Я, Костерин Аркадий Михайлович,
родился 14.03.1947 года в городе Ленинграде.
Происхожу из служащих.
Мои родители:
Отец – Костерин Михаил Васильевич, русский (05.11.1914-22.01.1969),
Мать – Сницер Хава Абрамовна, еврейка (25.10.1913-12.02.1989).
Имею сестру Эмму, род. 02.06.1938г. (Добавление: сестра скончалась 02.02.2014.)
Проживал с родителями по адресу
ул. Халтурина (Миллионная) 6, кв. 43.
Посещал детские учреждения: ясли и детсад.
В 1954 году поступил в среднюю школу № 204,
располагавшуюся по адресу ул. Халтурина 14.
Закончил в 1961 году 7 классов и поступил в
Ленинградский Радиотехнический Техникум № 1,
располагавшийся по адресу ул. Чайковского 11.
В 1965 году закончил техникум по специальности
«радиолокация» и получил диплом с отличием...
Глава 1.
Я родился 14 марта 1947 года в больнице Отто на Васильевском острове, в Ленинграде. Так тогда назывался Санкт-Петербург. Мою мать звали Елена Абрамовна Сницер. Лет в 10 я узнал её настоящее имя – Хава, потому что случайно увидел её паспорт. На мой вопрос мне сказали, что папа и бабушка Мария звали маму Алена, так и закрепилось Алена-Елена. Никто из известных мне евреев не стремился тогда к национальной идентификации. Надо сказать, что бытовой антисемитизм был и тогда довольно силен. Слова «еврей» или «жид» считались оскорбительными. Когда мальчишки так называли, еще куда ни шло. Но, помню как больно резануло меня, когда рассерженный водитель автобуса, высунувшись крикнул мне: жидёнок! Еще запомнилось, как мама пролила в автобусе бидончик с квасом. (Мы собрались в Дубочки и ехали к вокзалу). Тогда какая-то бабушка сказала: «А, что им, это же народ не наш». А я уже тогда всей душой желал бы быть «нашим». Почему? – Вот вопрос!
Помню, что лет 6-ти я уже спрашивал: кто такая Хава? Вероятно, я слышал это имя в разговорах «Тёти» (о ней позднее). А мне отвечали, что это мамину сестру так раньше звали. Наверное, я сообщил об этом мальчишкам во дворе, потому что меня некоторое время дразнили «тетя Хава». Еще помню, как заводила Ванька Воробьев, которого я боялся и которому втайне завидовал, вскакивая на поленницу дров кричал: «Бей жидов, спасай Россию!» Не думаю, что это был сознательный призыв, но где-то он это слышал. Разумеется не на улице, потому что как-либо публично высказывать мнение, расходящееся с официальным интернационализмом не допускалось\1\(см. сноски).
Отца моего звали Михаил Васильевич Костерин. Он был добрый и порядочный человек и очень меня любил. Много со мною возился, рассказывал сказки своего сочинения про «Белянчика» (белого бычка), про Волка и другие. Сказка про Волка была в стихах, я помню даже, что позднее отец её записал, но она не сохранилась. Он меня называл «мой дружок», часто носил на закорках с разными песенками и прибаутками. Потом, подросши, я стал даже стесняться его нежного ко мне отношения. Очень много он катал меня на санках. У меня такое впечатление, что зимы тогда были в Питере долгие и снежные, потому что весны и осени я совсем не помню. А на саночках мы ездили в детский садик на ул. Воинова (Гагаринскую) – мимо Летнего сада и по Кутузовской набережной. Ездили в прачечную на Пестеля (Пантелеймоновская) за большими пакетами с бельем. И на Марсовом поле часто гуляли. Так и вижу, как бежит отец в своей серой шинели с блестящими пуговицами и снег разлетается от его ботиночек, как от хорошего коня. Потом я узнал, что у него часто болело сердце (после блокады). Так что я с малых лет стал ему помогать подниматься на наш высокий 4й этаж – подталкивал сзади. Такая игра у нас была: он старый, а я молодой. Лет с восьми я помогал ему таскать, а потом и колоть дрова. Помню также, как меня поражало, когда отец растирал руки снегом. Перчаток он не носил и когда руки у него замерзали, он мне показывал, как согревать их снегом. Хорошо помню его руки - они всегда были крепкие и тёплые.
В шинели отец ходил потому, что в начале пятидесятых годов в управлении Ленэнерго ввели форму военного образца. Помню, как мы с отцом чистили латунные пуговицы его шинели. Форму отменили, когда к власти пришел Хрущев, но отец еще долго донашивал эти шинели и мундиры. Материал был добротный, и многие перешивали эту форму в цивильные костюмы. Также помню, как отец вечерами набивал папиросы ручной машинкой. Мне очень нравилось смотреть на эту процедуру, когда в легкие папиросные гильзы заталкивался душистый волокнистый табак «Любительский». Помню, как мать шила вечерами на старенькой машинке Зингера или читала мне книжки. Иногда, когда она читала, облокотившись на стол, я забирался на неё и скакал, как на лошади. Телевизоры тогда были редкостью. Помню, как иногда, по большому одолжению мы, дети, ходили смотреть телевизор к соседям.
Соседи наши считались богатыми, потому что работали в торговой сети. Их фамилия тоже была Сницер, как у мамы. Сосед – дядя Саша был сводным братом моей матери. Никогда не забуду характерный стук соседского костыля в коридоре. Дядя Саша вернулся с войны одноногим инвалидом, и родители мои пригласили его пожить у нас. Он приехал не один, а с молодой женой, занял одну из двух комнат в квартире, прижился и прописался. Да нас бы все равно «уплотнили», если бы его и не было. С жильем тогда было напряженно. Дядя Саша был танкистом, и ему оторвало ногу в первом же бою. Поэтому о войне он ничего рассказать не мог. А человек он был жизнерадостный, и пел во всех застольях как Рашид Бейбутов. В детстве мне всегда было интересно смотреть, как придя с работы, дядя Саша отстегивал в коридоре тяжелую искусственную ногу. А жену его звали Галина, но мы все называли её «ведьма» из-за её тяжелого, склочного характера. Много попила она нашей кровушки. После смерти отца я её чуть не зарезал, но об этом после.
Квартиру, в которой мы жили, отец занял в блокадную зиму 41-42го года, потому что работал поблизости на Марсовом поле, в Ленэнерго. Раньше они с мамой и двумя дочками жили в Озерках. Транспорт в ту зиму не ходил, и сил на дальнюю дорогу не было. Кто-то отцу подсказал, что квартира пустая. Жильцы или вымерли, или уехали в эвакуацию. Тогда люди падали и замерзали на улице. Их старались быстрее увозить на саночках, но все равно часто можно было видеть умерших на дороге. Ведь в городе было к началу блокады больше 3х миллионов жителей. Это, конечно, не сам я видел, это мне рассказывали.
Одна из первых моих книжек была книга с картинками про блокаду. Никаких ужасов там нарисовано не было, но книга была суровая и крепко врезалась мне в память. Отец не любил вспоминать блокаду, видно слишком страшными были эти воспоминания. Только однажды, когда я был уже постарше, отец рассказал, как ему доктор спас жизнь. История такая:
В первую блокадную зиму отец мой был дистрофик. Ходил, качаясь, и несколько раз падал от истощения. Пришел в медсанчасть на работе. Врач сказал: ладно, я дам тебе лекарство. Будешь приходить каждый день и получать по ложке. И дал ему ложку какого-то жира. Потом, когда отец уже окреп и не нуждался в лечении, врач открыл ему секрет лекарства. Это был топленый человеческий жир. После смерти отца мать сказала мне, что во время блокады он вел дневник, но потом сжег его. Думаю, что иметь такой документ в пятидесятых годах было опасно. Да, наверное, и бесполезно, потому что словами невозможно описать того, что происходило в блокаду.
Да, о многом тогда было опасно вспоминать. Например, про деда Василия. Уже, будучи в студенческом возрасте, я раскопал среди бумаг справку о том, что Костерин Василий Степанович отработал возчиком положенный срок во 2й Трудармии\2\. Тогда я заинтересовался дедом и на мои настойчивые расспросы мне ответили, что деда раскулачили, потому что он был возница и имел 2 лошади, но его не просто сослали, а арестовали, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. А справки наводить боялись. Может быть тем, кто вырос в более либеральные времена, непонятна такая трусость. Но надо вспомнить, какие тогда были жестокие порядки. В конце 30х люди пропадали почти ежедневно, причем внятных причин арестов никто не знал. И семьи арестованных вынуждали отрекаться от них, иначе все могли пропасть. Так что приходилось держать язык за зубами \3\.
Кстати, маму тоже чуть не затянуло в жуткую машину ГУЛАГа. Она была в 39ом году осуждена на 2,5 года исправительных работ за прогул 2х рабочих дней. Прогул случился из-за того, что поезда из Череповца, где мама с ребенком была у бабушки, некоторое время не ходили. Но этого никто не принял во внимание. Спас маму начальник станции, который письменно подтвердил, что видел эту мамашу с ребенком два дня на перроне. Справку эту мама послала с письмом к Михаилу Ивановичу Калинину (формальному главе государства) и приговор был отменен. А в противном случае, что бы стало с мамой, можно только гадать. Даже, если бы она уцелела в лагерях, то в Ленинграде бы ей точно жить не разрешили.
