ТАКАЯ РАБОТА
В четверг 11 сентября 1941 года доктору Арнштаму исполнилось семьдесят лет, но отмечать это событие настроения не было. Третий месяц шла война, будущее было неясным и пугающим. Красная армия стремительно отступала, за два с половиной месяца немцы сумели захватить правобережную Украину, Молдавию, Белоруссию и Прибалтику, окружили Ленинград и теперь, взяв Смоленск, как железный каток, продвигались на Москву.
На юге тоже шли тяжелые бои за Киев, и это давало надежду, что на Днепре их наконец-то остановят. В это хотелось верить, потому что думать о том, что будет, и как потом жить, если немцы форсируют Днепр, возьмут Киев и ворвутся на Левобережную Украину, было пугающим. Из сводок Совинформбюро, сухих и лаконичных, с обтекаемыми и уклончивыми фразами понять положение дел на фронте было невозможно, А то, о чем шептались люди, не внушало надежд. И верить в такое не хотелось.
И хотя фронт был еще далеко, но фон жизни города незримо изменился. Это было необъяснимое, но всеобщее ожидание неотвратимо надвигающейся всенародной беды, неведомой и пугающей. Город замер. Пустынные ночные улицы с будто вымершими молчаливыми черными домами были безлюдны и безмолвны, нигде ни огонька, ни звука. Лишь гулкие шаги военных патрулей и доносящиеся с вокзала тоскливые паровозные гудки нарушали настороженную тишину улиц и иногда бесшумно шарили по черному небу бледные лучи прожекторов.
Арнштам тоже испытывал тревогу и страх. Но, как и все, он надеялся. Надеялся на чудо, на давно ожидаемый перелом в войне, на контрнаступление Красной армии. Он понимал, что надежды эти хрупки, но о страшном старался не думать. Днем, в больничной суете или за операционным столом, эти мысли его покидали. Но приходила ночь с ее безмолвием, пустыми темными улицами, глухой тишиной и безнадежными сводками с фронта - и страхи возвращались. И день 11 сентября – его семидесятилетия - ничем не отличался от других.
К концу дня поздравить Арнштама заглянули трое знакомых. Все были расстроены событиями на фронте, недолго посидели, обсудили последние новости, помолчали, выпили по символической рюмке вина и ушли. Арннштам еще около часу почитал, выслушал очередную безрадостную ночную сводку Совинформбюро и лег спать.
Было около шести утра и только рассвело, когда его разбудил донесшийся с улицы непонятный странный шум, рёв автомобильных моторов, визг и скрежет тормозов. Пол комнаты слегка вибрировал и позвякивала посуда в шкафу. Арнштам в тревоге вскочил, набросил на плечи халат и поспешно вышел на балкон. Глянув вниз, он похолодел.
Из конца в конец переулка, всегда тихого и малолюдного, тянулась колонна из крытых военных грузовиков с сидящими в них солдатами. Громоздкие машины, рыча и выбрасывая фиолетовые дымки, протискивались через узкую проезжую часть, с хрустом безжалостно обламывая ветви старых каштанов и сминая придорожные кусты акации. Впереди, там, где колонна сворачивала на городской проспект, стоял похожий на гнома регулировщик в плаще с поднятым капюшоном и с жезлом в руке. Приземистая легковая легковая машина скрывалась в эти минуты за поворотом, еще две такие же, разворачивались вслед за нею. А в противоположном конце переулка из-за угла бесшумно, как в тяжком ночном кошмаре, вползали всё новые машины, и поток их был неиссякаемым.
Сердце Арнштама взволнованно забилось. Он уже понял. Это были немцы. И это было необъяснимо. Лишь два дня назад из Киева транслировали митинг, на котором маршал Буденный уверенно заявлял, что Киев, твердыня на Днепре, станет преградой для немцев, останется советским. И сейчас невозможно было понять, как всего через два дня после этого немцы сумели оказаться восточнее Киева на четыреста километров. Этого не могло быть. Но это было страшной реальностью.
