ДРУГ МОЙ ВОВКА
До чего же стремительно летит время! Казалось, еще вчера мы жили надеждами на будущее, а теперь впору вспоминать.
Сегодня я хочу мысленно вернуться в благословенное время начала 80-х, где-то там осталась моя юность.
Время мотоциклетных страстей, когда по вечерам на окраине села собиралось до 40 мотоциклистов, и мы летали по мягким полевым дорогам единым отрядом, и самым главным было не оказаться последним, поскольку пыль из - под колес вставала стеной и «пробить» ее лучом фары не было никакой возможности.
Время многочисленных вокально - инструментальных ансамблей и первых любовных опытов, для нас, во всяком случае, меня и моих сверстников. Любовью мы наслаждались жадно, как голодные телята молодой травой. Сжинали ее без разбору, особо не заботясь тем, что попадается: клевер, фиалки или пырей и крапива.
И был у меня друг – Вовка. Дружили мы с первого класса и были почти, как братья.
Вовка представлял из себя натуру страстную и на редкость противоречивую. В детстве он как-то неудачно упал головой об пол, с тех пор голова у него болела, почти не переставая. На память о том его удивительном падении на носу у друга остался вечно розовый шрам, лежащий поперек и несколько наискось.
Надо сказать, что шнобак у Вовки был, чуть ли не со средней величины кабачок, за него и без шрама взгляд цеплялся невольно, а тут еще шрам…
В общем, будь у меня такое «украшение» я бы повесился, а Вовка хоть бы хны, нисколько не комплексовал и даже, напротив, к месту и не к месту гордился своим «мужским», по его словам, носом и носил его гордо, как пеликан клюв.
На мотоцикле Вовка мотался, как оглашенный. Мы все, в общем-то, гоняли, дай Боже, но друг мой ездил как-то нереально одержимо.
Подъезжая, например, к воротам своего двора, он разгонялся до упора, шел на четвертой скорости и притормаживать начинал тогда, когда делать это было явно поздно.
Несколько раз он разбивался. А однажды Вовку вообще собрали по запчастям. После чего его отец запер мотоцикл в сарае на веки - вечные и ключи выкинул.
А Вовка ничего, после выздоровления начал исправно появляться «на трассе», сначала одалживал мотоциклы у друзей, потом наловчился угонять мой «Чезет», после того, как по ночам я возвращался домой. И одержимый гонял на нем по грунтовым, полевым дорогам, вдыхая пресный запах парной предрассветной травы и утреннего холодного ветра.
Вовка говорил мне, что лечится скоростью…
Что касается девчонок, то тут у нас с другом была целая коллекция –не девушек, конечно, а свидетельств побед над ними: чулки, гребешки, заколки, сережки, брошки. Была даже чудесная красная туфелька на шпильке и метелочка волос, перетянутая декоративной резиночкой.
Вовка называл это «скальпом».
Это у нас был обычай такой: с каждого похода на девушку мы обязаны были приносить трофей и класть его в общую копилку.
Постоянных «любовей» у нас не было. У меня потому, что я относился к этому несерьезно, как к игре, а у Вовки, напротив, оттого, что он взаимоотношениям с женщинами придавал слишком много значения. Каждую очередную влюбленность он считал последней, что, однако, не мешало ему относиться к своей возлюбленной по - средневековому жестоко.
Вовка требовал от девушки беспрекословного повиновения, за наличие всяких посторонних друзей бил.
От такого его феодального поведения страдали все и в первую очередь он сам.
«Знаешь, я понял,- с горечью сказал он мне как-то,- любовь-это та же охота: поймал лебедя – тут же сруби ему голову, иначе все равно уйдет».
И вот помню, приехал я к нему как –то пасмурным днем. Вовка во дворе возился с мотоциклом. Снял карбюратор, добыл жиклер и продувал его ртом. Вовкина голова, как у раненого партизана была обмотана какой-то белой тряпкой, уже залапанной масляными руками, на его носу сидели непривычные для меня и забавные очки, как раз на шраме.
Вовка отчаянно набирал в легкие воздуха и что было сил дул в жиклер, который аккуратно держал двумя пальцами: указательным и большим.
Его глаза, увеличенные стеклами очков, от натуги буквально лезли из орбит.
Друг посетовал на старенький карбюратор, сложил все запчасти на ветошь - на крыльце. Снял с головы тряпку, как я понял – компресс, уселся на ступеньку и закурил.
