Странная Хана

 

1.
  ...Хотя некоторые, знающие Хану люди, считают ее старой   стервой,  такое мнение, при желании, нетрудно оспорить. Но доля истины в этом, конечно, имеется. Хана во все сует  нос, у  нее острый язычок,и выражается пожилая дама не всегда прилично.Или взять ее дурацкую блажь - ходить по квартире  почти что  без ничего. И ведь при  раздвинутых  окнах, без всяких штор. Из соседнего дома все, как в телевизоре, видно.Поэтому  хозяин той квартиры, что напротив,  однажды  не вытерпел и заявился к  Хане, чтобы высказать ей свое неодобрение: мол, и дети кругом, и вообще нехорошо. Так она его на три буквы послала. И что ей за это сделаешь? Лучше не связываться. Но если непредвзято посмотреть и Хану не доставать, то можно сказать, что она просто такая говорливая и юркая старушка без комплексов, маленькая и ухоженная. Щечки у нее белые, припухшие, глазки узкие,  с просвечивающейся живинкой или хитринкой.

 Каждый, кто  кинет взгляд  на Хану, поймет, что этой женщине уже очень много лет, но сколько именно, не догадается. А когда узнает, все равно удивится. Не так давно Хане исполнилось 89 , и она даже собрала по этому поводу нормальное застолье.  Этот  самый  день рождения  выпал   на конец  рабочей недели,  на ем хамиши*, когда все,  не сидящие дома  люди, уже порядком измотаны, поэтому Мила, ее племянница, если сказать по правде, была  очень недовольна. Во-первых, время и хлопоты. И вечер, который у нее, у Милы, вкалывающей в двух местах, был очень быстротечен, ей тоже было жаль тратить практически ни на что. Но ничего не поделаешь. Хотя Мила нередко покрикивала на Хану, отчитывала ее, как девочку, за различные  прегрешения, отказать ей в проведении дня рождения, возможно, последнего, она не смогла. С домашними ей, кстати,  пришлось выдержать настоящий бой. Во-первых, с супругом Димитрием - маленьким, кривоногим, выглядевшим рядом с цветущей и полногрудой Милой серым воробышком. Но мужчиной  нервным, упрямым, самолюбивым и обидчивым.Хана все эти его качества в грош не ставила, а Дима ее, соответственно, на дух не переносил. Нелегко было воодушевить и его маму, женщину всего на несколько лет младше, чем Хана, но давно уже потухшую, угрюмую и плаксиво-фальшивую, живущую только из упрямства, чтобы не дать Хане воспользоваться ее отсутствием в жизни.

   По социальному статусу она считала себя стоящей неизмеримо выше, чем Хана, так как обитала в семье родного сына, а не где-то на стороне, на  схируте*  в негордом одиночестве, в качестве тетки, но все равно - отринутой и покинутой. Она справедливо видела в Хане соперницу за право полноценно существовать в  семье, которая двух старух под одной крышей, естественно, вынести не могла. С Ханой она разговаривала при редких случаях общения как-то отрывисто и уж слишком подчеркнуто любезно.

  Непросто было вырвать из короткого,  быстро убегающего в ночь вечера  несколько часов и их сыночку, являющемуся для Ханы внучатым племянником.
 Этот высокий и красивый мальчик с непонятным для  Ханы именем Шай, которому Хана в детстве тихо-тихо, буквально про себя, напевала песенки типа "ты не балуйся мой Шуй, а то слон откусит что-то",  уже очень плохо говорил по-русски, но с Ханой общий язык иногда находил, а сейчас, когда потихоньку собирал деньги на машину, очень надеялся получить энную  сумму и от нее. Потому что у  Ханы, как принято было думать в семье, денежки всегда водились. Cодной стороны, она и в Израиль приехала не с пустыми руками, а с другой, периодически получает теперь относительно приличные суммы из Германии.
 Так что Шай, хотя и у него на вечер, обычно,  вырисовывались свои особые планы, тоже не мог позволить себе пренебречь ее днем рождения. А то вдруг взбрыкнет старая под конец и отдаст все деньги в синагогу - такие поползновения у нее уже были. К тому же о таком возможном повороте событий Шаю намекала и Мила, хотя тут же давала понять, что бабушку они все, конечно, должны любить не ради денег. Мила была уже совсем немолодой, но справедливо считала себя привлекательной женщиной. У нее было аппетитная, не умещавшаяся в тесные кофточки, которые она носила, фигура, ухоженное личико, на котором почти не было заметно косметики, глубокие и пытливые черные глаза. Она выглядела удачливой и благополучной, умудрялась справляться со множеством дел, а среди коренных израильтян, если и не чувствовала себя совсем своей, то и чужой тоже не казалась. В общем, она была  яркой женщиной, и Хана втихомолку гордилась ею, приписывая себе главную роль в превращении племянницы из гадкого утенка в царевну-лебедь.