Уже почти рассвело. Небо было светлым и чистым, но утренний воздух был насыщен едкой вонью бензиновых выхлопов и запахами гари. На тротуарах не было ни души, лишь кое-где в окнах домов мелькали испуганные лица, а на соседнем балконе в трех метрах от балкона Арнштама стояла старая Дуня, домработница соседей Фишманов, которые эвакуировались в июле. Она увидела Арнштама и, перекрывая доносящийся с улицы шум, прокричала:
- Дожили, Исаак Львович! Вот тебе и ни пяди своей земли не отдадим! Как жить теперь будем?
Арнштам растерянно пожал плечами.
- Не знаю, - сказал он. - Теперь, Дуня, я уже ничего не знаю.
- Ну, помогай вам Бог, - сказала Дуня.- А я боюсь. Завтра квартиру запру и уйду в село. Там авось войну и пересижу.
Она ушла в дом, а Арнштам стоял на балконе, с неутихающим сердцебиением наблюдая за движением бесконечной немецкой колонны. От волнения его начало знобить. Он вернулся в комнату, накапал валерьянки и тяжело опустился в кресло. Значит, всё. Немецкая оккупация. Теперь вся жизнь станет иной. Еще вчера он был врачом, хирургом, заведующим отделением. А что будет теперь? Будет ли больница работать? Ведь в палатах лежат больные, среди них есть лишь недавно прооперированные. Он подумал о немцах. В 90-х годах прошлого века он учился в Германии. Шесть лет учебы в Берлине, в знаменитом Медицинском университете, там были приятели, товарищи, даже друзья… Но это было давно, полвека назад. После этого над миром пронеслись Первая мировая война, Октябрьский переворот, за нею кровавая гражданская война и послевоенная разруха… Мир неузнаваемо изменился. Рушились империи, изменились не только государственные устройства стран, но выросли новые поколения людей, впитавшие бесчеловечные и антигуманные идеи, не ценящие человеческой жизни. В 1933 году Германии появился фюрер, маньяк и фанатик Гитлер с его преступной расовой теорией, а здесь правит непререкаемый Сталин, и в стране творится то, что именуется социализмом, - все эти пятилетки, принудительная коллективизация, бесчеловечные законы, всеобщая нищета, очереди, голод, необъяснимые аресты и всеобщий страх.
Всего полвека, и всё изменилось. До 1933 года он, Арнштам, поддерживал переписку с немецким другом Густавом, иногда получал от него книги и пособия по хирургии. Позже при Гитлере их переписка прервалась. Но когда осенью 1939 года отношения с Германией вдруг восстановились, а Гитлер неожиданно оказался другом, Арнштам написал Густаву письмо - на старый берлинский адрес. И, почти не надеясь, получил ответ, полный грусти и воспоминаний о молодости. И в подарок набор прекрасных хирургических инструментов из настоящей золингеновской стали в элегантном кожаном футляре. Мечта хирурга. Это было совсем недавно, лишь полтора года назад. А сейчас…
Шум на улице стих, и Арнштам снова вышел на балкон. Переулок уже был пуст. На грязной булыжной мостовой чернели жирные пятна мазута и валялись раздавленные штакетники и обломанные ветки деревьев. Шум моторов доносился издалека, постепенно становясь глуше, но воздух был напитан душной вонью бензина и солярки. Сердце немного успокоилось, но тревога в душе не утихала. Было ясно, что отныне изменится вся жизнь города. В том числе и жизнь его, Арнштама.
Наступил понедельник. Арнштам из дому еще не выходил, и что происходит в городе, не знал. Его привычно беспокоили мысли о больных, которым в четверг, накануне вступления немцев, были произведены сложные полостные операции. Но об их состоянии он ничего не знал. И никто из хирургов отделения, как это бывало прежде, к нему не приходил, не прибегали санитарки с просьбой прийти для осмотра больного или для консультации. Всё было уже не так.
