Часть третья
ТАНЦЫ НА ЛЕЗВИИ
1740 – 25 ноября 1741 г.г.
Глава 19
В погожее августовское утро 1740 года Елизавета Петровна проснулась у себя в имении Саарском и обнаружила, что лежит одна.
- Алёша, ты что, не устал по хозяйству хлопотать? – упрекнула она Разумовского, появившегося на пороге спальни. Он ласково улыбался, бережно прижимая к груди охапку васильков и ромашек. На его плече ехала озорная ручная белка и зыркала чёрными бусинками глаз. Тьма развелась в парке Саарского этих белок! Следом за Алексеем в опочивальню вступили две поджарые гончие и сели возле ног хозяина с высунутыми языками.
- Не знаю, чем порадовать тебя, моя золотая, - сказал Алёша, - хожу дурной с первого дня, как увидел тебя и вот уже десять лет – одиннадцатый пошёл! Хорошо бы никогда не покидать Саарское. Очень уж часто тебя требуют ко двору, и ты тратишь время на все эти официальные куртаги, крестины, терпишь придирки и каверзы, когда как здесь я мог бы быть с тобой неразлучно.
Он осыпал шёлковое одеяло возлюбленной луговыми цветами, только что собранными, а озорная белка скатилась с его плеча, сердито зацокала и принялась прыгать по столу, требуя орехов.
- На, бери, Солошка, грызи свою добычу! – Алёша высыпал на столешню горсть орехов и ласково взглянул на свою цесаревну.
Она, усевшись с поджатыми ногами на постели, забрала, сколько могла цветов, в руки и погрузила в них заалевшее лицо.
- Как будто я на лугу! Ах-х! Век бы мне Анниного двора не видать, ты же знаешь! А что ты имеешь в виду, дружок мой нелицемерный, упоминая крестины? Аннет родила?
- Твоему высочеству только что привезли из дворца пакет: вчера Анна Леопольдовна счастливо разродилась здоровым сыном. Тебя требуют ко двору! Ты ты меня оставишь здесь одного, на целую неделю, а и на две!
Цесаревна поёжилась, пока он испепелял её ревнивыми колдовскими глазами.
- Свет ты мой, - она протянула ему обнаженные руки и застонала, когда он покрыл их жаркими поцелуями, - о-о-о, всему своё время! Настанет день, и Анна удовлетворит мою просьбу присвоить тебе камер-юнкерский чин, но это будет не раньше следующего года. Медведица притесняет меня, чем только может!
- Не она, а он! – с виноватой улыбкой поправил её Алёша. – Герцог Курляндский старается держать меня от двора подальше, и я полагаю, что так и не получу право сопровождать ваше высочество на придворные торжества и маскарады. Ему удобнее, что человек, близкий к твоему высочеству, пребывает всего лишь в камердинерском ранге. Ведь это с милостивого разрешения Бирона я управляющий вотчинами и дворянин! Но к императорскому двору меня не принимают, вся-то и красота!
Он отвернулся, делал вид, что сердится, но из-под ресниц светился ум и озорной юмор.
- Ты знаешь, что я больше всего на свете дорожу мнением своего управляющего и интенданта, - вкрадчиво начала она, - если ты отсоветуешь мне ехать ко двору, Алёшенька, то и не поеду. Рапортуюсь захворавшей. Иди ко мне!
Она искренне и нежно любила своего малоросса, первого красавца среди всех мужчин, и была уверена, что герцог просто боится, что Алексей попадётся на глаза царице. Пять лет назад был послан в армию и сгинул где-то в плену красавец-паж Тургенев, из-за внимания к нему императрицы. А Разумовский талантлив не только своим лицом. Хотя он в Петербурге постоянно простужался, и золотой голос его спадал понемногу, он не выходил из сердец знатных дам. Цесаревна бешено ревновала его к любезным подружкам, а когда он в компании брал в руки бандуру, или итальянскую лютню-виолу, то она и таяла и с ума сходила. Благодаря Разумовскому и его украинским думкам, в гостиных высшего света начали петь романсы, а в руках любителей музыки появились бандура, гитара, лютня. По воле Елизаветы молодой малоросс стал при её дворе первым человеком. Теперь вокруг него крутились льстецы и прихлебатели всех сортов, а на его имя шли и шли прошения о протекции, о денежной помощи, о заступничестве - письма, полные лести. Ему кланялись все деревенские родственники Елизаветы, Скавронские, Гендриковы, Ефимовские, не успевшие в хлопотах при большом дворе, и гвардейские офицеры. Он был известен в высшем свете и лукавил, говоря цесаревне, что остается один. В столице его приглашали в свои дома видные вельможи Салтыковы, Измайловы, Голицыны, Хрущевы, Мусины-Пушкины, Волынский. И молодой скромный придворный цесаревны поражал всех своим природным тактом, обаянием, а также не стремлением к богатству и громкой славе. Цесаревна удивлялась тому, как её друг нелицемерный себя поставил среди интриг её же собственного двора. Она верила в его несокрушимую силу, верность и трезвый разум. Верила уже много лет. Взаимная любовь с каждым годом становилась крепче. Елизавета знала, что подчинилась ему, как норовистая кобыла подчиняется умелому наезднику. Мягко и ненастойчиво он сделался из раба царём.
Алексей сбросил ботфорты и прилёг с нею рядом, а собаки развалились посреди горницы на ковре.
- У панночки есть обязанности, - вздохнул он, обхватывая её руками поверх одеяла и всё ещё притворяясь сердитым, - как я могу отсоветовать ей ехать на крестины наследника престола? Хотя она, моя панна, и есть настоящая наследница.
- Замолчи! – в притворном ужасе отмахнулась Елизавета. – Ты, сударь, мятежник! Немногим более месяца назад кабинет-министр Волынский сложил голову на плахе, и ты туда же? – она прикинулась очень сердитой. На самом же деле она его хотела, чувствовала желание отдаваться ему с утра и до вечера без перерыва. Она почувствовала во всём теле жар. Бывало, что они не выходили из спальни целыми днями. – Какая я наследница? Моя покойная мать объявила меня наследницей только после сестры Анны и её потомства. Есть ещё Карл-Петер-Ульрих!
Он мотнул пышными волосами:
- Это так, но ты сама несколько раз мне рассказывала, что твой племянник лютеранин. И что в Тестаменте твоей матери есть слова: «никто никогда российским престолом владеть не может, который не греческого закона». Значит, ты …
Елизавета закрыла ему рот ладонью:
- Права только что рождённого младенца защищает закон моего отца – «Устав о престолонаследии» и манифест Анны от 1731 года! Монарх имеет право назначать себе преемника по своему желанию! Ах! У Анны всё идёт точно по маслу! Фу ты, ну ты, племенная корова справилась с задачей – бычка родила!
