КОГДА ЗА ОКНОМ НОЧЬ…
Держась друг за друга и опираясь на палки, они выходят из магазина и мелкими опасливыми шажками скользят по обледеневшему тротуару. Они оба стары и, глядя на них, трудно понять, кто старше, и кто моложе. Одеты они тоже одинаково - в потертых зимних пальто с поднятыми воротниками, суконных шапках-ушанках и давно не чищенных ботинках.
На дворе промозглое мартовское утро, пасмурно, над головой висит набухшее снегом свинцово-серое небо. После вчерашней оттепели ночью подморозило, асфальт обледенел и черные ветви деревьев прогибаются под тяжестью прозрачных ледяных панцирей. Испуганно поглядывая на горящий зеленый глаз светофора, старики торопливо перебираются через шумный проспект, с облегчением сворачивают в переулок и исчезают в арке подворотни.
На этой улице их знают все: это отец и сын. Они живут в однокомнатной квартирке многоэтажного дома, они пережили всех своих близких, и на большом белом свете у них никого нет. Давно умерли их жены, нет уже и детей, а внуки разлетелись по необозримому миру - и исчезли. И забытые всеми, старики влачат жизнь в мелькающей череде однообразных дней и ночей.
Так они живут давно. Они уже не помнят, кто из них старше, и кто моложе, друг друга они окликают по именам, иногда ссорятся и раздраженно кричат. И потом подолгу молчат. Позже это забывается и жизнь тянется дальше.
Большую часть времени они лежат в полудреме на кое-как застеленных постелях в неряшливой комнате, где в углу пылится древний черно-белый телевизор, на столе громоздится посуда с треснувшей фарфоровой сахарницей. Черная тарелка громкоговорителя никогда не выключается, но звуки её старикам не мешают, они к ним привыкли, как и к постоянному неразличимому гулу города за окном. К тому же они глуховаты.
Проснувшись затемно, они долго лежат, прислушиваясь к звукам пробуждающегося дня – донесшемуся с улицы шуму проехавшей машины, быстрому топоту детских ног, пробежавших по полу над ними, каким-то неясным сигналам жизни. В душе у них тоска и безразличие. Нехотя поднявшись, они натягивают одежду и молча, не замечая друг друга, перемещаются по квартире, кипятят чайник, что-то едят. И если на дворе теплый и солнечный летний день, то выползают на улицу - увидеть людей, небо и солнце, деревья, пойти в магазин.
Так уходит день, еще один день жизни. Вечереет. Иногда старики включают телевизор и дремлют, сидя перед мерцающим синим экраном, с трудом улавливая отдельные фразы и перебрасываясь короткими репликами.
Уже ночь, скоро десять. Пора спать.
Но в долгие осенние или ненастные зимние вечера, когда дождь стучит в оконные стекла или метель подолгу держит их взаперти, они затевают игру. Это их праздник. Включается висящая под потолком люстра, убирается со стола посуда и протирается клеенка. И старики усаживаются за стол. Из картонных обувных коробок с древними надписями фабрики «Скороход» на стол высыпаются шуршащие, расползающиеся вороха фотографий, каких-то поздравительных открыток, старых писем в пожелтевших почтовых конвертах, телеграмм и записок.
Один из стариков извлекает из вороха первую попавшуюся под руку карточку - это начало игры. Второй, глядя на неё, с натугой пытается вспомнить, а затем произносит имя человека на фотографии. И вслед за этим память услужливо возвращает им имена и события дней давным-давно минувших…Чем дальше в глубины прошлого уносят их волны воспоминаний, тем ярче всплывают картины далеких событий, лица людей и звуки голосов, их поступки и судьбы. Смеясь, сердясь, волнуясь и вытирая набегающие слезы, старики начинают обсуждать события и дела давно минувших дней, свадьбы и разводы, разлуки и войны, рождения и смерти…
И убогую комнатушку наполняют тени людей, давно уже исчезнувших из этого мира.
- Смотри, - говорит один, поднимая фотографию девушки с пышным белым бантом в густых волосах. - Это наша Розочка. Она тут еще студентка.
- Что ты, Моня, - произносит другой. - Ты ошибаешься, здесь она уже невеста. Ведь это снято после смерти мамы. Когда они с Гришей приезжали к нам из Проскурова.
- Я ошибаюсь?! - в голосе первого сарказм. - Это я ошибаюсь?! Ха! Да я все прекрасно помню! - Он ехидно хихикает. - Нет, Яша, это было именно до смерти мамы. Ты всё перепутал.
Они с раздражением смотрят друг на друга.
- Я говорю о смерти моей мамы, твоей бабушки. А ты о ком?
- А я о смерти моей мамы. Твоей жены, Сарры. Ты понял?
Отец молчит. Что-то тяжело ворочается в его мозгу.Вдруг лицо его светлеет.
- Саррочка! – с тихой улыбкой говорит он. - Какая она была красавица! Боже мой! Все прохожие оглядывались и смотрели ей вслед, когда она шла по улице. Если бы ты только её видел!
Сын иронически хмыкает.
- Очень интересно. Значит, по-твоему, я её не видел? Не видел свою маму?! Ты понимаешь, что говоришь?
