении, несколько человек пилили дрова и таскали воду из ручья, очевидно для бани. На глазах Дардиолая из кастелла вышло человек двести ауксиллариев, вооружённых лопатами и киркомотыгами. Они направились туда, откуда он только что пришёл. Дорогу к рудникам "красношеие" строят, не иначе.
Деметрия в селении видно не было. Он или в доме, или в кастелле. Чтобы рассмотреть, что происходит за стенами, Дардиолаю пришлось влезть на дерево.
Просидел он там довольно долго, ничего интересного не происходило. Вдоль стен лениво прогуливались часовые.
Чтобы скоротать время, Дардиолай сосчитал всех увиденных римлян. Вышло около ста человек. Учитывая, что пара центурий только что удалилась на работы, гарнизон кастелла был значительно меньше когорты. Всего три центурии.
Наконец его терпение было вознаграждено. Дверь одного из домов внутри форта отворилась, и наружу вышел Деметрий в сопровождении центуриона. Они о чём-то говорили. Следом за ними в дверях показалась женщина. Дардиолай, наслышанный о том, что в лагеря и крепости "красношеих" женщины не допускались, немало удивился. Женщина была одета, как дакийка. Збел напряг зрение, всматриваясь, и... едва не выпустил ветку, за которую держался.
– Боги... Тарма? Как ты здесь?
Сердце Дардиолая забилось часто-часто.
Тармисара! Живая! Он уже и не надеялся увидеть её снова... Поистине, сегодня день невероятных встреч.
Весь мир мигом исчез для Дардиолая, превратился в размытое марево. Он видел только Тармисару. Он слышал только ускоряющийся стук собственного сердца, монотонный барабанный бой, доносящийся откуда-то из-за кромки реальности...

Пламя костров плясало на лесной поляне. Оно пришло в такую силу, что отсветы его без труда прорывались сквозь частокол сосен и густые заросли можжевельника. Лес изо всех сил пытался отгородиться множеством колючих рук от вторгшегося в его пределы безумия, но все его потуги были тщетны. Грохот барабанов разносился по округе на тысячи шагов, отпугивая лесных обитателей. Лишь один молодой и любопытный волк отважился приблизиться к огненной поляне и смотрел из чащи на развернувшееся там действо. Глаза его горели, как угли, отражая свет полной луны, но никто из двуногих, нарушивших ночной покой леса этого не замечал. Они были слишком поглощены своим диким иступленным танцем, в котором их обнажённые тела сливались в одно целое с мятущимися рыжими языками пламени.
Волк смотрел на хоровод огня, мелькающий за деревьями. Его пугал грохот барабанов, ему не нравился дурманящий конопляный дым, но он не уходил, заворожённый танцем, хотя и держался на почтительном расстоянии.
Ведомо ли было ему, что сегодня за ночь? Открыл ли ему это знание бог дикой жизни, рогатый Сабазий? Кто мог ответить...
Над раскидистыми кронами полувековых сосен ярко горел серебряный диск луны. Люди называли её Бендидой или Котитто, Великой матерью. Волк знал, что люди ошибаются. Иным именем он звал луну, когда зимними ночами пел ей песни. Впрочем, двуногим до этого не было дела. Они праздновали рождение сына Бендиды, вечно юного, умирающего и возрождающегося бога Нотиса. Они праздновали тайно, в глухой чаще, вдалеке от людских селений, ибо ночь Бендиды и её сына запретна.
Сто пятьдесят лет минуло с тех пор, как великий царь Буребиста заповедал своему народу отринуть почитание Нотиса, ибо это бог пьяного безумия, отнимающего доблесть гетов и даков. Залмоксис стал царским богом.
Немногие всё же осмелились ослушаться грозного Буребисту, и до конца изжить вековую веру ему не удалось. Потому до сих пор в ночь накануне весеннего равноденствия глубоко в лесу можно было увидеть пляску спутниц Нотиса, которых эллины звали бассаридами или менадами. Были здесь и мужчины. Обнажённые молодые люди, девушки и юноши кружились в диком танце, прославляя Великую мать и её сына, сливались воедино. Жадные пальцы скользили по разгорячённой коже, губы тянулись к губам.
Из переплетения рук вырвалась девушка. Вбежав во тьму, она обессиленно и тяжело дыша, опёрлась о сосну. Грудь её высоко вздымалась, кожа блестела от пота. Хоровод не заметил её отсутствия и бассарида, переведя дух, шагнула дальше в ночь. Куда она бежала, к кому? Возможно, волк и не знал этого наверняка, но догадывался. Он был не единственным зрителем пляски огня. Рядом с ним при хорошем зрении и воображении можно было различить чёрный силуэт, напоминающий коленопреклонённую человеческую фигуру. Человеческую? Пальцы, перебирающие пряди густого серого меха, ещё не вылинявшего после зимы, могли принадлежать только человеку. Или нет? Ночь темна и таит в себе много тайн...
Девушка, казалось, не замечала хлещущих колючих ветвей, не обращала внимания на ссадины и царапины, она шла, будто во сне, словно хоровод бассарид, выпустив её тело, всё ещё удерживал разум там, на огненной поляне. Но чем дальше она удалялась, тем осмысленнее становился её взгляд.
Наконец, она остановилась. Словно только сейчас придя в себя, осмотрелась. Замерла, почувствовав, что не одна здесь, по тьме. Она вглядывалась в ночь, пытаясь угадать, кто или что ждёт её там.
Волк повёл носом, переступил передними лапами, повернулся, собираясь уйти. Удерживавшая его рука расслабилась, выпуская зверя, и он бесшумно потрусил прочь.
Тень за его спиной поднялась во весь рост и шагнула к девушке, заключив её в свои объятья...

Видение исчезло, напоследок "одарив" Дардиолая жесточайшей головной болью. Он сжал пальцами виски, стараясь при этом не сорваться вниз. Блёклые краски зимнего увядания вспыхнули было на одно мгновение, переливаясь ярким калейдоскопом, зрение обострилось до предела, но теперь всё возвращалось на круги своя.
Дардиолай медленно провёл ладонью по лицу и прошептал:
– Тармисара...
Он не видел её с прошлой весны, с тех самых пор, как Децебал произнёс эту простую и страшную фразу:
"Одни не отобьёмся".
Да, в этот раз они остались одни. Роксоланы, аорсы и бастарны, бившие Мания Лаберия в зимнюю кампанию четыре года назад, но побитые Траяном, уже не союзники дакам. Неужто их, отважных и лихих воинов так раздавило поражение, потеря богатой добычи, которая уже была в руках? Почему царь Сусаг не спешит теперь на помощь Децебалу?
"Тебе ехать к Сусагу, Дардиолай", – таков был царский приказ.
Он должен был уехать, не простившись, не оставив себе на память даже образа, последнего взгляда. Который год один лишь её взгляд был для него отрадой, а сказанное слово и вовсе праздником. Чужая жена...
Теперь он лишится последнего. Дардиолай уезжал, а она оставалась в столице. Оставалась с мужем, царёвым другом и первым полководцем Бицилисом.
К Сармизегетузе медленно, но неудержимо продвигался Траян, а легионы Лаберия железной поступью шли по долине Алуты, стремясь замкнуть кольцо рабского ошейника на шее свободной Дакии.
Дардиолай ехал на восток, к роксоланам. Он не питал иллюзий на счёт своих способностей уговорить Сусага вновь сесть на боевого коня и сразиться с римлянами. Он был послом отчаяния и потому всей душой рвался на запад, где погибала Дакия, где без его защиты оставалась Тармисара.
В отношениях с роксоланами, ранее бившимися плечом к плечу с Децебалом и огнём и мечом прокатившимися по Мёзии, Траян решил применить на практике максиму: "разделяй и властвуй"[40].