- Ты не хочешь узнать, что в присланной тебе депеше? – спросил Алеша. – Пакет не отдают, говорят, только в твои собственные руки, но я угадываю содержание. Это не секрет. Пакет доставил наш с тобой друг барон фон Менгден, кузен Юлианы и Якобины – недавний камер-паж.
- Ах, вот как! – цесаревна оттолкнула его и отбросила с груди одеяло. – Менгден? Ну-с, я чувствую, что барон привёз и тебе поклон от Бинки и от Жульки? Признавайся! Обе сучки вертят перед тобою хвостом!
- О, повелительница, - смущаясь, как мальчик, прошептал Алёша, и его сердце дрогнуло, - я люблю только тебя! Неужели за все эти годы я не доказал тебе …
- Молчи, больше ни слова, - она опять закрыла ему рот ладонью и навалилась сверху крупным телом, - для доказательства любви ступай-ка обратно в постель: ещё очень рано!
- Барон Эрнест Рейнгольд фон Менгден дожидается в гостиной, - напомнил Алёша.
- Посидит ещё, - она расстегнула ворот Алексеевой рубашки.
- Государыня …
- Ах, государь моего сердца … - её маленькие руки проворно заработали, заставляя и его помогать ей стаскивать с себя рубашку, ботфорты...
- Матушка, как будто едет ещё кто-то, о-о-о, … - шаловливая рука заставила его застонать и освободиться от последней части туалета - кюлот. Маленькие ладони погладили его стройные бёдра и проскользнули между ними, - … о, чаровница! – он наклонился над цесаревной и накрыл горячими губами её рот, поцеловал сначала нежно, но потом его горячие поцелуи переполнились невероятной страстью.
- Зверь … без всякого чувства сострадания … - извивалась она под сильным мужским телом. – Восхитительный, очаровательный, любимый! Ещё! … Ах!.. А-а-а-ах!..
Они страстно отдались объятиям и поцелуям. В третий раз, доведя возлюбленную до высшей точки наслаждения, Алёша несколько секунд оставался лежать поперёк неё, он был почти без сознания, и Елизавета испугалась. Такое уже было с ним и не однажды. Он преклонялся перед цесаревной, но Лизаньку свою любил с дикой, какой-то звериной, силой. Если бы оказался на краю смерти, не остановился.
Когда он очнулся, то Лизанька, устроив голову его на своей груди, нежно поцеловала в плечо, а потом в шею. На шее у него была чудная отметка – родинка в виде звезды.
Он в который раз уже, содрогнулся:
- Хочешь убить меня, лишиться раба?
- Да, любимый! Чтобы встать, мне нужно ещё немного.
- Тогда позволь мне неторопливо усладить тебя …
Когда, счастливые, они тихо лежали в объятиях, Елизавета спросила:
- Что ты уже выведал? Не могу забыть прошлогоднюю помолвку и потом свадьбу! Как невеста рыдала, сначала перед выходом в своей уборной, на плече у венценосной тётки и, обменявшись кольцом с женихом, плакала у меня на шее. Река слёз замочила моё новое платье. Я была мокрая, хоть выжимай. Обручение больше смахивало на похороны. А свадьба! Какая великолепная была процессия! Я следовала за каретой императрицы и невесты, сидящих в ней друг насупротив друга и молчавших, точно буки. Венчание в церкви Рождества Богородицы. По окончании при пушечной пальбе с обеих крепостей и при троекратном беглом огне, произведённом полками, все возвратились во дворец. В полдень имели открытый обеденный стол, где я сидела обще с императрицей, молодыми и всей фамилией герцога Курляндского. Потом бал промелькнул удивительно скоро, и невесту повели облачать в атласную ночную сорочку. Я проводила её до дверей, - Елизавета хихикнула, - а ночью новобрачная удрала от супруга, - она снова хихикнула, - я понимаю, что не до смеху, хи-хи, да простит меня Богородица! Жених, видимо, заслужил это! Я восхищена, что они сделались родителями! У трона появился наследник! – она резко встряхнула волосами. – Ну и пусть. Глядишь, русские не захотят подчиняться императору-немцу, взбунтуются и заставят отречься …
- И ты согласишься ждать? – вырвалось у Алёши.
- А что же мне делать?
- Ну, умрёт Анна, захватишь дворец!
- Да? И, потерпев неудачу, буду пострижена в монашки? – она показала ему язык и оттолкнула его. – Что ты тогда будешь делать?
Алексей подавил досаду. Как могло случиться, что его цесаревна равнодушна ко всему, что связывает её с отцовским наследством? Или … это тонкий расчёт, в который его не посвящают? Он ответил, скрывая обиду:
- Как что? Постригусь в обители, которая окажется с твоей рядом, и будем видеться каждый день.
- Добро! Ну, а, ежели рядом мужского монастыря не будет?
- Тогда ещё проще, душа моя: постригусь в любом захудалом монастыре и принесу обеты вести жизнь отшельницкую! – Его черные глаза озорно вспыхнули и заискрились от мятежного смеха. – Землянку вырою, или же, поселюсь в берлоге и буду ходить к тебе с посохом, да в сопровождении зверья разного лесного! Но, похоже, ты этому не рада?
- А ты рад? Нет, монахинею я не буду. Не зря говорят, что во мне нет ни кусочка монашеского тела!
- Нет его и в Анне Иоанновне!
- Пожалуй, да, тоже нет! – она задумалась на минуту.
- Императрица очень сдала, - заметил Алёша. – Все знают, что у неё в обоих боках колики – почечнокаменная болезнь. Лесток предсказывает омертвение почек.
- Пфуй, этот Лесток! Просто она мучается после казни Волынского!
- Да-да, смерть Артемия Петровича на её совести, – согласился Алёша, - но без Бирона она бы не казнила такого человека! Лесток, на днях сказал мне, будто Бирон что-то замышляет. Не ты ли посылала его к герцогу?
- Не я!..
Елизавета хохотнула. Её Адонис 16 заинтересовался политикой?! А кто сказал, что он раньше ею не интересовался? Её выучка! Такая же притвора! Благодаря умению - играя жить, они только и живы! Алексей в глазах всего общества – тихоня и скромник. Он хороший актёр, только и всего. Очень возможно, что когда-нибудь про него напишут: он жил в неге и лени, для него покой был дороже славы. Ох, нет! Она, женщина неуёмной энергии, не избрала бы такого байбака! Не ужилась бы. Со скуки бы умерла!
