(школа конца восьмидесятых)
К лету на рабочем столе госпожи Фирзуновой лежала кучка из двадцати пяти заявлений об уходе.
И это было неудивительно.
Ибо госпожа Фирзунова нравом отличалась самым неприятным.
И долгого общения с ней подчинённые не выдерживали.
И даже звали на скандинавский манер – фру, и с фамилией изощрялись – «Фи» говорили. Хотя и не очень-то изощрялись – просто подпись читали. И получалась какая-то абстрактная конструкция – Фру Фи.
Для каждого, буквально для каждого сотрудника умела госпожа Фирзунова найти свои слова, определить особый подход к нему и создать по-своему невыносимые условия существования.
Что заставляло её вызывать такую нелюбовь в людях и оставлять о себе долгую скверную память?
Приходится только догадываться.
И лицо госпожа Фирзунова имела самое приятное, даже красивое лицо. С правильными чертами. И выражение этого лица всегда было добрым.
И воспитанным была человеком.
И спокойным, и сдержанным.
И фигуру в свои сильно за пятьдесят имела госпожа Фирзунова самую образцовую. Была хорошо сложена и для своего возраста стройна.
Вот только, как в народе говорят, «росточком не вышла».
Невысокой была дамой Фру Фи.
Но разве для женщины это такая уж проблема?
И семья у неё была: очень, как говорили, положительный муж и двое разнополых взрослых к тому моменту детей.
И одевалась госпожа Фирзунова модно, элегантно и со вкусом.
Вот только всегда в чёрные платья. Разные, но чёрные.
Хотя шёл ей чёрный цвет.
Подчёркивал её красоту, белизну лица и серьёзность.
И волосы она красила в смоляной чёрный цвет – цвет воронова крыла.
Что по тем временам было совсем нестандартно.
Но вызывало мысли о каких-то странных чертах характера. К чему бы такая навязчивая цветовая гамма?
Но ей шло.
Сейчас её образ (хоть и с некоторой натяжкой) был бы причислен к стилю готов.
Вот такой был предпенсионный гот за двадцать лет до широкого распространения этого движения в нашей стране.
Можно даже сказать, что по-своему его госпожа Фирзунова предвосхитила.
Или она страдала комплексом Наполеона?
Говорят, что некоторые невысокие люди всё время пытаются самоутверждаться за счёт других.
Ну, и госпожа Фирзунова повышала таким образом самооценку в рядах вверенного её руководству коллектива учителей и учеников.
На французского тирана-императора она не тянула, потому как за пределы своего ареала её не несло.
Не собирала она разноязыких и разноплемённых полчищ, не наряжала их в военные одежды и не отправляла ни в жаркую Африку, ни в холодную Россию.
Словом, в солдатики не играла. Не строила. Просто тихо травила.
Вся её активность ограничивалась рамками одной школы.
Скорее, это была эдакая Салтычиха.
Но опять же раж Фру Фи можно объяснить стремлением к порядку. Хотелось ей, чтобы всё было хорошо в порученной её опеке организации.
Вот и наводила она в ней порядок.
Беспрестанно и непрерывно.
В соответствии со своими представлениями о хорошем и прекрасном.
Как могла.
Как умела.
И первое впечатление госпожа Фирзунова производила на людей самое благоприятное.
Хорошее и располагающее.
Разговаривала уважительно, обещала много хорошего, выглядела солидно (это было её любимым словечком) и привлекательно. И в целом представала знающим, деловым, вызывающим симпатию и доверие человеком. И хорошим организатором.
Хотя многих предупреждали о её странном нраве.
Нехорошие слухи передавали.
Впечатлениями делились.
Предостерегали.
Но одна только встреча с госпожой Фирзуновой разбивала все кривотолки о самый чудесный образ, в котором она являлась перед незнакомцами.
Благоприятные воспоминания она о себе оставляла. Но только у тех, кому не приходилось потом трудиться под её началом.
