Глава из книги "Уходцы" в документах, воспоминаниях и размышлениях".
Ключевые слова: Уральское Казачье Войско/УКВ, 1874-1881 гг., судебное производство,
Традиционно принято считать, что сначала человек совершает преступление, а потом ведётся следствие по этому преступлению. Когда участие подозреваемого доказано достаточно веско, дело поступает в суд. Судебное разбирательство должно оценить доказательства следствия, что подозреваемый без сомнения совершил данное преступление, а также оценить тяжесть вины подозреваемого, и найти меру наказания в соответствии с действующим законодательством. Следствие и суд производятся разными учреждениями в целях обеспечения объективности процесса. Обвиняемым положено иметь прокурора и адвоката, опять-таки с целью обеспечения объективности процесса. Также считается, что все этапы следствия и суда должны быть аккуратно задокументированы в целях обеспечения возможной апелляции, если следствие и суд не сумеют провести качественную работу. Обычно считается, что подсудимый имеет право на презумпцию невиновности пока не доказано, что он виноват. Это в теории...
... а на практике судопроизводство в УКВ во времена событий 1870-х годов практически не перекликается с теорией и оставляет самое удручающее впечатление. Даже если предположить, что судебная практика велась в соответствии с российским законодательством, но судебные документы утеряны вместе с Уральским архивом во время гражданской войны, то всё-таки те документальные свидетельства, которые находятся в нашем распоряжении, заставляют в этом усомниться… Впрочем, по всей Российской империи практическое судопроизводство мало пересекалось с законом и теорией. Ещё в 1864 году был введён новый устав о судопроизводстве, который считался “несомненно самым либеральным и гуманным в Европе”, и который ввел суд присяжных заседателей и другие прогрессивные идеи, однако до конца 19 века суд присяжных заседателей существовал только в 39 губерниях из 72. В Оренбургской губернии, Сибири и в Туркестане суды были во власти администраций и “представляли гнездо необузданного мздоимства” (Крапоткин, стр. 6-7).
Мы можем реконструировать некоторые аспекты судопроизводства в УКВ по сведениям из Уральских Войсковых Ведомостей, в которых печатались списки осужденных, списки исключённых из состава войска и списки высылаемых казаков, а также некоторые приговоры. Также нам доступна губернская документация, сохранившаяся в Оренбургском государственном архиве, и министерская документация, сохранившаяся в столичных архивах. Сравнивая такие документы, нельзя не задать множество недоуменных вопросов...
Абсолютно все этапы судов над “бунтовщиками” не укладываются в рамки здравого смысла и общепринятых (современных, демократичных) концепций о законодательстве, да и в рамки Российского законодательства того времени тоже.
Среди так называемых “осужденных” было две категории: “приговорённые по суду”, например, к высылке в Аму-Дарьинский край или Сибирь, а были и сосланные туда же “в административном порядке”, то есть по приказу администрации. Была в Российском законодательстве и ещё одна категория сосланных - “по приговору обществ”, когда община настаивала на высылке неудобного односельчанина. За все годы “бунта” был лишь один пример, когда три казака Кирсановской станицы: Еремей Букин, Терентий Донсков и Гурьян Кораблёв - были высланы из УКВ за “вредное влияние” “по прозьбе общества” в 1878 году, когда “бунт” был уже официально (и реально!) подавлен. Никакой информации по этому событию нет, поэтому нельзя судить о событиях, приведших к такой просьбе, однако сам факт, что это был единственный случай общественного приговора, позволяет предположить, что между “уходцами” и основной массой уральских казаков не было антагонизма.
Среди сосланных были казаки, которые не попали ни в одну из этих категорий, и совершенно непонятно на каких основаниях их ссылали (и были ли хоть какие-то законные основания?). “Приговорённые по суду” и “административно сосланные” заслуживали специального упоминания, их полагалось исключить из войска приказом, который в обязательном порядке печатался в УВВ, что даёт нам, потомкам, возможность хотя бы узнать имена и количество осужденных. Судебные приговоры “бунтовщикам” не включают объяснений, почему приговор был именно таким, да и вообще зачастую нет никаких деталей, кроме фамилии осужденного и места ссылки. По административно сосланным вообще нет объяснительных документов, только упоминание что они сосланы “административно”. По третьей категории сосланных, нет не только документов с приговорами и местом ссылки, но их и в списки не всегда вносили. Имена таких сосланных “всплывают” уже за пределами УКВ: в этапных списках, списках на расселение в ссылке, рапортах о побегах и поимке беглых, и тому подобных документах. Ни разу в архивах мне не встретились внутренние инструкции, которые бы могли объяснить, на каких основаниях казаки попадали в одну из этих категорий. Вполне возможно, что никаких инструкций и не было, а решения принимались не в соответствии с законодательством, а в соответствии с настроением/мнением наказного атамана УКВ и Оренбургского генерал-губернатора, что, кстати, вполне вписывалось в судебную практику Российской империи. П.А. Крапоткин описывает случаи, когда приговоры присяжных судов в столицах противоречили мнениям столичных губернаторов, и оправданных людей опять арестовывали прямо в здании суда, и уже судили административно, без привлечения судебных инстанций (смотрите стр. 365).
Впрочем, зависимость российского правосудия от начальников являлась многостолетней традицией. Как современный человек может отнестись к такому закону: “Буде кто выданного за долг человека убьет до смерти, и за то убийство чинит, что Государь укажет (Свод Российских узаконений, стр. 767)?” Начальник, как верховный судья, действовал не столько в соответствии с законом, формулировки которого зачастую были расплывчаты, а в соответствии с ситуацией, собственными интересами, интересами дела, может быть, просто в зависимости от своего настроения в данный момент? Что ещё более удивительно, мнение начальника было традиционно сильнее закона. “Свод Российских узаконений” приводит пример, когда суд приговорил поручика Шубина к смертной казни в соответствии с законом, а царь отменил приговор и отправил поручика на поселение (стр. 491-492). Неудивительно, что и местное начальство позволяло себе вершить правосудие “в имперском стиле”, то есть не учитывая закон. А.Смирнов приводит пример в своей книге “Предварительный арест и заключение”, напечатанной в 1878 году, когда в 1822 году местный исправник арестовал не простолюдина, а офицера, на основании личных претензий, вопреки закону (стр. 121 - 122). “Этот случай (...), - по мнению А. Смирнова, - указывает, как легкомысленно смотрели на взятие под стражу те, которым принадлежало право ареста. Если они лишали свободы людей, когда не было и речи о каком бы то ни было преступлении, то они уже совсем не стеснялись, когда возникал вопрос о существовании преступления или проступка”. Может быть, этот элемент российского правосудия объясняет некоторые из особенностей событий 1870-х годов в УКВ?
Пожалуй, самая заметной “особенностью” судебных процессов была их субъективность и нелогичность. УКВ имело свою собственную устоявшуюся традицию либерального отношения к законодательству, например, по отношению к прошениям, аналогичным тому, с которого началась вся история “бунта” в 1874 году. А история, как известно, началась с того, что два казака принесли прошение исполняющему обязанности наказного атамана генералу Ф.К. Бизянову. По закону групповые прошения были запрещены (смотрите стр. 123) и приравнивались к бунту. Казаки таким образом оказались нарушителями, и должны были понести наказание. Это если следовать букве закона. Но в 1873 году был прецедент, когда 25 казаков подписались под прошением против закона о голосовании, и не были наказаны. Прошение было положено “под сукно” и дело было деликатно замято.
По закону события должны были развиваться по такому сценарию:
Российские подданные обязаны были подавать прошения по месту жительства, что и было сделано казаками в 1874 году.
Генерал Бизянов обязан был принять прошение и дать ему ход в соответствии с законом. Он обязан был отправить это прошение к Оренбургскому генерал-губернатору, так как прошение касалось УКВ, которое было у него в подчинении.
Оренбургское начальство (генерал-губернатор Н.А. Крыжановский) обязано было подать это прошение выше по инстанции, в Главное Управление Иррегулярных Войск, так как казачьи войска к ним относились.
ГУ ИВ должно было подать прошение дальше в Военное министерство, а уж министр - самому царю, потому что приказ о НВП был Высочайший, и изменить его судьбу тоже можно было лишь на “Высочайшем” уровне.
На это и рассчитывали казаки.