 Все это, впрочем, было уже не актуально и, можно сказать, быльем поросло. Но Хана часто думала об этом,  события давно минувших дней и совсем недавние, начали причудливо смешиваться в ее голове. Иногда ей казалось, что все они еще совсем молодые, и она заново, с раздражением, переживала каждое очередное появление Димы, который прихрамывал, физиономию имел блеклую и незапоминающуюся, и рядом с Милой совсем не смотрелся.Но его хромота прошла миллион лет назад, еще в Союзе, и, возможно, была связана с какой-то проходящей травмой, ну, а с лица, это и Хана знала  без всяких подсказок, воду не пить.
 И Хана, порой, не понимала, почему она думает о таких вещах, словно они произошли вчера. Тем более что Дима выглядел уже человеком вполне заматеревшим, был хорошо устроен, и являлся,  чего Хана не могла от него отнять, настоящим головой в семье. И он, и Мила, без малого четверть века прожившие на земле Израиля и, можно сказать,  состоявшиеся  здесь люди, хотя и намаялись на первых порах, сейчас твердо стояли на ногах.
  К Хане они относились внешне терпимо-снисходительно. Дима, конечно, не очень любил организуемые Ханой, хоть и редко, даже не каждый год, застолья. И не только из-за досады на неинтересно и абсолютно зря потраченное время, но еще и потому, что Хана имела обыкновение  по собственной прихоти подсаживать за общий семейный  стол совершенно случайных, не принадлежащих к их кругу людей. В данном конкретном случае это, например, была Зоя, молодящаяся, неопределенного возраста и занятий, иначе не скажешь, вульгарная тетка. У нее было  грубо-самодовольное и одновременно смазливое лицо, которое она удобряла разными кремами и красками, словно навозом почву, и при этом достаточно пышные, хотя и не первой свежести телеса.  Жила Зоя в двухкомнатной квартире  относительно  респектабельно и непонятно, на какие шиши.Впрочем, у нее был друг-израильтянин, крупный мужчина, с настороженно-воспаленным взглядом. Кто знает, чем приворожила его Зоя,  но даже со стороны было заметно, что она  не прочь повыпендриваться  перед ним, а он все эти  выпендривания   пусть и не спокойно, но сносит.

 Он  зачастую подъезжал на машине к самому подъезду, неуклюже вылезал  из нее, потом еще долго вытаскивал из багажника различные свертки и пакеты. И в таком виде, обвешанный словно елка, поднимался  на третий этаж, где  жила Зоя, квартира которой находилась как раз над Ханой. Он звонил, но эта мудачка, как однажды рассказывала Хана, открывала не сразу, а почему-то выебывалась, - лукаво улыбаясь, извинялась Хана за выражение.

  Он что-то рычали  бил кулаком в дверь. Да так, что содрогался  весь четырехэтажный подъезд. Наконец,  Зоя снисходила, появлялась на пороге с чалмой на голове, накрученной из полотенца, в халатике, из-под которого светились трусики,и сладко зевала. "Ну что ты так рано, - своим хриплым, прокуренным голосом ласково-призывно произносила она, - совсем замучил бедную  женщину". Потом, после некоторого затишья, из квартиры начинали доноситься обрывки разговора, ведущегося на повышенных тонах, а нередко и крики, стоны, шум падающих предметов. Хана  в такие минуты, если была не одна, закатывала глаза, показывала пальцем наверх и делала многозначительное лицо.
Иногда к Зое приходил сын - худенький, похожий на подростка мужчина, с кротким и спокойным лицом, когда бывал трезвым. Но стоило ему выпить, а делал он это зачастую у мамы, сразу всем окружающим становилось весело. Начинала греметь музыка во всю мощь  колонок-усилителей, и тут же раздавался истошный крик Зои, которую сынок, как при случае докладывала Хана соседям, нередко колотил за ****ство. Но с мужиком Зоиным они,  как ни странно, ладили,  даже ударяли по пиву, во всяком  случае,  драчек между ними не возникало.

  Ну а между самой Зоей и Ханой отношения были даже больше, чем по-соседски приятельские. Зоя в определенном смысле любила старушку, которую считала своей спасительницей. И действительно, был такой случай однажды, когда что-то в  Зоином организме надломилось, и она свалилась прямо на пол у себя дома, корчилась от боли и орала благим и просто матом перед дверью, которую умудрилась как-то открыть. Но ни одна собака на призывы Зои не откликнулась, и сдохнуть  бы ей на месте, если бы не та же Хана, единственная во всем их четырехэтажном подъезде, кто все-таки решился узнать, что там происходит с человеком. Увидев Зою, распластанную на полу, лицом к стене, и что-то мычащую, она не растерялась, в обморок не упала,  быстренько сообразила звякнуть Миле, а та уже и скорую вызвала. И вроде бы в самое время.Как позже говорила Зоя Хане, а Хана по возможности каждому встречному-поперечному, еще  немного и она бы, Зоя,  такая живая, желанная и красивая женщина, сделалась бы телом без признаков жизни.