Казалась она порядочным, правильным и держащим своё слово человеком, не способным ни на какие плохие поступки.
А что у кого-то там в коллективе с нею конфликт вышел, так мало ли что?
Чего только не бывает в женских коллективах!
А тем более в педагогических.
Как уже было сказано выше, к каждому сотруднику и ученику был у госпожи Фирзуновой свой индивидуальный подход.
Ну, военрука она травила с корыстными целями. И это в конце концов по завершении эпопеи поняли все, в том числе и он сам.
Всем был нехорош госпоже Фирзуновой Дмитрий Васильевич, милейший, добрейший, дисциплинированный, исполнительный, трудолюбивый и добросовестный человек, всегда чётко выполнявший любое порученное ему дело.
И сути претензий уже не вспомнить, но преследовала она его целый год со всем маниакальным фанатизмом, постоянно и бесконечно цепляясь к любому его движению, дотошно и придирчиво.
И съела-таки со всеми косточками, звёздочками, званием и наградами.
Словно специально подгадала, приняв тотчас после увольнения несчастной жертвы на место военрука собственного только что вышедшего в отставку мужа.
И сразу всё стало в школе хорошо и с организацией уроков военного дела, и со строительством тира на чердаке. О брошенном и недоделанном стрельбище сразу же благополучно забыли – не нужен стал тир, до того просто как глоток воздуха необходимый.
Или любила Фру Фи устроить подчинённым обыск-проверку: ловила спешивших на занятия коллег в коридоре и просила показать конспект урока. Внимательно с самым умным видом его изучала (будь то математика или пение), вычитывая все формулировки целей и задач, и торжественно ставила на нём свою подпись «красной» ручкой – резкую, размашистую, норовистую и волюнтаристскую – Фи с длинной хвостатой закорючкой, похожей на хлыст.
И особенно молодых учительниц госпожа Фирзунова втайне ненавидела всем сердцем: чинила всяческие препятствия и строила козни.
Одна одевалась слишком уж хорошо, тряпок у неё было много, и часто она их меняла. И госпожа Фирзунова не стеснялась высказывать претензии, что это дурной пример ученицам подаёт и воспитывает у них мещанские потребительские вкусы.
В другой её раздражала причёска – распущенные длинные волосы. Госпоже Фирзуновой надо было, чтобы учительница имела самый скромный и аскетичный вид. А то, видите ли, «как с постели встала»! Именно в таких выражениях и выcказывала своё недовольство Фру Фи.
Третья стала притчей во языцех, потому что ни одно собрание или еженедельная планёрка не обходились без увесистого булыжника в её огород, а точнее, в газон.
Все несчастья бедной Маргариты Эдуардовны исходили из того, что она преподавала биологию.
По этой весомой причине за ней вполне «логично» закрепили газон перед школой, в том числе и небольшой треугольничек как раз возле трамвайной остановки. Через этот бедный незаасфальтированный островок толпы учеников, выйдя из трамвая, в школу и ходили.
Дверь парадного входа всегда была закрыта. И детям предлагалось приходить в школу через чёрный ход. А чтобы попасть к нему, удобно было прошествовать по прямой как раз по этому газончику (выписывать прямые углы по асфальтовым дорожкам с утра пораньше мало кто хотел).
Главный вход в школу госпожа Фирзунова берегла. Чтобы никто лишний в помещение не просочился и «чего не того» не обнаружил. Или незапланированная проверка не нагрянула. Или чтобы просто не следили и не пачкали.
Потому попасть в учебное заведение можно было, только основательно обойдя его кругом, – со стороны школьного двора, и минуя затем маленькие тёмные коридорчики.
А поскольку километража при таком повороте событий прибавлялось, то основная масса школьников ходила через этот злосчастный пятачок, который регулярно перекапывали и засевали травкой. И однажды даже пытались обсадить по всем катетам и гипотенузке каким-то низкорослым кустарником.