- Я не собираюсь пока говорить с Бироном. Ты меня понимаешь, Алёшенька? Сейчас Бирон не нарадуется, что избавился от соперника, кабинет-министра и получил отсрочку в лице этого младенца. Ему не надо бояться, что власть напрямую передадут племяннице Аннете.
- Но ты-то останешься на бобах, моя мамо!
- Ха-ха! Мамо выискал! – Елизавета неожиданно для себя развеселилась.
- Несправедливо, что ты должна страдать из-за немца, пускай и младенчика.
- Ты лучше скажи, чего узнал от Менгдена, - перебила она. – Новорожденный здоров?
- Насколько возможно, в вожделенном здравии, - пробормотал Алёша.
- Ах ты, Боже мой! – вскинулась Елизавета. – Я желаю посмотреть на этого малютку! Так ли он здоров, как кажется? Милый, ступай и скажи Менгдену, что я дочерне повинуюсь приказу императрицы. Придётся выйти к нему! Найди и пошли мне Маврушку с фрейлинами, я стану убираться!
- А фриштыковать?
- Приказывай, чтобы подавали мне в спальню, за головною де болью, а сам угощай юного барона. Ах, солнышко-то уже высоко, чай уж полдни, - она всплеснула руками. - А-ах, крестины, крестины! – и покачала головой. - Сколько я помню крестин царских ребятишек! Ох, помню!
Алексей поцеловал нежную руку задумавшейся возлюбленной, быстро оделся и покинул спальню вместе с собаками. Он направился в парк, и некоторое время беседовал там с архитектором, возводившим новую церковь, заинтересованно слушал, но вскоре отвлёкся и принялся гадать, надолго ли задержится в Петербурге цесаревна? И удастся ли когда-нибудь его панне коханой получить отнятую у неё корону? Вдали от императорского двора Елизавету продолжали шепотом называть принцессой Лаврой, хотя саму эту пьесу уже давно не разыгрывали в театре. Нынче молодые придворные стали гораздо осторожнее, чем были. Хотя, чёрт их дери, кроме Алёши, при дворе цесаревны (и в том числе ей самой) никому не было известно о приключении певчего Ваньки Петрова в 1735 году. Тогда ой-ей-ей, какая была встряска! Петрова взяли в Тайную канцелярию за то, что кто-то из «друзей»-шпионов выкрал из его комнаты обрывок роли. Это и была роль Юпитера в пьесе «Принцесса Лавра»! Что думал Ушаков, читая о возведении на престол некой сироты-принцессы, один Бог знает. И как удалось Ваньке-бедняге вывернуться, избежав дыбы? Да он до сих пор по ночам трясётся, вспоминая ту беседу с Ушаковым! И в том же, 1735 году в Тайную канцелярию взяли мадам Шмидт, гувернантку фрейлин цесаревны – эту за болтливый язык. И Шмидтше повезло гораздо менее чем Петрову. Её высекли кнутом и сослали в дальнюю деревню. Хорошо, что язык не вырвали. Но самого сердечного друга цесаревны не трогали, и принимали исключительно в интендантской конторе императорского двора. Алексей видел в этом руку Бирона.
Ах, принцесса Лавра, спящая принцесса Саарского! Что-то будет?
В ожидании своей старшей фрейлины и камеристок, Елизавета, с распущенными волосами и пеньюаре, выглянула в окно. День 13 августа 1740 года выдался тёплым, и всё лето, солнечное, с дождями и радугами, после которых дышалось легко, радовало. В воздухе стоял аромат цветов, пёстрым ковром расстилавшихся перед домом, но в душе гнездился лёгкий осадок недовольства. Ехать ко двору! Цесаревна не переносила многих немецких придворных императрицы и представителей дипломатического корпуса. Австрийского посланника маркиза Ботту она считала шпионом. Шведа Нолькена побаивалась. Маркиза де Шетарди, галантного француза, она пока мало знала. А уж эта семейка Менгденов – баронов из Митавы! Один из них в большом чине – Камер-коллегии президент. В баронессу Анну-Аврору, фрейлину Анны Леопольдовны, влюбился Жано Лесток, и подумывает жениться. Баронесса Анна-Доротея уже вышла за сына фельдмаршала Миниха – Иоганна-Эрнста. Баронессы Юлиана и Якобина пока сидят в девках. Старшая – не разлей вода с Анной Леопольдовной, младшая, хорошенькая вертушка, ума у неё, не более чем у мухи. Вишь ты, повадились обе передавать поклоны «прекрасному Адонису»! В этом видна рука опытной придворной потаскухи, статс-дамы Лопухиной. Дочери Балкши уже за сороковник, а она всё соперничает с цесаревной, которая моложе её на десять лет. Любовница Левенвольде не устаёт оспаривать у цесаревны титул Венеры, ну и пусть бы, да вот беда - приструнить-то её полуопальная дочь Петра никак не может. Наташка же повадилась копировать фасоны её платьев и причесок, досаждать колкими словцами, почерпнутыми в собственной девичьей. А с некоторых пор пробует соблазнить и сердешненького дружка её Алёшку – через придворных дурёх. Сама-то открыто подкатиться не может к красавцу, а то ведь давнишний её галан, обер-гофмаршал, чего доброго, возьмёт и кинет её на руки озверевшему супругу, оставив без щедрот и без любви. В Санкт-Петербурге всем известно, что младшие дети Лопухиной прижиты с Левенвольде. Елизавете не хотелось ехать ко двору и по той причине, что она не желала встречаться с самой Анной, но раз уж дело касается императорского семейства, она поедет. Что может быть важнее крестин наследника? Батюшки-светы, Саарское – приют муз и любви покидать летом – такая мука!
Елизавета Петровна полюбила это имение с тех пор, как пришлось оставить Александрову слободу. В Москве она больше не бывала, едва сделавшись негласной поднадзорной. Иногда приходилось отпускать от себя Разумовского с инспекцией имений. Под Москвой он облюбовал ещё одну прекрасную вотчину – Перово, поставил там церковь и небольшой дом. По восторженным докладам Алексея она знала, что там лучшие оранжереи с апельсиновыми и лимонными деревцами, а уж охота! Лучше и не бывает! К Александровой слободе Алёша относился с опаской – она считала, что ревновал к памяти Шубина. Тогда цесаревна взяла и подарила ему Перово, пока не гласно. В придворной гоф-интендантской конторе могли бы раздуть дело из-за такого щедрого подарка. Елизавета решила подождать и когда-нибудь попросить Бирона обтяпать дельце. Алексей, из опасения обидеть её, от подарка не отказался, но себе оставлял только четверть от совокупного дохода с хозяйства. Всё остальное уходило на благоустройство поместья, на покрытие долгов цесаревны и прочего.