   [40] Считается, что это выражение было максимой римского сената, однако в корпусе латинских текстов оно отсутствует и, скорее всего, было придумано в Новое время. Что, однако, не отменяет его практическое использование во внешней политике Рима и не только.

Изгнав союзных дакам варваров, осмелившихся перейти Данубий зимой восемьсот пятьдесят пятого года[41], Траян не стал вести с ними войну до полной победы (то есть истребления или изгнания ещё дальше на север). Он заключил мир и, по примеру Домициана (но вовсе не по тем же причинам) предложил роксоланам subsidium. Регулярную плату "за покой на границе". Недоброжелатели императора (а даже у наилучшего принцепса таковые имелись) шептались, что, дескать, унизительная дань. А вот нет. Это, скорее, Домициан такую платил. А Траян обеспечил разрыв прикормленного и довольного Сусага с Децебалом. Когда началась новая война, роксоланы помогать дакам не стали.

   [41] 102 г. н.э.

Всё лето Дардиолай провёл в ставке Сусага. Его хорошо здесь знали, Децебал и раньше посылал Молнию к роксоланам, ибо тот ещё в юности немало пожил в их степях, свободно говорил на их языке и ходил с ними в поход на Мёзию.
Дардиолай ездил с Сусагом и его сыновьями на охоты, пировал с ними. И убеждал, убеждал, ежеминутно моля богов наделить его таким красноречием, против которого хитрый сармат не сможет устоять. Он сулил золото. У Децебала много золото. Разве есть столько у римлян? Децебал щедро отплатит за помощь. Его благодарность не сравнится с римской подачкой.
Дардиолай взывал к гордости степняков. Напоминал о доблести воинов, разметавших "Стремительный"легион.
Жизнь в степи нетороплива, разговоры неспешны. В бездонном небе день за днём медленно проплывали облака. Они казались Дардиолаю дымом пожарищ. Совсем рядом, за синеющими на западе горами полыхала его родина. Душа посла рвалась на части. Сотню раз в отчаянии он порывался бросить всё и рвануть домой, пока есть ещё дом. Титаническим усилием воли он сдерживал себя, напоминая о долге. Есть приказ. И ещё есть надежда.
В ставку не раз за лето прибегали лазутчики. Сусаг зорко поглядывал, как идут дела у даков. Он выжидал, оценивая, чья сторона берёт верх. Дардиолай понимал это и не уставал молить богов, чтобы Сармизегетуза устояла. Даже если нет, это ещё не конец, ведь и в прошлую войну Децебал потерял столицу.
Пусть устоят Близнецы, Капилна, Апул, Красная Скала. Пока хоть одна крепость сражается, есть надежда. Даже если все они падут – всё равно есть надежда, что Траян надорвётся и остановится, как он остановился в прошлый раз. И тогда...
Сусаг улыбался, потягивая кобылье молоко, ближние царя дружелюбно хлопали Дардиолая по плечу, превозносили воинское мастерство своего гостя в песнях, предлагали ему оставаться с ними, с некоторыми он даже смешал кровь.
Всё тщетно.
Римское золото оказалось тяжелее слов.
Когда в степи поблёкли краски, Дардиолай понял, что всё кончено. Он помчался домой, где застал лишь пепелища... Теперь ему осталась только месть.
Услышав о падении Сармизегетузы, посланник уже и не чаял увидеть Тармисару среди живых. Вот, увидел. В римском кастелле, среди врагов.
Пленница?
Всё прошлое в один миг стало несущественным, неважным. Все планы, один отчаяннее и глупее другого, все сомнения рассыпались в пыль. Мысли, доселе плутавшие во тьме, нащупали прямую тропу.
Несколько вопросов оставались без ответа. Эти ответы не могли дать Дардиолаю торговцы и зазевавшиеся легионеры. Требовался кто-то близкий к сильным мира сего. И боги сами указали Молнии на этого человека. Деметрий Торкват. Глава механиков Децебала.
Сколько Деметрий проторчит в кастелле, Дардиолай, конечно, не знал, но твёрдо решил, что не уйдёт отсюда, пока тот не покинет крепость. Сколько бы ни пришлось ждать. Дардиолай умел ждать и терпеть голод и холод. Такой случай упускать нельзя.
Боги, видно, его решимостью удовлетворились и не стали слишком долго испытывать Молнию. Деметрий и сопровождавшие его римляне пробыли в кастелле ещё часа два, а потом отбыли.
Они, конечно, выехали верхом, как и прибыли. Дорога от крепости довольно долго сохраняла прямизну, прежде чем ныряла за поворот, и хорошо просматривалась с привратной башни. Отпустить всадников подальше, чтобы потом бегом настигнуть, Дардиолай не решился. Лошади римлян сразу перешли на рысь. Заранее отойти за поворот для засады он тоже не мог, боялся, что проворонит Деметрия, ибо, пока ждал, обошёл кастелл кругом и увидел, что дорога у его стен не заканчивается, а бежит дальше. Вдруг Деметрий не вернётся к Апулу, а поедет куда-то ещё?
Нет, надо рисковать. Придётся действовать нагло. Так он и поступил.
Всадники удалились от крепости всего на стадию (до поворота ещё было столько же), когда дорогу им преградил выскочивший из кустов варвар. Один из римлян не растерялся, рванул из ножен спату и даже успел взмахнуть ей, но удар ушёл в пустоту. Варвар, выскочивший под его правую руку, вдруг исчез и возник слева. Его здоровенный серп просвистел над ушами коня и ударил римлянина в неприкрытую доспехом ключицу (обнаглели "красношеие", ездят, как у себя дома, без брони). Тот качнулся к конской шее и медленно сполз в подмёрзшую грязь.
Варвар тем временем уже разбирался со вторым римлянином. Тот, хлопнув ладонью по крупу лошади Деметрия, рявкнул:
– Назад! Быстро!
Испуганный иониец потянул поводья на сторону, разворачивая лошадь, и пару раз торопливо пнул её бока пятками. Дардиолай скрипнул зубами и, не мешкая, отскочив от второго римлянина, широко размахнувшись фальксом, подсёк задние ноги лошади Деметрия. Та жалобно заржала, осела и механик, не удержавшись, кувыркнулся назад. Второй римлянин оказался весьма проворен. Повернувшись к нему спиной, Дардиолай едва не поплатился за это. Еле-еле увернулся от летящего меча, который рассёк бок несчастной лошади механика. Следующего удара римлянин нанести не сумел. Дардиолай одним прыжком оказался позади него и как крюком стащил фальксом римлянина на землю, "зацепив" клинком за горло.
В следующее мгновение он уже сам сидел верхом. Деметрий, приложившийся о твёрдую землю затылком, поднялся на ноги, ошалело мотая башкой, но тут же был подхвачен за шиворот сильной рукой и перекинут поперёк конской спины.
В крепости уже заметили неладное, оттуда доносились крики.
– Пошла! – заорал Дардиолай, поднимая лошадь с места в галоп и молясь, чтобы Залмоксис подарил ему и его перегруженной кобыле хотя бы немного форы...