 С тех пор Зоя  считала своим долгом оказывать Хане знаки всяческого внимания, иногда  выражающиеся  в виде небольших подношений, состоящих из сладостей, которыми Зою регулярно  снабжал ее  хавэр*. Хана, естественно, возмущалась. "Вот старая сука, щетка рыжая,  - говорила она кому-нибудь из нейтральных соседей, - она что, хочет, чтобы у меня жопа слиплась?"
С особенным удовольствием откровенничала Хана  в квартире напротив, где с недавних пор поселилась семья новых  олимов* - немолодая  пара, выглядевшая  иногда немного настороженно, скованно и озабоченно. Все им пока казалось  чужим и чуждым на этой как бы вновь обретенной исторической родине. Там они оба работали какими-то  служащими, были людьми пусть и относительно, но уважаемыми, так или иначе не последними. Здесь же они очень быстро поняли, что превратились в ноль без палочки, в пыль, то есть стали ничем и никем, пустым местом, без каких-либо шансов приподняться.И Хана к ним сразу почувствовала симпатию, почти как к товарищам по несчастью, по - своему привязалась и сделала объектом  скромной благотворительности. То одеяло принесет из своих неразобранных  закромов, то настольную лампу, то какой-нибудь еды. "Мэтапэлет* купила, не посоветовалась, - объяснит при этом, - а мне нельзя, и выкидывать жалко".
 Олимы  стеснялись, переглядывались, но брали, испытывая при этом не столько чувство благодарности, сколько  неловкости.  "Им тут все равно, - говорил он позднее,  - что нам, что на помойку". Но Хана была довольна. Ее маленькие хитрые глазки лукаво поблескивали.

 Эта пара, естественно, тоже была приглашена на Ханин день рождения. Они пришли позже всех, после того, как Хана  повторно заглянула  к ним. Уже рассевшимся гостям пришлось потесниться, и сделали они это без особого удовольствия. Хотя никто здесь не был так уж слишком голодным, но  вечер есть вечер, и  все уже с нетерпением поглядывали на заставленный закусками стол. Главным его призом считались вареники - фирменное блюдо Ханы, к участию в  приготовлении которого она никого не допускала.

    Она их слепила несколько сотен штук, сварила в особой подливке, и было удивительно, откуда у нее на все это взялись силы. Все же остальное было доставлено из ближайшего супермаркета. И мясные деликатесы в десяток наименований, и грибочки, и сыры, и привычные огурчики с помидорчиками, и жирная копченая  рыба. На отдельном столике стояли охлажденные бутыли с шампанским, финской водкой, кока-колой, содовой и минеральной водой. Все это выглядело очень привлекательным, а вареники были круто и ароматно приперчены, и от них шел легкий пар.

 Хана сидела принаряженная, накрашенная и  выглядела  старше, чем  обычно, но все равно моложе своих лет. Сейчас ей, пожалуй, можно было дать под восемьдесят, да и то потому, что она, очевидно, очень устала.


2.
 Хотя людей за столом было немного, общего разговора сначала не получалось. Конечно, если бы гости захотели, они бы нашли, о чем поговорить. Но они не очень и хотели, стесняясь  неразговорчивых, на первых порах,    Милы и Димы, которые словно срок отбывали. И это в общем-то понятно. Кроме Зои и ее любовника, которые сами напросились на день рождения, остальные попали сюда как бы поневоле, не решившись обидеть Хану отказом. И  некая  Ида  из соседнего дома, и еще  потертая на вид немолодая женщина, живущая где-то поблизости, и два уж совсем замшелых на вид старичка, певших в хоре ветеранов, и даже олимы, которые чувствовали себя неуютно в незнакомой компании. Особенно, когда оказывались под пытливым взглядом  Диминой мамаши, смотревшей на всех неприязненно, как на людей,  собравшихся на дармовую  обжорку за ее счет.
   