Ещё об одном случае контакта с «органами» мама мне сама рассказывала. В 37м году, когда она работала после техникума в поселке Вознесенье (на Свири) и была комсоргом, её вербовали в ГПУ. Вызвали и предложили давать информацию о членах комсомольской ячейки. Даже кличку ей предложили «Вьюга». Но она отказалась и вскоре уехала из Вознесенья. Кстати, именно в этом поселке познакомились на стройке мои родители, и уехала мама «по семейным причинам», т.к. должна была родиться моя сестра Эмма. Отец работал там электромонтером после окончания речного техникума, он влюбился в маму и они поженились. Мама была в молодости очень красива, а характер у неё всегда был золотой. Трудно было найти более доброго и бескорыстного человека, чем она, поэтому её все любили. Они с отцом были замечательно красивой и гармоничной парой. Об этом можно судить даже по фотографии. Одного художника вдохновила эта фотография, он сделал большой портрет, который потом долго висел у нас на Халтурина, а потом в Дубочках. Может быть, он и сейчас там – где-нибудь на чердаке?
К этому периоду относится еще одна семейная легенда. Мама и отец участвовали в самодеятельности. Мама играла главную роль в инсценировке рассказа Чехова «Медведь». Когда у них с отцом случались разногласия, она, бывало, вспоминала слова своей героини и восклицала: «К барьеру – стреляться!» Думаю, что мама очень подходила для этой роли, потому что она была не только красивая, но и очень живая, активная и энергичная. Такое же впечатление остается и от фотографии тех лет, где сняты мама и её сестра, тетя Хая в комсомольской форме, которая называлась «юнгштурм». Форма соответствовала названию, в неё одевали коммунистические штурмовые отряды в Германии. От этой формы у мамы сохранился легкий кожаный шлем, наподобие лётного, я его разыскал и поехал в нем на Соловки в 1971 году.
Теперь поясню, почему я упоминал две сестры, а в живых осталась только одна. Вторая моя сестра – Люсенька, родилась в 1940 году. Если не ошибаюсь, когда началась война, ей было чуть больше полугода. После многих волнений они попали в Череповец к бабушке, а осенью отправились дальше с пароходом – в эвакуацию. На пароходе Люсенька простудилась, у неё началась диспепсия и вскоре по прибытии в Казань она умерла.
В Казани уже жила тогда мамина сестра Хая с семьей, они эвакуировались из Минска в самом начале войны. Она устроила маму работать на завод авиационных приборов, им дали общежитие в бараке, и так они вместе прожили до конца войны.
Отец после начала войны записался добровольцем в знаменитую Кировскую дивизию Народного Ополчения. Знаменита она тем, что из 20 тысяч её бойцов в живых после боев осталось всего несколько человек. И отец оказался среди них. Перед отправкой на фронт бойцов наскоро обучили и вооружили, как смогли. Отец рассказывал, что давали одну винтовку на стрелковое отделение (10 человек), чтобы передавали от убитых живым. Личным оружием был штык-нож.
По прибытии на фронт ополченцы рыли траншеи и противотанковые рвы на Лужском рубеже, вместе с сотнями тысяч согнанных туда горожан. За несколько дней до подхода немцев, отца и нескольких других бойцов отправили в госпиталь с острым желудочным отравлением. У него открылось кровотечение в желудке и его комиссовали. Потом он всю жизнь страдал язвой желудка. Но, если бы не этот случай, то наша ветвь Костериных вряд ли бы появилась. Ополченцам сказали, что их отравили немецкие диверсанты. Не думаю, что немцы стали бы рисковать своими диверсантами, поскольку безоружные ополченцы не представляли для них серьезной угрозы. Героической работы сотен тысяч ленинградцев и жизней полегших на Лужском рубеже ополченцев и солдат хватило только для того, чтобы задержать немецкое наступление на 3 дня. Вот такое было время.
Но, вернусь к своему детству. Жили мы на улице Халтурина (ныне Миллионная), на четвертом этаже с окнами на двор. Теперь там лаборатории Северо-западного Политехнического Института. Отец не дожил года до расселения дома, умер в нашей коммуналке. Он всю жизнь мечтал о том, как выйдет на пенсию, заведет собачку и будет жить в Дубочках, на воле. Даже написал несколько рассказов в духе Пришвина об этой будущей жизни. А мама всю жизнь мечтала об отдельной квартире. И единственным поводом для ссор между родителями было то, что отец стеснялся, как другие, любыми способами добиваться получения квартиры. Он был действительно совестливый человек.
Внешность у отца была суровая, он был сдержан в общении и молчалив. Никто из окружающих и не подозревал, каким он мог быть ласковым и веселым. Наверное, он мог бы сыграть в фильме индейского вождя, если бы отрастил волосы подлиннее. Они у него были черные, как вороново крыло и гладкие, зачесывал он их назад. На висках ранняя седина. Глаза были узкие и черные, брови густые. Черты лица мелкие, на щеке был шрам. На мои расспросы о его происхождении мне отвечали, что щеку отцу проткнул финн во время финской войны. Правда ли это, не знаю, хотя в это время отец действительно служил в армии. Несмотря на небольшой рост и негромкий голос, все отца уважали и даже побаивались. В нем чувствовалась сильная личность. Говорят еще, что он очень хорошо говорил на собраниях. Сам я видел, что он хорошо, элегантно, танцевал и неплохо пел (в застольях).
У нас долго хранилась кассета с записью его голоса, но когда не стало таких магнитофонов, выкинули и эту ленту. Кто же знал, что впоследствии можно будет оцифровать эту запись. От него я научился петь его любимую песню «Раскинулось море широко». В пятидесятых годах отец любил выпить с братом Шурой или с друзьями. Мне, малышу, это жутко не нравилось, я ругался на него и даже лупил его, когда он начинал петь. А он был очень веселый, когда выпьет, и совершенно безобидный. Потом, когда стало прихватывать сердце, пить отец стал гораздо меньше, но петь по-прежнему любил. И еще он замечательно танцевал. Легко, музыкально, стильно – лучше всех! Как сейчас помню: патефон играет «Ах эти черные глаза…» и папа танцует с кем-то танго\4\. И вальс он замечательно танцевал.
Глава 2.
Большинство моих ранних воспоминаний связаны с отцом, и это не удивительно. Он был центральной фигурой моего детского мира, потому что больше всех проводил времени со мною – гулял, кормил, читал мне книжки и играл. У мамы было много работы по дому – она для всей семьи готовила, стирала, прибирала и делала закупки. Папу посылали в магазин только, когда надо было принести что-нибудь тяжелое. Помню, как мы ездили с ним за картошкой на Сытный рынок на трамвае номер 3. (Теперь этот трамвай уже не ходит мимо Марсова поля.) Картофель и овощи носили тогда в прочных веревочных сетках «авоськах». Со временем, я стал помогать отцу – он за одну ручку несет, а я за другую. В другой руке он нес еще одну сетку.
Вообще, отец был очень сильным человеком. Всю жизнь у него была отличная мускулатура, правда в 50х годах появился небольшой животик. И загар у него всегда был завидный – бронзовый, доходящий летом до черноты. В молодости отец был отличным спортсменом – занимался лыжами и боксом. Помню, я был поражен, увидев, как он бегает на лыжах. Не ходит, а именно бегает. А способности его, как боксера я наблюдал лишь однажды, когда он нокаутировал нашего соседа по площадке сапожника Федьку Гуляева. У нас были гости, а Федька зашел, как обычно, одолжить на маленькую. Ему сказали, чтобы он зашел позже. Но он что-то взъерепенился, завел разговор о жидах. Тут как молния сверкнула – я и не разглядел, как отец его стукнул, – а Федька уже лежит. Так его и унесли в нокауте, потом долго у нас не появлялся. Отец был вспыльчив, это я помню, но отходчив.
Из других подвигов отца я слышал, что он как-то во время блокады покрасил 30 метровую мачту, за что получил благодарность и премию. Просто надел монтерские «кошки», взял ведро с краской и покрасил. Он этим случаем сам гордился, видно было трудно и страшно. Также слышал, что они с Шурой (старшим братом) как-то прыгнули на спор с середины Литейного моста.
Дядю Шуру мы видели довольно часто, потому что он жил на улице Пестеля, недалеко от Преображенского собора. Хороший был дядька, рассудительный и спокойный. Он был заядлый рыболов и отличный механик-изобретатель. Про него рассказывали, что он собрал первый в Череповце мотоцикл, своими руками. А два других брата, оставшихся в живых после войны, жили в Череповце. Это были дядя Вова и Дядя Сергей. Но Сергея я не знал, потому что он потерял обе ноги на войне и никуда не выезжал. А дядя Вова приезжал к нам каждый год и мы его очень любили.
Он был русый и сероглазый, на моего отца совсем непохожий. Это потому что отец был третий сын, а Вова – шестой. Думаю, что мой отец похож был на деда Василия, а дядя Вова – на мать. Он был очень улыбчивый и мягкий человек. И говор у него был необычный – вологодский. У нас все говорили «правильным» городским языком и я никогда не слышал, такой речи, как у дяди Вовы. Он появлялся у нас всегда рано утром, с огромным самодельным чемоданом. Я никогда не видел ни у кого такого огромного и тяжелого чемодана. Обычно в нем были гостинцы: варенье из крыжовника и картофель. Такой красивой картошки я тоже нигде больше не видел. Было впечатление, что каждую картофелину выращивали отдельно. Как он это тащил, не представляю. А ведь он тоже был тяжело ранен на войне.