7

На четвёртый день после декабрьских ид лагерь Тринадцатого и его канаба дружно сошли с ума. На рассвете император в окружении военачальников совершил жертвоприношение Сатурну, после чего несколько сотен легионеров получили увольнение в городок и пустились во все тяжкие.
Наступили Сатурналии, самый любимый праздник. Купцы выкатывали бочки с вином и выносили на улицу жратву, предвкушая солдатскую щедрость. В Риме в этот день и вовсе угощение раздавали бесплатно. Возле храмов на улицы выставляли столы для "божьей трапезы". На обеденных ложах расставляли изваяния богов. Люди вереницей тянулись к храму Сатурна, принося ему в жертву восковые и глиняные человеческие фигурки. Статуя бога, обычно укрытая шерстяным покрывалом, была полностью раскутана и выставлена на всеобщее обозрение. Сенаторы, поучаствовав в жертвоприношении в древнем храме, построенном у подножия Капитолия царём Туллом Гостилием, отправлялись по домам, где снимали тоги, ибо в дни Сатурналий появляться в них на улицах считалось верхом неприличия.
На семь дней Город охватывало весёлое безумие. Никто не работал, не учился, за исключением пекарей и поваров. Разрешались запрещённые в другое время азартные игры. На время Сатурналий рабы получали некоторую свободу и право безнаказанно издеваться над хозяевами. Важно развалившись на ложах в триклиниях богачей, они распивали господское вино и угощались жареным мясом, хохоча и распевая песни, зачастую обидные.
– Ну-ка, Домиций Регул, мой хозяин неумный, чашу вина мне подай, да спину сильнее согни! Год я учу дурака, да ума тебе вряд ли прибавил. Будешь, как прежде, ошибки в счёте своём совершать. Если б не я, ты б давно уж в конец разорился. По миру в рубище шёл бы, чёрствую корку грызя. В дури своей непроглядной, меня ты не ценишь, зараза. Давеча палкой грозил – ныне свой зад подставляй, дабы мог я пинка тебе врезать, коль трапеза будет невкусной, кислым вино, а ты не услужлив и дерзок!
Хозяева в честь легендарных "сатурновых веков", времени всеобщего равенства, принимали игру, как должное, и безропотно прислуживали своим рабам. Те разносили по домам подарки, их за это непременно поили вином. Подарки самые разные, в зависимости от достатка, щедрот или скупости дарителя. Даже беднейшие из клиентов, непременно стремились преподнести патрону хотя бы дешёвую восковую свечу. Повсюду задавали пиры, принимали гостей.
Здесь, в Дакии, на задворках Римского мира, старались от Города не отставать, причём легионеры и ауксилларии, происходившие из разных закоулков империи, не находили своё участие в празднестве оскорблением отеческих богов. Мало кто из них, отслужив немало лет под знаменем с золотым Орлом, не считал себя римлянином, пусть даже до получения гражданства предстояло ещё немало перекопать земли, выслушать брани центурионов и выдержать сражений с варварами.
По главной улице канабы месила грязь огромная (по меркам городка, конечно же) процессия. Во главе неё вышагивал козёл, обмотанный длинным белым полотенцем. Край полотенца выпачкан краской так, чтобы оно напоминало сенаторскую тогу. Следом за ним шёл пастух в меховой безрукавке, подгонявший "предводителя" длинным ивовым прутом, а далее на вскинутых руках несли человека в пышных одеждах. На голове его громоздилась странная конструкция, отдалено напоминавшая тиару восточных владык, а на груди на витом шнурке висела бронзовая табличка, возвещавшая, что "сей человек, именем Хризогон, принадлежит Титу Капрарию[42]".

   [42] Капрарий – козёл (лат).

Большую часть процессии составляли легионеры, хотя немало здесь было и рабов, причём рабские знаки на них сегодня отсутствовали. Процессия нестройно славила своего "предводителя". Раздался чей-то крик:
– Ликторов! Ликторов Титу Капрарию!
Солдаты отловили среди зрителей шесть человек и заставили на карачках, по-утиному, маршировать перед козлом.
– Дорогу претору Капрарию!
– Славься, Тит Капрарий, триумфатор, гроза огородов, истребитель капусты!
Народ надрывал животы от хохота.
– Это ещё куда ни шло, – рассказывал зевакам Лонгин, с благодушным выражением лица наблюдавший за процессией, – в Городе, бывает, тех, кого по указу царя Сатурналий хватают, принуждают к всевозможным непристойностям.
– К каким? – с любопытством поинтересовался один из зрителей, купец, по облику сириец, видать прежде римских праздников не наблюдавший.
– Ну… Скажем, велит три раза вокруг дома оббежать с девушкой на плечах. Или измазать лицо сажей. А то и раздеться догола и трясти срамом перед мордой козла.
– И что, любого заставить могут?
– Ага. Будь ты хоть сенатор.
– Да ну, врёшь!
– Да ты из какой дыры приехал, деревня? – насмешливо поинтересовался Лонгин.
Тит Флавий в Риме бывал всего однажды, несколько лет назад, зимой, совсем недолго, но с тех пор любил потравить среди солдат байки о столичной жизни, считался знатоком. Изрядно привирал, но легионы почти поголовно состояли из римлян, ни разу в жизни не видевших Рима, потому Тит всегда находил благодарных слушателей.
Тиберий всегда слушал рассказы приятеля с некоторым раздражением – он, подобно многим, тоже Города ни разу не видел и потому злился, воображая, будто Лонгин смотрит на него свысока, норовит поддеть и унизить, чего на самом деле за покладистым и добродушным Титом Флавием никогда не водилось.
Оба декуриона выбрались в городок в числе прочих освобождённых на время праздника от службы. Тиберий по делу, а Тит за компанию.
Максим направлялся к знакомому торговцу, проведать своих рабов. Их у него было четверо: трое мужчин и девушка. Тиберий всё время сетовал, что эксплораторы, всегда первые в наступлении, в грабеже вечно оказываются последними и потому ему никак не удаётся скопить достаточно, чтобы выйти в отставку не с дырявой сумой.
Лонгин только посмеивался этому нытью. Какая ещё, к воронам, "дырявая сума"? Максим не рядовой легионер, отмечен наградами, клиент самого Адриана. Рядовые, покинув легион, вынуждены были несколько лет ждать, проедая накопленное жалование, пока для них не организуют очередную ветеранскую колонию. Тиберий же, рассчитывая на патронат Адриана, надеялся получить землю без ожидания и не там, где будут выделять всем, а где он сам пожелает. Желал он надел и домик в Македонии. Собственно, домик-то у него уже был, в Филиппах. Там жила его женщина. Пока что не жена, конкубина.
До отставки Тиберию оставалось ещё три года. Времени он зря не терял и активно копил "на старость". Копил и жаловался, что копится мало, хотя немногие из старших центурионов умудрялись нажить больше всякого добра, чем декурион вспомогательной когорты Тиберий Максим.
Лонгин смотрел на эту страсть к стяжательству снисходительно. Сам он выслужил положенный срок как раз в этом году. Совсем скоро, седьмого января, в день, когда очередные триста ветеранов покинут легион, Тит тоже сможет уйти. Однако разговоров он об этом не заводил и всем своим видом показывал, что оставлять службу не собирается. Вот как раз у него сума была тощая. Не отличался предприимчивостью Тит Флавий. Хотя, как и Максим – тоже клиент Адриана. И даже более приближенный и доверенный.
Своих рабов Тиберий держал у купца Метробия и платил ему за это три денария в месяц. Многие над декурионом посмеивались. Солдаты и командиры, захватив пленных при грабеже дакийских городов и деревень, тут же продавали их следующим за армией купцам. Избавлялись от обузы. Продавали за бесценок, поскольку пленных было очень много. Тиберий жадничал.
– Как это, пятьдесят денариев за мужчину-ремесленника? Совсем торгаши обнаглели! Весной поеду в отпуск, продам их в Македонии втрое дороже. Нет, в четверо!
– Впятеро продашь! – потешались над ним легионеры.
– Вшестеро!
Тиберий понимал, что над ним смеются и обиженно надувал щёки.
– Зря упорствуешь, – сказал ему как-то Марциал, – сейчас цены на рабов надолго упадут. Не получишь на этом барышей.
Декурион упрямо хмурился, но поступал по-своему.
Возле сарая, где Метробий держал рабов, толклась группа легионеров. Несмотря на праздник, дела они обсуждали от веселья далёкие.
– Что же, в день Опы[43] выступают?