Арнштам надел плащ, взял зонт и вышел на улицу. Узнать о больных и о том, что происходит в городе и больнице, было нужно. Было пасмурно и сыро. Последняя неделя была дождливой, дожди шли по ночам, иногда до утра. Но сегодня дождя не было. Кое-где на асфальте еще блестели лужи, проехала, громыхая, пустая телега, пробежал и скрылся в подворотне мальчик и прошла женщина с кошелкой. И переулок опустел.
Но Арнштам ощутил, что что-то неуловимо изменилось. Тревогу вызывали неубранная грязная мостовая в черных пятнах мазута, раздавленная ограда штакетника, смятые кусты и сорванные ветки деревьев. И необычная тишина. Люди затаились.
Арнштам дошел до угла. Ветеринарная аптека «Синий крест» была закрыта и опущены жалюзи, заперты были двери соседнего магазина «Книги» и парфюмерного магазина «ТЭЖЭ». Лишь на противоположном углу у кинотеатра «Колизей» чернела толпа и висела афиша с русскими словами - «Кинохроника с фронтов. Последние сообщения». Арнштаму припомнилось, как в дни недавней эйфории от дружбы с гитлеровской Германией перед каждым киносеансом в ролике «Новости дня» угодливо давали кадры немецких побед – картинки разгрома Польши и Франции, эвакуацию французов и бельгийцев из Дюнкерка, горящий Лондон в черном дыму пожаров и торжествующего Гитлера в поверженном Париже на фоне Эйфелевой башни. До сих пор гремит в ушах лающий голос немецкого комментатора, бахвальство и презрение к побежденным.
Арнштам миновал закрытые магазины «Гастроном» и «Хлеб», пересек сквер и вышел к решетчатой железной ограде Городской больницы. Главный корпус находился в глубине просторной территории, от ворот к нему вели асфальтированные проезды, с обеих сторон огибающие круглую клумбу. В центре клумбы стоял гранитный столбик с бюстом Ленина. Сейчас бюста не было и ворота были заперты висячим замком. Вдали у входа в главный корпус стояли машины – две черные легковые и зеленый санитарный автобус с красным крестом на боку. Рядом курили немецкие солдаты. Значит, подумал Арнштам, здесь немецкий госпиталь. А где больные, которые тут лежали? Он заволновался. После проведенных операций прошло всего четыре дня. Такие больные нуждались в постоянном наблюдении, лечении и уходе. Где они? Надо попытаться узнать. Главные ворота заперты, но есть еще один вход на территорию, хозяйственный.
Арнштам свернул в переулок. Вдоль тротуара стояли грузовые машины и солдаты их разгружали, бегом что-то внося в распахнутые ворота. Они увидели приближающегося Арнштама, безразлично глянули на него и продолжали заниматься своим делом. Но один из них с какими-то нашивками на воротнике остановился, вытер потный лоб и недоуменно уставился на Арнштама.
- Я врач, работаю в этой больнице, - сказал Арнштам, приблизясь. По-немецки он давно не говорил, но язык помнил. - Здесь лежали мои больные.
Немец пожал плечами.
- Этого я не знаю, - сказал он и, повернувшись, крикнул: - Ганс, позови господина Шнурре!
Один из солдат вбежал во двор. Через минуту в воротах появился немецкий офицер.
- В чем дело? – недовольно спросил он. - Кто вы такой?
Арнштам объяснил.
- Теперь здесь немецкий военный госпиталь, - сказал офицер. - А где ваши больные, мне неизвестно. Вероятно, они уже здоровы и их выписали.
Арнштам с сомнением покачал головой.
- Не думаю, - сказал он.- Они лишь на-днях перенесли тяжелые операции.
Немец нахмурился.
- Об этом мне неизвестно. Обратитесь к начальнику госпиталя.