Конечно, на любом этапе рассмотрения прошения, казаки могли получить отказ, основанный на чём-нибудь вполне законном - всегда ведь можно найти какую-нибудь лазейку в указах, формулярах, инструкциях... И тогда казаки могли бы апеллировать отказ, и началась бы длинная бумажная канитель.
Что же получилось на самом деле? Генерал Бизянов отказался выполнять свои прямые обязанности и оформить прошение, как принятое. Хотя он его не вернул, нас колько я знаю. То есть, уж если быть совсем педантами в этом вопросе, он незаконно изъял документ. Потом он арестовал просителей и отправил их под следствие. С точки зрения закона и здравого смысла такое начало событий не кажется естественным.
Вскоре начались аресты людей, которые участвовали в написании прошения. Конечно, закон что дышло, как повернул - так и вышло: при желании и умении можно найти состав преступления в том, что люди читают царские указы и обсуждают их, и потом выступают с предложениями по улучшению указа. Потом начался обвал арестов из-за неподписания пустых листов и из-за отказа выбирать хозяйственных депутатов. На каком основании арестовывались казаки - не понятно. Они не бузотёрили, не было никаких примеров анти-общественного поведения. Они подчинялись всем приказам, вплоть до сложения оружия прямо на месте и потом добровольно шли в тюрьму. Не хотели подписывать пустые листы, это верно. Но была ли статья в законодательстве Российской Империи, которая предусматривала бы арест за отказ поставить подпись на пустом листе бумаге? И была ли в Российском законодательстве статья, предусматривающая арест за отказ от участия в госовании? Впрочем, отказ голосовать и отказ подписать пустые листы являлись отказом выполнять приказ командующего состава. Казаки, люди военные, подпадали под юрисдикцию свода законов для военнослужащих (смотрите стр. 123, 172, 173 и 181), и можно было бы подумать, что в данной ситуации казаки стали жертвами своего происхождения и социального статуса: мол, подневольные военные всегда должны слушаться командиров. Однако нигде, ни в одном документе, будь то рапорт в министерство или приказ с приговором, ни разу не упоминаются эти два прегрешения: отказ подписать “согласное” письмо и отказ от участия в голосовании на выборах хозяйственных депутатов. Казаков последовательно судили “за неподчинение Монаршей воле” и “неподчинение Высочайше подписанному Военному положению”. Почему истинные причины арестов никогда не упоминались в официальных отчётах? Не потому ли, что они были недостаточными с точки зрения закона?
Преступления по категории “проступки против Его Императорскаго Величества” были весьма распространены в Российской Империи. По П.А. Крапоткину (стр. 8-9), по этой расплывчатой формулировке только за 6 месяцев в империи арестовывали по 2500 человек. Мне ни разу не довелось найти ни одного описания актов неповиновения НВП осужденными казаками. Примеры судебных разбирательств и обвинений в адрес конкретных казаков, представленные в этой главе, нельзя назвать “проступками против Его Императорского Величества” даже с натяжками.
Есть и ещё один удивительный аспект во всём деле: старообрядческий. Начиная с книги В.Н. Витевского российская общественность знала, что причиной “бунта” были старообрядцы, и что все события имеют явную религиозную окраску: “начётчики” начали “мутить” казаков, невежественные и консервативные каз;чки подзуживали казаков на самопожертвование во имя веры, и вообще все события явились результатом “раскольничей истерии”. Витевский эту теорию не изобрёл, а почерпнул из документов Уральского архива, к которым имел доступ. Многочисленные отчёты вышестоящему начальству, приведённые в этой книге, переполнены подобными утверждениями. Кажется, дело было ясное: смута была результатом религиозной пропаганды, а потому казаков можно и нужно было судить за старообрядческую пропаганду, что было явным преступлением с точки зрения закона. Как ни странно, ни в одном из приговоров тема “раскола” не упомянута. Почему?
Глава “Откуда берутся враги Отечества” полна примеров постановлений, направленных против старообрядчества. Помимо постановлений, рассчитанных на гражданское население и написанных для местных администраций, существовал также и Свод Российских узаконений по части военно-судной, который напрямую относился к казакам, и имел силу не рекомендательную, а обязательную. Местным администрациям предписывались самые жёсткие меры по пресечению любых попыток “раскола” укорениться и показаться публично: “раскольник” не имел права говорить о религии за пределами своей семьи и окружения, не имел права объявить о себе колокольным звоном или крестным ходом, не имел права преподавать свою доктрину и печатать свои книги. Впрочем, такие жёсткие меры применялись против поползновений любых религий посягнуть на неприкосновенность православия. Вплоть до высшей меры, как видно из дела капитан-поручика Возницина (смотрите стр. 180) и военно-судных законов (смотрите стр. 181). Казалось бы, что в войске, где “раскольников” было пруд пруди, можно было легко найти “виновных” в подобных нарушениях, но их почему-то не нашли. Складывается впечатление, что нарушения религиозного режима администрацию и правосудие не интересовали, или таковых нарушений в действительности не было.
За два несуществующих преступления: неподписание письма и отказ от голосования - в июле-августе 1874 года было арестовано огромное количество казаков. Число арестованных было настолько абсурдным, (вплоть до 3000 по некоторым свидетельствам - смотрите стр. 68), что их некуда была сажать и потому пришлось отпустить. Прежде чем отпустить казаков, их - по некоторым частным свидетельствам - сначала выпороли, что значит им было вынесено наказание. На основании чего? Ведь не было следствий (кто бы вёл следствия по, может быть, 500 - 1000 арестованных, причём волны арестованных набирались в течении пары недель, после очередных станичных сборов по какому-нибудь поводу!). Без следствия не была установлена и вина конкретных казаков. По военному законодательству военнослужащих, которых по объективным причинам невозможно было посадить под арест, можно было наказать розгами (смотрите стр. 173), однако и это наказание должно было быть вынесено судом, чего не могло произойти в конце лета 1874 года всё по тем же объективным причинам! Более того, наказание розгами относилось исключительно к военно-служащим, обвинённым в уголовном преступлении, что никак не относилось к казакам, явившимся на станичные сборы: среди них не было уголовников! Я подозреваю, что не только судов не было, но и списков толком не успели составить, потому что никто из исследователей их не упоминает, а значит, никто на них и не наталкивался с своих поисках. И кто казаков порол? Их отдали в руки Оренбургских солдат, и кто знает как и на каких основаниях проходили порки? Кому как взбредёт в голову, так и накажет доставшихся ему казаков? По закону, количество ударов не должно было превышать 200, но сверялся ли кто-нибудь из Оренбургских карателей с буквой закона? В прошениях казаков упоминаются наказания в 1000 ударов. Вполне возможно, что какие-то общие директивы относительно процедур наказания от начальства были, но нет никаких сомнений: во всей истории не было ничего законного, одни сплошные “отсебятины”. В Российской империи разночтения “директив” могли быть столь обширными: максимальные 200 ударов могли дойти до 7000 (П.А. Крапоткин, стр. 43). Люди умирали в процессе подобных экзекуций.
Пока в августе-сентябре 1874 года в УКВ шла вакханалия беззакония, генерал-губернатор Н.А. Крыжановский обсуждал из Оренбурга план действий с военным министерством. Ещё до приезда в УКВ он уже испросил разрешение министра арестовать 40 зачинщиков (и это не смотря на то, что в Уральске уже было полно арестованных, о чём он, конечно, знал). На основании каких развед. данных он определил эту цифру - 40? Цифра была взята “с потолка”. 40 человек должны были быть арестованы, чтобы запугать остальных. Современного человека должна удивлять лёгкость, с которой Крыжановский решил арестовывать людей не за преступления, ими совершённые, а просто так, по собственному желанию, в качестве тактического приёма по управлению вверенным ему войском. Не менее удивительно и то, что военный министр воспринял это как должное и одобрил такую тактику.