Все братья Костерины воевали. Двое из них погибли – старший Иван и пятый брат – Анатолий. О том, как погиб Иван есть разнотолки, но я сам слышал разговор отца с мамой о писателе, который приезжал в Череповец и расспрашивал об Иване. Он, вроде бы, был одним из руководителей подполья в Маутхаузене и погиб во время восстания заключенных. Оба погибших брата были офицеры\5\. У Ивана осталась в Ленинграде жена Маруся и сын Борис – Эммин ровесник. Мы их встречали в гостях у дяди Шуры. У дяди Шуры тоже была жена Маруся и сын Вадик 1940 года, Эммин приятель. Он погиб в 1968 году во время байдарочного похода. А тетя Маруся дожила до 2002 года.
В детстве меня редко выпускали поиграть во дворе, хотя я постоянно просился. Наверное, мои родители видели, как лихо скачут мои сверстники по дровам и их это пугало. Вспоминая наш двор, я действительно вижу, что он мало был приспособлен для детей. Он был просто загроможден поленницами дров и дровяными сараями. Но дети-то все воспринимают иначе! Для нас это были крепости и лабиринты, манящие джунгли, полные загадок. Я помню, как уже в школьные годы мы самозабвенно сражались на поленницах дров, прятались, искали, догоняли друг друга в этих узких проходах и пролазах. Сейчас я думаю, что это не худший способ адаптации детей к суровой реальности. Во всяком случае, не помню, чтобы кто-нибудь серьезно пострадал во время наших игр. Ссадины были, ушибы тоже, но ничего более серьезного. А первые детские площадки во дворах появились, когда мы уже выросли. Это уже было совсем другое время.
Да, вспомнил, я все же получил довольно значительную травму во дворе. В 8 лет меня уже стали выпускать туда гулять и, когда однажды вспыхнула вражда между «нашими» и третьим двором, меня взяли для численности во дворовое войско. А там, в третьем дворе, такой же дурилка, как я, запустил осколком кирпича и попал мне по носу. Никому другому не досталось, так что обошлось моей малой кровью и войска разошлись. А мой нос был сломан на всю жизнь. Так что не зря, может быть, мои родители опасались за меня. Я был типичный «тёпа».
Возвращаясь назад по времени, помню, что меня долго не брали в садик. В анализах моих нашли какую-то загадочную «палочку» и я считался потенциально заразным. Это было очень интересное время для меня. Родители брали меня с собою на работу и я там самозабвенно крутил арифмометры (механические счетные машинки) и щелкал дыроколами. И рисовать там я научился на старых бланках. А когда была хорошая погода, меня выпускали во двор Ленэнерго, и я там долго гулял один. Во дворе было большое бомбоубежище. Но для меня это был просто холм, поросший травой и кустами. Этот кусочек живой природы для меня, городского ребенка, был первой площадкой наблюдений за другой жизнью. Там я проводил длительные эксперименты с муравьями, жуками и мухами. Слава, Богу, хоть мучительством не увлекался! Но так заинтересовался насекомыми, что когда научился читать, мне купили толстую книжку про жуков. Это тоже была одна из первых моих книжек.
Там, в Ленэнерго, я проводил все свободные промежутки моего времени, например, каникулы в младших классах. Все папины и мамины сотрудники отлично меня знали и привечали. И для меня они стали своими. Меня даже называли «сыном Кабельной сети», потому что у отца на работе я бывал чаще. Там я изучал мир взрослых, наблюдал за ними и дополнял свои наблюдения из разговоров матери и отца. Иногда случались и открытия. Например, однажды мама сказала, что милая старушка Вера Николаевна танцевала с царем. Для меня это было потрясением. Царь был в моем представлении картонной фигуркой из «Сказок Пушкина». И вдруг, оказывается, что это «такой же человек, как и мы», «вежливый, и танцует прекрасно». Вера Николаевна танцевала с ним на выпускном балу Смольного института.
А в другой раз мама сказала, что веселый дяденька, который часто прибегал к ним в комнату и ласково разговаривал с мамой и со мной, – это комиссар «Авроры» Виктор Белышев. Именно он и дал тот залп из носового орудия, с которого началась наша новая история. А теперь он работал прорабом в этом СМУ. Вот так я с малолетства понял, что в Питере сам воздух пропитан историей. Надо быть очень ленивым и нелюбопытным, чтобы этого не понимать и не чувствовать.
В Ленэнерго была большая библиотека, даже две, потому что еще был «парткабинет». Там были читальные залы, и когда я научился читать, отец часто отводил меня туда. Мне давали большие кипы журналов «Техника молодежи» и «Знание-сила» и я по много часов сидел и изучал их. Так что нет ничего удивительного в том, что я полюбил фантастику и заинтересовался наукой.
Мой отец был коммунистом, а мать – беспартийной. Знаю, что ей несколько раз предлагали вступить в партию, потому что она была очень хорошим работником, но она отказывалась. Говорила, что «недостойна». Видимо, опыт комсомольской работы и контакты с «органами» породили в ней некоторый скепсис. По своему опыту знаю, как это бывало. А отец вступил в партию во время блокады и верил искренне в идею коммунизма. (Его даже выдвигали на должность освобожденного секретаря парткома Ленэнерго, но потом снова «задвигали», вероятно, по анкетным параметрам. На таком уровне контроль был строгий.) Правда, повседневная политика наших «вождей» иногда приводила отца в бешенство, это я помню. Конечно, это было уже после смерти Сталина и после 20го съезда.
День, когда умер Сталин, я запомнил. Помню, как мама с сестрой повесили на стену бумажный портрет Сталина и увили его черными лентами. Эмма (ей было 14 лет) рыдала и говорила «что же будет? что же будет?». Может быть, я и ошибаюсь, но так у меня запечатлелось в памяти. Мама, тоже была мрачная, но утешала её. Целый день из черной тарелки репродуктора раздавалась траурная музыка. Много дней подряд я не видел на лицах ни одной улыбки, ни одного светлого взгляда. А потом все это как-то рассеялось, хотя долго еще при всяком подобающем случае поминали «величайшего гения всех времен и народов». А затем был 20й съезд, и началось просветление в мозгах. А для кого-то – горькое похмелье.
Но вернусь еще дальше в прошлое. Я помню себя рано, но не отчетливо. Не могу отделить своих воспоминаний от чужих рассказов. Так, рассказывают, что когда мне было 1,5 года, мама вынуждена была меня оставить на несколько часов. Я спал в своей железной кроватке с высокой сеткой, но проснулся, испугался, уделался с головы до пят, потом как-то перебрался через сетку и подошел к запертой двери. Там со мною через замочную скважину разговаривала соседка. Из всего этого я четко помню, как стою в кроватке, держась за перильце. И еще помню, как стоял у двери.
Помню самый большой испуг моего детства, который еще долго возвращался ко мне в ночных кошмарах. – Мы, с моей няней Верой гуляли по Марсову полю. А я всегда тянул её поближе к проезжей части, потому, что мне очень нравился запах автомобильных выхлопов. И вдруг, видим, что вдоль Лебяжьей канавки движется какая-то странная процессия. Идет толпа людей по проезжей части, и едут грузовики, которые везут что-то невообразимое. Это были гигантские детские игрушки. Мишка, по-моему, и слоник. Вера сказала, что это похороны. Ребеночек умер и его хоронят. – Дело в том, что тогда движение на улицах было еще незначительное, и разрешались похоронные процессии. Так я впервые столкнулся со смертью, и это было потрясением. Потом очень много думал о смерти и не мог понять, как это происходит. А понял только, много лет спустя, когда умер отец.
Это произошло в 1969 году. Отец умер, буквально у меня на руках. Мне тогда шел 22й год. Накануне я сдавал зачет, а потом зашел к Вите и Наташе Сорокиным. Мы распили бутылку вермута, по случаю Наташиного дня рождения. Домой пришел поздно, в 11ом часу. Отец еще сидел перед телевизором, болел за хоккей. Помню, как мама сказала сердито: «Хватит уже, ложись спать». А ночью, часа в 4 она меня разбудила. С отцом происходило что-то непонятное. Его била крупная дрожь и он громко стонал с закрытыми глазами. Как я потом понял, это была уже агония. Я схватил чашку и дал ему глоток воды. Глаза его открылись, и он затих. Я машинально прикрыл его веки… Все. Тело его стало быстро остывать, только ступни еще долго оставались горячими. Приехавшая скорая констатировала смерть. Не верилось, что это конец, ведь только что он был жив. А теперь его не было, лежащее на кровати тело уже не было им. Хотелось что-то сделать. Я оделся и пошел к дяде Шуре. Мама села звонить родственникам.
Отец лежал до похорон дома. Вскрытия не делали, врач знала про его стенокардию и два инфаркта. Днем пришел дядя Фима с женой, мы переодели тело и положили его на раздвинутый стол. Стали приходить люди с ним прощаться. Соседи ушли и оставили нам комнату. На другой день приехал дядя Сергей. Он сильно храпел ночами. Я не мог спать, сидел на сундучке в туалете и читал. Днем были хлопоты с организацией похорон. Видимо, от сильных переживаний у меня начала слезать кожа с ладоней. Через неделю рисунок линий на руках стал другой. Из всех, кто приходил прощаться с отцом, помню только свою первую учительницу Клавдию Георгиевну, которую я уже не видел лет 8. Очень добрая была женщина.
Потом, в жизни мне много раз приходилось сталкиваться со смертью. Однажды даже пришлось делать искусственное дыхание (изо рта в рот) умиравшему соседу. Но он все равно не ожил. И дядю Сашу умершего мы с дядей Фимой волокли в простыне по лестнице, потому что санитары отказались тащить. И многих родных и чужих людей я хоронил. Но каждый раз меня поражало исчезновение человека. Вместо него оставался совершенно чуждый предмет, имевший только внешнее сходство с прежним человеком. Наверное, так я и пришел к вере в бессмертную душу. Я понял, что смерти нет, просто душа покидает свою оболочку.