Он ушел. Арнштам еще минуту постоял, понимая, что его больных, как видно, здесь уже нет. Куда идти и к кому обращаться, он не знал. И он с горечью в душе отправился домой.
Распогодилось, и день обещал быть теплым, почти летним.
Было около двенадцати, когда Арнштам возвратился домой. В кухне шумели примуса и оттуда доносились голоса соседей. Сбросив плащ, Арнштам устало опустился в кресло. Ничего не хотелось. Как дальше жить, он не знал. Не было его больницы и, значит, не было его дела - смысла жизни. Он стал никем. Вряд ли, подумал он, немцам потребуются его опыт и знания. Кто-то говорил, что в оккупированных городах Европы немцы устраивают еврейские гетто. Неужели это правда? Как это может выглядеть в реальности? Советская пресса об этом не писала, и даже после 22-го июня евреев ни о чем не предупреждала. Он попытался читать, раскрыл книгу, но сосредоточиться не удавалось. И книгу он отложил.
Солнце поднялось высоко, переулок был залит мягким осенним светом. Арнштам накинул на плечи плащ и вышел на балкон. До свисающих ветвей старого каштана, еще густых и только начинающих желтеть, можно было дотянуться рукой. Сквозь листву пробивались теплые солнечные лучи. В углу балкона много лет стояло старое кресло с подушкой на продавленном сиденье. Теплыми летними вечерами в нём можно было посидеть, почитать, пока позволяло освещение, просто поразмышлять или подремать. Под балконом на тротуаре, крича и прыгая по меловым квадратам, играли девочки. На противоположной, теневой, стороне улицы ковыляла старуха с палкой. За нею бежала черная собака. Всё было мирно и тихо, как обычно. Арнштам постоял несколько минут, вдыхая теплый осенний воздух. Он обернулся, сделал шаг к креслу - и застыл.
На балконе Фишманов стоял и смотрел на него немецкий офицер. Он был без фуражки и ворот его мундира был слегка расстегнут. На вид ему было лет тридцать пять. Глаза их встретились. Пролетела минута. Немец глаз не отводил. Это был немигающий внимательный взгляд. Арнштам растерялся. В голове его мгновенно пронесся вихрь мыслей – что делать? Отвернуться? Сделать вид, что не заметил? Или повернуться и уйти в дом? Сердце Арнштама колотилось. Впервые он видел гитлеровца так близко, почти рядом. Это был враг, фашист, немец. Немец! После 22-го июня это слово стало синонимом врага, опасности и смерти. Оно не имело никакого отношения к тем немцам, которых он помнил по Берлинскому университету. Но немец на балконе Фишманов был смертельный враг. Он смотрел на Арнштама, в его взгляде было что-то холодное и безжалостное. Арнштам в замешательстве пробормотал:
- Сегодня очень хорошая погода…почти лето…
Немец продолжал молчать. В его лице ничего не отразилось. Потом он коротко сказал:
- Да.
И через минуту добавил:
- Вы хорошо говорите по-немецки. Откуда?
Арнштам растерялся.
- Я учился в Германии…- сказал он. - В Берлинском медицинском университете…Но это было очень давно…Почти полвека назад.
- Вы врач? - голос у офицера был осипший, надорванный.
- Хирург.
- Немецкая школа. А лечить вы умеете? Или только резать?
- Смотря что.
Немец нахмурился.
- У меня варикоз,- сказал он. - Сильные боли, ночью не сплю. Нужно лечение, но без госпиталя. Вы это умеете?
- Нужно посмотреть, - сказал Арнштам. В эту минуту в нем заговорил врач. – Всё зависит от стадии болезни.
Немец помолчал.
- Хорошо, - сказал он. - Тогда завтра ровно в два часа дня я вас жду. Прошу без опозданий.
Не прощаясь, он ушел в дом и захлопнул балконную дверь. Арнштам еще постоял на балконе. Светило солнце, было тепло, но день погас. Всё изменилось. Уверенности в том, что с немцем он вел себя правильно, у него не было. За свою растерянность и трусливые слова о хорошей погоде он назвал себя старым ослом.