Хочется сделать отступление и заметить, что такая практика - “планирование” наказания ещё до решения суда (а то и вовсе без суда, а то и вовсе без “преступления”!!!) - была в порядке вещей и практиковалась в дальнейшем при решении судеб УКВ. Так, например, 3 июля 1875 года, в самом разгаре арестов по поводу массовой “неявки” казаков на летние учения, а заодно - в самом начале судов над провинившимися, - состоялось “особое совещание некоторых Министров об удалении из Уральскаго войска виновных в неповиновении казаков” (из рапорта Н.А. Крыжановского, ГАОО, д. 3931, л. 472). В конце июня прошёл первый суд над не явившимися на сборы, и результаты этого суда, а также и прогнозы о том, что законное наказание и практические возможности привести его в исполнение не совпадают, заставили Уральскую и Оренбургскую администрации посуетиться. В итоге состоялось это самое “особое” совещание “некоторых министров”, на котором обсуждалось, как судить казаков: по закону или по обстоятельствам, - и судя по тому, как впоследствии развернулись события, это совещание предпочло обстоятельства букве закона.
Любопытными кажутся и оговорки, которые встречаются в переписке администраторов, вроде той, что приведена на стр. 172, в ответ на предложение Н.А. Веревкина отправить в ссылку не 100, а 145 семейств. Начальник Главного Управления Иррегулярных войск А.П. Богуславский одобрил предложенную меру, “если это не даст повода к превратным толкованиям”. Разве людей ссылают не на основании закона? Как можно “превратно истолковать” законные действия судебных органов?
Но вернёмся к началу событий, в сентябрь 1874 года. Теперь, когда у Крыжановского была “разнарядка” на конкретное количество “бунтарей”, он отправился в Уральск. Людей арестовывали, потому что нужно было заполнить “квоту”. По каким-то своим параметрам администрация определила, кто подлежал аресту как
“начётчик”. К тому времени в УКВ уже работала военно-судная комиссия. Что особенно любопытно в работе этого чрезвычайного органа, так это то, что сотрудники одного учреждения вели следствие и потом судили на основании собственного следствия. Допросы велись чиновником особых поручений подполковником Мартыновым и Уральским полицмейстером, а суды велись тремя членами военно-судной комиссии. Непосредственным начальником сотрудников этой комиссии и подполковника Мартынова был сам Крыжановский, и у него были неограниченные полномочия судить по собственному усмотрению. Крыжановский имел полную юридическую власть над вверенными ему нижними чинами как Оренбургский губернатор, потому что Оренбургский, Туркестанский и Сибирский военные округа были на особом положении. Начальники этих округов имели право судить нижние чины в соответсвии с Высочайшим распоряжением, потому что в этих округах не было собственной военно-судной части (УВВ, 1876, №11, стр. 1).
Забегая вперёд замечу, что сосланные в Туркестан уральские казаки попали из одной тоталитарной юридической власти в другую, из абсолютной зависимости от Крыжановского в абсолютную юридическую зависимость от Туркестанского генерал-губернатора Константина Петровича фон Кауфмана. Но в связи с удаленностью Туркестанского края от России, фон Кауфман имел ещё одно право: “Прощать виновных и смягчать наказания, по суду определенныя, на основании права, предоставленному главнокомандующему ст. 381 Военно-Уголовного Устава” ( Материалы по Туркестану, стр. 187). Несколько раз он попытался применить своё право прощать по отношению к сосланным уральцам - и каждый раз наталкивался на непримиримую позицию Крыжановского, который этих “прощённых” видеть в УКВ не хотел, не смотря на циркуляр от 5 сентября 1871 года о вынесении “общественных приговоров” по поводу ходатайств о возвращении в места прежнего проживания административно сосланных (Справочная книга, стр. 18). Ни разу ни одно из таких ходатайств не было передано в станицы для голосования на станичном сборе, ни разу никто не спросил общественность УКВ, желает ли кто-нибудь возвращения ссыльных “уходцев”! На протяжении всех лет, вплоть до своей отставки в 1881 году, Крыжановский пытался убедить правительство в неправильности взглядов Туркестанского губернатора, которые мешают “водворению прочного спокойствия среди казачьего населения и устранения всякаго рода домогательств и даже самой мысли о возможном возвращении” в УКВ (ГАОО, ф.6, о.13, д л. 304).
Может быть, оттого что юридическая власть у генерал-губернатора Крыжановского была многогранная, всеобъемлющая (смотрите стр. 168), неограниченная и никем не оспариваемая, он не считал обязанным объяснять свои действия в войске. Когда какое-либо прошение не удовлетворялось или удовлетворялось, он никогда не давал объяснений. А так как высшая юридическая власть была в его руках, то именно
ему, Крыжановскому, были адресованы многочисленные прошения, которые могли быть даже не рассмотрены, а если и были рассмотрены, то на чём основывалось решение - далеко не всегда понятно. На удивление мало документов (например, прошений) адресовано прокурорам или судебным инстанциям, и практически нет документов, написанных сотрудниками судебных органов. Создается впечатление, что всеми судебными делами вершил сам генерал-губернатор, что, впрочем, тоже совпадает с общепринятой практикой российского судопроизводства. И.П. Белоконский, отсидевший в тюрьме 9 месяцев, написал в своём очерке что “не было возможности арестанту добиться повидать следователя или прокурора; последний за девять месяцев всего два раза посетил тюрьму, да и то “по дороге”” (стр.48).
Дела Игнатия Васильевича Потапичева (стр. 119) и Захара Михайловича Канашкина (стр. 120) являются одними из немногих исключений, когда вина (рука не поворачивается написать “преступление”) осужденного была “доказана”, ну или хотя бы описана, хотя слово “осужденный” тоже нужно употреблять в кавычках, потому что вину Потапичева и Канашкина “доказали”, сослать - сослали (то есть приговорили к определённому наказанию), а судить - не судили. Их имена никогда не появились в списках осужденных, да и нигде, ни в одном документе, их не назвали осужденными, но они подлежали “удалению из Уральского войска в административном порядке” (ГАОО, д. 3931), причём сделано это было скоропалительно. Не успели их арестовать, как тут же вытурили из пределов войска, благо что как раз собирался этап в Оренбург. Этих двух казаков втиснули сверх “нормативов” и в без того переполненный этап без каких-либо процессуальных излишеств, просто по желанию атамана Верёвкина, в надежде на то, что Крыжановский одобрит молниеносный стиль наказания (и он, разумеется, одобрил). Из рапортов Верёвкина ясно видно какого рода обвинения предъявляли казакам, и как мало было нужно, чтобы казак стал “упорствующим бунтовщиком”, “опасно влияющим” на остальное население войска. Также, как образчик следствия, я помещаю подорожное расследование о Константине Николаевиче Дементьеве (стр. 164-165), чья вина и суть преступления вообще не понятны, но смутные подозрения, что случайный проезжий из Оренбурга, напившийся в своём тарантасе, мог вести неподобающие речи, вылились в двух-недельное расследование по почтовым станциям УКВ, и попутно замечу, что на этом рапорте дело не закончилось. По крайней мере до октября 1875 года следствие рассылало письма о необходимости найти этого самого Дементьева. Уже сам факт, что столь интенсивное расследование велось по столь незначительному поводу, в то время как по войску шли массовые аресты из-за неявки казаков на летние учения (было не менее полуторы тысяч осужденных, а сколько было арестованных даже трудно предположить), наталкивает меня на мысль, что администрация отчаянно пыталась найти состав преступления и под любым предлогом придать "сопротивлению" казаков более “профессиональный” вид, как будто казаки находились под воздействием кого-то со стороны (может, из этих попыток администрации приплести чужеродное воздействие и идут теории о том, что казачье движение было не стихийным, а хорошо оркестрованным старообрядческими лидерами?). Такое впечатление, что истинных улик у администрации не было. Я помещаю документы в полном виде и постаралась сохранить дух документов, включая правописание и пометки (по возможности), чтобы наиболее полно передать атмосферу времени и уровень “профессионализма” тех, кто вёл следствие.
Вышеприведённые примеры были в своём роде выдающимися, потому что не вписывались в обычную схему вещей. На практике выработалась такая система: станичные атаманы составляли списки тех, кто по их мнению, были в числе “дурно влияющих в обществе на своих одножителей”, этих “дурно влияющих” арестовывали, и их опрашивал чиновник по особым поручениям подполковник Мартынов (тот самый, который считал казаков “скудоумными”), потом, видимо, комиссия составляла список для судебного заседания, и группу казаков судили и приговаривали. По возможности, ссылали сразу же после суда.