  Сейчас они все сидели за столом, но к еде не приступали, словно ждали команды. И действительно, нужно было, чтобы кто-то сказал тост, поздравил человека,  который собрал их здесь. Но Мила о чем-то разговорилась с Шаем, который неожиданно выявил намерение улизнуть. А нажать на кнопку, включающую застолье, по идее, могла только она. Уже и Хана заметила, что задержка становится неприличной, покряхтела и потянулась своей белой пухлой ручкой к рюмочке.   "Ну что, пора разливать", - сказала уловившая  этот момент Зоя, и сделала это очень кстати, потому что все сразу оживились. «Пора, пора, водочка-то остывает», - послышались голоса обрадовавшихся старичков. - И вареники, - добавила выглядевшая  серьезной и торжественной Хана.Открыли шампанское. Пробка отлетела недалеко, но трети бутылки, как ни бывало -  вылилось на пол и скатерть. Но всем на один раз хватило. Хана, правда, запросила беленькой. Ее не отговаривали и накапали, а в качестве разливающего  был  новый сосед Миша, полноценно, как равной. Потом, немного спеша, накладывали в тарелки закуски и хором желали Хане до 120. Олимы, которые тоже стали повеселее, все ждали, что кто-то встанет, из близких скорее всего, и скажет в адрес Ханы какие-нибудь теплые, приятные, торжественные и значительные слова. Но никто не встал, и даже попытки такой не было.  Наверное,  так здесь не принято, думали олимы,  и ласково  смотрели на Хану.

 Гости выпили, покушали, потом выпили еще и еще,  совсем  оживились и стали перекидываться отдельными фразами. Мила подобрела и говорила о Хане немного покровительственно и в третьем лице. "Знали бы вы, какая она вредная старушонка, - рассказывала Мила олимам. -Ну,  совсем не следит за своим здоровьем, ест, что попало, капризничает..."  "Но все равно мы ее любим и ценим",- крикнула со своего места мама Димы, внимательно и настороженно слушавшая  Милу.  Она всегда грустила и напрягалась в  присутствии Ханы, потому что жизнь в кругу семьи не давала ей преимуществ в смысле внешнего вида и самых разнообразных болячек. Одета она была с претензией и не по возрасту, но выглядело  тусклой  и  бледной. Хана же по-прежнему смотрелась интересной, породистой и даже какой-то странной женщиной. Глаза у нее блестели и искрились. Она как бы  участвовала во всех происходящих за столом  разговорах, хотя почти не произносила слов.
В какой-то момент в центре внимания оказались олимы.  Их расспрашивали о том, как им жилось там и каково - здесь. Когда они говорили о том, как было там, получалось, что у них все было лучше некуда, и было непонятно, почему они вообще приехали. Ну, а "про здесь" они стеснялись говорить откровенно и отделывались общими фразами. Зоин ухажер, похожий на медведя, переодетого человеком, оказался активным собеседником  и что-то оживленно обсуждал с Димой на иврите. Зоя, отпустив пару колких замечаний в адрес беспомощных совков, которые приезжают и думают, что все им должны преподносить  на блюдечке, сидела и злилась. 
   
  Зоя  ревновала этих олимов к Хане, ей казалось, что Хана слишком уж плотно опекает их и совсем охладела к ней. Вот и сейчас ей не с кем было даже словцом перекинуться.  И вообще - всем было скучновато. Сидела за столом еще одна хиленькая и чистенькая старушка, похожая на гимназистку. Про нее было известно только то, что она была композиторшей, и когда-то ее песни исполняли по радио, но где ее выкопала Хана, понять было трудно. Еще был приглашен на день рождения некто Яков,  человек неопределенного возраста с кипой, иногда заходящий к Хане по делам благотворительности. Было еще несколько лиц, которых Мила видела в первый и, как надеялась, в последний раз, и на которые  сейчас старалась не смотреть. Она не то, чтобы презирала их, а просто была к ним совершенно равнодушна, они совсем не интересовали ее.

  Тем  не менее,  еды и питья как бы не убывало, а аппетит постепенно разгорался, и любопытно  было  отведать то тот кусочек, то этот. Мила, хотя и без особого энтузиазма, ухаживала за гостями, приличий не нарушала, то есть какого-то даже элементарного неуважения  не демонстрировала. Вместе с новой Ханиной соседкой Таней, которая вызвалась быть помощницей, она очистила стол от грязной посуды и остатков закусок, расставила чистые тарелки и внесла внушительных размеров  емкость, похожую на тазик, которая  почти до краев была  заполнена дымящимися варениками с картошкой. Хана удовлетворенно хмыкнула и покровительственно оглядела стол. Да, это было ее знаменитое фирменное блюдо, в достоинствах которого даже в семье, обычно, не  сомневались. Под вареники, конечно, опять налили. Хана тоже в очередной раз подставила стаканчик. Она   опять  оживилась, ее глазки превратились в щелочки, в уголки тонких язвительных губ просочилась таинственная улыбка.