Но вернусь к няне Вере. Она была приходящая няня, потому что не ночевала у нас. Это была добрая деревенская девушка, и я её любил. Её можно увидеть на одной из наших общих фотографий. Няню нанимали потому, что я был не ясельный ребёнок. Страшно не любил я этих детских заведений, приходил туда с ревом и часто болел. Это тоже отражено на одной детской фотографии, где мне 2 годика. На ней я стою с дерзким и вызывающим видом, засунув кулачок в карман коротких штанишек. Говорят, что и кармана там не было, и меня просили вынуть руку, но я не согласился. Так и сняли.
Больше всего я не любил отправляться с садиком на дачу. Не хотел отрываться от семьи. Даже писался там от огорчения. Помню, с каким торжеством я сказал однажды: «Наконец-то я разделался с садиком!» Но торжество мое было преждевременно. Меня отправили в пионерлагерь Ленэнерго, где отдыхала моя сестра. Я, конечно, был в самом младшем отряде. Мне там жутко не понравилось. И когда меня навестили родители вместе с тетей Хаей и её детьми, я слезно умолял забрать меня оттуда. Плакал: почему Мишке Лельчуку (сыну тёти Хаи) можно с родителями, а мне нет! Меня пожалели и забрали. Остаток лета я счастливо провел в Дубочках с отцом, где он достраивал наш дом. Стены были еще в одну доску, и так приятно пахло там сосной! Отец постоянно что-то приколачивал, а по выходным приезжала мама и они «засыпали» стены. А я болтался у них под ногами и они очень беспокоились, чтобы я не наступил на гвоздь.
С тех пор все мои каникулы и большинство выходных дней были связаны с Дубочками. Надо сказать, я брал пример с родителей и быстро втянулся в работу. В основном, в огороде. Копал землю, полол, поливал овощи и цветы. Очень быстро там нарастил приличную мускулатуру, и меня не так просто стало обижать. А зимой два года ходил в секцию бокса. Есть фотография (1963 года?), на которой мы с Мишей Лельчуком катим тачку с навозом. Конечно, бывало, я ругался на «эти проклятые Дубочки» когда мои приятели развлекались, а я должен был ехать с родителями вкалывать. Но, в общем, родителей мне всегда было жалко и я старался им помочь.
Боксером я не стал, хотя данные для этого у меня были неплохие. Мне, в общем-то, не нравилось бить людей и я боялся крови. Помню, однажды, тренер Дворца пионеров Долгополов был сильно разочарован, когда я не стал продолжать бой, из-за того, что немного расквасил лицо моего соперника. А противник был тяжелый, с длиннющим боковым ударом и у меня самого перед этим потолок кружился в глазах.
Глава 3.
С матерью моей связано гораздо меньше детских воспоминаний, чем с отцом. Я уже писал об этом. Но её присутствие ощущалось постоянно в моей жизни как ласковое заботливое внимание, как теплый комфортный фон существования. Разумеется, это я только позже понял. К сожалению, такие вещи начинаешь замечать только потеряв их. Так и я только со смертью отца понял, какое место занимают в нашей жизни родители. Но время тесного детского общения было уже далеко позади. Я переживал за маму, старался ей помогать, но откровенным с ней никогда не был. У меня были уже свои, взрослые проблемы, которыми я ни с кем не хотел делиться. И только к концу 80х я стал проявлять некоторое душевное внимание к маме и мы стали общаться с ней не только по делу.
Но расскажу, наконец, о семье моей матери. Знаю я, к сожалению, немного. Мой дед Абрам родился в начале 80х годов 19 века. Жил с семьей в городе Шклове, что в Белоруссии. Я как-то, уже будучи взрослым, проезжал на поезде мимо этого залитого солнцем городишки, состоящего из белых хаток. Подумал тогда: наверное, здесь ничего не изменилось, вот тут и жили мои предки… Дедушка Абрам был женат на бабушке Лие, которая была, вероятно, немного младше его. Он был хорошим столяром, мог работать по красному дереву, но не гнушался и простой работой. Своему ремеслу он научил сына Хаима (Фиму), который в юности помогал ему. У нас в Дубочках сохранились очень приличные табуретки, которые дядя Фима сделал своими руками. После Фимы, который родился в 1907 году было еще много детей. Называю по старшинству: Макс, Хаим, Хава (моя мать), Хая, Зяма (Залман), Саша (приемный сын), Муля (Самуил). Про дядю Сашу я уже упоминал. Он остался сиротой после смерти дальних родственников и дед Абрам его усыновил.
Младший сын Муля умер в возрасте 18 лет от перитонита, потому что врач не распознала аппендицит. Я слышал, что Макс засудил после этого врачиху и ее лишили диплома. Макс вообще был самый умный и толковый во всей семье. Говорили, что у него не голова, а Дом Советов. Странно, что при этом он всю жизнь был простым рабочим. Правда его очень любили и ценили на заводе. Он как эвакуировался со своим заводом в начале войны в Куйбышев (ныне Самара), так и проработал там всю свою жизнь. Я видел его всего один раз, когда он с женой Цилей приезжал к нам в середине 60х в гости. Они жили в Дубочках и показались мне очень забавными и добрыми стариками.
В Куйбышеве обосновался также со своей семьей и дядя Зяма, когда демобилизовался после тяжелого ранения. У обоих братьев родилось по две дочери. Я неплохо знал своих куйбышевских сестер Раю и Зину, потому что они часто бывали в Ленинграде. Это были старшие дочери Макса и Зямы. Рая была такая же дельная и подвижная, как дядя Макс. К сожалению, она рано погибла – попала под машину. Из всех сестер сейчас жива только Соня – младшая дочка Макса.
Дядя Фима закончил артиллерийское училище и к началу войны командовал зенитной батареей. С июля 1941 года его батарея стояла на Пулковских высотах и отбивала воздушные атаки. Когда подошли немецкие танки, дядя Фима установил свои орудия на прямую наводку и стрелял по танкам, пока было из чего стрелять. После этого ему дали новую батарею, которая стояла, если не ошибаюсь, в районе Сосновки. Всю блокаду он ею и командовал, а потом его отправили на Дальний Восток. Когда закончилась война с Японией, он, по настоянию молодой жены подал в отставку, но неверно рассчитал свой стаж и не получил офицерской пенсии (он был майор). Из-за этого он всю оставшуюся жизнь прожил в бедности и скитаниях. В личной жизни, с женами, ему тоже не везло.
С дядей Фимой я общался, пожалуй, больше, чем с другими родственниками и неплохо его понимал. Он обладал несколько парадоксальным умом и своеобразной гордостью. Поэтому он всегда резал «правду-матку» в глаза и стоял на своем. Например, когда его пригласили после войны в райком для трудоустройства, он в анкете, в графе «профессия» написал: «профессиональный убийца». При абсолютной своей честности дядя Фима много страдал от всяких жуликов. Так, в 50х годах дядя Саша устроил его работать зав. складом, и когда на складе обнаружилась недостача, ему пришлось отсидеть 2 года в тюрьме.
Отец дядю Фиму недолюбливал. Он говорил про него: «Долдон!» и «Со шменами связался!» Шмены – означало – торгаши. Но, откуда произошло это слово, я не знаю. В последние годы жизни мы с мамой часто навещали дядю Фиму. Умер он в 1990 году в доме престарелых, куда его сдала последняя жена. На похороны из 5 его детей пришел один сын и одна дочь. На могилу его они никогда не приходили. А урна с его прахом захоронена рядом с могилой моих родителей.
Но, вернусь к старшим Сницерам. Бабушка Лия умерла рано, когда ей было около 40 лет. Моя мама нежно её любила и очень горевала о её смерти. Через 2 года дед Абрам женился на другой женщине, моложе его на 20 лет. Мама моя тогда была подростком и, разумеется, никогда не называла эту женщину «мамой». Она звала её «Тётя Оля». Тётя, единственная из шкловских Сницеров, осталась в живых после немецкой оккупации. История обычная для того времени. Немцы, спустя несколько месяцев после занятия Шклова, провели там акцию по уничтожению евреев. Тетя рассказывала, что много евреев по разным причинам остались в городе. Крупных предприятий в городе не было, и плановая эвакуация не проводилась. А на свою ответственность мало кто решился бежать в неизвестность. Немцев многие помнили еще с первой мировой войны и не очень боялись. Дед Абрам говорил: «Они же культурные люди!»
Ну вот, эти «культурные люди» однажды собрали всех евреев, вывели их за город и велели копать ров. Потом поставили на краю рва и расстреляли\5\. Попадавших в ров людей забросали землей. Но зондеркоманда была то ли неопытная, то ли торопилась, и сделала свою работу непрофессионально. Многие люди были живы, когда их сбросили в ров. Поэтому еще два дня снизу доносились стоны и земля «дышала». А Тете удалось каким-то образом вырваться за оцепление, она убежала в соседнюю деревню и там пряталась в погребе, потом в другой деревне, потом в третьей.
