В магазине на Щорса воздух был спёртый. Очередь двигалась, завиваясь в кольца. Люди дышали в затылок друг другу. Задние напирали, передние не подавались, слабые держались за сильных, обхватив их руками.
— Не задерживай, мальчик! — сказала продавщица Лёшке, швырнув на прилавок две буханки чёрного хлеба и копеечную сдачу. Она была зла, оттого что всё утро продавала штучный товар, с которого много не наваришься. Очередь нервно оттирала Лёшку в сторону, он суетился: надо было просунуть в сетку обе буханки, не ободрав горбушку, и забрать сдачу. Без малого три часа он отстоял в магазине. Тучная женщина, прислонившаяся спиной к обитой железом печи, проводила Лёшку бессмысленным взглядом. Зевнула во весь рот, и, положив свои широкие ладони на лицо, энергично растёрла щёки.
— Засунуть бы кукурузу Никите, — беззлобно проговорила она, опустив руки, — в одно место.
— Прикуси язык, — шикнула на неё соседка.
— Да ну, мы пуганые. Дальше Салехарда не сошлют.
— Оно так, — согласился худощавый старичок, стоявший рядом с толстушкой, и широко заулыбался, показывая беззубый рот.
Остальные покупатели предусмотрительно молчали. Выбравшись из магазина, Лёшка подтянул широкие штаны, выпущенные на валенки, застегнул пальтецо на последнюю пуговицу (две другие осыпались, когда он продирался сквозь толпу), поправил суконный треух с отворотами из серой цигейки и притопнул. На душе было легко и радостно, как будто вышел он из заточения.
Возле магазина вертелся пёсик, который бросался под ноги каждому выходящему из дверей. Завидев Лёшку, он встал перед ним на задние лапы. По явному признаку, красневшему под брюхом, это был кобель, с узкой, как у песца, мордой, с белой шерстью и с чёрными пятнами на боках. Лёшка отвернулся от пёсика, вынул из авоськи буханку и глубоко откусил угол корочки. Это было самое вкусное место в хлебе, за которое они с Любочкой всегда бились. Он зажмурился от удовольствия. Корочка с хрустом ломалась под зубами, набухала от слюны и давала такой вкус, что жалко было глотать.
— Что, дружок? Жрать хочешь? — с набитым ртом спросил он, повернувшись к пёсику.
Тот, разинув пасть и выпустив язык, давай кружиться на задних лапах. Артист! Лёшка, бросил ему кусок хлеба. Только зубы щёлкнули!
Он шёл по дороге домой, а пёсик забегал перед ним и, повизгивая, извивался всем телом. Лёшка терпеть не мог пресмыкательства. И, чтобы избавиться от собаки, он скорей швырял ей мякиш и делал рывок вперёд. Но пёсик, догнав Лёшку, снова кидался в ноги. Так они и дошли до дому: пёсик ел мякиш, а горбушку — Лёшка.
Когда счастливый добытчик предстал пред очи своей матери, то услышал:
— А где вторая буханка?
Он предъявил не съеденную четвертину.
— Это как? — изумилась Нина. — Слопал?
Лёшка был удивлён не меньше матери. Он вертел четвертушку хлеба и так, и сяк, но она по-прежнему оставалась тем, чем была — четвертушкой.
— Один? Всю буханку?
Лёшка хотел сказать, что ел не один, но прикусил язык: сдавать пёсика было нехорошо.
С той поры стоило Лёшке выйти за порог, а пёсик тут как тут: прыгает, вертится, радуется простодушно. Лёшка дал ему кличку Дружок. Всё бы нечего, да уж больно пресмыкался пёсик. Чуть что, и виляет весь, от туловища до хвоста, а потом на спину брык и замирает то ли в страхе, то ли в подобострастии, подставляя своё розовое брюхо. Лёшку это страшно бесило, один раз он не сдержался, крикнул:
— Да хватит уже! — и поддал Дружка ногой.
Тот вскочил и побежал невозмутимо рядом, как приличный дворовый пёс. Впрочем, этого урока хватило ненадолго. Лёшка негодовал: настоящий друг не подлизывается так откровенно и так низко.
Долго бы он не ведал, что за фрукт этот Дружок, кабы не худые валенки. То, что они дырявые на пятках, Лёшка знал. Он бегал так быстро, что ноги не мёрзли. Впрочем, и крепких морозов нынче не было. Однажды отец заметил мокрые пятна на полу, там, где Лёшка прошёлся босиком.
— Принеси-ка валенки.
Лёшка с недоумением подал отцу валенки. Взглянув на подошвы, отец онаружил дырки на пятках.
— Подшивай… Сам, конечно! Я в твои годы уже ходил за лошадью с плугом.
Лёшка вздохнул тяжко и стал подшивать подошву к валенку. Сначала он сложил суровую нитку вшестеро, просмолил её варом, продел в иглу с широким ушком и завёл в отверстие, которое проколол шилом, продёрнул нитку и затянул узлом. Стежок — узел, стежок — узел... День кончился, а готов был только один валенок. Усталый Лёшка лёг спать, а на другое утро надел ботинки. Не в одном же валенке скакать!
Он шёл вприпрыжку по тропке и насвистывал мелодию. Под ботинками скрипел снег. На сером небе просвечивало мутное жёлтое пятно. И такому солнцу Лёшка был рад. Он поравнялся с дом Вовки Райнера, как вдруг из-под заборчика выскочила собака и цапнула за ногу. Взвыв от боли, Лёшка присел. Собака ещё раз кинулась к нему. Лёшка закричал на неё, замахнувшись кулаком, и та кинулась наутёк. Это был Дружок! Лёшка даже забыл о боли. «За что?» — вертелось у него в голове. Укус был глубокий. Лёшку долго лечили, а Дружок после этого случая пропал.
Нашёлся он весной. В вытаявшем из-под снега трупе Лёшка не сразу признал Дружка. На горло у собаки была затянута ржавая проволока. Кто-то задушил пёсика. «Кому он помешал?» — недоумевал Лёшка, озираясь на прохожих, и в горле у него стоял ком: было жалко Дружка.