Однако рутинные расследования нашли отражение и в таких мистических документах, которые понять и объяснить не представляется возможным (если не допускать, что документ фиктивный)... К таким документам относится рапорт атамана Уральского отдела полковника М.Т. Темникова, написанный в мае 1875 года, перед самым началом учебных сборов (смотрите стр. 146-147). Внешне этот документ производит впечатление вполне достоверного: начальник, радея о выполнении руководящего указания, передаёт его вниз по цепочке и наблюдает за его выполнением. А потом подробно докладывает о своих наблюдениях вышестоящему начальству, с указанием обстоятельств и имён “протестующих” казаков. В рапорте названы 12 таких “протестующих”. “Мистический” элемент этого рапорта заключается в том, что 8 из 12 упомянутых казаков физически не могли сделать того, в чём их обвиняет рапорт: братья Чапурины и Малковы, Андрей Донсков и Григорий Хохлов не могли “позволить себе прямо и дерзко заявить станичному атаману (Кирсановской станицы - Т.Е.), что они объявленного им распоряжения не исполнят”, потому что не подлежали призыву на учебные сборы, как исключённые из казаков ещё в 1874 году. То же самое относилось и к Ерофею Ивановичу Божедомову из Вшивского хутора Трекинской станицы, который не мог прийти в качестве “депутата” к атаману Диулинского посёлка. Более того, они были не только исключённые, но и арестованные, и осужденные, и приговорённые к ссылке в Туркестан (а Божедомов, по возрасту, к ссылке в Оренбург). Эти самые станичные атаманы должны были сами прийти к упомянутым казакам в тюрьму (или быть может, даже съездить в Туркестан?), чтобы выслушать подобные заявления. Из всех упомянутых в этом рапорте лишь Семён Черакаев из Рубеженского форпоста мог быть вовлечён в описываемые события, потому что он был осужден в июле 1875 и был приговорён к ссылке в Туркестан.
Но и с Семёном Черакаевым возникают вопросы... Почему якобы участник протестов Семён Черакаев был судим аж в июле 1875 года (хотя срок в менее чем 2 месяца
от ареста до суда тоже можно назвать скоропалительным!), а участник тех же событий Хрулёв Рубеженского форпоста (похоже на то, что имеется в виду Поликарп Степанович), был уже “осужден” к моменту написания рапота? Если приказ от атамана Верёвкина прибыл 3-его мая, а рапорт Темникова был написан 23-его, то получается, что в течении менее чем 3-х недель полковник Темников разослал приказы по станицам, получил уведомления о выполнении, проехал сам по отделу с проверкой как идёт подготовка, арестовал Хрулёва, было проведено следствие, прошёл суд и Хрулев получил приговор. Конечно, события не могли развиваться по такому сценарию, потому что Хрулева в УКВ не было! Он был осужден, как и вышеупомянутые казаки, в октябре 1874 года, и приказ о них был напечатан в №39 Уральских Войсковых Ведомостей, и вообще, в мае 1875 года не было ни одного судебного заседания (во всяком случае, с 13 апреля по 29 июня 1875 года не печаталось никаких приказов об осужденных и исключённых из войсковых списков).
Также в рапорте упоминаются казаки Афонасий Свешников и Пётр Ярыгин из Вшивского хутора, якобы арестованные полковником Темниковым. Интересно, что казаки совершившие акт открытого неповинения (пришли как депутаты протестовать против учебных сборов) не были осуждены (их имена никогда не появились в приказах со списками осужденных), а также эти имена не попались мне ни в одном из списков сосланных. Не встретились мне эти фамилии ни в этапных списках, ни в списках по расселению... Короче, похоже на то, что эти “открыто протестующие” казаки никогда и никак не были наказаны. Казак Потапичев не призывал открыто протестовать против НВП, и то был сразу же наказан и выслан. Почему же делегаты, “открыто” призывавшие отменить НВП (или сборы), не удостоились судебного разбирательства и вообще какого бы то ни было наказания?
Рапорт полковника Темникова был использован как образец “ситуации на местах”, и копии с этого рапорта были посланы в канцелярию Оренбургского генерал-губернатора (и, кто знает, может, и в более вышестоящие инстанции?) и служил обоснованием для принимаемых решений. Однако на основании того, что документ этот содержит только лживую информацию о конкретных людях, почему нельзя предположить, что рапорт содержит лживую информацию и обо всём остальном? Рапорт полковника Темникова пытается объяснить “противозаконные” действия казаков целенаправленным влиянием стариков - старообрядцев. В свете всех остальных аспектов рапорта можно ли (должно ли?) верить этому утверждению? Не является ли эта подделка “вещественным доказательством” истории, сочинённой администрациями Уральска и Оренбурга как оправдание для необоснованных репрессий? Попутно хотелось бы отметить, что рапортов с конкретными именами исключительно мало: то ли оттого, что не хотели беспокоить начальство подробностями (хотя бывало и так, что подробности докладывались молниесно напрямую в Министерство, если они были достоверные и действительно рисовали казаков в невыгодном свете), то ли оттого, что не было конкретного материала для доклада? Подавляющее большинство документов пестрит общими фразами о “неподчинении казаков Монаршей воле”. Интересно и то, что ещё до начала сборов полковник Темников на основании своих выдуманных историй предсказывает массовые протесты, которые, если наказывать по букве закона, “ослабят наличный комплект войска”, и делает предложения по мерам наказания (но почему-то не предлагает мер пресечения и профилактики!). Также интересно и то, что местный администратор высказывает соображения о возможности замены законного наказания другим, более “полезном” для войска: внеочередной военной службой.
Массовость “протестов” была в центре внимания многих документов, и высказывались самые разнообразные идеи о том, как их подавить. В переписке местного начальства со столичным (то есть в рапортах в министерство) неизбежно возникает тема трудностей в борьбе со строптивыми казаками, и насколько “непробиваемы” и “несгибаемы” они в своём “изуверстве” (это слово из рапортов Крыжановского военному министру - смотрите стр. 106, 136-139), и потому в необходимости строжайших мер и новых бюджетных средств на эту самую борьбу. Эта же точка зрения воспринята и историками, опирающимися на рапорты Уральской администрации.
Когда же читаешь “внутреннюю” переписку (между Уральском и Оренбургом) не так уж редко встречаются доклады о том, что среди арестованных почти все “раскаиваются” и просят о помиловании, а также встречаются и письма о помиловании в самых раболепных выражениях. Однако, не смотря на “раскаяние” арестованных, отпускать их не собирались. Я беру слово “раскаяние” в кавычки, потому что подозреваю, что раскаиваться многим арестованным было не в чем. Я полагаю, что ввойске творился полицейский разгул “по законам военного времени”. Похоже на то, что хватали кого попало, кто под рукой оказался: по причине, без причины. Может быть, повсеместно вкрались и элементы “местечковой” мести, когда местное начальство “сдавало” насоливших одностаничников… Хотя, это уже из области предположений, основанных на жизненном опыте и здравом смысле, но это не подтверждёно никакой документацией, в том числе и в прошениях осужденных казаков никогда не упоминались обиды на станичное начальство, а также такие случаи никогда не упоминались в разговорах про старину в уральском окружении. Одно можно утверждать с уверенностью: никого не беспокоило насколько справедливо был арестован тот или иной казак, судебные следствия проходили в исключительно скоростных темпах и “валом”,также как и сами суды.
И ещё одна любопытная деталь о судопроизводстве в УКВ: массовые судебные слушания чаще всего происходили в отсутствие обвиняемых (если вообще происходили!). Свидетельства этому можно найти в многочисленных прошениях казаков и в
воспоминаниях Ферапонта Толстова: людей угоняли в ссылку без судебного слушания, не предъявив никаких обвинений и не объявив осужденным о приговоре. И.П. Белоконский и П.А. Крапоткин приводят аналогичные примеры, когда заключенные в тюрьмах и ссылках не видели судей и свои приговоры в глаза. Похоже на то, что это была обыкновенная судебная практика в Российской империи.