Когда война закончилась Тетя приехала в Ленинград и поселилась на Васильевском острове. Видимо, она сохранила какие-то сбережения, потому что купила корову\7\. Тогда на Васильевском ещё держали коров. Жила она в бревенчатом старом домике, не знаю, купила она его или снимала часть. К нам она приходила примерно раз в месяц, пила чай и разговаривала с мамой на идиш. Мама отвечала ей по-русски, а я, маленький, спрашивал: что за язык такой? Мне отвечали – немецкий! Меня Тётя гладила по головке и называла «Абраша». А я отворачивался и сердился. Папа недолюбливал её, говорил, что в трудные годы она «даже ребенку молочка не принесла». Потом я понял, что она продавала молоко и на это жила, т.к. пенсия у нее была очень маленькая. Когда она умерла, я не знаю, вероятно – в начале 60х.
Вкус молочка действительно не связывается у меня с детством. Однажды, уже будучи взрослым, я наткнулся на одно из самых ранних своих вкусовых воспоминаний. Случайно попробовал ванильный сухарик, размоченный в чае, и его вкус показался мне странно знакомым. А потом Эмма мне сказала, что меня всегда в младенчестве кормили такой кашицей из сухарей. Это было моё «детское питание». Когда я родился, только что отменили продовольственные карточки. Жили бедно – не голодали, но недоедали. Особенно взрослые. Зато, когда к середине 50х годов стали жить получше, то сразу появилось много толстых людей.
Сейчас, вспоминая, понимаю, что после смерти Сталина жизнь стала довольно быстро улучшаться. Люди стали более раскованные, стали лучше питаться и одеваться. А может, это просто страна оправлялась от войны. Помню, что к ноябрьским праздникам всегда объявляли о снижении цен, читали длинные списки товаров. Политизированность тогда была еще очень высокая. Я это помню потому, что радио у нас по военной привычке никогда не выключалось, и фоном моих детских игр были политические проповеди. Они занимали не меньше половины времени вещания. Поэтому я запомнил мятеж в Венгрии и катая свои машинки думал в такт радио-речам: Ох какой подлый предатель, этот Имре Надь! А позже возмущался антипартийной группой Маленкова, Кагановича, Молотова и почему-то примкнувшего к ним Шепилова. Этого Шепилова я, конечно, презирал больше всех.
Второе место по эфирному времени занимали оперы, романсы и классическая музыка. Ожидая родителей с работы я неплохо изучил весь репертуар. Работа заканчивалась в 6, но иногда папа задерживался, а мама обычно ходила после работы в магазин. Когда она приходила, то мы с папой бросались к ней и она почти всегда доставала что-то вкусненькое, от которого сразу можно было что-нибудь отщипнуть. То это были булки – слоечки. То это была толсто нарезанная колбаса – Любительская или Докторская, завернутая в серую бумагу, и от неё можно было сразу съесть «довесочек». То это была рыба – морской окунь горячего копчения, такой вкусный, что мы сразу все начинали отщипывать от него и со свежим хлебом съедали половину рыбины. Мама тоже была голодная, она отщипывала вместе с нами рыбу и свежий круглый хлеб ломала руками. Надо сказать, никогда я с тех пор не ел такой вкусной рыбы и хлеба.
Это картинка из 50х годов, потому что уже в начале 60х морской окунь стал «дефицитом». Зато появился палтус. Но, надо сказать, однако, что не вся страна так сыто жила. Москва и Ленинград были города привилегированные. В остальной стране никогда не было в достатке продуктов. Может быть, разве только на Украине и в Прибалтике было более благополучно. Я помню, как приезжала к нам в гости тетя Хая с детьми и они без конца могли есть сосиски. У меня они уже не вызывали никакого восторга. А тетя Хая с семьей жила после войны в Томске и сосиски с колбасой они видели очень редко. Мы с мамой обязательно отправляли им каждый год пару посылок с продуктами, так же, как и в Куйбышев. Посылали гречу, сливочное масло, копченую колбасу. По-моему, это продолжалось вплоть до 80х годов, когда Ленинград «временно» (но навсегда) сняли с 1й категории снабжения. «Временные трудности» были вызваны подготовкой к Олимпиаде и началом афганской войны.
Но, продолжу про радиопередачи. Их слушали довольно много, потому что телевидение еще было мало развито. Телевизоров у населения было мало и работал всего один канал несколько часов в день. А на радио было много хороших передач (помимо политики) и работали хорошие актеры. Иногда мы слушали радио всей семьей, когда передавали хорошие пьесы. Это были передачи «Театр у микрофона». Часто хорошие актеры просто читали классику: Пушкина, Толстого, Тургенева, Чехова, Лескова. Только не Достоевского, он тогда был под запретом и первое издание я увидел только в 60е годы. Было много замечательных детских передач, которые я увлеченно слушал. Например: «Клуб знаменитых капитанов», «Игра загадка Угадайка». Были и идеологические пионерские передачи: каждое утро – «Пионерская зорька», днем часто – «Пионерский вестник» и «Юные мичуринцы».
Очень часто звучали передачи из социалистических стран, особенно из Китайской Народной Республики с характерными позывными «Алеет Восток – в Китае родился Мао Цзе Дун». Их передавали до начала 60х годов, и помню, что меня уже тогда начало смешить их неумеренное восхваление «Председателя Мао». Кстати, о позывных. На моей памяти позывными советского радио были первые такты песни «Широка страна моя родная…» Их играли минут 5 перед всеми важными сообщениями, чтобы все могли собраться у репродукторов. С этих же позывных начинались радиопередачи в 6 часов утра. По особо важным поводам включали уличную ретрансляцию и тогда позывные неслись над всем городом. Мама говорила, что всегда боится позывных, потому что вспоминает, как началась война. Я, когда подрос, тоже стал их бояться. Военная угроза висела над нами постоянно.
О грядущей войне нам напоминали часто. В каждой политической передаче, в каждой газетной передовице гневно клеймили кровожадных империалистов, разжигающих гонку вооружений, или их наймитов, предоставляющих им территории для военных баз. Постоянно публиковались карты с нацеленными на Советский Союз ракетами, показывали фильмы про ядерные испытания и подготовку к войне. Все ядерные державы тогда активно наращивали количество и мощь атомного оружия и часто проводили наземные и надводные испытания.
Военным самолетам тогда разрешали летать над городом на низкой высоте и мы по несколько раз в день вздрагивали от рева реактивных двигателей. Сейчас я думаю, что ядерная опасность тогда была довольно высока. Политики 50х еще мыслили категориями 2й мировой войны. Понимание, что в ядерной войне не может быть победителей, проявилось только в 60е годы. По-моему, это понимание впервые продемонстрировал Джон Кеннеди, которому принадлежит главная роль в мирном разрешении Карибского кризиса. Это я сейчас так оцениваю ситуацию. А тогда мы ничего не знали о действительной ситуации но, слушая грозные речи Хрущева, чувствовали, что мир висит на волоске.
60е годы я воспринимаю как некий рубеж, с которого начал создаваться современный мир. В конце 50х произошло много значительных событий, открывавших новые страницы истории нашей страны. Был 20й съезд, Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, запуск 1го спутника и начало космических исследований, визиты Хрущева в США и в ООН. Эти и другие события накопились, и картина жизни в 60е годы сильно изменилась. Тем более что в 1961 году была проведена денежная реформа, а в нашей семье (и во многих других) появился телевизор. Но, об этом я расскажу как-нибудь попозже.
Тем временем, заканчивалось мое детство и начиналась юность. Мой мир тоже стремительно менялся.
Глава 4.
Перемены начались со двора. В 1960 году вдруг исчезли все поленницы дров. В нашем доме установили паровое отопление. А вот как сломали печку, не помню. Наверное, я тогда был на даче. Печка была высокая, круглая, покрытая рифленым железом. С ней связано много воспоминаний детства, в том числе и самых ранних. Топить печку – это было искусство, почти священнодействие. Когда папа собирался затапливать печь, я бросал все свои игры и усаживался смотреть. У меня даже была своя маленькая скамеечка, чтобы сидеть у печки.
Во-первых, нужно было открыть трубу, т.е. выдвинуть задвижку тяги. Потом вниз топки клались два больших сухих полена. Между ними заталкивалась газета и немного бересты. Сверху клались щепочки, а потом уже складывались решёткой остальные дрова. Чтобы сухие дрова для растопки были всегда наготове, их засовывали между печкой и стеной. А остальные колотые дрова были сложены в ванной комнате, которая была очень просторная. Кроме дров там еще стояла большая ванна с дровяной колонкой и унитаз.
В детстве я был пироман. Меня хлебом не корми, а дай что-нибудь поджечь, а потом сидеть и смотреть на огонь. Зажечь печку было для меня наградой. (Правда, это уже в школьном возрасте, когда мне разрешили пользоваться и газовой плитой.) Когда печка была зажжена, я садился и увлеченно смотрел, как занимаются дрова и начинают лететь с треском искры. После этого дверцу закрывали на задвижку, и можно было только слушать, как гудит и трещит в печке и в дырочки видеть, как мечется огонь. Зато уж в Дубочках я отводил душу, там все костры были мои.
Я еще помню, как в нашей квартире стояла дровяная плита. Но ею уже не пользовались, а готовили на электроплитках. Потом, году в 56ом дровяную плиту снесли, потому что провели газ, и установили на её место газовую. Она потом стала главным полигоном моих с друзьями пиротехнических опытов. На горелку мы клали стальную подкладку и на неё насыпали самодельный порох, или ракетное топливо (мы были сильно увлечены ракетостроением), или какие-нибудь реактивы, стащенные в химическом кабинете. Главная проблема была в том, чтобы потом хорошо проветрить помещение, потому что меня за это ругали.