- Идиот, руки же в бензине,- постучал я пальцем себя по лбу.
- А, чепуха, я могу руку в бензин обмакнуть, а потом поджечь. Хочешь, покажу?
Я уже не раз видел этот трюк в Вовкином исполнении, так что «поверил» на слово.
- Чего-то ты в очках, че, слепнешь, что ли?
Рыжеватые Вовкины ресницы дрогнули, казалось, что за линзами их так много, что они вот-вот попрут наружу.
- Слепну, а что, так плохо выгляжу?
- Как целка сорокалетняя. Тетка Маруська очкастая, вон, что молоко собирает, помнишь? Твой портрет.
Вовка снял очки. Вытер повязкой осоловевшие глаза, вздохнул:
- Влюбился я. На этот раз бесповоротно.
«Ну, началось»,- подумал я, и откровенно огорчился. Влюбленный Вовка был слабоконтактен и раздражителен. Словом, на какое-то время я оставался без дружеской поддержки.
Оказалось, что Вовке понравилась приезжая девушка Оля, которая жила у своей бабушки со своей двоюродной сестрой Ленкой. С этой Ленкой я, кстати, состоял в товарищеских отношениях.
- Знаешь, вот бы весной с этой Олей в лесу. Я б нарвал подснежников и осыпал ее с ног до головы,- давал слабину Володька, кривя свои жесткие, искусанные губы. Его нос восторженно пунцовел.
А я так и закатился. Господи, этот феодал недорезанный – и подснежники.
- Ой, ой, шлепни меня по пузу, а то отключусь от смеха!!!
Он, что было силы саданул меня по животу, пока я ловил дыхание, вытер руки и ушел в дом.
Время катилось. Вовка все любил эту дуру, обособился и ездил какими-то не моими дорогами. А Ольга, как на грех, не отвечала ему взаимностью, она прекрасно была наслышана о Вовкиных замашках, словом, всяко уклонялась от него.
Мое терпение лопнуло после того, как кто-то сказал, что Вовка, якобы, начал писать стихи и даже читал их в колхозном гараже, где работал его брат, повергнув шоферов в хохот и потерпев полное фиаско.
Налицо было абсолютное моральное разложение. И терпение мое лопнуло. Ведь вопрос стоял о спасении человеческой личности! А кто мог спасти Вовку кроме меня?
Я понял, что надо эту Ольгу, эту стервозную мелкую блондинку отыметь, чтоб развенчать ее культ в Вовкиных глазах. Но как это сделать? Меня она считала ягодой того же поля, что и Вовка, только еще большего калибра. И тогда я решил действовать через Ленку, Ольгину двоюродную сестру.
И вот летняя ночь и слет у сельского Дома Культуры. Из музыкальных колонок, выставленных на крыльцо, звучат «Арабески», группа была такая,- композиция «Занзибар». Гомонит молодежь, гудят подъезжающие и отъезжающие мотоциклы, свежо, в небе яркие звезды, и ветер, томительно – сладко пахнущий липовым цветом, шевелит глянцевые полные листья пирамидальных тополей, подсвеченные клубными прожекторами.
И мы – я и Ленка у моего мотоцикла. Я сижу на нем сбоку, она стоит передо мной, и я ее обнимаю:
- Вот как посмотришь на эти тополя и липы, и сердце кровью обливается,- с грустью сказал я, забрасывая удочку.
- Эт чего эт?- она отстранилась и глянула мне в глаза своими желтыми глупыми глазами.
- Если скажу, презирать будешь. Есть у меня одна страшная тайна.
- Ой, ну скажи!
Я воровато огляделся по сторонам.
- Ой, ну скажи, скажи, скажи.
- Сестренку я твою проспорил, понимаешь?
- Как это?
- Переспать я с ней должен, а если нет,- обязан покончить жизнь самоубийством. Сегодня срок. После двенадцати разгонюсь – и в столб.
- Ой!
- А что делать, такой спор. Главное, спорил и знал, что гиблое дело, я ей не нравлюсь, да и она мне, если честно, противна до невозможности. Вот вы с ней сестры, а совершенно разные люди… И это когда у нас с тобой только-только налаживаться стало.
- А ты скажи, что переспал, а я ее подговорю, она подтвердит, раз такое дело.
- Доказательство нужно неопровержимое. Да и потом, если по- настоящему не пересплю, глаза у меня бегать будут, я ж честный.