Заметна разница между судопроизводством по другим делам и по делу о “неподчинении” НВП. В марте 1872 года четыре казака оказались возмутителями спокойствия и порядка в 3-й Уральской сотне, а военно-судное дело по этим беспорядкам было завершено судом в октябре 1873 года. Следственной комиссии в Туркестане потребовалось полтора года, чтобы собрать все улики, выяснить роль каждого подсудимого в тех событиях, доказать вину, распределить меру ответственности за произошедшее. Были примеры судов над сосланными уральцами там же, в Туркестане,за неподчинение местному начальству и побеги. С момента повторного ареста до суда могло пройти несколько месяцев, и с момента приговора до очередной ссылки могло тоже пройти 5-6 месяцев, а в общей сложности колесу Фемиды могло понадобиться все полтора года, чтобы наказать “провинившихся”, как это было в деле беглых казаков Ферапонта Толстова, Павла Чаганова, Ивана Лагашкина, Сидора Тимонина, Василия Горбунова и Устина Харитонова, осужденных за подачу и попытку подачи прошения царю и царевичу в Санкт-Петербурге (смотрите стр. 131). Пойманы они были в марте 1877 года, а приговор суда состоялся аж в августе 1879. Судебное разбирательство по поводу неподчинения приказу начальства шестью казаками в Казалинске в 1876 году тянулось три года (смотрите стр. 310). Военно-судная комиссия в Уральске проделывала ту же самую работу (действительно ли проделывала???) в течение месяца для больших групп арестованных - от 10 до 200, и потом осужденных скоропалительно высылали, иногда через несколько дней.
Например, когда большая волна арестов прокатилась по УКВ летом 1875 года, за саботаж военных учебных сборов арестовывали и не явившихся (если могли поймать), и тех кто их укрывал и поддерживал (это по официальной версии). Если считать начало июня началом арестов, то к началу июля уже было завершено следствие по первой партии “бунтовщиков”. 6 июля 1875 года (УВВ, №26) приговорили 24 человека, а потом суды пошли нескончаемым потоком: 147 человек - 27 июля (УВВ, №29), 212 человек - 3 августа (УВВ, №30), 196 человек - 10 августа (УВВ, №31), 195 человек - 17 августа (УВВ, №32), 225 человек - 24 августа (УВВ, № 33), 196 человек - 31 августа (УВВ, №34), 104 человека - 7 сентября (УВВ, №35). Всего же по приказам, напечатанным в УВВ, в 1875 году по суду отправили в ссылку и наказали другими способами 1499 человек (это только по спискам из УВВ, а у меня в списках сосланных больше, но по ним, наверное, не было никаких “следствий” и “судов”). За три месяца комиссия из 3-х человек, якобы, провела следствие по полторы тысяче арестованных, и всех нашла виновными. Мне встретилось лишь несколько документов, написанных этой комиссией, все они - отчёты подполковника Мартынова вышестоящему начальству.
Не могу сказать, что в делах по “непокорным Уральцам” не встречается документов, составленных добросовестными юристами. По странному стечению обстоятельств все они из Ташкентских канцелярий. Туркестанские следовали отмечали в их постановлениях, что по обвинениям в адрес ссыльных поселенцев нет доказательств, существуют процессуальные и административные нарушения, из-за которых невозможно использовать показания против обвиняемых (например, заявления начальства о неповиновении заключённых не может быть использовано как свидетельство, потому никаких рапортов о неподчинении не было сделано во время расследуемых событий, а сделаны были эти заявления лишь в ответ на прошения казаков), что по делу не было проведено удовлетворительного расследования, к делам не пришиты показания свидетелей или прошения казаков (а прошения тоже сами по себе уже были преступлением), в связи с чем “обвинять подсудимых возначенном преступлении не представляется надлежащих оснований” (ГАК, ф.267, о.1, д.220, л.19-22). Эти процессуальные и административные ошибки Туркестанских властей лишь верхушка айсберга непрофессионализма, царившего в системе военной юриспруденции, но нельзя не отметить тот факт, что в Туркестане хотя бы наблюдалось желание быть объективными и следовать букве закона. В Уральске не только делали процессуальные ошибки, там об ошибках вообще обычно не заботились.
Ошибок совершалось много, начиная с канцелярских, а в УКВ - очень много, причём на самом простом уровне: неправильно записывались имена, зачастую имена вообще не упоминались, только фамилии, и тоже зачастую с ошибками. Зачастую не было информации о том, кто из осужденных откуда (из какой станицы), практически никогда не упоминался возраст. Одни и те же осужденные могли попасть в разные списки, как будто их дважды судили. Однажды мне попался на глаза приказ, исправляющий личные детали семи осужденных, чьи имена или место жительства были записаны ошибочно за разные годы (УВВ, 1877, №13, стр.1). Я нахожу это удивительным, потому что ошибки были сделаны в куда большем числе личных дел. Сверяя разрозненные списки и документы осужденных я нашла сотни ошибок. Неужели войсковая канцелярия заметила только семь из них?
Записка, написанная в январе 1875 года отличный пример того, как писались судебные бумаги того времени (смотрите стр. 160). Это извещение о записке, написанной в декабре, и принято оно было в Канцелярии и вписано под номером №266 17-ого января 1875 года. Трудно сказать, какое отношение Уфимский прокурор мог иметь к делу об Уральских казаках (может, это ошибка, и должно быть написано “Уральский” или “Оренбургский”?), но с уверенностью можно сказать, что нормальная бюрократическая переписка должна включать детали: фамилии, имена, отчества, обстоятельства, адреса... Попутно замечу, что в переписке с военным министерством или каким-нибудь другим вышестоящим органом управления, такая неряшливость никогда не допускалась: все ссылки, все даты, все чины - то есть, все детали - всегда писались и зачастую по нескольку раз в одном документе (видимо по принципу: кашу маслом не испортишь), из-за чего официальные бумаги имеют такое длинное и неудобоваримое содержание. Юридическая переписка обычно тоже отличается дотошностью. Следственные документы по делам казаков, к сожалению, не соответствуют никаким нормам ведения документации. В данной записке нет никаких деталей: нет ни имени прокурора, ни имён казаков, ни что это за отзыв, почему он потребовался. Если бы документация (в частности - эта записка) составлялись по правилам, то может и не возник бы вопрос: а при чём тут Уфимский прокурор? Из записки это должно было быть видно.
Когда 15 октября 1874 года в “особо учреждённую” военно - судную комиссию над казаками в г. Уральске были назначены асессорами полковник Донсков, есаул Шелудяков и сотник Абрамичев, в УКВ уже было арестованных с полтысячи человек, не меньше. 500 - минимальная цифра. Настоящей цифры никто не знает, и неизвестно, найдутся ли когда-нибудь архивные документы по первым массовым арестам или не найдутся. Известно, что только в начале октября было арестовано 413 человек, а до того были ещё аресты и в сентябре, и в августе, и в июле, и многие из них - массовые, по сотне-две человек зараз. Кто и как долго оставался под арестом, и кого отпустили - не известно. 6 октября прошёл суд, и приговоры были вынесены 213 казакам. Как могло получиться, что асессоров назначили 15 октября, а 6 октября уже прошёл суд? Кто судил? Кто вёл следствие? Кого-то назначили временно? Как проходил суд? Или асессоры работали “неофициально” и до назначения?
“Дознания” проводились, наверное. Ну хоть иногда... Некоторым казакам задавались вопросы, и их ответы записывались. Дела Потапичева и Канашкина - пример того как это делалось. И как я уже писала, иногда отмечалось, что казаки “раскаиваются”, и лишь небольшой процент упорствует в своих заблуждениях. Однако раскаявшихся не освобождали, а всё равно судили и приговаривали. А тех, кто упорствовал, судили ещё строже. А униженные прошения о прощении в большинстве случаев никто из начальства даже и не читал. Мне не встретилось ни одного положительного - ну или хотя бы не враждебного или раздраженного!- отзыва на эти прошения, которые характеризовались начальством как “неосновательные и дерзкие” (УВВ, 1877, №19, стр.1, приказ №174), зато встретилось несколько категоричных отказов местного начальства даже от рассмотрения этих прошений. Чтобы Уральский или Оренбургский начальник написал объяснительную и как-то ответил на прошение, это прошение должно было быть подано высшему начальству (царю, сенатору или министру), потом должно было быть послано в местную Канцелярию из столицы с запросом по всем пунктам прошения... На такие запросы “сверху” местное начальство было обязано отвечать, только опять-таки не казаку, а начальнику.