Но кустики препятствием на пути к знаниям так и не стали, а травка взойти никогда не успевала, потому что бездумно и бездушно второпях затаптывалась.
А в бедную биологиню летели очередные камни.
Уже и коллеги, пытаясь снять мандраж, позволяли себе шутить:
– Что это у вас, Маргарита Эдуардовна, опять весь газончик вытоптан?
– А пусть Фру Фи дворника наймёт, – парировала Маргарита Эдуардовна, – или пусть копает тот, кто за это деньги получает.
Намёк понимали все и сочувственно кивали головами.
К счастью, Маргарита Эдуардовна относилась к газончику и к претензиям госпожи Фирзуновой с юмором, реализмом и здоровым цинизмом.
Плохо приходилось тем, у кого были проблемы с восприятием смешного и цинизм отсутствовал.
Иногда это оборачивалось трагедией.
Так, общение с госпожой Фирзуновой довело организатора внеклассной работы до выкидыша.
Раздражали Фру Фи молодые коллеги. Чрезвычайно.
Одна не так посмотрела, другая не то слово сказала, третья выглядела лучше, у четвёртой одежда была красивее и, главное, все они подобрались как назло – моложе и привлекательнее.
Может быть, это было просто житейской ревностью?
Хотя и своих ровесниц она тоже не жаловала и преследовала со всей садистской изобретательностью, объявляя строжайшие выговоры за разбитые учениками стёкла или «расписанные» в классах парты.
И пенсионерке-литераторше не раз вызывали скорую.
Короче говоря, госпожа Фирзунова третировала и терроризировала весь педагогический коллектив по разным причинам, но скорее всего, чисто из любви к самому процессу и собственному барскому имиджу.
При всех этих качествах была госпожа Фирзунова очень безграмотна, хотя и преподавала русский язык и литературу в четвёртых-восьмых классах.
Как она их преподавала, остаётся загадкой.
Потому что каждый новый приказ, вывешенный ею в учительской, вызывал нездоровое любопытство всего коллектива.
Народ в сладком предвкушении и томительном предчувствии очередной хохмы собирался у доски объявлений и, получив ожидаемое сомнительное «удовольствие», откровенно хором «ржал». Потом, конечно, расстраивался. Но тоже в соответствии с масштабами абсурдности новости и мерой собственного весёлого здравомыслия. Уж больно «рычаг власти» у госпожи Фирзуновой был смешон!
Потому как за всеми безграмотными перлами вроде «приДти» и «ВТечениИ» (вместо «прийти» и «в течение»), а также отсутствующими знаками препинания коллективу обязательно сообщалась какая-нибудь гадость: или выговор очередной кому из-за прогулявшего урок питомца объявлялся, или новшества какие-нибудь вводились бесчеловечного характера вроде дежурства по праздникам.
Спектакли срывались, когда приказ был напечатан на машинке, – секретарша у госпожи Фирзуновой была грамотной и все ошибки исправляла.
Некоторые даже коллекцию из записочек Фру Фи собирали и друг другу для смеха показывали.
Любила госпожа Фирзунова между страниц классных журналов предметникам замечания оставлять. Почему, дескать, двоек много или контрольных работ мало проводится?
Посреди учебного года народ не увольнялся. Ну а к лету, как по команде, особо не сговариваясь, двадцать пять заявлений об увольнении по собственному желанию выдал.
В таких случаях говорят, что «ногами проголосовали» – и стар и млад.
Но госпожа Фирзунова не могла «расписаться в своём педагогическом бессилии», как она любила говорить, и заявлений сразу не подписывала, надеясь, по ещё одному своему любимому выражению, подчинённых «уболтать», причём каждого в отдельности.
С детьми всё было не менее отвратительно.
Те тоже госпожу Фирзунову не любили.
И только двух девочек из всей школы Фру Фи боялась как огня.
И всех учителей предупреждала, чтобы с девочками очень осторожно и с большим вниманием и трепетной любовью обращались.