Но, живя в Петербурге, приходилось благоустраивать вперёд всего Саарскую мызу. Прежде всего, это являлось данью памяти Петру и Екатерине. Отец подарил Саарское матери вместе с пятью близлежащими такими же имениями до рождения Елизаветы. Первоначально это был деревянный домик на горке, в окружении леса. Через десять лет построили двухэтажный каменный дом и развели оранжереи, огороды, конюшенный, скотный, птичий дворы, амбары и риги. Прибыв сюда летом 1732 года, Елизавета нашла в порядке родительскую мебель и порадовалась: здесь асё сохранилось для повседневной жизни. В спальне на первом этаже, даже всплакнула, увидев родительскую кровать под шитым золотом малиновым балдахином. Утирая слёзы, она разложила, на перине василькового цвета с узором из красных трав, два отцовских шлафрока. Нашла и старые туфли. Она решила ничего тут не менять. Пускай память остаётся. Второй этаж предназначался для торжественных случаев и небольших ассамблей. Лизета подумала и соорудила в большом зале сцену для театра. Представления давались опять же только для своих, близких, преданных людей. Как хорошо, слаженно, весело, зажил здесь молодой двор. Иногда только огорчали шпионы, засылаемые Ушаковым и Минихом, а то и разбойники, шляющиеся по лесным дорогам. Приходилось заботиться об обороне собственной жизни, завести арсенал оружия и склад для пороха, дроби и пуль. Саарский холм, на котором стояли каменные палаты, окруженные парком и огородом, возвышался над унылой болотистой равниной. То тут, то там, чернели убогие деревеньки чухонских крестьян, перелески чередовались с пустошами, а вдали тёмной стеной шумел настоящий дремучий лес. Глухое место. Зато вдоволь охоты. Тьма волков, кабанов, лосей, оленей, диких коз, лис, зайцев, белок. Бродили медведицы с медвежатами. Зимами Алексей забавлялся: поднимал из берлог косолапых. И птиц – прямо гибель – глухарей, тетеревов в Саарском. Елизавета осуждала любезную Анне охоту «за полотнами», когда зверей загоняли в парусиновый коридор, который выводил их прямо на «ягт-ваген», где в безопасности сидели охотники и в упор расстреливали волков, либо оленей, и стрельбу по живым мишеням, проще говоря, отстрел зверей в парке. В этом году сезон там только начался. Елизавета опасалась получить приглашение на звериную бойню в Петергоф.
Ныне в Саарском под присмотром Разумовского копались пруды, устраивались крытые аллеи и трельяжные беседки. А в прошлом году была сооружена Римская баня – бассейн, окруженный колоннадой. На всё требовались большие средства. Приходится занимать. Тут уж спасибо подруге, сибирской купчихе, богачке Марфе Ивановне Сурминой, вышедшей замуж за Романа Воронцова, старшего брата камер-юнкера Мишеля. Она суживает деньгами цесаревну, да ещё несколько купцов, с которыми сошёлся обходительный со всякими людьми Алёша. Что бы она без него делала? И где бы ещё перехватить денежек на установку настоящего чуда – янтарного кабинета, закупленного батюшкой ещё в 1717 году? Так и не дошли руки! Ящики с янтарными панелями 24 года хранятся в кладовой, и Анне не ведомо, чем обладает цесаревна. Узнает, так и отнимет, хоть и не её это наследство. Как же быть? Придёт ли время? Десять тревожных лет прожила Елизавета Петровна рабой послушной. У неё собственный двор, дворцы в Петербурге, вотчины, денежное содержание - 30 тысяч рублей в год. И вечная неприязнь, вечное плохо скрываемое презрение к «отродью лифляндской прачки», вечная денежная зависимость. Елизавета с детства не считала денег, а тут не хватает даже на платья! Ух, и опасается Анна красивой и любимой народом кузины, завидует красоте её и счастью. Ведь тоже женщина, и ей очень завидно и очень обидно наблюдать за цесаревной в бальном зале, на охоте, на прогулке. Лишняя! Потому и держится от политики как можно дальше, хотя имя её фигурирует почти в каждом политическом деле. В прошлом году его трепали по делу Долгоруких, схваченных в Сибири по доносу какого-то подьячего. Мученическую смерть приняли князь Иван и его дядья. Беспутного друга покойного Петруши четвертовали. Господи, Боже мой! К чему приводит беспутство! Чуть больше месяца прошло, как сложил голову на плахе честолюбивый кабинет-министр Артемий Волынский. Ему вырезали язык, отсекли правую руку и потом голову. И опять всплыло имя цесаревны. По крайней мере, её никуда не таскали. Чего ждать ещё? Приказа выйти замуж «за такого принца, от которого никогда никакого опасения быть не может»? Слава Создателю, Бирон, наверное, говорит Анне: «Что, хочешь получить ещё одного чертушку за границей?». Чертушкой императрица зовёт сына покойной сестры Аннушки. Но сама Елизавета что-то разочаровалась в своей способности родить. Три года она уже отмахивается от эликсиров Лестока, а забеременеть никак не может. У них с Алёшей нет детей, а хорошо бы тайно выносить и родить маленького Алёшеньку, или Катеньку, в честь маменьки покойной. Она - полная и любит носить русские просторные сарафаны, так и не открылось бы ничего. Так она и не узнает до конца, что это такое, ходить с брюхом?
Не удивительно, что размечталась. Но уж так, так хочется несбыточного. Приняв приглашение на крестины наследника престола, Елизавета Петровна сильно огорчилась: вот и очередное напоминание о том, чего лишилась сама, а ведь могла бы! Она, вопреки придворному уставу, взяла с собой в Петербург Разумовского.
Удаляясь от Саарского, цесаревна ощущала странное беспокойство.
Глава 20
Анна Иоанновна почувствовала прилив сил после рождения у племянницы ребёнка и на радостях расцеловала Елизавету. Она с воодушевлением рассказывала цесаревне, что накануне родин принцесса ещё гуляла по Летнему саду, ночью крепко заснула, но поутру, между пятью и шестью часами проснулась от болей и закричала, всполошив всех. В семь часов утра с её половины прибежали известить императрицу, и она скорым шагом направилась к племяннице. К счастью, потуги были не столь долги, как ожидается в первый раз. Принцесса благополучно разродилась к четырём часам пополудни.
- Мальчик! – похвалилась императрица. – Богатырь! – Взмахнув полными смуглыми руками, она показала кузине, насколько велик принц и продолжала с довольной улыбкой. – Сущий маленький ангелок: весь розовенький, пухленький, светлоглазый, прожорливый, а кричит баском. Я сама выбрала ему в кормилицы чухонку с превеликими грудями, Катерину Иванову, так он её высосал досуха и Катькиному робёнку ничего не оставил!