   [43] День Опы, супруги Сатурна, отмечался 20 декабря.

– Да вроде нет. Я слышал – за семь дней до январских календ.
Седой ветеран, пожевав губами (верно, подсчитывал), пробормотал себе под нос.
– Скверно это. Скверно начинать такое дело в день Митры[44].

   [44] День рождения бога Митры, культ которого начал проникать в дунайские легионы незадолго до описываемого времени, отмечался 25 декабря.

– Цезарь Митру не почитает, – возразили ему.
Ветеран не ответил, лишь сдвинул кустистые брови и покачал головой.
– И люстрацию[45] не провели, хотя давно следовало…

   [45] Люстрация – очищение. Ритуал, выполнявшийся в легионах по окончании военной кампании.

– Война не окончилась, вот и не провели.
– Кто знает, "бараны", что ли идут?
"Баранами" называли солдат Первого легиона Минервы, которым командовал Адриан. На их знамёнах красовался овен.
– Вроде, да. И Пятый Македонский с ними.
– Ну, хвала Юпитеру, Наилучшему, Величайшему, пронесло нас. Что-то я уже навоевался.
– Навоевался он! – фыркнул ветеран, – ты, сопля зелёная, с моё сначала потопай! Вот с меня уже и верно хватит. Пора на покой. Одарят земелькой, заведу овечек…
– Сервий, да ты задрал уже со своими овечками!
– Вот-вот, меньше трёх нундин ему до отставки, так я дождаться не могу, когда эта занудная рожа свалит уже, куда-нибудь подальше! Каждый день поёт одно и то же без умолку! Жену лучше заведи, ей над ухом и зуди!
– Свалит, жди… Архилох говорил – здесь, в Дакии, ветеранам землю будут давать.
– И то верно, думаю, не врёт Архилох, народу тут поубавилось. Хорошо проредили. Обезлюдела земелька.
– Дадут-то не сразу. Как всегда промурыжат пару лет.
– Я подожду, – заявил ветеран, – отдохну хоть от вашего общества, бездельники. А может вас к тому времени зверюга какая сожрёт.
Легионеры перестали веселиться.
– Не каркай, – процедил один из них, – сейчас договоришься – мигом репу начистим, не поглядим, что ветеран.
– Это кто тут такой борзый? – прикрикнул подошедший Лонгин.
Солдаты замолчали и почтительно пропустили декурионов. Обоих здесь хорошо знали. Вокруг Тиберия в последние дни было много пересудов благодаря привезённой им голове Децебала.
– Опять ты всех задираешь, Силан? – Лонгин погрозил кулаком одному из солдат, – смотри у меня.
– Ты мне не начальник, Тит, – огрызнулся легионер, но как-то не очень уверенно.
Возле сарая появился купец.
– О, почтенный Тиберий! Какая честь! Да ещё в праздник! Полагаю, наихрабрейший из воинов, победитель царя варваров почтил своим присутствием лавку скромного Метробия, дабы одарить его подарком, как заведено в Сатурналии? Сиречь, платой за месяц.
– Не паясничай, – поморщился Тиберий, – лучше выведи-ка моё имущество.
– Один момент.
Купец и двое надсмотрщиков вывели из сарая четверых рабов. Выглядели те скверно. Грязные, с потухшим взглядом, они кутались в какие-то облезлые безрукавки из овчины и стучали зубами. Солдат облик этих несчастных не пронял. Они, жадные до любого зрелища, скрашивавшего будни, немедленно принялись обсуждать достоинства девушки. Та, несмотря на довольно жалкий вид, неумытое лицо и растрепанные волосы, была миловидна и фигуриста. Распоротый подол её платья обнажал бедро, что особенно подстегнуло воображение легионеров, и они мигом пришли к согласию, что "я б ей вдул".
– Кто ж вам даст, олухи! – рявкнул Тиберий, – а ну рты позакрывали быстро! Чего вообще тут столпились?
Он повернулся к купцу и накинулся на него:
– А ты чего творишь, Метробий? Ты посмотри на них, они же синие совсем! Они же у тебя скоро закоченеют насмерть! Может, ты ещё и голодом их моришь? За что я тебе плачу?!
– Мало платишь! – отбрыкивался купец, – а у меня расходы!
Один из рабов закашлялся.
– Смотри, он заболел!
– А что я сделаю, когда погода такая, вчера мороз, сегодня слякоть? И вообще, не выгодно зимой здесь сидеть. Ты теперь мне будешь за них шесть денариев платить.
– Что?!
– Или забирай их! Или продавай!
– Да ты… – Тиберий опешил от такой наглости, – да я тебя зарублю, скотина!
Рука его дёрнулась к бедру, но меча там не оказалось.
– Только тронь! – возопил купец, – я обращусь к префекту! Я к самому цезарю…
 Лонгин простёр руку перед грудью приятеля.
– Тиберий, остынь.
Взгляд Тита Флавия был прикован к девушке. В глазах промелькнуло сострадание.
– Мы заплатим Метробий, – сказал Лонгин, – заплатим, только ты одень их, как-нибудь… поприличнее. Правда же, замёрзнут совсем.
– Да продай ты их, декурион, – посоветовал кто-то из солдат, – на кой тебе эти расходы?