Но самым рисковым и захватывающим было, когда я, поддавшись на уговоры друзей, брал из коробочки в письменном столе мелкокалиберный патрон и ставил его на горелку. Пара пуль от этих забав так и осталась в штукатурке потолка. Странно, что родители ничего не заметили, наверное потому, что потолки были высокие. Все эти игры продолжались до тех пор, пока я не получил однажды серьёзные ожоги лица и рук. Это уже было, по-моему, в 6ом классе. Я решил подсушить порошковый магний в крышке от монпасье прямо на горелке. Магний, естественно, взорвался. Хорошо, хоть глаза уцелели! После этого я к таким экспериментам как-то охладел.
Дровяной ванной мы почти не пользовались, только отец мылся после инфарктов, когда ему нельзя было ходить в баню. А обычно мы ходили в баню на Чайковского. Это был целый поход, занимавший полдня, а перед праздниками и больше, потому что приходилось стоять в очереди. Иногда очередь занимала два пролета лестницы. Люди стояли молчаливые и сумрачные, все держали в руках авоськи с бельем. Взрослые уставали на работе, а многим еще приходилось и идти далеко, как нам. Зато из бани все выходили довольные, розовые и оживленные. Внизу, у гардероба стояли большие бочки и мужчины пили там пиво, а дети – морс. Это было удовольствие!
В бане здорово парились. Лет до 4х я ходил с мамой, в женское отделение, и она меня в парную не водила. А как стал ходить с отцом, он сразу начал приучать меня париться. Поначалу никакого удовольствия я от этого не получал, потому что в парной было горячо и страшно и трудно дышать. Но я знал, что все настоящие мужчины парятся и терпел. А потом мне стало это нравиться, и я уже мог пересидеть на полке отца. Только веником долго не мог хлестаться, потому что было горячо и больно. Но, когда отец не смог уже ходить в парную, я и веником научился махать. Еще отец научил меня тереть спину. Он мылся лыковой мочалкой и требовал, чтобы я тер ему спину крепко. Ну я и старался, так что спина у отца становилась красная. И весь он был бронзовый от жара и усердного мытья. Иногда и другие мужчины просили потереть им спину, кто один пришел в баню.
Обратно шли медленно, потому что были распаренные и утомленные. Пока шли, я что-нибудь отцу рассказывал из прочитанного или спрашивал, а он живо реагировал и объяснял. О чем говорили, конечно уже не помню, а помню только, как шли по Фонтанке, в разное время года, и через Прачечный мостик, мимо Летнего сада. Отец, придя, ложился на диван, отдохнуть. По причине трудоемкости банных походов ходили мыться раз в две недели и меняли все постельное белье. Потом уже, когда я один стал мыться, то ходил в баню каждую неделю, в удобное для меня время. В детстве, когда был один выходной, мы ходили в баню по воскресеньям, а потом сделали короткий день по субботам и мы стали ходить после обеда в субботу. Два выходных – субботу и воскресенье – сделали, по-моему, только в 64ом году.
В 64ом году произошла смена власти. Видимо тогда уже и власть предержащим, а не только простому люду, стало ясно, что «Никита» зарвался и превратился в шута горохового. Его кукурузомания, его грозные речи и потрясание башмаком в ООН, раздувание его маленького культика в большой культ, как сейчас говорится, «всех уже достали». Не скажу, что сам тогда во всем разбирался, но прекрасно помню ухмылки взрослых, когда речь заходила о кукурузе, помню анекдоты и частушку, про то, как «мы посадим кукурузу на Луне». Также помню, как поразили меня хлебные очереди в 1962м году. (Однажды, выбежав, как обычно из техникума за булочками на большой перемене, мы не смогли их купить, потому, что увидели длиннющую очередь ожидающих привозки хлеба). Потом уже я узнал, что это было следствием полного провала гигантской программы поднятия целины.
Но за свои провалы Хрущев поплатился не жизнью, а всего лишь отставкой со всех постов «по состоянию здоровья». Это было показателем исторического успеха его реформ. Заговорщики во главе с Брежневым, в общем-то, продолжили линию Хрущева на либерализацию советского строя, хотя и в консервативном духе, без авантюризма. В частности, перемена курса выразилась в полном забвении обещаний о скором наступлении коммунизма, прекращении судорожных попыток «догнать Америку» и засадить все пустующие пространства вплоть до Новой Земли кукурузой. (Это не преувеличение, я сам тогда видел поля с чахлой кукурузой за Полярным Кругом).
Для народа такой бескровный переворот был непривычен. Помню, как накануне обнародования перемен во власти, отцу позвонил уже поздно вечером какой-то перепуганный Иван Иванович и по секрету сообщил, что Хрущева сняли. Отец выслушал его и молча повесил трубку. Мама спросила: Кто это? – Отец был рассержен, он назвал Ивана Ивановича «балабон» и сказал – Хрущева сняли. – Ну и что? – Боится арестов. – А нам-то что? – Да ничего!… Люди старшего поколения еще помнили страшные политические чистки 30х годов. Я знал об этом только понаслышке.
Однажды, уже будучи в техникуме, я копался в ванной комнате среди сваленных там книг и обнаружил «Обвинительное заключение по делу троцкистской группировки Бухарина и Рыкова». С изумлением я узнал, что эта изменническая группа погубила разными злодейскими способами вождей и лидеров революции и большевистской партии т.т. Ленина, Фрунзе, Орджоникидзе, Куйбышева, Горького, Кирова и готовила покушение на самого товарища Сталина. Я тогда считал, что все эти товарищи (кроме Кирова) умерли собственной смертью (хотя, как позже выяснилось, это не соответствовало истине, потому что многим из них помог умереть т. Сталин). Пошел, показал отцу брошюру и спросил, как это понимать? Он сказал, что это вранье, взял у меня брошюру, и больше я её не видел. С приходом к власти Брежнева о репрессиях больше не вспоминали.
Однако, концентрированным проявлением новой эпохи стал для меня первый полет Гагарина в космос. Я тогда учился в 7ом классе, и помню, как вдруг вошла посреди урока завуч и сказала, что в космос запущен советский человек, майор Юрий Гагарин. Уроки отменили и, выйдя на улицу, мы увидели нечто небывалое. По улице шла демонстрация, никем не организованная. Только люди были гораздо более радостные и взволнованные, чем на 1е мая и тем более, на 7ое ноября. Кричали «Ура», пели и танцевали. Красных флагов было немного, зато люди несли самодельные белые плакаты с надписями: «Ура! Первый человек в космосе!», «Слава Гагарину!» и т.п…
В связи со всем, рассказанным выше, настало время, наконец, сказать о том влиянии, которое оказала на меня моя сестра Эмма. Влияние это очень велико и пик его приходится, наверное, на конец 50х – начало 60х годов. Дело в том, что разница лет у нас очень большая, поэтому взаимопонимание между нами стало возможно лишь по достижении определенного возраста. Для сестры это был период интеллектуального и профессионального становления (она училась в Педагогическом институте), а для меня – период расширения горизонтов и первоначального осмысления мира. Возможно, тогда она впервые увидела во мне личность, которую она может формировать и направлять, а я оказался довольно восприимчивым к её усилиям.
До этого сестра тоже настойчиво пыталась воспитывать меня, потому что считала забалованным маменькиным сынком и гогочкой. Собственно, так оно и было. Каждый раз это приводило к драке, то есть она гонялась за мною вокруг стола, а потом загоняла под кровать, откуда я мог выйти, только попросив прощения. Иногда я сдавался, иногда досиживал до её ухода или даже до возвращения родителей и тогда злорадно выслушивал, как ей выговаривают за меня. В любом случае я жаловался на сестру, потому что был ябедником. Разумеется, это приводило к дальнейшему обострению наших отношений.
В общем-то, я не был злопамятным и с легкостью отдавал сестре шоколадные конфеты, которые не любил, и шел на компромисс и контакт. Однажды ей даже удалось разучить со мной песню «О тревожной молодости», а в другой раз – «Песню о Щорсе» (Шел отряд по берегу…). Эти песни мне нравились, они были «военные» и героические, поэтому я согласился их разучивать. Другие же её песни мне совсем не нравились, и я активно протестовал, когда она начинала их петь. Это были лирические романсы и песни и я до них явно не созрел. Мне казалось неприличным так обнажать свои сокровенные чувства, как она это делала.
Эмма тогда увлекалась пением, может быть, потому что одна её подруга очень хорошо пела. Как сейчас вижу, она поет «Матушка, голубушка» или песню про ямщика, который замерзал в степи, а мне хочется плакать и я требую, чтобы она тотчас прекратила. Пела она неплохо – у неё был хороший голос и слух, просто я не мог спокойно слушать такие жалобные песни. Интересно, что в конце 50х она как-то резко прекратила петь и больше я её песен никогда не слышал.
Как уже упоминалось, с 1957 по 1961 год Эмма училась в Педагогическом институте, на историко-филологическом факультете, и я волей-неволей принимал в этом участие. Жили-то ведь мы все в одной комнате. – Помню как приходили к ней институтские подруги и они подолгу читали и обсуждали свои работы и курсовики. Помню её дипломную работу по роману Стендаля «Красное и черное». Иногда Эмма даже тренировалась на мне и читала мне свои курсовые работы. Наверное, так я и воспринял свой первичный слой культуры. Ведь моя детская память была как промокашка, в ней отпечатывалось все, на что я обращал внимание, и как я сейчас понимаю, довольно прочно.