- О, каков маленький богатырь, - с натянутой улыбкой похвалила будущего царя Елизавета. – А когда я его увижу?
- Подожди до крестин! Али забыла, что показывать всем дитя плохая примета?
«Но я-то ведь не все!», - хотелось ответить цесаревне. Однако прикусила язык.
А тут как раз где-то в соседних покоях, новорожденный заверещал во всё горло.
- Слыхала? Я забрала его к себе у Анюты, - деловито сообщила Анна Иоанновна и упёрла в крутые бока красные руки. – Сама нянчусь. А эти-то, двое, - она низко наклонилась к Елизавете, - горе-родители! Особенно папаша! Принц Антошка только делать детей хорош, а когда пришло время брать на руки сыночка, так он весь затрясся, стушевался, лишился дара речи. Пришлось его вытолкать, чтобы принцессу не злить. А всё же легко она опросталась, моя Анютка! Теперь буду поджидать другого младенца. Мне нужно, чтобы пара парнишек для престола! – И прищурилась, глядя на цесаревну. – Ну а ты как? Вот бы и тебе стать доброй матерью. Тебе тоже давно пора, Елизавета. Катерина-то Алексеевна была дюже плодовита. Глядишь и ты нарожаешь немецких ребятишек, когда выйдешь замуж!
«Немецких?!» - так и передёрнуло цесаревну.
- Конечно, если я выйду замуж, ваше величество, - поправила она Анну тихо.
Но в ответ Анна Иоанновна заколыхалась от смеха и заявила, грозя ей пальцем:
- Выйдешь! Выйдешь! Уже есть жених, младший брат нашего скромника Антошки, Эрнст-Людвиг, и он скоро прибудет в Петербург. По словам этого болтуна, маркиза Ботты, франт и красавец! Не сомневайся! Хотя его старший братишка и слабак только с виду, в штанах у него та-а-акие сокровища! М-м-м-м!.. За жениха будешь меня благодарить, кузина! Хватит, поди, вертеть с кем попало!..
Елизавета сделала реверанс молча. Пришла беда. С рождением этого маленького чуда императрица перестала бояться, что где-нибудь за границей станут подрастать ещё несколько внуков её грозного дяди, претендентов на русский престол. Хотя спасибо Алёше, что напомнил: они будут лютеране. «Никто, никогда русским престолом владеть не может, кто не греческого закона»!
Анна Иоанновна стала крестной матерью новорожденного. Окрестили принца Иоанном в честь прадеда, отца правящей императрицы на седьмой день рождения. В собственную опочивальню императрицы поставили походную церковь и серебряную купель, и пришли на крестины цесаревна Елизавета, Бирон, его супруга, кабинет-министры, высшие сановники, иностранные послы. Многим из вельмож пришлось оставаться в галерее, смежной с залами и в самих залах. Императрица чувствовала себя не хорошо, но держала крестника на руках до погружения его в воду. Архиепископ Новгородский взял его у императрицы и погрузил в купель. Младенец проявил себя славно: заорал так, что услышали все. Анна поспешила взять его и передать Елизавете: изволь, понянчись. Цесаревна занялась густым румянцем и поцеловала ребёнка. «Как Шишечка», - подумалось ей. Она поцеловала Ванечку и первой поздравила императрицу. Теперь Анна Иоанновна всецело сосредоточилась на ребёнке. В её спальне опять появилась колыбель, и окружали её первые дамы государства. Супруга Бирона, «опытная мать», раздавала указания кормилицам и нянькам, отобранным лично императрицей. Теперь Бирон мог положиться на бдительность своей супруги, и всецело отдаться стряпне на кухне – политической. Незримая нить протянулась из его дворца к дому Елизаветы Петровны. Но сама цесаревна совершенно растерялась. Она сладко жила в любви и радости, почти в безвестности и была довольна вниманием к ней народа – в лице простых российских солдат, убелённых сединами ветеранов и совсем молодых «новиков». Русские солдаты, с образованием по воле Петра регулярной армии, стали теперь особым сословием, ведь служили они всю жизнь. Рядовые труженики, прошедшие с Петром Великим, от Балтийского до Каспийского морей, люди, стоявшие у истоков новой столицы, в целом, неграмотные, но бывалые, знавшие членов августейшего семейства не понаслышке - они смотрели на дочь Петра, как на истинную наследницу. Она это знала. Знала и то, что командирами над ними стояли немцы, порой совсем не говорившие по-русски, хотя и своих было примерно в половину. Русские урядники и младшие офицеры стремились продолжать дело Петра. У многих на душе и в сердце изрядно накипело, что русская императрица Анна у руля власти держит иностранцев и хочет передать престол тоже немцам. Анна Леопольдовна, немка наполовину, живя в России с четырёх лет, не удосужилась выучить язык и стать русской. Её супруг – чистокровный немец, а сын, наследник престола, немец на три четверти. Многие офицеры, внуки сподвижников Петра, собираясь друг с другом, говорили о том, что заложили их деды. Так в воинских кругах складывалось общественное мнение. Когда рота солдат двигалась мимо окна цесаревны, она слушала, как они пели в её честь. И вот, в последние дни сентября 1740 года она гадала, а пойдут ли гвардейцы ради неё на действо? Задеты ли они манифестом Анны о передаче трона после её смерти малютке – сыну немца и полунемки? Дочери сумасшедшего герцога, изгнанного с собственного трона и заключенного в тюрьму? Хотя Анна должна прожить долго. Её только 47 лет, и недуги, мучающие её, вполне можно лечить с помощью снадобий и диеты. Надо было срочно решать, что делать, если императрица осуществит угрозу сватовства цесаревны за Эрнста-Людвига. Любопытно, сколько ему лет? В любом случае, он много моложе. 18 декабря ей самой стукнет 31 год. Антону-Ульриху – 27, значит его брату не исполнилось и 25 лет?.. Она подсчитывала, чтобы убить время и не могла знать, что будет через день, через два. Никто ей не поможет! Разве что, он? Елизавета знала от Лестока, что Бирон рвётся к власти, к назначению его регентом в обход родителей наследника престола. Миних и Остерман к регентству первые зачинщики. Но императрица боится. Посол Франции Шетарди недавно сказал Лестоку: «…в России господствует предрассудок, основанный на действительно бывших примерах, будто бы монарх никогда не живёт долго после распоряжения о наследстве». Бред, не бред, но вряд ли Бирон уговорит Анну. Она подписывать ничего не станет. Лесток же твердит: опасно больна. Жано и в предыдущих смертях не ошибался. Что он говорил при смерти маменькиной великому врачевателю Блюментросту? Что-то про нарыв! А нынче он давно твердит про камни. Про омертвение почек. Камни в почках и печени! Анна серьёзно больна, а Бирон скрывает! Она давно не охотится, не садится на лошадь, а ведь какая любительница! Чего ждать? Бежать к Бирону? Завести с ним альянс? Не мыслимо! За свою дружбу Бирон потребует и от неё ответной услуги. Может быть, тоже брака со своим сыном? Брака своей горбатенькой дочери с герцогом Голштинским, потерявшим отца, в прошлом году? Каким будет тогда общественное мнение? Что станет с её собственной жизнью и любовью. Никогда! Надо заводить сторонников, пока не поздно. Уж не вспомнить ли подруг старых?