Меня мучает вопрос, на который я не могу найти логичного и нравственно обоснованного ответа: почему администрация УКВ категорично отказывалась от прощения тех, кто выразил раскаяние? Когда из 43 арестованных/осужденных 41 заявляют что раскаиваются (ГАОО, д.3931), почему бы не простить этих 41 раскаяв-шихся и примерно наказать только двоих? Почему не было позволено апеллировать решения суда или полиции? Кому и зачем нужны были непропорциональные человеческие потери? Какую цель могла преследовать администрация, кроме абсолютного (и бессмысленного!!!) террора? Читая такие дела, я не могу отвязаться от мысли, что в войсковой и губернской администрациях царило безумие! Хотя я неправа, конечно. Безумие было лишь частичным... Крыжановский рьяно выполнял государственную задачу, о которой подробнее будет написано в главе “И всё-таки, почему Туркестан?”. Однако то, как рьяно он это делал, заставляет меня думать, что были у него и свои личные мотивы. Знать бы, какие…
На фоне категорического желания наказать как можно больше казаков один случай стоит особняком. В приказе №720 (УВВ, 1876, №1, стр.1 - смотрите стр.172) войско информируется о том, что Григорий Еремеевич Дурманов Гниловского хутора Трекинской станицы по просьбе его отца и в результате “искреннего раскаяния” “избавлен от личной ответственности по предстоящему ему выселению из войска”. Есть парочка моментов в этом приказе, на которые следует обратить внимание. Из приказа ясно, что Григорий Дурманов был приговорён к высылке в Аму-Дарьинский край, однако его имя никогда не фигурировало ни в одном из списков осужденных. Это значит, что его не судили, из чего напрашивается следующий вывод: он был административно наказанным, то есть подлежал высылке по желанию наказного атамана Н.А. Верёвкина (и станичного атамана, который внёс Григория Дурманова в списки неблагонадёжных). Есть ещё один необычный момент в этом примере - имя генерал-майора Л.Ф. Баллюзека, генерал-губернатора Тургайской области. Вполне возможно, что если бы не его присутствие, то Григорий Дурманов не получил бы прощения за своё не доказанное преступление. Остаётся лишь удивляться такому правосудию: слово одного начальника против слова другого начальника.
Мне встретился лишь один документ, помимо приказа о Григории Дурманове, с именем казака, отпущенного на свободу после ареста. Этот весьма странный документ без конца (черновик?), приведенный на стр. 229, был написан Туркестанскими чиновниками по поводу судебных разбирательств о нарушениях, допущенных казаками уже в ссылке. Также, в самом начале событий, в конце лета-начале осени 1874 года была парочка рапортов, упоминавших, что некоторых казаков выпустят в связи с недоказанностью обвинений и полным раскаянием казаков, однако те первые рапорты не содержат имён, так что нельзя сказать, надолго ли остались на свободе те казаки.
Субъективизмом страдают и приговоры судебных комиссий. На основании каких законов выносились приговоры, понять невозможно. Беспрекословное подчинение приказам имело огромное значение. Неуважительное отношение к начальству считалось большим преступлением. Дисциплинарный устав начинался статьёй о необходимости “точно и безпрекословно исполнять приказания начальства” и вторая статья была о “строгом соблюдении чинопочитания” (Рыминский, стр. 3). В 1871 году урядник 3й Уральской сотни , служившей с Туркестане, Мартемьян Беляев, был отправлен на 4 года в военно-исправительную роту с лишением всех прав и преимуществ всего лишь за грубые слова в адрес начальства и отказ выполнить приказ (УВВ, 1871, №50, стр.2). А уж если доходило до массовых беспорядков, как это случилось в 1-ой Уральской сотне в марте 1872 года, опять-таки во время Туркестанского похода, то виновных сослали в военно-исправительные роты на 6 лет (УВВ, 1873, №49, стр.1). Однако в делах по “бунтовщикам” 1874-80х годов поражает несовпадение между тяжестью преступления и наказания. В уже упомянутом выше деле шести казаков о неподчинении приказаниям начальства в Казалинске в 1876 году (смотрите стр. 310) все шесть казаков были приговорены к 12 годам каторжных работ. “Преступление” их состояло в том, что они не выходили из казарм, кричали “не желам” и отказались признавать майора за своего начальника. Вооружённого (или даже просто физического) сопротивления не было. В деле сосланного казака Кузьмы Чеснокова (ЦГА РК, ф.267, о.1, д. 200, л. 47-48) упоминаются дебоши в нетрезвом состоянии: нанесение ударов дежурному офицеру, которые случились при покупке казаком вишен на рынке, и надо полагать во время спора с торговцем о цене, который дежурный офицер попытался остановить (нанесение двух ударов сочеталось с отказом назвать своё имя, вместо того казак назвался “этапным стариком”, что только усугубило обвинение), нанесение в пьяном виде (“на ногах не стоял”, как написано в деле) ударов фельдшеру, а затем и дневальному, который попытался остановить беспорядок. За эти примеры физического сопротивления и оскорбления офицеров, исполняющих свой служебный долг, Чесноков был присуждён к четырём месяцам тюрьмы и двум годам дисциплинарного батальона в Омске. Каким образом отказ выходить из казармы оказался в 6 раз более тяжёлым преступлением чем неоднократное физическое оскорбление офицеров, находящихся при исполнении служебных обязанностей? Впрочем, непоследовательность Фемиды была отмечена исследователями во всех уголках Российской империи: наказания за идентичные преступления могли варьироваться от полутора до трёх лет. В.Н. Никитин приводит примеры разных приговоров за одинаковые преступления (стр.402): за убийство могли дать два или 4 года в арестантской роте, за идентичные кражи - от 1 до 3 лет, за избиение унтер-офицера от полутора до 3-х лет… Даже на фоне широко-распространённого судебного субъективизма некоторые из приговоров, вынесенных осужденным уральцам, кажутся непропорционально тяжёлыми: уж если за убийство могли ограничиться 2-х или 4-х летним сроком, то почему отказ выйти из дома привёл к 12 годам каторжных работ?
Не все нарушения в судебном процессе были исключительно произволом, субъективизмом или неряшливостью Уральской/Оренбургской/Туркестанской администраций. Некоторые нарушения были одобрены высшим руководством в связи с исключительностью обстоятельств. Так, по просьбе Крыжановского (и по совету наказного атамана Верёвкина), наказание, предусмотренное за неявку на учебные сборы, было заменено на наказание, выбранное самим Крыжановским: “отказывающихся от явки на установленные новым положением учебные сборы, вместо отдачи , по известном праволишении, в военноисправительную роту, чему они, на основании имеющего быть введённым, с 1-го августа 1875 года, в действие Нового Воинского Устава о наказаниях, должны быть, за то же неповиновение, ссылать по разсмотрении дел в судебном порядке, в Сибирь на водворение, в том случае когда число таковых (...) будет столь велико, что в местной военно-судебной роте не окажется свободного помещения” (ГАОО, д. 3931, лист 339).
Нужно также отметить, что не смотря на неограниченные юридические полномочия Крыжановского, он был подотчётен министерству. Без одобрения военного министра ни один приговор не мог быть приведён в исполнение. Также и Туркестанский губернатор не мог принять решение о судьбе подчинённых без одобрения Министерства. Когда случались административные накладки/ошибки, и в письмах военному министру, запрашивающих разрешение на высылку казаков в военно-исправительные роты, или Сибирь, или Туркестан, и число наказанных было ошибочным, или кого-то наказали второпях, не сделав запрос, в местных администрациях начиналась лихорадочная суета, и писались объяснительные письма с оправданиями, почему такое могло случиться. Министру докладывали всё до мелочей, вплоть до инцидентов во время этапов, таких как ссыльный этап, упрямо вставший посреди дороги. Такого рода происшествия классифицировались как ЧП и докладывались министру в спешном порядке (смотрите стр. 119 и 121).
Разумеется, не обходилось без местного редактирования. Многие рапорты наказного атамана УКВ, присланные в Оренбург, послужили черновиками генерал-губернатору Н.А. Крыжановскому: вычеркнутые параграфы, предложения, перефразированные факты, пометки на полях - иногда в целях исключительно стилистических, а иногда и в целях косвенной дезинформации. Поймать Крыжановского на откровенной лжи практически невозможно, а для столичного начальства, без ревизии на местах, это было бы тем более невозможно. Все рапорты были исключительно близки к фактам, всё дело было в талантливой интерпретации. Когда секретарь Крыжановского писал рапорт военному министру Милютину о рапорте генерала Верёвкина о том самом “упрямом” этапе, он сделал письменный запрос на полях: “Испрашиваю приказания следует ли включить в рапорт сведения о том, что предпринималось, чтобы ссыльные пошли, т.е. нагайки и т.п.” К чести Крыжановского нужно отметить, что пометка на том запросе гласит: “Необходимо написать всё как было” (ГАОО, д. 3931, лист 337). На поверхности эта система контроля над администраторами на местах выглядит хорошо. Плохо то, что справедливость действий Крыжановского никогда не ставилась под сомнение, поэтому при всей видимости подотчётности министерству администраций УКВ и ОКВ, на самом деле и в ОКВ и в УКВ царил административный беспредел.