– Вот и я о том, – заулыбался Метробий, – продавай. Пятьдесят денариев дам. Выгоднее же, чем каждый месяц платить.
– Да отвяжитесь вы! – зарычал Тиберий, – не продам, сто раз было говорено! Девке цена – двести, а мужики ещё дороже!
– Свежо предание, – усмехнулся купец.
– Кто же тебе здесь такую цену даст? – поинтересовался ветеран.
Тиберий закатил глаза, всем своим видом изображая, как ему надоели эти вопросы.
– Да не здесь. Весной в Македонии продам, когда в отпуск поеду.
– А, я слышал, там у него баба, – заулыбался задира Силан, – и он ею перед всеми похваляется.
– Рот закрой, – буркнул Тиберий, который уже устал огрызаться.
– Так ведь не дождётся она тебя.
– Рот закрой!
– Схарчат тебя к весне, декурион. Не доведётся больше с бабой полежать, лучше сейчас девку свою попользуй.
– Что ты сказал?!
– Силан! – рявкнул Лонгин.
– Так всем известно, тварь его искала! И наших из-за него…
Договорить Силан не успел. Тиберий таки прорвался к легионеру сквозь заслон товарищей и метко впечатал кулак ему в челюсть. Лонгина оттолкнули. Голова Тиберия мотнулась от ответного удара. Мгновенно образовалась свалка.
– Прекратить! – заорал Тит Флавий.
Он схватил двоих солдат за шиворот, встряхнул, но остальных это не остановило.
– Что здесь происходит?! – раздался ещё один голос, молодой, но, несмотря на это, прозвучавший властно, – прекратить!
Лонгин обернулся. Позади него стоял трибун Гентиан с десятком вооружённых легионеров. Те бросились к дерущимся и растащили их, щедро при этом отпинав.
– Максим и Лонгин? Вот уж кого не ожидал увидеть в такой обстановке. Что здесь происходит?
Тит Флавий в трёх словах рассказал о случившемся.
– Понятно, – невозмутимо сказал трибун, повернулся к одному из пришедших с ним легионеров и приказал, – Авл, этих негодяев вязать и на экзекуцию. Доложишь Аполлинарию, я велел выдать каждому по тридцать розог.
Он смерил Лонгина взглядом, но ничего ему не сказал. Повернулся и бросил, через плечо:
– Максим, за мной.
Тиберий, понурив голову, поплёлся за трибуном назад в лагерь. В принципии Гентиан сел за письменный стол, налил в чашу вина и развернул какой-то свиток. Декурион стоял напротив него навытяжку.
Изрядно промурыжив Тиберия, трибун, наконец, соизволил обратить на него внимание.
– В очередной раз убеждаюсь, что Марциал выполняет свою работу из рук вон плохо. Он должен пресекать брожение в умах, а слухи и сплетни расползаются по лагерю, как лесной пожар.
Тиберий молчал, стоял, ни жив, ни мёртв перед мальчишкой, годившимся ему в сыновья. Гентиан выдержал паузу, в течение которой сверлил декуриона холодным взглядом. Продолжил:
– И, похоже, в Тринадцатом имеются светлые головы, раз уж козлом отпущения назначили тебя.
– К-кем назначили? – пробормотал Тиберий.
– Козлом отпущения. Не слышал? У иудеев есть обычай – ежегодно козла наделяют грехами народа и уводят в пустыню. Говорят, там его сбрасывают со скалы. Ты бывал в Иудее, Тиберий?
– Нет.
Гентиан усмехнулся.
– При чём здесь козёл? – осторожно поинтересовался декурион.
– Определённо, в Тринадцатом есть светлые головы, – насмешливо повторил трибун, – но твоя к ним не относится.
Он снова взял в руки свиток и заскользил по нему взглядом.
– Уступи мне рабыню, – сказал трибун через некоторое время, не отрывая взгляд от папируса.
– Что? – не понял вопроса Тиберий.
– Это ведь твоя рабыня там была? Я правильно понял Лонгина? Уступи мне её.
Декурион пожевал губами и выдавил из себя:
– Меньше, чем за триста не отдам.
– Триста чего?
– Денариев.
Гентиан засмеялся. Голос у него был звонкий, будто девичий. Однако от этого смеха Тиберий ощутил слабость в ногах. Он повидал на своём веку мальчишек-латиклавиев, сенаторских сынков, проходивших годичную службу в легионах перед началом политической карьеры. То была первая ступень "пути чести". Все они были в военном деле неопытны, часто обладали большим гонором, зная за своей спиной силу отцов. Однако такого страха, как этот властный щенок, никто из них Тиберию не внушал.
– Разве я тебе сказал, что хочу купить её? Зачем мне это? Я говорю – уступи. На время. Приведёшь её сегодня вечером в таберну. Договорились?
Тиберий судорожно кивнул. Отказать любимчику цезаря? Нет уж, увольте.
– Вот и хорошо. Свободен.
Декурион попятился было, но остановился на пороге. Гентиан поднял на него взгляд.
– Ну, что ещё?
– А деньги?
– Какие деньги? – удивился трибун, – разве ты не хочешь сделать мне подарок? Сегодня же Сатурналии.