Кроме учебы, Эмма с подругами активно обсуждала театральные постановки, книги, выставки. Поэтому названия спектаклей, имена актеров, режиссеров, художников и писателей были у меня на слуху. Потом это сослужило мне хорошую службу. Иногда, когда Эммы не было дома, я разглядывал её книжки, особенно любил альбом репродукций художников Возрождения, потому что там было много обнаженной натуры. Нравы тогда были строгие, никакой эротики и в помине не было, поэтому удовлетворить свое любопытство мне было негде.
При всем интересе к жизни старшей сестры, я сохранял позу независимости, и когда она убеждала меня пойти с ней в театр или на выставку, я отбивался руками и ногами. Впервые я пошел с Эммой на выставку, по-моему, в 1962 году. Это была выставка Рокуэла Кента в Эрмитаже, и она мне очень понравилась. Меня поразили его чистые яркие краски, и тематика мне была близка, потому что я с детства любил море. До этого я часто ходил с отцом в Военно-морской и в Артиллерийский музеи, реже в Зоологический. Ну а тут я уже стал посещать выставки и музеи сам, иногда с друзьями.
Мне нравились античные залы Эрмитажа и в середине 60х годов я довольно часто там бывал. Благо, жили мы рядом. Потом заинтересовался живописью, и любимым моим местом стала экспозиция импрессионистов. Тогда была мода на культуру и интеллектуализм, и надо отдать должное сестре – именно она ввела меня в эту струю. Также, именно она приучила меня слушать серьёзную музыку, и уже к середине 60х годов я регулярно ходил на концерты в Филармонию. И театр довольно часто посещал с друзьями, в основном, постановки БДТ. Многие постановки видел не по одному разу. Прекрасно помню спектакли «Горе от ума», «Мещане», «Карьера Артуро Уи».
Я много читал с 3го класса, но в основном, фантастику. А с подачи Эммы я стал читать и серьезные литературные новинки: появившиеся в конце 50х романы Ремарка, Хэмингуэя, Бёлля и других зарубежных писателей. Стал также читать журнал Юность, который выписывала сестра, а потом и другие толстые журналы. Из советских произведений того периода помню только «Коллеги» Аксенова. Позже, в 64ом году меня поразил «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Ну и конечно, я честно читал все книги, изучавшиеся по курсу литературы.
Литература всегда была моим любимым предметом, наряду с историей, и в этом тоже можно усмотреть влияние сестры. Да надо сказать, мне везло и с преподавателями этих предметов. Я не боялся толстых книг и смело брался за них в каникулы. Так, я прочитал предложенные Эммой «Былое и думы», «Войну и мир», «Божественную комедию», «Одиссею» и «Илиаду». Исподволь, постепенно, я становился «типичным представителем» поколения шестидесятников. И до сих пор люблю я это поколение, при всех его ошибках и грехах в период перестройки. Я тоже грешил тогда, но понимаю этих людей и уважаю их искренний идеализм.
Не могу не коснуться очень важного, по моим теперешним понятиям, эпизода моего детства. Я имею в виду свои детские размышления о Боге. Не знаю, что и от кого я мог услышать о Боге в то время. В семье моей все были неверующие, а церковная жизнь существовала тогда скрытно. Может быть, няня Вера что-то мне говорила? Может быть, я что-то почерпнул из разговоров Эммы с подругами? Во всяком случае, мне было известно, что Бог все знает и всех любит. Я пытался представить себе Бога и однажды понял, что значит Его всеведение. – Он знает о всех страданиях и несчастьях всех людей, Он переживает их, как Свои собственные. О радостях всех людей Он тоже все знает, но мне запал в душу именно образ страждущего за всех Бога. Думаю, это был первый мой шаг к христианской вере.
На этом, пожалуй, я закончу свои воспоминания. Не то, чтобы мне не хотелось осмыслить и описать последующие события моей жизни, но подходить к ним придется уже с другими мерками и более избирательно. Над этим стоит подумать, но пока я к этому не готов. Так что до свидания! Всего вам доброго!
Сноски.
\1\ Об официальном антисемитизме я узнал гораздо позднее, когда пошел на работу.
\2\ Трудармии – это изобретение Троцкого. Это огромные производственные коллективы, принудительно собранные для решения хозяйственных задач. Просуществовали они, по-моему, до начала коллективизации, когда потребность в рабском труде была покрыта за счет притока «врагов народа».
\3\ В 2014 году я нашёл в интернете такую справку о моём дедушке:
Костерин Василий Степанович
Родился в 1879 г., Ленинградская обл., Череповецкий р-н, д. Рослино; русский; б/п; сторож хлебозавода. Проживал: Ленинградская обл., г. Череповец.
Арестован 25 августа 1937 г.
Приговорен: особая тройка при УНКВД по Ленинградской обл. 15 сентября 1937 г., обв.: 58-10 УК РСФСР.
Расстрелян 20 сентября 1937 г.
Источник: Ленинградский мартиролог: 1937-1938
Статья 58-10 означает «Антисоветская пропаганда и агитация». Расстрел по ней давали в случае «отягчающих обстоятельств» — наличии у обвиняемого листовок, контрреволюционной или религиозной литературы. Зная ту эпоху по рассказам очевидцев и книгам, могу предположить, что дед где-нибудь высказался непочтительно о властях, а при обыске у него нашли какой-нибудь молитвослов или Библию.
Также мне удалось узнать, что послужило действительной причиной ареста и гибели деда. — Это был приказ наркома внутренних дел Ежова от 30.07.37. об усилении борьбы с подрывными и антисоветскими элементами. Согласно этому приказу были проведены массовые аресты ранее репрессированных и раскулаченных граждан и их расстрелы. Это была явная акция устрашения собственного населения. Об этом говорит имеющаяся в приказе разнарядка по регионам СССР — план расстрелов с круглыми цифрами. По нему были беззаконно уничтожены сотни тысяч людей.
\4\ Сестра напомнила мне, что танцевал отец чаще всего с ней. Он научил её танцевать в 14 лет. Это я совершенно забыл.
\5\ По версии Эммы Дядя Ваня был комиссаром штрафбата и погиб вместе со своим батальоном. Дядя Анатолий, по её версии, командовал ротой, его захватили в плен вместе с несколькими бойцами, жестоко пытали, чтобы получить информацию, а не получив, закопали живьем. Эти версии тоже вполне могли быть реальными.
\6\ По версии Эммы людей умертвляли в «газваген». Но слова Тети о том, как «дышала» земля я хорошо помню.
\7\ Эмма дополняет, что Тетя провела 3 года в партизанском отряде и её называли «партизанской мамой» потому что она очень много работала для всех. А дом на Васильевском, также как и корова, принадлежали старику, за которого она вышла замуж и на которого, фактически, батрачила.
Приложение к автобиографии:
Отрывок из статьи «Поиски свободы» о целях моей творческой работы.
Исходным пунктом и конечной целью моей работы является поиск свободы. Первоначально в окружающем нас материальном мире я её не находил. Мне казалось, что для всякого события можно, в принципе, найти все движущие силы и причины, его породившие. Это означает, что всякое событие является вынужденным. Свободу я ощущал в себе, вернее стремление к ней. Причём понимание внутренней свободы у меня изменялось. Естественно, что в молодости свобода воспринималась как произвол – что хочу, то и делаю. Потом, с возрастом я стал считать, что Маркс прав, и свобода – это «осознанная необходимость». В соответствии с этим, она реализуется как творческий подход к навязываемым мне жизнью задачам. Тогда моим жизненным правилом стала сентенция: «Если ты не можешь делать то, что нравится, пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Поэтому я пытался выразить свободную волю в том, чтобы из нескольких вариантов вынужденных действий выбирать наиболее самостоятельные, творческие и нравственные.
Если я не знал всех факторов в какой-то ситуации, то выбирал произвольно, наугад, но со временем понял, что руководствуюсь интуицией. Это выявилось впоследствии, когда стала просматриваться единая целенаправленная линия моей жизни. Тогда я стал видеть оправдание и цель моего существования в том, чтобы по мере возможности понять, что происходит вокруг, уяснить для себя основные принципы мироустройства. Других интересов в деятельной сфере я к тому времени (после 40) уже не имел, а относительность и заведомая неполнота знания меня не отпугивала. Я думал: попытаюсь понять, что успею.
Тогда я стал уже целенаправленно читать философские книги, ища ответов на свои вопросы. Сперва обратился к буддистской литературе, потом к трудам русских и зарубежных философов. Оказалось, что многие элементы моего миропонимания совпадают с утверждениями видных философов, и это меня воодушевило. Я стал стремиться к тому, чтобы мои взгляды имели систематический и наиболее обобщённый характер и были бы непротиворечивы. Я понял, что если мне не удаётся согласовать какие-то противоречивые аспекты действительности, то нужно взглянуть на них с более общих позиций, включить их в более обширную систему. Этот метод оказался плодотворным, и мне удалось многое для себя уяснить.
К этому времени (мне исполнилось 50) изменилось и моё представление о человеческой свободе. Я стал понимать под ней сознательный выбор пути развития. Этот тип свободы кажется мне характерным для сформировавшегося сознания. Я даже считаю его отличительным признаком такого сознания. Все прочие виды свободы, прочувствованные мной, я не отвергаю, а считаю их пройденными этапами эволюции. Они отчасти принадлежат к животному царству, а отчасти – к этапу линейного механистического мышления.
В связи с таким эволюционным подходом расширилось мое понимание свободы вообще… Свобода – это тот фактор, который делает все события в мире неповторимыми и необратимыми.