Все выше сказанное является свидетельством произвола, и того, что ошеломительные цифры о “бунтующих казаках” - плод административного воображения и рвения Крыжановского (в первую очередь именно генерал-губернатора Крыжановского, как мне кажется. Наказной атаман Верёвкин, а затем Голицин, были лишь исполнителями губернаторской воли). По этой причине у арестованных казаков не было практически никаких шансов избежать наказания, независимо от того, насколько лояльны они были царю и государству, в каком звании и возрасте они были и сколько Георгиевских крестов они заработали в военных походах. Причём высылка должна была состояться вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам. Так в одной из телеграмм Военному Министру Крыжановский писал, что даже если нельзя устроить семьи в Аму-Дарьинском округе, то всё равно их нужно вывезти в Казалу, а уже потом думать, что с ними делать (ГАОО, д.3931).
Не могу сказать, что войско отнеслось к разгулу властей совсем пассивно. Я бы не назвала бунтом молчаливый отказ заплатить 5 рублей взносов или молчаливый отказ подписать согласие с НВП, но и сказать, что сопротивления совсем не было, тоже нельзя. Вполне естественно, что казаки не совсем по-холуйски, с безропотной готовностью приняли террор. Бывали случаи, когда соседи/одностаничники/родственники старались вступиться за обвинённых в неподчинении НВП. Иногда такие попытки заступничества были по-настоящему массовыми. Рапорт об умёте Тёплом приоткрывает страничку в событиях, совершенно не описанную в литературе по этому вопросу: целый населённый пункт встал на защиту 12 семей осужденных казаков (смотрите стр. 189). В конце 1874 года в Теплом Умёте набралось 12 “начётчиков”, большей частью уже в возрасте, надо полагать, потому что большинство из них остались в ссылке в Оренбургской губернии, а там оставляли только стариков и инвалидов. Из 12 только 5 оказались в Туркестане. В начале 1875 года началось выселение семей сосланных казаков. И вот тут Тёплый встал на защиту семей, подлежащих высылке, и не позволил собрать этап. Конечно, так не могло продолжаться вечно, и в 1876 году семьи всё-таки вывезли: кого в Оренбург, кого в Казалинск. Но сам факт сплочённости и поддержки хотелось бы особо отметить, потому что о нём не упоминают историки (мне не встречались такие сведения в литературе), а писатель Валериан Правдухин посеял дезинформацию о якобы погромах, которым подвергали семьи сосланных казаков их соседи. Трудно сказать, откуда Правдухин взял информацию о жестокости казаков к сосланным. В рассказах уходцев никогда не мелькало ничего похожего на сцену разгрома, описанную Правдухиным, зато в архивных документах красной нитью проходит тема тихой, но постоянной поддержки осужденных другими казаками.
Также нельзя не отметить и то, с какой лёгкостью наказной атаман Н.А. Верёвкин готов разрешить эту проблему с непокорным умётом: уничтожить крамольное гнездо в буквальном смысле, расселить умёт по войску! Казаки в умёте богатые, сами себя накажут (то есть заплатят за собственное наказание!), а администрации останется только поплёвывать в потолок и рапортовать о подавлении сопротивления в ещё одном населённом пункте.
Казаки, отказавшиеся выполнить приказ высшего начальства, всегда наказывались строго. Сам факт, что кто-то мог дерзнуть “неповиноваться” уже был нетерпим, и наказуем как преступление. Этим прикрывались многие непорядочные начальники. Но масштаб наказаний в 1874-75 годах (да и в последующие годы) может вызвать только недоумение... Особенно, когда находятся такие заявления начальства, в данном случае Н.А. Крыжановского: “...будет основательнее ввести дивизию пехоты с артиллериею и покончить с войском. Россия только выиграет от такой перемены” (ГАОО, ф.6, о.13, д.4020, л.93). Неудивительно, что в УКВ наказание и правосудие не имели друг к другу прямого отношения.
Не оставляет сомнений, что сколько бы не приплетали в события 1874-75 годов религию, точкой отсчёта событий нужно считать экономические вопросы и личные интересы всех участников, на какой бы стороне “баррикад” они не находились. Было бы естественно предположить, что люди, проживающие в географической близости и имеющие одинаковый социальный статус, могут иметь сходные интересы и идеи по поводу практических сторон жизни. Например, наибольшее количество арестов пришлось на восточные и северные станицы УКВ, в то время как Гурьевские и западные населённые пункты почти не участвовали в событиях: в Чижинской, очень большой станице, было осуждено всего два человека (один старик в 1874 году, и один молодой казак в 1875), в Глиненской - ни одного, из Гурьевской - может быть, один. Из подобных наблюдений можно сделать выводы, что в самых густо-населённых северных и западных землях УКВ назрели какие-то общие экономические проблемы, по которым больно ударило НВП.
Разумеется, не менее естественно предположить, что в одной станице могут быть люди богатые и бедные, имеющие разные финансовые интересы. Однако, можно было бы ожидать, что похожая раскладка будет во всех прилегающих форпостах и станицах. Знакомство с тем, кого и когда судили, не соответствует таким ожиданиям. Из тех списков, которые мне доступны, вырисовывается странная картина. Вопреки широко распространённому мнению, что эпицентром “сопротивления” была Круглоозерная станица, самое большое количество арестованных приходится на Кулагинскую, Сахарновскую и Трекинскую станицы, некоторые из них находились на противоположных концах войска. По соседству с Трекинской станицей Соболевская приняла НВП с самого начала. К таким “совершенно согласным” станицам также относились Благодарновская и Бородинская. Было же что-то, что определило столь полярное отношение казаков в этих станицах к НВП и администрации. Мог это быть личный фактор?
И что-то заставило эти станицы изменить отношение к НВП и “взбунтовать”. Первым “бунтовщиком” из Соболевской был Евстафий Сергеевич Гузиков из Царе-Никольского, участник самого первого “посольства” к царю. Поездка в столицу не была его собственной инициативой, его выбрало “общество”, и это является индикатором того, что люди, сначала настроенные вполне “мирно”, начали менять своё отношение к вопросу.
Да и внутри самих “бунтующих” станиц аресты распределялись исключительно неравномерно. Например, из 236 человек, осужденных в Кулагинской станице, большинство, 153, были из соседствующих Горской крепости и Кулагинского форпоста, а в Гребенщиковском форпосте и Кулагинской крепости, по краям эпицентра, арестов было вполовину меньше. В 1874 году в Сахарновской станице было мало “бунтовщиков”-начётчиков, всего 4, но начиная с 1875 года станица “взбунтовалась”, причём в первую очередь аресты происходили в Каленовском и Антоновском форпостах, а не в самой Сахарной. Такая же неравномерная картина сложилась и в Бударинской станице: в самом Бударинском форпосте было осуждено 125 человек, а в Коловертном - 26. И в Зелёновской: в Орловском форпосте было осуждено 88 человек, а в Тополинском, за все годы, ни одного. И в Горяченской: в Горяченском форпосте было осуждено всего 2 “начётчика” в 1874 году, и “бунт” на этом “прекратился”, а в Каршенском форпосте осудили 66 человек. Когда шла “охота на начётчиков” в 1874 году, в каждом населённом пункте Красновской станицы было арестовано по “старику” для заполнения “квоты”, обозначенной генерал-губернатором Крыжановским, а в Тёплом умёте почему-то арестовали 12.