8

– Ну и отъел ты ряху, сволочь, на римских харчах… – прохрипел Дардиолай, сгрузив с плеч на снег связанного Деметрия, – ты же, вроде, худым был?
Молния втащил пленника под высоченную старую ёль, в шатёр, образованный тяжёлыми лапами, устало опустившимися к самой земле. Прислонил к стволу, а сам выпрямился во весь рост. Стукнулся затылком о ветку, выругался. Осторожно потянулся, разминая затёкшие плечи. Деметрий что-то невнятно промычал. Дардиолай наклонился к нему и вытащил изо рта кляп.
– Они нас найдут! – затараторил пленник, – тебе не скрыться!
Дардиолай поморщился и снова заткнул ему рот. Деметрий протестующе мотал головой и мычал. Молния сел рядом с ним.
– Сейчас отдышусь немного. Устал, что-то.
Он стащил шапку, почесал вспотевшую голову.
– Ты, Деметрий, молись, чтобы не нашли. Потому как если найдут, я первым делом тебя зарежу.
Пленник притих.
Сколько они проехали верхом, удирая из кастелла, Деметрий не знал. Показалось, что не очень много. Может быть, около мили. Всё это время он висел поперёк конской спины и с трудом мог вздохнуть. Отчаянно мутило, в глазах начало темнеть и он уже думал, что вот-вот потеряет сознание, однако, прежде чем это произошло, похититель остановил лощадь и спешился. В этот момент Деметрий, с трудом извернувшись, смог разглядеть его лицо. И узнал.
Шум погони позади не различался, но Дардиолай не сомневался, что она будет. Едва ли не под стенами крепости механика похитил, неужели не заметили? Он не желал искушать судьбу.
Деметрий заорал:
– Отпусти меня, ублюдок!
Дардиолай выругался и затолкал пленнику в рот угол его собственного плаща. Стянул с Деметрия пояс и связал руки, после чего взгромоздил себе на плечи и ломанулся через лес, бросив лошадь.
Продирался он сквозь буреломы долго. Деметрий подивился его выносливости. Погоня, как видно отстала, треска сучьев за спиной не слышно. Однако на земле лежит снег и следы, как на ладони.
Дардиолай это понимал и как только на пути встретился овраг с незамёрзшим ручьём на дне (а ручьёв, впадавших в Марис, в округе довольно много), он немедленно свернул в сторону и пошёл прямо по воде вниз по течению.
Передохнув, Молния распустил пленнику шнуровку на правом сапоге и связал ноги. Проверил, не ослаб ли ремень, стягивавший руки за спиной. Затем вылез из-под ёлки, встал, огляделся, обошёл её кругом и куда-то исчез. Деметрий изворачивался, стараясь не упускать похитителя из виду, однако всё же потерял.
Отсутствовал похититель долго. Чего только Деметрий за это время не передумал. Уже почти уверился, что его здесь бросили на съедение волкам, но тут неподалёку послышалось тюканье топора. Вернее, фалькса. Топора у Дардиолая с собой не было.
Похититель вернулся, сложил костерок. Вытащил из-за пазухи мешочек с кремнем и кресалом. Высек огонь и долго раздувал тлеющую измельчённую кору можжевельника. Когда появился слабый огонёк, подкормил его берестой.
Когда затрещали сучья, пожираемые довольно урчащим пламенем, Дардиолай посмотрел на пленника.
– Орать не будешь?
Тот замотал головой.
– Ну и хорошо.
Похититель вытащил кляп.
– Руки может, развяжешь? – попросил Деметрий.
Дардиолай кивнул и пожелание выполнил.
Пленник растёр затёкшие запястья.
– Найдут нас.
– Хлопотно это, – ответил Молния, – я позаботился, не переживай.
Некоторое время оба молчали, потом Деметрий сказал:
– Не ожидал, конечно, тебя тут встретить, но, по правде, не удивлён. Уж кто и выжил бы в этой заварухе, так это ты.
– А я вот удивился, – сказал Дардиолай, – или тоже не стоило?
– Я помню, как вы ко мне поначалу относились, – кивнул Деметрий, – не доверяли.
– Как видно, не зря.
– Да что ты знаешь обо мне! – возмутился Деметрий, – о том, что на душе у меня!
– Не ори, – спокойно сказал Дардиолай.
– Да, я помню, кто ты. Бесстрашный Збел, Fulgur. А я скромный фабр. Я жить хочу. Предателем меня считаешь? Это меня все предали. Траян за то, что я служил Децебалу, хотел на крест приколотить. А почему я служил Децебалу? А потому что меня ему Домициан подарил!
– Несправедливо, да, – усмехнулся Дардиолай.
– Смеёшься… Я восемнадцать лет прожил среди вас…
– Слышал пословицу? "Сколько волка не корми, он всё равно в лес смотрит".
– Это они волки! – Деметрий с ожесточением ткнул рукой куда-то в сторону, – они! Дети капитолийской суки! Не смей меня к ним причислять! Твою родину они топчут несколько месяцев…
– Лет, – процедил Дардиолай.
– Лет, – согласился Деметрий, – а мою – пару веков! Ты думаешь, я римский гражданин? Ага, разбежался. Я строил мосты, акведуки, потом машины, а гражданства так и не получил. Я свободнорождённый, а иной вольноотпущенник, мог об меня ноги вытереть! Меня вам подарили, как вещь, которую не жалко. И ты после этого веришь, что я с радостью переметнулся к римлянам?
– Зачем ты мне всё это говоришь, Деметрий? С радостью, без радости. Мне наплевать. Ты служил царю, иногда сидел за одним столом с ним, тебе нашли жену из нашего народа…
– И я её любил!
– Молодец. Успокойся и не ори. Ты был наш, понимаешь? Уже много лет никто не вспоминал, что ты из "красношеих". А что поначалу было… Незнакомцам никто не доверяет. Но что я вижу теперь? Ты с римлянами. Ты не в кандалах. Жить хотел? Ну, так тут многие жить хотели.
– Вам проще, – буркнул Деметрий, – вас встретит Залмоксис. А кто встретит меня?
– А хоть бы и Залмоксис. Что, думаешь, оттого нам, дакам, совсем жизнь не дорога? Думаешь, Бицилис не понимал, что царь его на верную смерть оставляет? Думаешь, жить не хотел? А остался.
– Да, я трус, спас свою шкуру, продался римлянам, которых ненавижу. Не чета Бицилису, храбрейшему из храбрых, – прошипел Деметрий.
Он как-то странно оскалился, будто бы злорадно. И, не давая Дардиолаю слово вставить, быстро спросил:
– Откуда знаешь про Бицилиса? Вроде бы тебя царь к Сусагу отослал прежде, чем в Сармизегетузе всё случилось?
– Знаю уж. Неважно откуда, – буркнул Дардиолай, носком сапога подвинув обугленную толстую ветку в костре.
– Ничего ты не знаешь, Збел. Жив Бицилис. Жив и здоров. И такой же подлый предатель, как и я.
Дардиолай медленно поднял на пленника глаза и негромко прошипел:
– Врёшь.
– Чего ради врать? Правду говорю, её проверить можно. Если не боишься. В Апуле он. В ставке цезаря. И тоже, знаешь ли, не в кандалах.
Дардиолай подался вперёд и сгрёб Деметрия за грудки.
– Рассказывай!
Деметрий заговорил. Дардиолай слушал внимательно, почти не перебивал. И с каждым словом фабра мрачнел всё больше.

Механик Деметрий Торкват был одним из руководителей обороны Красной Скалы и его машины изрядно проредили штурмующих легионеров. Потому, когда римляне всё же взяли крепость, фабра, избежавшего смерти в бою и попавшего в плен, едва не разорвали на месте. Вмешалось начальство. Впрочем, ему, как предателю, всё равно грозил крест и гвозди в запястья, но прежде с пленным пожелал переговорить Марциал. И Деметрий, спасая свою шкуру, выдал ему тайну:
– Сокровища Децебала. Я знаю, как их найти. Там очень много золота. Очень.
– Говори, – приказал Марциал.
– Нет, – замотал головой механик, – я скажу только цезарю. Если он пообещает, что дарует мне жизнь.
– Хорошо, – сказал трибун.
Он пригласил Траяна. При допросе фабра так же присутствовал Адриан.
Деметрий рассказал, что сокровища даков скрыты на дне реки Саргеция, протекавшей возле Сармизегетузы. Для этого её воды были на время отведены с помощью плотины.
– Плотину и сам тайник как раз я и придумал. Но строили другие. Пленные римляне строили. Их потом всех до одного перебили, чтобы никто не узнал, где скрыто золото, а мной царь дорожил, вот и не позволил узнать тайну.
– Так ты не знаешь, где тайник? – спросил император.
Деметрий сглотнул и медленно покачал головой.
– Нет, цезарь. Мне это не известно.
– В таком случае, какой от тебя прок? Искать тайник на дне, не зная точного места, можно до скончания времён. Разумеется, твои слова, если ты не лжёшь, имеют цену. Но я бы не сказал, что она высока. В лучшем случае меч вместо креста.
Траян хотел отдать приказ увести пленного, но тот заторопился.
– Подожди, цезарь! Выслушай! Мне известно, кто хранит эту тайну!
– Кто?
– Бицилис.
– Бицилис? – переспросил Адриан.
– Друг царя, – снова сглотнул Деметрий, – его правая рука. Он руководил всеми работами. Он знает. Больше – никто.
Траян задумался.
– Ты снова предлагаешь мне кота в мешке, фабр. Где сейчас находится Бицилис? Мне что, в поисках одного человека заглянуть под каждый камень в Дакии?
– Он в Сармизегетузе, цезарь.
– И что с того? Город ещё предстоит взять. Как сражаются даки, нам всем хорошо известно. Когда у них ломаются мечи, они дерутся голыми руками и зубами. Военное счастье изменчиво. Кто может гарантировать, что Бицилис попадёт ко мне в руки живым?
– Он сдастся, цезарь. Я знаю, как принудить его к этому.
– Как?
– Я знаю, где сейчас находится жена Бицилиса, Тармисара.