  Может быть, так вышло только на этот раз, ведь и на старуху бывает проруха, но именно сейчас требовалось специальное усилие, чтобы разжевать и проглотить Ханино изделие. Чего-то она  недоварила,  недосыпала, недоделала. Но, к чести собравшихся, никто и виду не подал, что вареники не удались, и каторжная Ханина вахта, когда она с вечера запряглась в это действо и едва ли не всю ночь колдовала у плиты, оказалась напрасной. И все об этом знали. И сейчас, вылавливая в блюде ушастые комочки теста, делали вид, что наелись, и очень жаль, что увлеклись другими  закусками и так мало осталось места в желудке для этой вкуснятины. Тем не менее,  Зоин израильтянин жевал, глотал и, кажется, искренне восторгался этими образцами русской кухни и с умилением смотрел на Хану. А Зоя, которая много пила и мало ела, была почти пьяной, очень хотела  закатить  скандал, и послать эту марокканскую обезьяну нахер. Он ей уже надоел. К тому же скоро заканчивался второй год их знакомства, то есть предельный срок, который Зоя могла терпеть одного мужика. На всех прочих, кто был за столом, она смотрела с презрением и раздражением и думала о том, какие все это никчемные людишки, еби их мать, и только притворяются порядочными. Или даже не притворяются.

 Они опять выпили и пожевали разного из того, что оставалось на столе: грибочков, различных маринованных овощей, холодного мяса, салата. Но Хана уже давно ничего не ела, а свои вареники, как , впрочем, всегда, даже не попробовала. Так что она вряд ли заметила, что они не получились, а то бы, конечно, расстроилась. Тем более, что она такая была в некоторых случаях самоуверенная женщина, что не сомневалась в своих кулинарных способностях.
  Но время шло. Было душно, все  устали. Почин сделал внучатый племянник и первый наследник Ханы. Он выполнил свой долг, а сейчас его уже ждали хаверим. Потом Зоя оттащила своего зажравшегося добродушного  друга от стола, что-то шепнула ему на ухо, и он, хмыкнув, согласно закивал головой. Как по команде, поднялись и начали говорить спасибо за гостеприимство олимы. Потом, молча, не сказав никому ни слова, ушла Ида. За ней потянулись еще несколько человек - из не своих. И только тогда Хана встала и сказала: «Ну,  все, как на поминках побывала». "Зачем ты,  - неожиданно дрогнувшим голосом произнесла Мила. - Все было очень хорошо и вкусно".

  И она стала быстро убирать со стола. И даже его мама помогала. Наверное, чтобы и на нее обратили внимание. "Мыть  не будем, - решила Хана. - Ничего ей  не сделается, а  завтра Циля придут и помоют".  Мила, конечно, согласилась, и они тоже стали собираться, и Хана никого не задерживала, не уговаривала. А потом, когда осталась одна, разделась, походила по квартире, поохала, и всю посуду перемыла, и остатки чистой еды стала сортировать по тарелкам и расставлять в холодильнике. Оставались еще и вареники, но Хана, не глядя, словно знала, что это за штука, ссыпала их в пакет и приготовила к выносу на помойку. Другие же оставшиеся закуски она под вечер занесла олимам. Они смутились, попробовали отказаться, и было видно, что не притворяются, им действительно неудобно, не хочется...  "Чтоб я так жила, - сказала в конце концов Хана, - ведь жалко, если пропадет, все это хорошее, а мне и не надо, а у них и так все есть. Вы самые мои теперь, как родные", - почему-то еще добавила Хана. И хотя это была неправда, голос у нее был искренний...


3.
  Она потом часто захаживала в их квартиру и всегда долго извинялась, что вот отнимает у них время. "Я просто посижу,  -говорила она. -А вы не обращайте на меня внимания". Но не обращать на нее внимания было невозможно. Она не могла сидеть молча, да и они не так были сделаны, чтобы игнорировать ее. Тем более, что делать  этим людям особенно было нечего. Жизнь была вроде нормальная и какая-то ненормальная одновременно. Словно в зале ожидания, где все кажется временным и ненастоящим. Они привыкали к этому состоянию с трудом. А может быть даже и не привыкали, а просто старались смириться с ним, притерпеться  к нему. "Ну как вы? -иногда спрашивала Таня, чтобы не молчать. - разобрались с Цилей?".

 Циля была Ханина мэтапэлет, и Хана активно, как в близком человеке, принимала участие в ее жизни. «Нет, вы представляете, что эта уродина сотворила,- начинала Хана. - Снова своего дальнобойщика выгнала, дура.  А человек восемь тысяч зарабатывает".

  Живая, юркая, похожая на мышку, она воодушевляется, когда видит настоящих слушателей. Потому что знает все и про всех. Про Зою и ее израильтянина. Или про Иду,  сынки которой, говорит Хана, опять бросили работу. Настоящие дармоеды.
  Про всех она имеет, что рассказать. Хотя бы чуть-чуть, немножко. Наверное,  и про нас она кому-то что-то повествует,  думают олимы  и стараются не распускать при Хане языки. "Очень вы скромный, Миша,- говорит Хана хозяину,- боюсь я за вас". Миша пожимает плечами, смущается, и, вяло превращая все в шутку, спорит: "Я не скромный, Ханочка, я сдержанный и несуетливый".
 "Здесь надо ловить удачу и хватать ее за горло",  - говорит Хана неожиданные для женщины ее лет и жизненного опыта слова, и в голосе ее чувствуется молодая энергия. А глазки поблескивают хитрее, чем обычно. Но кто бы что о Хане не думал, хитрости у нее наивные. Никого за свою долгую жизнь она серьезно не обхитрила. Может быть, только себя.