Умело направляемая мною Ленка таки «нашла» выход из положения. Спят они с сестрой вместе, поэтому Ленка мажет меня своими духами, заплетает мне косу( мы все тогда носили длинные волосы), дает свою куртку, и я иду в их общую комнату вместо нее.
- Только смотри, не кури, чтоб она ничего не унюхала. И когда будешь залазить к ней в постель, потихонечку шмыгай носом, мол, замерзла. А если что спросит- угукай тоненько в нос,- инструктировала она меня.
Вот тебе и дура.
Я завел мотоцикл. Она оседлала его сзади меня, я велел ей опустить стекло на шлеме, чтобы не поймать комара в глаз, газанул, и, покачавшись между стоящих мотоциклов, мы исчезли во тьме.
… В постели сестер я долго лежал неподвижно, пытаясь успокоить разбушевавшееся сердце. Почему-то густо пахло свежескошенным клевером, клевером и горячим девичьим телом.
Я осторожно нащупал Ольгину руку. Положил ладонь у себя между ног. Она очнулась тут же.
- Я закричу!
- Кричи. То-то бабушка за стенкой обрадуется – голый парень в постели у любимой внученьки…
К Вовкиному двору я подкатил под утро. Посигналил. Друг вышел заспанный и злой. Сел на свое любимое крыльцо. Синее, недоступно-высокое небо, еще не до конца очистившееся от тьмы, мерцало бледными звездами. Блеклая, белая долька месяца увядала над двором, во дворе еще дремали непуганые тени.
От Вовки пахло теплом постели, в его всклоченных волосах запутались перья подушки. Он сидел и нервно зевал, зябко кутаясь в отцовскую фуфайку.
- Вовье, я Ольгу твою вы…
- Не буровь.
- Да на, - я разжал кулак; в нем, подобно воробышку таилась прядь белобрысых Ольгиных волос. Дунул ветерок, и волосы, рассыпавшись, полетели по двору. Я вытер руку об штаны.
- Ты давай, мне полей, я подмыться хочу.
- Чего ж ты там не подмылся? – Нервно клацнул зубами друг.
- Ага, чтоб я бабку просил? Мол, слей мне, Божья душа.
Вовка достал из колодца воды. Я снял штаны и босой раскорячился на бревнах. Он лил мне на руки, а я мылся.
Потом Вовка как-то очень тяжело опустился на ступеньку, свалился плечом на стойку перил. Прикрыл глаза. Его веки подрагивали.
Ничего, ничего. Перетерпит, потом благодарить будет.
… Когда я выезжал с его улицы, сзади на дорогу неожиданно выпал тяжелый мотоцикл. За рулем сидел Вовкин старший брат. Вовка помещался в коляске.
Выстрела я не слышал. Я догадался о нем по тошнотворному ухающему звуку, пробуравившему воздух справа от меня.
Выкрутив ручку газа до упора, вздыбив мотоцикл, я рывками уходил по полю. Я знал, что этих выстрелов будет пять. У Вовкиной семьи был пятизарядный карабин.
Тем утром Вовку увезли в больницу, в райцентр. Я же, обиженный до невозможности, решил, что сроду больше не буду иметь с Вовкой никаких дел, однако, спустя неделю, не выдержал и поехал проведать друга.
Врач сказал, что у Вовки случился жесточайший сердечный приступ, его сердце не билось несколько минут. Не надеялись уже, что оно «заведется».
Мне дали белый халат, велели оставить шлем в коридоре. Опасаясь, что украдут, я надел шлем дугой на руку. Так к Вовке и вошел в белом халате со шлемом на локте.
Вовка лежал на белых подушках, бледный и торжественный. Его глаза были прикрыты. Но я успел уловить, что закрыл он их только что, увидев меня. Я сел рядом с ним, вздохнул:
- Ну, хочешь, я отдам тебе свою невесту? Хочешь, даже вставлю ей за тебя?
Вовка открыл глаза, на его бледные губы явилась улыбка. Потом он закатился вовсю.
- Ой, не могу, твою ма-ать, умираю, ты хоть понял, что сказал?! Ну, шлепни меня по пузу, а то отключусь!
Я шлепнул его по пузу, и мы заржали вместе.
Через минуту мы уже молчали. Сосредоточенно, каждый по-своему: я смотрел в окно, а Вовка-в потолок.
Свинья неблагодарная. Он всегда был таким.