– Ах ты тварь… – процедил Дардиолай, – так это всё из-за тебя…
– Что из-за меня? – огрызнулся Деметрий, – она жива, ты это хотел сказать? Её не убили походя, не продали в рабство. Или надеялся, что они там, в горах, пересидят напасть? Ага, жди. Она здесь и ты её видел. Ведь ты видел?
Дардиолай долго молчал. Потом толкнул механика ногой.
– Дальше.

Тармисара, а так же семьи некоторых тарабостов укрывались в горном селении южнее Близнецов. Уйти на север они не успели, – все тропы уже прочёсывались разъездами римлян. Торкват показал эксплораторам Лонгина путь к убежищу.
Оставалось разобраться с ещё одним затруднением – как сообщить Бицилису о пленении его жены.
Решение долго не могли найти. Легионы уже стояли под стенами Сармизегетузы и даки раз за разом отбивали атаки римлян. План придумал Адриан. Его сочли весьма ненадёжным, но лучше никто ничего не предложил.
Идея заключалась в том, чтобы дать возможность Деметрию затеряться среди даков во время одного из штурмов. Обликом он не отличался от варваров. Траян долго колебался, но всё же согласился.
– Надеюсь, ты понимаешь, что город в кольце и если ты предашь, бежать тебе всё равно некуда?
Деметрий понимал.
Всё случилось в тот день, когда ауксилларии из Первой когорты бриттов прорвались в нижний город, на Храмовую террасу. Бриттов немедленно поддержали центурии легиона Минервы. Закипело сражение вокруг храмов. Даки сопротивлялись с нечеловеческой яростью, но легионы, почуявшие близкую победу, было не остановить.
Бицилис приказал всем отходить в Цитадель. Возможно, легионеры сумели бы ворваться в крепость на плечах отступающих, если бы Адриан не приказал ослабить натиск. Вот тут-то в рядах даков в Цитадель и проник Деметрий.
Он встретился с Бицилисом и рассказал ему всё. Тарабост, десница Децебала, очень любил свою жену…

– Дальше.
– Что дальше, – мрачно проговорил Деметрий, – дальше случилось неожиданное. Для римлян. Ворота Цитадели открылись и из неё вышли два человека.
– Вы с Бицилисом?
– Да. Все остальные, воины, старики, бабы и дети выпили отраву. Бицилис предложил такую смерть Мукапору и тот согласился. Ему, конечно, и в голову не пришло, что сам Бицилис пить не будет. Ну, ещё кое-кто не стал пить, некоторые попытались прорваться. Безуспешно. Никто не спасся из Сармизегетузы. Никто.
Деметрий замолчал. Дардиолай продолжения не требовал. К чему слова? И так всё ясно. Бицилис, как видно, выдал местоположение тайника. За это ему сохранили жизнь. Видать, рассчитывают, что предатель и в дальнейшем усмирении Дакии поможет. А чтобы был послушным и сговорчивым, Тармисару держат в заложниках.
– А ты чего взад-вперёд тут ездишь? – спросил Дардиолай после долгого молчания.
– Я же фабр, – вздохнул Деметрий, – и человек подневольный. Жизнь оставили, свободы не дали. Помогаю теперь им наладить работу рудников. Ты же знаешь, здесь они, неподалёку.
Молния кивнул. Золотоносные рудники, располагались к северо-западу от Апула. Да, совсем недалеко. Главная ценность Дакии обещала теперь изрядно поправить денежные дела империи, идущие в последние годы не слишком хорошо.
– Заново строю подъёмники, дробилки руды, водопровод. Царёвы воины успели всё разрушить. Драка там, на рудниках, говорят, жаркая была. Там же множество пленных работало. Кого-то освободили. Видел таких. На зверей похожи, от счастья плачут, что латынь услышали.
Дардиолай смерил фабра взглядом, полным омерзения и ненависти, но ничего не сказал. Позже, после долгой паузы пробормотал себе под нос:
– Зря наши рудники защищали. Стоило отдавать жизнь ради машин… Как будто не ясно, что Деметрий Торкват у "красношеих" завсегда найдётся. Не один, так другой…
Дардиолай был так поглощён рассказом механика, что не обращал внимания на костёр. Тот успел прогореть, и пришлось заново раздувать угли, подкладывать дрова.
Когда пламя снова весело затрещало, Деметрий негромко спросил:
– Убьёшь меня?
Дардиолай не ответил. Он заворожённо смотрел на огонь и как будто забыл о пленнике. Механик его молчание истолковал по-своему.
– Хочешь отомстить…
– Тебе? – поднял на него глаза Дардиолай, – нет, тебе я мстить не буду.
– Отпустишь? – удивился Деметрий и с некоторым усилием сказал, – я не смогу… Не смогу избежать встречи с Марциалом. И не смогу объяснить, что со мной приключилось, иначе как…
– Ты сам уговариваешь меня, чтобы я тебя прикончил? – спросил Дардиолай.
Механик помотал головой.
– Тогда к чему этот лепет?
– Я ищу выход… Если бы ты мог оставить мне жизнь…
– Который раз ты произносишь эти слова за последние полгода?
Деметрий сжался и втянул голову в плечи, продолжая пристально, испуганно следить за похитителем, пытаясь угадать его настроение.
– Марциал… – произнёс Дардиолай, – кто такой Марциал?
– Начальник фрументариев. Глаза и уши цезаря. Если ты отпустишь меня, он начнёт на тебя охоту. Обложит, как волка.
– Охота уже началась, – сказал Дардиолай, – вот только в роли охотника не тот, о ком ты думаешь.
Фабр от удивления даже выпрямился.
– Так это ты?
– О чём ты? – не понял Дардиолай.
– Кто-то убивает легионеров. По одному. Похищает во время работ за пределами лагеря.
– И что, никого не поймали?
– Нет.
– Скверные у вас там следопыты, – усмехнулся Дардиолай.
– Да уж, не чета хитрому Збелу, который уходит от погони по ручью.
– При чём тут ручей?
– Да слышал краем уха, как убийца следы заметает. Повторяешься. Однажды это тебя погубит.
– А ты хотел бы посмотреть, как же я, наконец, сдохну?
– Нет.
Деметрий помолчал немного, потом сказал:
– Один из дозоров перебили зверски. Ходят слухи, что на них и не человек вовсе напал.
– А кто?
Деметрий покачал головой. Ему показалось, что в вопросе Молнии прозвучала насмешка.
– Я не верю в эти россказни про нечистую силу, – сказал механик, – а как ты проворен с мечом – помню.
– Помяни моё слово, – сказал Дардиолай, – мы ещё попьём вашей кровушки.
– Не причисляй меня к ним.
– Я не знаю, к кому тебя причислить. К ним не хочешь. К нам… – Молний явственно выделил голосом последнее слово, – нас ты уже предавал.
– А больше и не к кому, – печально вздохнул Деметрий.
– Где сейчас твоя семья? – спросил Дардиолай.
– Не знаю… Может уже там… – он посмотрел в хмурое небо, – наверное, скоро увижу…
– Не скули. Не буду я тебя резать.
– Что, вот так запросто отпустишь? – в голосе механика всё ещё звучало недоверие и ожидание какого-нибудь подвоха.
– Отпущу.
Дардиолай принял решение.
– Я отпущу тебя, фабр. И даже не буду требовать, чтобы ты молчал. Мне не нужны твои клятвы, я знаю им цену. Расскажи всё этому Марциалу. Ничего не скрывай. Скажи ему, что всем "красношеим" теперь следует оглядываться на каждый куст, если они осмелятся выйти за пределы лагеря. Мы будем убивать римлян в спину. И плевать, что в том нет чести. Наступил час бесчестия, фабр. Пусть дрожат. Пусть отрастят глаза на затылке.
– Сколько бы вас ни было, – покачал головой Деметрий, – вам не одолеть. Всё уже кончено, Збел. Дакия на коленях.
Дардиолай не ответил.
– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, фабр.
Деметрий напрягся. Вот он, ожидаемый подвох.
– Мне нужно, чтобы ты снова побывал в этом кастелле. Чтобы встретился с Тармисарой, – сказал Дардиолай.
Он взял в руки фалькс. Механик вздрогнул, но Молния не стал обнажать клинок. Он принялся что-то развязывать на рукояти. Деметрий увидел, что она обмотана шнурком, на котором висит маленькая круглая, с фалангу большого пальца в поперечнике костяная гемма.
Развязав и размотав шнурок, Дардиолай протянул механику гемму. На ней был изображён сидящий рогатый человек.
– Сабазий? – спросил механик.
Дардиолай кивнул.
– Отдай это Тармисаре.
Деметрий взял в руки гемму.
– А если я больше не смогу попасть в кастелл?
– Тогда закопайся куда-нибудь поглубже, и трясись там, ибо я рано или поздно разыщу тебя и тогда уж точно убью. Не я, так другой.
Механик сглотнул.
– Скажешь ей ещё… – Дардиолай сделал паузу, обдумывая слова, – скажешь ей, чтобы не боялась ночи.
Деметрий взглянул на Молнию с удивлением. Лицо того исказила странная гримаса.
– Пусть ночи боятся римляне, а для неё ночь – друг и союзник. И скажи, чтобы ничему не удивлялась.