Впрочем, девочки были замечательными. И претензий к ним ни у кого никогда не возникало.
А вот у их папы к школе замечания разного толка были. Причём лично к директору – госпоже Фирзуновой.
Такой вот был папа. Он тоже порядок любил. И справедливость. И потому школьную администрацию и непосредственно госпожу Фирзунову строил и в изощрённой форме травил. По полной. В соответствии с буквой и духом закона, ибо был юристом.
Вот его госпожа Фирзунова боялась. Может, от него и дверь запирала?
И больше, кажется, не боялась она ничего.
Ни людей, ни мнений, ни суда нравственного и общечеловеческого.
И довелось как-то в очередной раз Фру Фи принимать выпускной экзамен. Тогда его сдавали десятиклассники.
То есть экзамены-то она регулярно принимала, сидя в комиссии.
Так было заведено.
Вся необычность упомянутого происшествия заключалась в том, что экзамен тот сдавала девочка Юля, бывшая, что называется, на сносях.
Честь и хвала девочке Юле, что она в таком положении вообще взялась сдавать экзамены.
Могла бы просто справку принести о своих необычных для школы обстоятельствах. И автоматически без лишних волнений и мучений получить аттестат с выставленными оценками. По среднему баллу.
Проблема же заключалась в том, что оценки эти получались не самыми лучшими. Поскольку последний школьный год Юля не очень-то обременяла себя учёбой. И в школу ходила редко – от случая к случаю.
Увлеклась она личной жизнью. Как настоящая Джульетта – романтично и без оглядки, позабыв обо всём на свете.
«Любви все возрасты покорны». Это ещё классик отметил. Что тут добавить!
Такое бывает. Так получилось.
И к окончанию школы у Юленьки наметились три важных мероприятия: получение аттестата о среднем образовании, регистрация брака и рождение ребёнка. Вот так всё вместе.
Но Юленька всегда хорошо и даже когда-то отлично училась. Поэтому то, что сейчас выставили бы ей по среднему баллу, никак её не устраивало.
Честь и хвала Юленьке, мужественно взявшейся в её положении всё исправлять!
Она решила сдать выпускные экзамены и получить достойный аттестат, чтобы потом учиться дальше.
Но для госпожи Фирзуновой сам факт учёбы в её школе такой девочки и сдачи экзаменов женщиной, которая вот-вот родит, был оскорбительным, портил ей всю отчётность и ставил пятно на репутацию школы, да ещё, наверное, и на её, госпожи Фирзуновой, личную репутацию.
Тут никакая запертая входная дверь не спасёт!
Вылилась вся эта история в то, что Фру Фи не оценила настоящего героизма и подвига Юленьки и никак не хотела её до экзаменов допускать.
Но Юленька и её родители настаивали, и госпоже Фирзуновой, скрепя сердце, пришлось согласиться. Однако после всех препирательств Юленьку она сильно невзлюбила. Чтобы не сказать больше. Потому что, присутствуя на экзаменах, одним своим видом, замечаниями и вопросами выражала крайнее недовольство, создавала нездоровую атмосферу и просто преследовала бедную будущую маму.
Конечно, толком ставить палки в колёса бедной Юленьке на экзаменах по физике или химии Фру Фи не могла.
Но на истории, говорят, пытались «оторваться». Хотя безрезультатно. Историю, как и физику с химией, Юленька сдала хорошо.
Последний устный экзамен по литературе госпожа Фирзунова ожидала, настраивалась на него и просто плотоядно предвкушала некий акт возмездия.
Но Юленька была умничкой.
И к этому экзамену она тоже подготовилась по-настоящему.
В положенный час назначенного дня в класс вошла в числе первых. И предстала пред светлые очи госпожи Фирзуновой и всей приёмной комиссии.
Юленька вытащила свой билет, прочитала его, облегчённо вздохнула и, усевшись за первую парту перед учителями, круглым почерком бывшей отличницы вдохновенно, не отрывая «пера» от бумаги, исписала четыре листа.