Цесаревна отбежала от окна и, частыми шагами перебежав горницу, кутаясь в горностаевую шубку, понеслась через двор, к конюшням.
- Алёша! – закричала она на весь двор. – Дружочек, где ты?!
Золотые листья закружились в прозрачном воздухе и с тихим шорохом легли к ногам Алёши, вышедшего навстречу. Тёплый ветерок принёс сладкий запах дыма с реки. Елизавета толкнула возлюбленного обратно в полутёмную конюшню и заперла дверь на крюк. Они обнялись на свежей куче соломы. «Вот так, а не с кем попало, - злорадно думала цесаревна, – с любимым, единственным! Никому не отдам! Ни на кого не променяю!».
Однако вскоре цесаревне донесли, что Анна Иоанновна поздоровела. Подъём духа и необычайная энергия заставили её отдаться развлечениям, каким она давно не предавалась. Вместе с Бироном Анна выезжала в Петергоф в коляске и охотилась. Нижний сад опять оглашали звуки охотничьего рожка, собачьего лая и ружейной пальбы. Анна палила по оленям с террасы, ей устраивали «парфорсную» охоту на кабанов и зайцев. «Санкт-Петербургские ведомости», доставленные в Саарское Лестоком сообщали: «императрицей самолично было застрелено 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волк, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц».
- В полном озверении, знать, настреляла чаек, - проворчала Елизавета.
Что и говорить, если сама занималась тем же самым? В её расписании значились теперь две строчки: с утра - охота; с вечера – любовь. Елизавета ничуть не сомневалась, что её сладкая жизнь кончается. И эта-то неотвязная мыслишка заставляла чаще капризничать и лить слёзы. К слезам добавилась бессонница. Цесаревна засыпала только после бурных ночей, и связь с луной у неё прекратилась на месяц. Потом уж выяснилось, что всё от нервов. Но Лесток отнёсся к этому весьма мрачно. Он посоветовал Разумовскому самому воспользоваться неким средством от «природы детей» и вручил бычий пузырь.
В Саарском затеяли охоту по чучелам. С утра в лесу было солнечно и тихо, но осенний день рано угас. Настреляли сотни две зайцев, и то потому, что охотились дамы, а кавалеры подавали им заряженные ружья. Добычу уложили в ягт-ваген и пешком отправились обедать в ставок. По узкой тропинке, по кочкам, по мягкому мху шли за Разумовским, который распоряжался охотой. Какая-то особенная радость заполняла сердца старых подруг Елизаветы.
- Как хорошо-то, что мы собрались, ваше высочество, - проговорила Нарышкина, в замужестве нынче Измайлова, сбрасывая епанчу 17 на руки Разумовского, - до чего ж приятно чувствовать тепло после осеннего леса.
- А кровь, Настасья Михайловна, не греет? – с насмешечкой поинтересовался Алёша.
- Моя кровь давно заледенела, - вздохнула она. – Замужество, полковая жизнь – не в радость. Странный у меня брак, без детей, без мужней ревности – больно пресно.
Почерневшие в сумраке избы глаза Настасьи Михайловны вспыхнули при свете канделябров, внесенных лакеями. В большом камине, разгораясь, затрещали берёзовые поленья. Углы комнаты тонули во мраке, но обстановка была не деревенская – овальный стол, вокруг французские стулья, у стен - кривоногие диваны, в одном углу – клавикорды.
- Прошу садиться, дамы и господа! Её высочество просит без чинов, без титулов, сегодня дружеская вечеринка, - объявил Алексей и отодвинул кресло для цесаревны:
- Всё готово, государыня Елизавета Петровна! Прикажете Игнату подавать вина и кушанья?
- Без чинов, без чинов! – весело прикрикнула на него Елизавета. – Друзья мои, здесь все свои! Алёша, повели подавать горилку под налимью уху! Садись напротив меня. Всех остальных прошу рассаживаться по желанию. В кавалерах недостатка нет. Четыре дамы, четыре кавалера!
Цесаревна ласково посмотрела на двух гостий, Нарышкину и Салтыкову и улыбнулась. Рядом с одной из дам сел Лесток, рядом с другой - Воронцов. Младший Шувалов оказался кавалером Мавры Шепелевой. Цесаревна была в мужском охотничьем платье. Остальные дамы в охотничьих кафтанах с широкими юбками. Вот и вся компания.
- Разливай уху, Игнат!
- А мне позволишь ли сегодня быть виночерпием, Елизавета Петровна? – спросил на ушко у своей возлюбленной Разумовский.
- Как хочешь, Алексей Григорьевич. После осеннего холоду и питерского туману я предлагаю самой крепкой горилки-запеканки, с родины Алёши, - сказала она. - Кровь быстрей побежит по жилам и станет ух, как весело! – Она подняла рюмку и поднесла к губам. – За дружбу! - Крепкая горилка упала в желудок горячим камнем и разлилась маслом внутри. Румянец залил свежее, дышащее страстью, лицо цесаревны. Она стала прежней и совсем юной, словно не было этих десяти лет унижений, забвения, страшных потерь.
5 октября 1740 года на мызе цесаревны встречались четыре старые подруги, и вечер был такой длинный, что хотелось говорить, говорить. После обеда отодвинули стол, убрали стулья, и дамы перешли поближе к огню, расположившись возле камина в маленьких креслах. Кавалеры сели на пол возле их ног. В столовой стало темно: унесли все канделябры, кроме одного. Красные отблески углей в камине плясали на задумчивых лицах. Склонив кудрявую смоляную голову на колени к цесаревне, Алёша тихонько заиграл на бандуре, напевая вполголоса по-малороссийски.
У городе Козлове стояла темниця камянная,
Сем сажен в землю вмурованная,
У тей темнице пробувало сем сот козакив,
Бедных невольникив.