[1] От основания Рима. 106 год н.э.
[2] Алута – древнее название реки Олт. Марис – река Муреш (Румыния).
[3] Римская миля – 1,48 километра.
[4] Декурион – в римской кавалерии командир отряда из десяти человек. Кроме того, декурионом назывался член муниципального совета в колониях (обычно избиравшийся из числа вышедших в отставку ветеранов легиона).
[5] Орк – бог подземного мира, владыка царства мёртвых в римской мифологии.
[6] Тирон – новобранец.
[7] Ала (лат.) – "крыло". Подразделение римской конницы. Изначально в але было 300 всадников, но в имперский период это число достигало 500 и даже 1000 человек.
[8] В 69 году н.э., вскоре после смерти Нерона, в Империи началась гражданская война, в которой сменилось четыре императора – Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан. Последний основал новую династию – Флавиев.
[9] Ауксилларии – солдаты римских вспомогательных частей.
[10] "Дакия Покорённая".
[11] Турма – подразделение римской конницы, 30 человек.
[12] Тарабосты – представители фракийской знати, аналоги древнерусских бояр. Пилеаты – "носящие шапки" – следующее по знатности фракийское сословие, воины-дружинники царей и тарабостов. Простые даки, крестьяне и ремесленники, не имели права носить шапки и назывались коматами – "длинноволосыми", "косматыми".
[13] Обязательной частью формы одежды легионера при ношении доспехов был шарф focale, часто красного цвета, предохранявший шею от натирания краями панциря.
[14] Сигнифер – знаменосец, носивший штандарт когорты или центурии. Сигнифер центурии исполнял в своем подразделении функции казначея и получал двойное жалование.
[15] По мнению Мирча Элиаде именем "даки", что значит "волки", первоначально называли себя члены военного общества фракийского племени гетов. Позже это имя было распространено на всех гетов, живших на левом берегу Дуная.
[16] Фалькс – "серп". Клинковое оружие даков, своеобразный двуручный меч. Имел длинный довольно широкий сильноизогнутый клинок с внутреней заточкой, как у серпа (потому так и назывался), и древко, сравнимой с лезвием длины. Фалькс являлся дальнейшим развитием фракийской ромфайи, от которой он отличался большей кривизной и шириной клинка.
[17] Аквила (лат.) – "орёл".
[18] Префект претория – командующий императорской гвардией (преторианцами). Позже функции префекта претория были значительно расширены.
[19] Трибунал – возвышение, с которого военачальники и императоры обращались к войскам с речами, принимали парады, устраивали судебные разбирательства.
[20] Третья, если считать войну, которую вёл с Децебалом император Домициан. Траян провёл с даками две войны, в результате которых Дакия была покорена.
[21] Не все они участвовали в войне в полном составе. Некоторые легионы, например британские и каппадокийские, были представлены отдельными подразделениями.
[22] Принципия – штаб легиона.
[23] Латиклавий – один из шести военных трибунов, старших офицеров легиона. Молодые люди из семей сенаторов, не имевшие военного опыта, годичной службой в качестве трибунов-латиклавиев начинали свою карьеру. Остальные пять трибунов назывались ангустиклавиями и происходили из сословия всадников. Обычно они были старше и опытнее своего коллеги.
[24] "Бодрствующие" (вигилы) – пожарная охрана в Древнем Риме. Служба эта основана Октавианом Августом после большого пожара, от которого Рим сильно пострадал в 6 году н.э. Вигилы исполняли так же полицейские функции.
[25] Контуберналы – юноши из знатных семейств, проходящие военную службу при штабе полководца. Исполняли функции адъютантов. В более широком смысле – легионеры, делящие одну палатку (контуберний).
[26] Бестиарии – гладиаторы, сражавшиеся с дикими зверями.
[27] Aurichalcum (лат.) – "златомедь". Латунь.
[28] Декабрьские иды – 13 декабря.
[29] Сатурналии – праздник в честь Сатурна, отмечать его начинали 17 декабря.
[30] Декабрьские ноны – 5 декабря.
[31] Древнеримская настольная игра, похожая на нарды.
[32] В Риме азартные игры были запрещены и разрешались только в дни праздника Сатурналии.
[33] Примипил – "первое копье", командир первой центурии, первой когорты, старший центурион легиона. Следующей (и чаще всего последней) ступенью карьеры центуриона была должность префекта лагеря.
[34] "Венера" – лучший бросок при игре в кости.
[35] Преторий – резиденция командующего легионом.
[36] Римляне делили время от захода солнца до восхода на четыре части – вигилии ("стражи").
[37] Сармизегетуза стояла на нескольких вырезанных в горе террасах. Часть города, где находились храмы богов, занимала две террасы. Высшая точка располагалась в северной оконечности Цитадели.
[38] Река Апа-Грэдиште, на берегах которой, друг напротив друга стояли дакийские крепости Блидару и Костешти (названия современные).
[39] Дарсас – "смелый" на языке гетов.
[40] Считается, что это выражение было максимой римского сената, однако в корпусе латинских текстов оно отсутствует и, скорее всего, было придумано в Новое время. Что, однако, не отменяет его практическое использование во внешней политике Рима и не только.
[41] 102 г. н.э.
[42] Капрарий – козёл (лат).
[43] День Опы, супруги Сатурна, отмечался 20 декабря.
[44] День рождения бога Митры, культ которого начал проникать в дунайские легионы незадолго до описываемого времени, отмечался 25 декабря.
[45] Люстрация – очищение. Ритуал, выполнявшийся в легионах по окончании военной кампании.