Он раздраженно пожимает плечами. Отец смотрит на него и напряженно старается вникнуть в слова сына.
- Ну да, - говорит он после долгой паузы. - Ну да, ты прав. Но ведь ты видел её уже в Алма-Ате, в эвакуации. А я говорю о довоенном времени.
Сын сердито смеется.
- Интересно, как я мог видеть её в Алма-Ате, если с июня 41-го был в армии? А до войны что, я не видел свою маму? Свою собственную маму? Ты соображаешь, что ты говоришь?
Отец хмурится.
- Что с тобою спорить! Ты всегда прав. Разве тебя можно переспорить?
Они умолкают, перебирают снимки, проходит минута, другая, и вдруг отец смеется.
- Нет, ты только посмотри на него! - говорит он и протягивает сыну порыжевший любительский снимок. На нем худощавый парень с падающими на лоб вьющимися волосами. - Нет, он не желает учиться! Нет, он хочет играть в футбол. А? Как тебе это нравится?! Он даже дядю Зяму не желает слушать. Институт ему ни к чему, он, понимаете ли, фут-бо-лист! Ха-ха! Ну, теперь ты видишь, что из этого вышло? Так кто был прав?
- Изя погиб на фронте, - тихо говорит сын. - Ты уже всё забыл. Сразу, в сорок первом, под Смоленском. А твой мудрец дядя Зяма не пожелал эвакуироваться. Ни за что! И где он теперь, этот мудрец? Он лежит в Бабьем Яру.- Он качает головой. - Это он всех убеждал, что уезжать не нужно, что немцы культурная нация и вернут ему керосиновую лавочку на Подоле, которую в 1920-м отняли большевики. Ну, и что из этого вышло?
Отец долго молчит. Тишина, лишь слышен шорох перебираемых карточек. Потом он поднимает снимок и говорит:
- А это его дочка, твоя кузина Поля. Она уехала в Палестину. Еще до войны.
- Ох, Яша! Ты опять путаешь. Поля с мужем, дочкой и внуками уехала в Израиль, а не в какую-то Палестину. И не до войны, а всего двенадцать лет назад. До войны туда еще никто не уезжал.
Отец сердится.
- Это теперь выдумали какой-то Израиль. Раньше была Палестина.
- Израиль - это молодая страна евреев. До войны Израиля не было.
- Зато была Палестина. Я говорю о ней.
Сын устало отмахивается.
- Но тогда евреи из СССР еще не узжали.
- Не уезжали! Ты знаешь лучше всех! Уезжал, кто хотел. И вообще раньше всё было лучше.
Сын усмехается.
- Ладно, Яша. - покладисто говорит он.- Пускай будет по-твоему.
Они оба молчат и продолжают перебирать снимки. Вдруг сын вынимает из вороха снимок.
- Ух ты! - смеясь, говорит он. - А я о нем совсем забыл! Ведь это я! С моими друзьями по роте!
Он протягивает фотографию отцу. На пожелтевшем снимке, обнявшись, стоят трое радостно улыбающихся военных. На голове левого лихо сидит пилотка, на плечах погоны с двумя звездочками. Вдали видны руины здания с обгоревшими колоннами.
- Это кто? - спрашивает отец. - Курсанты? Это что, твое военное училише?
Сын раздраженно смеется.
- Какое училище?! Ведь это я, уже лейтенант! Яша, посмотри внимательнее! Ведь это Германия! Потсдам!
Отец берет в руку снимок и долго всматривается.
- Да, - говорит он. - Я, кажется, ошибся? Но я не помню тебя таким. Когда же это было? До войны или после?
- Сразу после, Яша, после, - усмехается сын. - Это май 45-го, Берлин!
- Ну да, - соглашается отец. - А я тебя не узнал. Вижу, что кто-то молодой, лицо знакомое, но кто - не помню. - Он долго молчит. - Разве ты таким был?
…Уже поздно, ветер швыряет в черные ночные окна острые снежинки, они стучат по стеклу, как чьи-то голоса из исчезнувшего прошлого. И кажется, будто кто-то скребется и просится в дом. Старики еще долго сидят за столом среди вороха фотографий, они волнуются, спорят, заново переживают давние события, сердца их беспокойно стучат. И убогая комната наполнена образами, звуками и красками исчезнувшей жизни, на недолгий миг ставшей для них возвращенной реальностью…
Но вот уже ночь. Тишина. Старики лежат в своих постелях, но сон к ним еще долго не приходит. Мысленно они еще там, в ушедшем мире, среди покинувших его людей, они разговаривают с ними, спорят, смеются или сердятся, что-то им рассказывают, в чем-то пытаются убедить…
Темно. Ночь постепенно обволакивают их, погружает в зыбкую дремоту, наполненную смутными, скользящими образами...Сны это, явь ли, они не знают. А может быть это сны тех, кого давно нет на свете, но чьи тени сейчас заполнили ночной мрак убогой комнаты?
Но разве мертвые видят сны?
Как знать…
Держась друг за друга, старики испуганно семенят по обледеневшему тротуару, и трудно понять, кто из них старше, и кто моложе.