 Ее первый муж, как можно понять из ее сбивчивого рассказа, был  в свое время авторитетным  цеховиком  в одном небольшом украинском городке. Держал колбасную фабрику и, по словам Ханы, ворочал большими деньгами. Ну а Хана была настоящей барыней. Хотя и советской. От тех времен у Ханы осталось немало воспоминаний и немного простодушной спеси. Да, она была крутая дамочка. Держала домработницу, жила в особнячке,  знавалась с высокопоставленными людьми на уровне ее городка, конечно. И сама крутилась в большом свете, в той степени, в какой ее допускал туда муж Наум. Немка был  статный красавец,  крутой деловар,  мастер по боксу в молодости. Женщины к нему так и липли. Он трахал, как выражалась Хана, все, что шевелится. Но в голосе ее не было и тени укора или осуждения. Скорее,  просачивалось чувство гордости, что такой мужик был, прежде всего, ее, Ханин.
  Хана не стала бунтовать, да это было бы  и бесполезно, себе в убыток. Она смирилась с таким положением вещей, и себя, - не забывает хихикнуть на этом месте рассказа,  - тоже не обижала. У нее были самые модные шмотки, по два-три раза в год она на курорты ездила. Наумчик ни в чем ей не отказывал. Он был нежным, внимательным, только особенно лезть в свои дела не позволял.
 Детей у них не было, И  они почти знали, почему, так как на различные медицинские обследования Нема денег тоже не пожалел.  Произошло это очень давно, в  детстве, когда она однажды как-то странно упала и ударилась об угол  самым главным женским местом, которое  с возрастом, без стеснения,  стала называть вполне по-уличному и другими однокоренными словечками с ласкательно-уменьшительными суффиксами. В зависимости от обстановки и настроения.  Что-то у нее там загнулось, и хотя внешне оставалось весьма привлекательным, что, обычно, подчеркивала Хана, сперматозоидам достаточного ходу  не было и встретиться со своими партнершами они никак не могли. Зато без гандонов обходились,  посмеивалась Хана, нет, как говорится, худа без добра.
  Казалось, что она любила говорить обо всем этом и уже давно, в некотором отношении, позабыла  понятие стыд. Иногда из ее рта, очерченного тонкими, всегда поджатыми и оттого придававшими лицу надменное выражение, губами, вылетали разноцветные матерки с крылышками и прямо-таки порхали вокруг нее. Но самым удивительным было то, что ругательные слова в ее устах почему-то не выглядели ругательствами и воспринимались спокойно, хотя и немного экзотично. В то же время чувствовалось, что Хана в иные времена была достаточно жесткой, а возможно, и жестокой женщиной - когда она была при средствах, а значит и при власти, которой, обычно,  располагают люди, имеющие деньги и бедных родственников.

  Как теперь уже можно было догадаться, одной из таких близких и бедных была и ее  племянница Мила, которую Хана взяла себе в дом от здравствующей  и по сей день, слава Богу, родной сестры,  живущей по-прежнему убого, на  гольную  украинскую пенсию. Хана воспитывала Милу как собственную дочь и не сомневается, что это именно она вывела ее в люди. Мила еще до Израиля  закончила и экономический институт, и аспирантуру, защитила какую-то непонятную диссертацию, и, как  заявляет  Хана, за все пришлось очень хорошо платить. Возможно, она преувеличивает. Или вообще присочиняет. У Милы, с одной стороны, это не спросишь, а с другой, она и сама совсем не похожа на  глупенькую.
  Новые Ханины соседи иногда не без стеснения и с чувством неловкости слушали иные ее откровения, предполагая, что голова у старушки уже поехала, и, если она даже кое о чем говорит правду, то, возможно,  думает, что врет. Но  Хану было трудно остановить. Она искренне радовалась, что рядом с ней появились люди, перед которыми можно  отвести душу.


4.
  Своего первого мужа она похоронила и оставила  в  Украине, много лет назад. Но до сих пор говорила о нем, как о живом, очень неравнодушно и страстно. Душа ее была где-то там,   может быть недалеко от его души, которой иногда разрешалось погулять. И, можно предположить, что изредка их душам удавалось погулять вместе. Не случайно Хана при каждом удобном случае вспоминала Наума. Как он  любил, делал дела, ударялся в загулы. Она, можно повторить еще раз, даже своеобразно гордилась тем, что к нему  липли женщины, и он никого не обделял своим вниманием. Конечно, на первых порах она переживала, обижалась, иногда закатывала истерики и скандалы. Но Нёмка однажды взял ее двумя пальцами за шею  и немножко подержал. И Хана поняла, что больше ей не следует лезть в эту часть его жизни. И она привыкла - что ЭТО не ее дело и, как могла, разнообразила уже собственную жизнь.