Когда настал её черёд отвечать, предметница Ольга Петровна, преподававшая литературу в этом классе и бывшая по сему поводу председателем экзаменационной комиссии, сказала:
– Можешь отвечать сидя, Юля.
– Нет! Нет! – запротестовала госпожа Фирзунова. – Правила для всех одинаковы! Это государственный экзамен! Прошу тебя, Ефремова, выходи и рассказывай! Всё, что знаешь!
– Альбина Васильевна, – зашептала ей председательствующая Ольга Петровна, – так нельзя. Пусть сидит.
– Почему? – недоумённо произнесла госпожа Фирзунова. – Встань перед комиссией, Ефремова! Ты же ученица! Мы тебя внимательно слушаем!
– Фашистка! – шепнула Ольге на ухо её коллега и подружка Наташка – в школьном обиходе Наталья Юрьевна.
За экзаменационным столом, помимо госпожи Фирзуновой, сидели ещё пять женщин разного возраста. Всех передёрнуло. Но присутствующие поняли, что устраивать препирательства с Фру Фи, да ещё в самом начале дня, не стоит – будет только хуже, в том числе и Ефремовой.
Юленька в просторном синем платье с ослепительно белым кружевным воротником, с зализанными волосами, с большим животом вышла из-за парты и встала перед комиссией.
– Ну вот, – удовлетворённо сказала госпожа Фирзунова, – отвечай! Громко и внятно!
Тон у Альбины Васильевны был такой, что Юленька затрепетала.
– Всё хорошо, Юля, – поощрила её Ольга Петровна, – не волнуйся, у тебя же полный ответ записан. И мы все видели, как ты его писала. Можешь просто прочитать.
Но умница Юленька взяла себя в руки и, не заглядывая в бумажки, принялась выкладывать огромное количество информации – по существу, по делу, хорошим грамотным языком, со всяческими мелочами и выводами, анализом, датами, именами и цитатами. То есть показала настоящее знание вопроса.
Однако при этом она страшно волновалась и нервно быстро перебирала розовыми пальчиками исписанные листочки. Щёки её горели, на лбу выступила испарина, и даже волосы взмокли от напряжения.
Решив, что всё ясно и продолжать никому ненужную экзекуцию не имеет никакого смысла, Ольга Петровна, стараясь говорить как можно доброжелательнее, вскоре остановила её:
– Отлично, спасибо, Юленька, достаточно. Можно переходить ко второму вопросу.
Но тут, перечеркнув весь успокоительный эффект предыдущей фразы, госпожа Фирзунова возмутилась:
– Почему достаточно? Надо вопросы, Ольга Петровна, задавать!
– У меня нет вопросов, – ответила оторопевшая председательница.
– А у меня есть!
Чувствовалось, что вопрос госпожа Фирзунова мучительно придумывает. Ей просто надо было хоть о чём-то спросить «эту негодницу» Ефремову, чтобы проучить и показать, кто есть кто.
Но не знала госпожа Фирзунова материала. И при всём желании помучить, сделать этого не могла. Не о чем ей было спрашивать.
Однако сам факт того, что ей сейчас будут задавать вопросы, заставил Юленьку занервничать, и она с напряжением и испуганным выжиданием исподлобья посмотрела на Альбину Васильевну.
– А в каком учебном заведении учился Александр Сергеевич Пушкин? – требовательно, чётко, торжественно и вызывающе спросила госпожа Фирзунова внутренне запаниковавшую беременную девочку.
– Идиотка! – прокомментировала вопрос Наташка на ухо Ольге.
– В Лицее, – растерянно ответила Юленька, не понимая, что же тут сложного. Уж это все знают!
– Та-а-ак, – несколько разочарованно изрекла госпожа Фирзунова.
Чувствовалось, что она мучительно придумывает следующий вопрос на засыпку.
– А как звали же… э-э-э… супругу Александра Сергеевича Пушкина?