Даже самый поверхностный взгляд на динамику арестов в УКВ наводит на мысль о большой роли субъективного фактора. “Фанатизм” и “изуверство” “раскольников”, якобы, сыгравшие решающую роль в развитии событий, обсуждались в исторических работах всех исследователей описываемых событий. Мне бы хотелось понять роль местных администраторов: атаманов отделов, станиц, посёлков, и их местных канцелярий. То, как резко отличались аресты “начётчиков” в Тёплом умёте от арестов в других местах, может быть свидетельством того, что Тёплый был заселён “отпетыми фанатиками”, а может быть и свидетельством того, что местный администратор, кто бы он ни был, был негибким, или имел личную причину для массового террора. Не смотря на то, что документов в подтверждение этой мысли у меня нет, в разгул местечковой власти можно поверить: ведь вышестоящее начальство - наказной атаман и генерал-губернатор - тоже творили “что хотели” на глазах у всего войска, подавая пример, и их “самодеятельность” частично задокументирована.
Вполне естественно, что в результате всех описанных юридических особенностей УКВ и Оренбургской губернии была ещё одной отличительная черта судопроизводства в УКВ: процедурная неряшливость, которая была неизбежна при субъективном и “валовом” судопроизводстве. Самые простые процедурные требования не соблюдались, в результате чего происходили весьма неприятные ЧП. Осужденные не имели на руках никаких документов о своих преступлениях, никто даже не говорил казакам об их “преступлениях”, чему есть многочисленные свидетельства в прошениях и в воспоминаниях Ферапонта Толстова. По тюремным инструкциям, каждый арестант должен был иметь индивидуальный “билет” с информацией о себе: полное имя, личные данные, судимость, история отбывания тюремного срока, с которым он и прибывал в места заключения. Есть свидетельства, что в действительности осужденные прибывали в места заключения и расселения даже без сопроводительных списков (или с неполными списками), не говоря уже об индивидуальных “билетах” и приговорах. История с этапом, вставшим посреди дороги, во многом была результатом отсутствия сопроводительных документов и не соблюдения обыкновенных судебных норм. Если бы заключенные были ознакомлены с их приговорами до отправки этапа, если бы у них были адвокаты, способные объяснить все пункты приговора, то сцены на дороге могло бы не быть. Казакам, арестованным и сосланным по “делу о неподчинении Новому Военному Положению” в дороге зачитали указ об их поселении в Туркестане. Я бы спросила: почему приговор ни с того ни с сего зачитали в дороге? Казаки же спросили: Почему поселение? Конвой ответить на вопросы не мог, разумеется, потому что и сам ничего не знал, и не мог разрешить проблему без вмешательства наказного атамана, а тот - без вмешательства генерал-губернатора Н.А. Крыжановского из Оренбурга. Что любопытно: первая реакция Верёвкина включала возможность применения огнестрельного оружия против этапа (напомню, что все в том этапе были стариками и инвалидами!). А так-же ещё раз напомню, что никогда сами осужденные не продемонстрировали никакой агрессии, которая бы могла спровоцировать применение огнестрельного оружия против них! Но именно это “орудие правосудия” было всегда наготове у администрации.
После случая с этим этапом, приговоры казакам на территории УКВ уже не читали. Ферапонт Толстов узнал у случайного человека уже на подходе к Оренбургу, что его с товарищами осудили за убийство генерала Бизянова (смотрите стр. 176). Разумеется, я не отметаю возможности организованных акций со стороны казаков, не смотря на то, что мне не встретилось ни одного доказательства подобных случаев. Каждый борется за свою свободу и человеческое достоинство как может. Но ведь в том и заключается задача процессуальных норм, чтобы устранить возможность любых нарушений в судебной практике, а значит и исключить возможность жаловаться на несправедливость судебных постановлений. Но если бы судопроизводство в УКВ согласовывалось с буквой закона, то ведь и всей истории с “бунтом” не было бы, не так ли?
27 июня 1880 года, вследствие приказа №199 по УКВ, военно-судная комиссия, состоящая при штабе войск Уральской области, была закрыта (УВВ, 1880. №34, стр. 1). За все годы существования военно-судной комиссии в УКВ, и три десятилетия спустя, сосланные казаки систематически подавали прошения: сначала - сказать им, в чём их обвиняют, а позднее - устроить над ними суд, на котором они смогли бы доказать свою невиновность. Из прошения в прошение, а также в воспоминаниях Ферапонта Толстого, мы читаем одну и ту же судебную историю, полную трагических юридических нелепостей:
обвиняемые (а затем осужденные) не знали в чём их обвиняют, многие думали, что их осудили за неподписание пустых листов, а то и вовсе ни за что.
многие осужденные не видели своих судей в глаза и не знали, что они были осуждены, а потому не понимали, почему они были сосланы.
караульные и тюремные службы и начальство в местах ссылки, за исключением высокопоставленных чиновников, не знали, за что сидят или сосланы уральцы.
Туркестанское местное начальство зачастую считало уральцев вольно-переселенцами, не смотря на то, что они содержались под стражей.
попытки казаков выяснить, в чём заключалась их вина, наказывались от порки и битья прикладами до тюремного заключения и ссылки на каторжные работы.
До самой революции наказанные казаки не получили ответа на свои вопросы. В 1881 году они были “прощены” Его Величеством, но ни “прощение”, ни последующие распоряжения начальников всех уровней не объяснили, за что именно казаков “прощают” и в чём именно состояло их “неповиновение Монаршей воле”. Вплоть до революции прошения казаков о суде или пересмотре их дела, равно как и немногочисленные попытки российской интеллигенции привлечь внимание общественности к вопиющему беззаконию в столь колоссальном масштабе (статья Сандра тому пример!), не получили никакого ответа со стороны властей.
Библиография:
Белоконский (Петрович) И.П. По тюрьмам и этапам. Очерки тюремной жизни и путевыя заметки от Москвы до Красноярска. Орел, 1887.
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Витевский В.Н. Раскол в Уральском Войске и отношение к нему духовной и военно-гражданской власти. Серия “Уральская Бибиотека. Первоисточники”. Уральск, Оптима, 2010 г.
Также есть на: http://gbooks.archeologia.ru
Извлечения из распоряжений по делам о раскольниках при императорах Николае и Алек-сандре II, пополненныя запискою Мельникова. Лейпциг, 1882.
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Колычев С.В. Военно-гражданские реформы Александра II в Уральском Казачьем Войске в 1874-1877 гг. и их последствия. Диссертация на соискание учёной степени кандидата исто-рических наук. Москва, 2008.
Коротин Е.И. Социально-экономическая и духовная жизнь Уральской казачьей общины в XIX-XX веках (По материалам “Уральских Войсковых Ведомостей”). Санкт-Петербург, Реноме, 2011
Крапоткин П.А. Тюрьмы, ссылка и каторга в России. С.-Петербург, 1906.
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Люблинский П.И. Свобода личности в уголовном процессе. Меры, обеспечивающия неук-лонение обвиняемаго от правосудия. С. Петербург, 1906.
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Правдухин В.П. Яик уходит в море.
Источник: http://www.yaik.ru/rus/litarhiv/index.php?litarhiv=2552
Рыминский. Курс дисциплинарнаго устава и военно-уголовных законов для полковых учебных команд и строевых унтер-офицеров. С.-Петербург, 1896
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Сандр. “Уральцы” в Туркестанском крае.// Русское богатство, 1905, №6.
Свод российских узаконений по части судно-военной.Часть II, отделение первое. С.-Петер-бург, 1828
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Свод российских узаконений по части судно-военной.Часть II, отделение второе. С.-Петер-бург, 1828
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Смирнов, А. Предварительный арест и заключение. С.-Петербург, 1878
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Столетие Военного Министерства. 1802-1902. Воинская повинность казачьих войск. Исто-рический очерк. Составитель Никольский А.И. Санкт-Петербург, 1907
Источник: http://gbooks.archeologia.ru
Толстов Ф.И. Воспоминания уральца Ферапонта Илларионовича Толстова.// Средняя Азия, 1911, №7, стр. 69 - 82.
Чеботарёв В. “Уходцы”. Мятеж в Уральском Казачьем Войске в 1874 году.// Горыныч,
Краеведческий сборник.
Источник: http://maxpark.com/community/4502/content/1617312
Государственный Архив Оренбургской Области. Фонд 6, опись 13, дела 377, 3931, 4020, 4146, 4748.
Центральный Государственный Архив Республики Казахстан. Фонд 264, опись 1, дело 4. Фонд 267, опись 1, дела 83, 89, 106, 115, 124, 220.
ISBN: 978-0-646-93245-3