 Хана почему-то нередко возвращалась к этой теме. Словно пыталась доказать свою правоту.  Ее слушателям все  это было совершенно безразлично,  выслушивали ее только из вежливости. Но как бы то ни было, явно чувствовалось, что в ней по-прежнему ничего не умерло, не атрофировалось. И ей приятно вспоминать не только его, но и других,  имеющих отношение к ее жизни мужчин, иногда совершенно случайных, мимолетных. Ну и что! Кому от этого было плохо? Когда она говорила об этом, в ее естественно потускневших глазах вновь мерцал свет.  "Моя штучка тоже не скучала", -иногда приговаривала она и хитро посматривала на собеседников. И продолжала свой рассказ без всякого стеснения. В принципе, вся ее жизнь была связана с этой частью ее тела, центральной частью, можно сказать, и все крутилось вокруг нее, вокруг мыслей о ней, проблем, связанных с ней.
  Своего второго мужа Йосефа она похоронила, в общем-то, не так давно,  здесь, в Израиле. И хотя, как получается, прожила она с ним даже больше лет, чем с первым, память о Наумчике никогда не гасла в ней. И это была память не столько о муже, сколько о великолепном, хотя и вредном мужчине, со всеми его достоинствами, недостатками,  порой изуверскими выходками. Об Иосифе она всегда говорила ровно, ласково, с чувством светлой печали. Как о сыне или младшем брате. И не забывала подчеркнуть, какой это был хороший человек.
 В маленьком украинском городке на могиле Наума Хана поставила двойной памятник - ему и себе, и платила кому-то, чтобы человек ухаживал за могилой. Что-то похожее она сделала и в Израиле, где на каком-то кибуцном кладбище покоился ее Йосеф. Так что можно представить между какими точками земного шара сейчас блуждали ее мысли.

   Хана также давала деньги на синагогу, но трудно было понять, в какого Бога верит эта старая  матерщинница. Впрочем, как человек практический, она просто могла уверить себя, что нужно и с Господом поддерживать, на всякий случай, сносные отношения. Со стороны она выглядела смешной и странной, ее склонность к благотворительности почему-то казалось немного неуместной в ее положении. Особенно когда она входила в роль не просто нескупой пожилой женщины, а доброй барыни. И смотрела на благодарящего ее человека как бы с высоты своего положения. Но что это была за высота и что за особое положение, понять уже вообще было невозможно. Да и людей,  признающих таковую ее роль, или притворяющихся, что признают, было очень мало. Разве, что Ида, беспрекословно принимающая авторитет Ханы  и использующая ее доброту без всяких церемоний.
 Ида всегда ходила с каким-то напряженным, сосредоточенным видом, с несчастным выражением лица, повернутым внутрь себя. Она почти ни с кем не здоровалась и никогда не улыбалась, во всяком случае,  на улице. Она, очевидно, и выглядела постарше своих лет. У нее был муж-инвалид, который с трудом передвигался на костылях в сопровождении Иды, и большую часть дня сидел где-нибудь в тенечке, на складном стульчике. И тоже - с отсутствующим выражением лица. Ида постоянно была   рядом, никогда не отлучалась надолго, и если могла  подзастрять  где-то, то именно у Ханы -  попросить воды, просто посидеть или зайти в туалет. Не исключено, что ей был противен собственный дом, в котором, наверное,  пахло больным, измученным человеком, было уныло и тоскливо. Хану ее частые визиты не очень радовали. Она, бывало, удивлялась и возмущалась одновременно: "Что это она мне свое говно приносит? Специально что ли сохраняет?"

   Совсем по-другому она относилась к своим новым соседям. Уже  месяц-полтора после знакомства, Хана сама, чуть заискивающе, объяснялась им в любви и говорила, что они для нее почти что родные. "Вы мне как дети", - иногда произносила она, но звучало это не всегда убедительно, а иногда и фальшиво. Но с Ханой никто не спорил. "И мы тебя любим, Хана",- говорил кто-то из них, потому что ничего иного на такие слова нормальный человек ответить не мог.
   Впрочем, старушка им нравилась. И не только из-за ее даров, в общем-то не лишних, но без которых вполне можно было обойтись. Они отдавали дань ее энергии, живости и сочувствовали ей, жалели ее, так как вблизи Хана не всегда умела скрыть, что чувствует себя одиноким и глубоко несчастным человеком. Постепенно она выложила все свои горести, и то рассказала, о чем бы  никогда не решилась признаться родственникам. Она доживала свой, пусть и немного затянувшийся век, на съемной квартире, среди нехорошей чужой мебели. И все время боялась, что хозяева скажут ей убираться, а сил на переезды у нее уже не осталось. У нее не было детей, а племянница Мила очень часто вела себя как чужая.