- Как и мы, - проговорила задумчиво Марья Салтыкова, - стараниями моего дяди. Она-то до сей поры не прощает мне, что я сама по себе Голицына. Одни её выбрали, кондиции установили, а другие сделали самодержавной. Те и другие себе «полегчили», а каково нам? В чьих руках десять лет задыхаемся? Без просвету. Наш дом рядом с Преображенскими казармами, так я их посещаю, с унтер-офицершами вожу дружбу. Они плачут по тебе, цесаревна, что ты у них не бываешь.
- Кто, жены плачут, либо сами гвардейцы?
- Ох, ты, конечно же, сами! Они называют тебя своей маткой-царицей, зело скучают без тебя, страшатся нового немецкого ига. Когда ты пожалуешь к ним?
- Ужо пожалую, приглашу на день рождения в гости, на Рождество, на Новый год. Анна издевается надо мной, что я устраиваю ассамблеи для гвардейцев на Смоляном дворе. В прошлый Новый год Миних приезжал меня поздравлять, так чуть не сказился, открыл рот и забыл закрыть, созерцая толпу гвардейцев у меня на лестнице и в сенях.
- А ты им передавай через меня приветы!
- Спасибо, передам! Ты им скажи, Маша, что я душою болею за них, да судьба жестока!
- Досаду имеешь на свою судьбу?
- Что судьба-то? Всё от Господа Бога! Господи, прости меня, грешную, - перекрестилась Елизавета.
- Цесаревна? А, цесаревна?.. Сие оттого, что боишься всего, боишься слезть с печи, - пробормотала Анастасия. – У меня вот с ума нейдёт Полинка. Вспоминаешь княжну Юсупову?
Помолчали. Бандура говорила за них. Наконец, цесаревна тихо обронила:
- Вспоминаю! … А не знаешь ли, где она?
- Не до конца, но расскажу историю. Из монастыря, помнишь, из Тихвинского Введенского, взяли нашу подругу по доносу игуменьи в 1735 году. Знать и там княжна сожалела о тебе, что не ты царствуешь, да поскандалила с монастырским начальством. Горе, тоска довели бедную до потери самообладания, и – пиши пропало! Княжна послала в Петербург с жалобою какую-то вдову. Игуменья тоже послала с жалобой своего человека. Бабу, посланную княжной, тут же схватили и пытали, подымали на дыбу, а письма-жалобы попали к императрице. Потребовали саму княжну на допрос. Ей были предъявлены обвинения в непотребных речах в адрес иноземцев, да в том, что она говаривала, будто императрица больна боком, да в том, что в бытность Петра Первого Анну и сестёр её называли просто Ивановнами, да в том, что, живя в монастыре, в праздник не жаловала попа чаркой и говорила: «я бы де рожна поднесла», да и в другом, подобном. В суде скором, княжну приговорили за злодейственные слова к смертной казни, но помиловали, ввиду отцовских заслуг. Вместо смерти, наказали кошками и в тот же день постригли в канцелярии Ушакова. Это был первый такой случай: пострижение прямо в застенке. Имя её теперь Прокла, а более я ничего, ничегошеньки про неё не знаю. Разве что, вот, следочки подруги нашей пропали в Сибири, в тобольской епархии Введенском девичьем монастыре. Глупо и страшно!
- Она пропала из-за меня, - вздохнула растроеная Елизавета, - не дай Бог, пропадёте и вы. На сердце что-то у меня тревожно. Чай, в столице, аль во дворце худо. Чую, не ладно там.
Она опустила голову, подперлась ладонью. В тишине сладостно звенела бандура, и спавший, негромкий голос Разумовского звучал по-особенному задушевно. По бледным щекам подруг катились слёзы.
В тот же день, 5 октября Анна Иоанновна, обедавшая с четой Биронов, вдруг почувствовала себя скверно. Её вырвало с кровью, и она настолько ослабела, что её перенесли на руках в постель. Первый лейб-медикус её величества Фишер объявил состояние крайне опасным. Был созван консилиум докторов. Положение было настолько тяжелым, что Бирон, доселе скрывавший правду о болезни императрицы, осознал, что она на пороге смерти. Все тут же вспомнили недавний и странный случай, приключившийся ночью во Втором Летнем дворце, где продолжала жить императрица с августейшим семейством и семьёй Бирона. Дежурный офицер заметил в Тронном зале в темноте женскую фигуру в белом платье и короне. «Императрица! – мгновенно узнал он. Но как?! Ночь! Её императорское величество недавно удалилась в опочивальню, и прислуга уже давно вышла. Императрица спит! Встревоженный офицер разбудил Бирона, и тот отмахнулся: чепуха! Офицер настаивал, и он поспешил в Тронный зал в халате. Так и было, по залу расхаживала дама – императрица, точь-в-точь! Высокая, очень толстая, в белом платье! И хуже всего, совсем не обращала внимания на своего любимца! Это была она, и это была тень, всё же более лёгкая, чем её собственная фигура. На осторожное обращение царица не откликнулась и подошла уже совсем близко к трону, с явным намерением на него сесть. «Это не она, - сдавленным шёпотом произнёс герцог, - о, кровь Христова! Не она! Самозванка! Заговор!». Бирон скорым шагом сам побежал за императрицей и, отпихнув камер-фрау Юшкову, разбудил Анну. «Самозванка?». Анна вскочила и пошла скорым шагом за ним, тоже в халате. То-то обомлел караул, увидев вторую императрицу! Одна была в робе и короне, а другая в шлафоре. Императрица (в неглиже) прошипела незнакомке:
- Кто ты?!
Та попятилась от неё – в тень, за трон.
И сразу стало понятно, кто самозванка, но все так перепугались, что стояли столбами. На их глазах самозванка обошла трон и стала спускаться по ступеням.
- Пли! – опомнившись, зарычал герцог. - Эй, не видите, где императрица, а где – мятежница?!
Раздался залп. Однако обманщица даже не шевельнулась! Двенадцать пуль прошли сквозь её тело, и когда дым рассеялся, она погрозила другой Анне толстым пальцем. Затем повернулась и ушла за трон, где растворилась, как будто её и вовсе не бывало.
- Это моя смерть, - еле выдавила из себя Анна Иоанновна, - я умру скоро!
Императрица медленно повернулась и тоже ушла. Еле справились потом с шоком, в котором некоторое время пребывала она, но через некоторое время состояние императрицы улучшилось и потом оставалось стабильно некоторое время. Она успокоилась, нянча младенца, забавляясь выходками шутов и болтовнёй своих женщин, не смотря на то, что была ужасно суеверна. За ней смерть пришла, а умирать Анне Иоанновне было рано: младенцу, наследнику престола, не исполнилось и двух месяцев. Она боялась думать о назначении регента. Ей самой только 47 лет, но обе её сестры прожили ещё меньше. На ум приходила свет-Катюшка, умершая в 1733 году почти внезапно от мочекаменной болезни. Теперь эта наследственная болезнь, несчастье всех Салтыковых, сразила и её, Анну, когда надо было жить. И врачи больше не смели говорить о её женском переходном возрасте.