Именно так я воспринимаю сейчас окружающую меня действительность. Каждое явление жизни, независимо от его масштаба, уникально и неповторимо. Когда наука говорит об идентичности и повторяемости каких-то явлений, то это результат априорного сужения рамок рассмотрения, оправданного, разумеется, целями систематизации и формализации. То есть, для меня за научным описанием каких-либо явлений всегда просвечивает неявная, уникальная их сторона.
Надо отдать науке должное. Она попыталась включить компоненту уникальности (т.е. для научного описания – неопределённости) в свой аналитический инструментарий. В этом смысле, прорывом было введение принципов неопределённости и дополнительности в квантовую физику. Впоследствии эти принципы стали применяться во многих других разделах науки, что привело, в конечном счёте к смене самой парадигмы научной работы. В частности, одной из главных её задач стало определение наиболее вероятного хода событий среди других возможных вариантов. Я трактую эти потрясения в научном мире, как подтверждение того, что свобода является сквозным принципом всего сущего.
Отрывок из статьи «О гипотезе Тегмарка» о судьбе, как я её трактую.
Ежечасно, ежеминутно, каждый из нас совершает выбор путей своей жизни. Одни развилки более значимые, другие – менее, но в общем, можно сказать, что большинство из них мы проходим не заметив. Мы просто поступаем, не задумываясь, согласно своим привычкам, целям и представлениям о жизни. И всё же, многие развилки как-то отмечаются нашим сознанием. Тем более, это относится к альтернативам, гибельным для нас. Миновав такую ситуацию, мы утираем пот со лба и облегчённо вздыхаем: Уф, пронесло! И не задумываемся о том, какой ценой заплатили мы за спасение, и даже не подозреваем, какие последствия это будет иметь для будущего. А подумать стоит!
Одним из поводов подумать на эту тему может стать теорема Тегмарка…. Гипотеза Тегмарка говорит о том, что количество вариантов нашей жизни практически бесконечно, и потому смерти не существует. Самый яркий образ этой теоремы: самоубийца, бесконечно нажимающий на курок у своего виска и каждый раз обнаруживающий, что произошла осечка. И всё это просто потому, что хоть самая малая вероятность осечки всегда присутствует, и поэтому он каждый раз остаётся в мире, в котором выстрел не произошёл. И так может продолжаться до тех пор, пока незадачливый самоубийца не задумается о том, сколько безутешных вдов, детей и прочих родственников он оставил в тех мирах, где его попытка удалась и не поймёт, что это слишком жестоко.
На мой взгляд, теорема чересчур оптимистична. Бесчисленное количество возможностей вовсе не означает, что все они реализованы. Убеждён, что существует определённый порог вероятности, ниже которого варианты макрособытий не реализуются. Кроме того, имеет смысл говорить о двойниках, если в их жизни сохраняются какие-то существенные черты привычной нам реальности и близкий темп изменений…
Опишу, как, по моим представлениям, осуществлялась гипотеза Тегмарка в моей жизни. Правда, стопроцентных доказательств достоверности моих оценок у меня нет, поэтому они могут быть истолкованы как самовнушение. Я действительно опираюсь лишь на ощущения, возникавшие после некоторых ситуаций и усилившиеся при последующем анализе. Ощущения эти не вербализуются детально, но они достаточно конкретны. Просто, после некоторых ситуаций мне, как бы, сказано, что это были критические развилки.
Ощущение критической развилки возникает не всякий раз, как я подвергаюсь опасности. Например, его не было после переправы через штормовой Анзерский пролив на Соловках в 1971 году. Не возникло также ощущение гибельной альтернативы после того, как я метров 500 скользил по леднику, сорвавшись во время восхождения в Приэльбрусье. После аварийной посадки в аэропорту «Пулково», когда три раза не выпускалось шасси нашего самолёта, его тоже не было. Как и в других подобных случаях.
Итак, первая моя гибельная развилка относится ко времени, когда я учился в 5-ом классе и отправился с товарищами после уроков полазать по крышам. Поскольку полез я в первый раз, то делал это крайне неумело. Поэтому меня не оставляет чувство, что мой неудачливый двойник свалился с крыши пятиэтажного старого дома на ул. Халтурина 25, при попытке пролезть через чердачное окно со школьной папкой в руках.
После этого прошло лет 15, и хотя я не раз бывал в довольно острых ситуациях, такого ощущения больше не возникало. И снова оно появилось только в г. Казани на народном гулянии, куда я пришёл с друзьями. Почему-то я сразу понял, что идущий мне навстречу парень – опасный преступник, убийца. Между нами не произошло никакого столкновения, но возникло ощущение пройденной смертельной опасности. Вполне вероятно, что один из моих двойников был убит этим парнем. Спустя ещё 10 лет подобная же встреча и ощущение возникли в Каменец-Подольске, когда я поздно вечером возвращался в свою гостиницу. Думаю, там я потерял ещё одного двойника.
В четвёртый раз чувство гибельной развилки возникло в феврале 1989 года, когда меня, скользящего по наледи в неположенном месте сбил рейсовый автобус. После того, как я благополучно приземлился на снежную кучу, ко мне выскочил перепуганный водитель автобуса и, убедившись что со мной всё в порядке, заехал мне по уху. Почему-то я сказал после этого своему другу: «Это первый звоночек, надо менять жизнь». И жизнь моя, действительно, изменилась, может быть, потому, что от моей личности отпало так много двойников.
Тогда в моём сознании стали постепенно проявляться новые измерения. Появлялись какие-то смутные, полуосознанные образы и ощущения, явно не от мира сего. Жизнь моя с распадом СССР стала располагать к длительным одиноким раздумьям. Иногда их можно было бы назвать медитациями, поскольку я тогда стихийно склонялся к буддизму. Однажды, во время такой медитации я представил себе свою будущую жизнь. Картина напоминала то, что можно увидеть из кабины машиниста ночного поезда. Я нёсся вперёд и ничего не было видно, кроме слабо освещённой колеи. Лишь иногда, как освещённые полустанки мелькали мимо годы моей жизни. Вот мелькнул 1990 год, 91-й, затем 92-й. И так продолжалось до 1997 года, когда я увидел ослепительную вспышку – и всё пропало. Испугавшись, я попытался снова вызвать эту картину и через некоторое время это удалось. Однако, картина изменилась. После 1997 года последовали и другие годы, но все перегоны между ними были ярко освещены. Так я был предупреждён (кем?) о последующей критической развилке.
И действительно, в 1997 году возникла гибельная ситуация. В конце сентября, когда мы ехали на Чудское озеро, на повороте ночного шоссе, у нашей машины заело тормоз. Мы лихо скользнули по мокрой обочине и кубарем скатились в кювет. Странное чувство возникло при этом у меня и у моей жены. – Будто невидимая огромная ладонь поддерживала нас, когда машина перевернувшись 1,5 раза застыла на боку. К счастью, машина не загорелась и мы благополучно выбрались через окошки на волю. Видимо, последний мой двойник застрял в горящей машине в параллельном мире.
Я довольно уверенно говорю о последнем двойнике, потому что с тех пор моя жизнь обрела определённую цельность. 1997 год стал для меня, во многом, решающим. В этом году я пришёл к христианской вере и вскоре крестился ( в свой 51-й день рождения ). Это в большой степени было обусловлено тем, что мне удалось примирить мой разум и веру. Как следствие этого, в том же 1997 году появилась моя первая статья. В этом же году началась цепочка событий, радикально изменившая мою жизнь. И с тех пор я проживаю самый светлый, плодотворный и, наверное, последний период моей жизни. Светлый – не потому что отсутствуют переживания и трудности, их-то как раз предостаточно. Просто жизнь моя освещена сейчас верой, и это лучшее, что я когда-либо переживал. На видения разные я стараюсь не обращать теперь внимания, потому что это противно духу Православной веры. А мой Ангел-хранитель меня не оставляет, слава Богу!
Вообще говоря, ничего необычного и запредельного в рассказанном нет. Если заменить слово «двойник» привычным сочетанием «составляющая психики», то всё описанное может быть воспринято как нормальный процесс становления личности. Правда, обычно в этом процессе не выделяют значение гибельных ситуаций, а рассматривают все важные развилки жизни. Но для людей опасных профессий – таких, как военные, пожарные, испытатели и т.д., смертельные испытания являются главным фактором, формирующим личность. Недаром говорят, что на войне, на переднем крае, люди очень быстро взрослеют и проявляют себя. Слабые не выдерживают или погибают, а выжившие становятся цельными, мужественными и целеустремлёнными. Безусловно, такие ситуации заслуживают внимательного рассмотрения с позиций эвереттики и я к ним не раз ещё вернусь.
Из сказанного выше, читатель понял, что я рассматриваю двойников как части единой личности, проявляющиеся в её внутренней жизни. То есть, дневное сознание – это лишь часть полной личности, обусловленная существованием её в нашем материальном слое бытия. Остальные, параллельные её варианты, составляют содержание бессознательной сферы и определяют неосознанную деятельность психики. Я не случайно упомянул здесь о дневной личности. Полагаю, что в рамках полной личности каждому из дублей сознания удаётся «порулить» сознательной сферой. В это время другие двойники, претендующие на гегемонию, мирно почивают и проявляют себя лишь во снах. Проблема временнОй селекции двойников для меня пока что туманна и загадочна.
Не думаю, что исчезновение дублей личности сильно обедняет её психическую жизнь, уменьшает глубину и творческие возможности. Снимаются острые противоречия, уменьшается соперничество и конфликтность внутренних составляющих психики – это верно. Но, в бессознательную сферу входят не только реализованные двойники, а все потенциальные и запредельные варианты личности. С исчезновением двойников значение нереализованных духовных составляющих, наоборот, возрастает.