– У бодливой коровы рогов нет! – опять прокомментировала Наташка придирки Фру Фи.
– Наталья Гончарова, – недоумевающе ответила Юленька, явно ожидая подвоха за такой простотой вопроса.
– Всё, спасибо, достаточно, – поспешила вставить своё слово Ольга Петровна, – переходи ко второму вопросу. Может быть, всё-таки присядешь?
Но присесть Юленька отказалась.
И во втором вопросе о творчестве Горького она была сильна.
И, страшно волнуясь, принялась во всех подробностях рассказывать.
– Спасибо, – поощрительно улыбаясь, очень скоро остановила её Ольга Петровна, которая не в состоянии была сидеть перед стоящей напротив беременной женщиной, да ещё и заставлять её отвечать какие-то глупые вещи. Не о том ей вообще надо думать.
– Отлично, – добавила учительница, – надеюсь, вопросов ни у кого нет? – соблюдая формальности, посмотрела она на членов комиссии.
– Нет, отчего же? – опять встрепенулась госпожа Фирзунова. – Я так не считаю! У меня как раз вопросы есть! А вот прочитай-ка ты нам, Ефремова, стихотворение Пушкина «Памятник»!
– Как её на Пушкине-то заклинило, – опять зашептала на ухо Ольге Наташка.
– Альбина Васильевна! Сейчас речь о Горьком шла! – попыталась остановить манию преследования Ольга Петровна.
Но госпожа Фирзунова с Горьким была «знакома» ещё хуже, чем с Пушкиным, поскольку творчества пролетарского писателя никогда не преподавала.
И даже открыто признавалась Ольге Петровне, что об услышанных на её уроке фактах из биографии классика советской литературы не знает.
На занятия к учителям она тоже любила ходить с чисто экзекуторскими задачами, пытаясь поймать подчинённых на предмет неподготовленности. Но Ольга Петровна к урокам готовилась всегда основательно. И даже любила, когда у неё на занятиях восседала госпожа Фирзунова. Дети в её присутствии слушали учителя, замерев, не дыша, «проглотив кол» и боясь сделать лишнее движение.
– Пусть читает! – потребовала госпожа Фирзунова.
Пальчики у Юленьки задрожали, лицо покрылось красными пятнами, на глазах выступили слёзы. Она вытащила из кармашка носовой платок и вытерла им мокрый лоб.
– Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастёт, – начала читать она дрожащим голосом и, осторожно положив правую руку на живот, судорожно сглотнула слюну, – народная тропа.
Наташка пнула предметницу ногой под столом и прошептала:
– Прекрати немедленно это безобразие!
Но та только и ждала окончания фразы:
– Спасибо, Юленька! Отличный ответ! Можешь быть свободна! И не волнуйся, пожалуйста!
Юленька, не веря, что всё наконец закончилось, положив другую руку на поясницу, осторожно и плавно вышла из класса.
– Почему вы не дали ей дочитать стихотворение? – недовольно спросила госпожа Фирзунова Ольгу Петровну.
– Она всё отлично знает! – хором ответили ей Ольга и Наташка.
– Вы так считаете? И вы, Наталья Юрьевна? – пристально и многообещающе посмотрела на обеих сквозь очки Фру Фи.
Через месяц Юленька родила прелестного мальчика.
А девушки положили на стол госпоже Фирзуновой заявления об увольнении – в общую стопочку.
Своё университетское распределение обе отработали и больше участвовать в педагогических экспериментах не хотели. Равно, как и общаться с Фру Фи.
И когда случалось Ольге Петровне проезжать в трамвае мимо школы, она всегда вспоминала Афанасия Афанасьевича Фёта, который, следуя мимо Московского университета, приказывал остановить карету, приоткрывал дверцу и плевал в сторону выдающегося учебного заведения.
Тончайший лирик, написавший: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали»…
(«Портреты, прелести, причуды», Рига, 2014.)