Елизавета узнала, что в тот же день, когда заболела императрица, в Летнем дворце по зову Бирона собрались кабинет-министры (кроме умирающего Остермана), Миних и Левенвольде. Как обычно, Андрей Иванович хотел узнать, кто возьмёт верх. Они заседали в кабинете недалеко от спальни страдающей императрицы и слышали её глухие стенания. О чём они там совещались? Так можно было себе представить без труда. Бирон, конечно, принялся разыгрывать спектакль для придворных и всей России - «Избрание себя регентом». Фаворит, когда все собрались, горько заплакал. Как напишет потом сын Миниха, «проливая токи слёз и с внутренним от скорби терзанием, вопиял: сколь он несчастлив ныне, что столь преждевременно и неожидаемо лишается государыни, которая удостоила его непомерною милостию». Он имел больше врагов, чем друзей и был особенно непопулярен среди гвардейцев и простых русских людей, хотя немалое число высших русских сановников не желало перемены власти, а иностранцы стояли, хотя бы на первых порах, за правителя государства, тоже иностранца. Так что Бирон чувствовал поддержку. Со слезами на глазах он напомнил, что наследник не достиг и восьми недель возраста, и потому будет полезно правление государства вверить такой особе, которая опытна, и наделена силой и твёрдостью духа держать народ в тишине и обуздании – а мать наследника слабохарактерна. Её же отец, «Дикий герцог», «по крутому и своебычливому нраву» будет мучить подданных своего внука.
Первым Бирона поддержал Миних:
- Горько передавать власть в неопытные, или нечестные руки, - заявил он.
- О да, - герцог быстро утёр слёзы. - Вспомните, разве когда-нибудь в правления малолетних государей везло новоиспеченным правителям, в особенности женским персонам? Вот и сейчас шведы только и ждут беспорядков, чтобы воспользоваться моментом и напасть на нас! Однако тут у нас есть спаситель, это вы, фельдмаршал, - он заискивающе посмотрел на Миниха. – Но кто встанет во главе державы?
Бирон ловко провёл партию, сыграв на самолюбии Миниха, и большинства русской знати. Ему предложили регентство, а он долго ещё отказывался, ломался, пока Бестужев грубо не упрекнул его в неблагодарности к России, стране, которая принесла ему славу.
– Вот и пусть за меня решает государство, - раздулся герцог и получил коллективную петицию к государыне от знати. Тем же вечером изготовил и декларацию о регенстве. Бирона ещё раз упрашивали хором. Той же ночью на дому у Остермана составили манифест. Сам он продолжал корчиться и задыхаться, делая вид, что ничего не понимает. На следующий день, 6 октября, министры явились к императрице. Они были поражены её болезненным видом и ещё больше тем, что она при их появлении испугалась – за свою власть. Анна знала своих рабов лукавых: стоит объявить наследника, как за ним «всяк будет больше ходить, нежели за нею». Пока Остерман, сидя в кресле, слабым голосом читал манифест, Анна Иоанновна лежала, утопая головой в подушках, выставив горой огромный живот, вся опухшая, с обострившимся длинным носом, женщина, уже заглянувшая за порог смерти. В её чёрных глазах стоял ужас. От её тела шёл смрад, тяжёлое зловоние. Она цеплялась за жизнь. Она никому не верила, даже ему, самому дорогому человеку!
Анна приняла у герцога манифест о назначении его регентом и сунула себе под подушку. После этого она десять дней продолжала ещё страдать и метаться, но бумаги не подписала. К ней не допускали никого, даже родную племянницу, чтобы не тревожить. Анна Леопольдовна плакала и уверяла, что не желает обладать властью и надеется лишь на тётушкину и божью милость.
Утром 16 октября Анна, открыв мутные, запавшие глаза и увидев Бирона, стоявшего перед её постелью на коленях, протянула к нему руки.
- Тебе это надо? – громким шёпотом спросила она и указала движением глаз на подушку. - Иванушка маленький … столько врагов … Лизавета … чертушка в Голштинии …
- Бог не без милости, - ответил герцог.
- Тогда ладно …
Пошли последние сутки жизни императрицы.
Елизавета прибыла в новый Летний дворец только 16 вечером. По городу ездили драгунские патрули, войска были приведены в готовность. Цесаревну множество раз безмолвно, только отданием чести, приветствовали старые знакомцы и совсем юные гвардейские унтера. Предстояла тяжёлая ночь и тяжелый день. О назначении регента она ещё ничего не знала, как и все в городе и во дворце, но в душе беспокоилась и опасалась. По приезде во дворец в сенях её встретил Пётр Бирон и предложил ей руку, на которую она оперлась с неохотой. Юноша был всё ещё пониже её ростом. Они медленно двинулись в опочивальню. Их провожали любопытными взглядами председатели коллегий и другие важные сановники. В предспальне сидели герцог Брауншвейгский, Остерман, Черкасский, Бестужев, Миних, Левенвольде, статс-дамы, духовник и врачи. Все встали и поклонились. В спальню она прошла одна. В полутьме пропахнувшего лекарствами покоя, Бирон стоял в ногах огромной кровати. Он был в тёмном, расшитом серебром, кафтане и горестно прижимал к лицу огромный платок. Анна Леопольдовна, согнувшись, стояла с правой стороны и рыдала. Елизавета, вставшая по левую сторону, не смогла сдержать слёзы. То, что она увидела, подтвердило её страхи: всё было уже устроено. Рано или поздно, а ею займутся, и от неё потребуют дани, но вот за что? За корону, или всего лишь за свободу? Но Анна всё ещё оставалась в полной памяти. Она страдала, но просила кузину и племянницу не ссориться и жить в мире. Они обе упали на колени и поклялись. К утру, Анна забылась. Утром у неё отнялись левая рука и нога. Она, еле вращая языком, потребовала принести императора и благословила. Вечером Анна соборовалась. После того, как её осветили елеем, племянница и цесаревна, за ними герцог Брауншвейгский, по-родственному склонились для прощания. Анна оставалась в сознании. К ней по очереди подходили сановники, чтобы поцеловать холодеющую руку, и она каждого назвала по имени. Когда возле неё остались только родственники, кабинет-министры, Бирон, Миних и несколько представителей иностранных дворов, она опустила веки и затихла. Ближе к ночи всем показалось, что она не дышит. Бирон, стоявший в ногах умирающей зарыдал навзрыд. И тогда глаза Анны в последний раз открылись.
- Небойсь! – отчётливо сказала она фавориту.