 Несмотря на бодрость, Хана даже в магазин сама теперь не ходит. А ей очень хочется и город иногда посмотреть, и у моря посидеть, погрузив босые ноги в теплый песок. Да и в стране что-то увидеть. Но они, Хана, когда  раздражена, называет всю мишпаху  Милы "они", ни разу не посадили ее в машину и никуда не свозили. Она практически нигде не бывала, ничего не видела. Хотя, чувствовалось, любопытство к жизни, к новым людям и местам не угасло в ней. И в душе у нее накопилась  ненавязчивая  обида к близким, к судьбе...
  В огромной, как казалось Хане,  Милиной квартире для нее не было места. Ее соперница очень ревниво относилась к посещениям Ханы, была с ней лицемерно приветливой, но при случае не скрывала своей враждебности. Мила предпочитала сама приезжать к Хане по субботам, и шабат*  в этом отношении  становился настоящим праздником для Ханы. Не всегда,  конечно,  безоблачным. Мила нередко  не могла скрыть раздражительность, плохое настроение, покрикивала на Хану  как бы любя, уличала ее в различных старческих слабостях и, бывало, сославшись на неотложные домашние дела, спешила распрощаться.  Разочарованная Хана, выждав с полчаса после ее ухода, спешила к соседям. "Извините, - преувеличенно робко просила она,  - можно,  я тихо посижу. И не надо со мной разговаривать и обращать на меня внимание".

  Но вскоре она не выдерживала и сама начинала, иногда с излишними откровенностями для чужих все-таки людей,  рассказывать  про краткосрочный визит Милы. При этом она была в своем роде настоящая лицедейка. Здорово умела имитировать слезы,  печаль, переживания, приступы боли, слабость. Для нее это тоже были способы борьбы за существование. И не просто за существование, а за сносное существование, по меньшей мере. Она безобидно и наивно хитрила, чтобы привлечь к себе внимание. Охала, стонала, особенно в телефон. «Я умираю», - с жалобным придыханием втолковывала она Миле. И Мила, случалось, покупалась,  все бросала, летела к Хане, а потом выдавала ей под первое число.

 Правда, в последнее время по Хане стало видно, что она устала. Она все чаще говорила, что не хочет больше жить, что ей уже ничего не интересно. А однажды ей стало совсем плохо, и она в неурочное время позвонила Миле. И без всяких искусственных стонов и придыханий, скорее спокойно, чем взволнованно, сказала, что, кажется, на самом деле умирает. Мила, которая очередную субботу пропустила и думала, что Хана ее просто заманивает, сначала не поверила. "Вот я тебе умру!",- с нервным смешком вскрикнула она и отключила мобильник. Но Хана позвонила снова и только спросила: "Ну?". И Мила сразу кинулась вызывать скорую.  К Хане они подъехали почти одновременно. Мила попыталась открыть врачу дверь своим ключом, но дверь уже была открыта. Хана принарядилась и как бы была готова к выходу.  Говорить она  не могла. Мила тоже молчала. Когда Хану положили на носилки, Мила потрогала ее лицо, погладила и улыбнулась. Хана сначала посмотрела на нее строго,  потом ее взгляд как бы смягчился, она заморгала и вроде даже подмигнула Миле.

  Больше в этот дом она не вернулась. А дня через три мэтапэлет  Циля повесила на стене дома сообщение  в траурной рамке.  Но всем было некогда,  из жильцов дома на похороны пошла только новая соседка, а Ида  намеревалась, но опоздала.  Зоя, правда, очень хотела пойти,   все  ждала персонального приглашения от Милы и, конечно, не дождалась. Так что похороны были  совсем немноголюдные. Мила выглядела деловой и спокойной,  лицо ее, однако,  казалось заплаканным и некрасивым. Возможно, ее что-то грызло. Она рассказывала о том, что родители Ханы жили до ста лет, и она думала, что Хана тоже будет жить еще очень долго.
   В первое время после ухода Ханы  Мила  чувствовала какую-то пустоту и однажды  поймала  себя  на мысли, что думает о Хане больше и теплее, чем раньше, когда та была жива.

  Хана же  после ухода  вообще - словно раздвоилась. Теперь у нее две могилки, рядышком с каждым из мужей, и два памятника. И кто знает, где она на самом деле. Возможно, только здесь ее тело, а дух там, где она была молодой и желанной. А может быть и наоборот. Ведь она была человеком со странностями…