Сейчас ее зовут Танька. Двадцать лет назад называли только Танюха или Танчик. Озорные цыганские глаза, заразительный смех, стройная фигура, мальчишеские повадки. Она была хулиганкой и дружила с хулиганами. Ни одно происшествие в ее потоке профтехучилища не проходило без нее, а чаще даже не возникало. Песня «Бубенцы» в ее исполнении на каком-то городском конкурсе зажгла во многих юношеских сердцах первые влюбленности. Она тоже быстро влюблялась. Однако все ее увлечения заканчивались быстро и беззлобно, мало у кого хватало энергии длительное время сопутствовать ей. Дольше всех продержался Гришка – довольно невзрачного вида, сутулый, без одного переднего зуба, но чрезвычайно простой и веселый деревенский паренек.
Все было бы хорошо, направь Танька часть своей кипучей энергии в учебу, но тогда совсем не хотелось думать об этом. Посещать скучные занятия по электротехнике и электромонтажу электрооборудования и электропроводки, когда вокруг безо всякого монтажа кипит веселье, казалось кощунственным. Кураторы и преподаватели, преимущественно мужского пола, впрочем, немало потворствовали Танькиной эйфории по поводу предстоящих экзаменов, прощая ей многочисленные прогулы, невыполненные задания, пустые листы вместо контрольных работ и «диаграммы сна» в конспектах. Кто знает, возможно и диплом она получила бы также непринужденно, не случись посреди праздника жизни внезапной беременности, поставившей, как выяснится скоро, крест на ее карьере электромеханика сельского хозяйства.
По стране шагало время разбавленного водой спирта «Рояль», продаваемых погонным метром из рулонов сигарет без фильтра, парни дрались за джинсы-«пирамиды» и угощали подруг сладким «Амаретто». Время было новое, туманно-перспективное, но совершенно безденежное. Бремя отцовства, мягко говоря, не бесспорного, было торжественно возложено на парня старше ее на четыре года, имевшего легкую судимость и давнее к Таньке душевное расположение (детство их прошло в соседних хуторах, в паре километров друг от друга). Расписались тихо, буднично, без белого платья и свидетелей. Какое-то время, по инерции, Танька еще скользила по привычной жизни, не особенно себя ограничивая; занятия в училище постепенно стали для нее начинаться все позже и длились все меньше.
За несколько месяцев до диплома Танька забрала документы из училища и уехала. Родители мужа отдали молодой семье старый бревенчатый дом на хуторе, оставшийся от прабабки, с большим участком. Дом был послевоенной постройки, одноэтажный, с такими низкими потолками, что люди при росте метр семьдесят и выше, вставая, невольно втягивали голову в плечи, а при пересечении порогов и вовсе склонялись в три погибели. Тусклая лампочка, висящая прямо на подводящем электричество проводе, и скрадывающая тем самым и без того дефицитное пространство между полом и потолком, беззастенчиво являла миру убогое убранство комнат: лоскутные половики, набросанные в три слоя, перекошенная печь, разделяющая общую площадь дома на комнатку и кухню, провисающий к центру потолок, заклеенный газетами, журналами и кусками разномастных обоев. Из мебели только старинный сервант, забитый видеокассетами, два видавших виды раскладных дивана, по одному на помещение, обеденный стол на кухне и два обветшалых стула.
Супруг, хоть и выросший в деревне, к крестьянскому труду оказался вовсе не способным и все свободное ото сна время проводил с дружками, одним из которых и был прибит насмерть обухом топора в результате очередного пьяного конфликта через год после рождения сына. Но свекровь приняла Таньку, всячески поддерживая и помогая в меру сил поднимать внука Кольку, который вырос в спокойного, работящего парня и, вопреки всем опасениям, остававшимся абсолютно равнодушным к алкоголю.
В семнадцать лет из райцентра, где он обучался ремеслу автомеханика, Колька привез Люську. На самом деле ее звали Люда, но для повседневного употребления похожее на конский топот «Людк, а Людк!» было признано излишне сложным и посему выведенным из оборота начисто. Девочка оказалась с «багажом»: неблагополучная семья, школа-интернат с малых лет и, как следствие, небольшая задержка в развитии. Что, впрочем, не мешало ей оставаться доброй, трудолюбивой, послушной и легко войти в чужую семью. Когда Колькина любовь, зарожденная в закутке под лестничным пролетом, где искушенная девушка позволила парню немного больше, чем ему перепадало обычно, внезапно испарилась, Люська сумела остаться жить в доме на хрупких правах приемной дочери и сестры. Кольке такое вновь обретенное родство, конечно, не сильно понравилось, но перечить матери он не стал. А через полгода и вовсе ушел в армию. Так и жили Танька да Люська. Первая устроилась почтальоном, немощным старикам разносила газеты и пенсии по домам, «ходячие» забирали чаще всего сами, вторая в будни уезжала в райцентр учиться, а выходные посвящала домашней работе, которой в деревенской жизни всегда хватало с избытком.
Лишь однажды, когда жуткая зимняя депрессия что-то надломила в ее душе, Танька уволилась с почты и сорвалась в Москву с бригадой таких же несчастных женщин. Три месяца не видя белого света она отмывала полы в офисах, ресторанах, в продуваемых производственных цехах и теплых гостиницах, без праздников и выходных. С каждым днем надежда, что что-то изменится, что случится какое-то чудо, таяла, к марту окончательно растворилась в первых вешних водах и вместе с грязным шумным потоком ухнула в небытие. Танька заторопилась домой, на медленно просыпающийся от зимней спячки хутор.