Ночью он спал плохо. Мысли о разговоре на балконе до утра его не оставляли. Но как ему следовало поступить, он не знал.
В два часа следующего дня Арнштам стоял у двери квартиры Фишманов. Он волновался. Немца он боялся, и ему самому это было неприятно. Он негромко постучал. Дверь отворилась, денщик впустил его в прихожую.
- Прямо и налево, - сказал он.
Арнштам подошел к двери. Она была отворена и хриплый голос изнутри крикнул: «Сюда!» Сердце Арнштама учащенно билось и в душе что-то противилось тому, что сейчас он делает. Что-то было не так, он это понимал. Да, перед ним был больной, а он был врач. Когда-то он принес клятву Гиппократа. Лечить больных была его работа. Но сейчас перед ним был не просто больной. Это был враг, смертельный враг. Так должен ли он, Арнштам, его лечить? Облегчать его боли, спасать его? Или должен пренебречь приказом, не прийти, не подчиниться? Сказать, что болен, что эту болезнь лечить не умеет, найти любую отговорку. Но он растерялся и согласился. А сейчас уже поздно.
Он вошел и огляделся. Это была спальня Фишманов. Три года назад он здесь был, когда у жены Фишмана ночью случился приступ аппендицита. С тех пор тут ничего не изменилось. Над кроватью висела та же литографированная копия картины Айвазовского «Бриг Меркурий», на полу лежал круглый коврик. Лишь на тумбочке у кровати стояла фотография Гитлера. А сам офицер в сером махровом халате лежал на застеленной кровати. При виде вошедшего Арнштама он поднялся.
- Очень хорошо, - сказал он. - Где вам будет удобнее меня осматривать ?
- Поближе к окну, - сказал Арнштам.
Немец подошел к окну, сдвинул штору и распахнул халат. У него был мускулистый торс, втянутый живот и широкие плечи, на нем были короткие черные трусы, носки-гольф и мягкие домашние туфли. Арнштам глянул на его ноги и мысленно ахнул. Сверху и до низу их покрывала бугристая сеть вздутых синих, фиолетовых и красно-багровых, в выпирающих узлах, толстых вен. Вены шли сверху, из-под трусов и, сплетаясь, уходили под носки. Такого Арнштам еще не видел. Это был запущенный варикоз с гноящимися трофическими язвами. Это было смертельно опасно для жизни. Но сказать об этом Арнштам не хотел. На миг он возликовал: враг, понял он, был обречен. Прошла минута. Арнштам продолжал осмотр.
- Без операции вам не обойтись, - сказал он. - Но от сильных болей я попытаюсь вас избавить. Всё же мой совет - поменьше быть на ногах. Дайте венам отдых.
Немец молча слушал.
- Нет, - сказал он. - Операция будет, но после победы. Ждать уже недолго. А до тех пор дать отдых венам я не могу. Моя работа стоя, на ногах. Назначьте лечение от боли.
Арнштам кивнул.
- Хорошо. Я выпишу состав мази и жидкости для компрессов. Когда всё будет готово, я покажу, как применять. Еще потребуется вата, вощеная бумага, бинты и спирт.
- Пишите, - сказал немец. - На столе ручка и бумага. Когда всё будет готово, вас позовут. И просите Бога, чтобы мне помогло.
Руки Арнштама слегка дрожали. Бумажку с нужным составом он передал немцу. Тот кивнул.
– Хорошо, - сказал он. – Вы свободны.
Среда кончалась, но офицер Арнштама не звал. Значит, мазь еще не была готова. Уже начинало вечереть, когда в коридоре послышались голоса. В дверь постучали.
- Исаак Львович, за вами пришел немецкий солдат.
Арнштам надел халат и достал из стола пинцет и резиновые перчатки. Денщик ждал. Как и вчера, на немце был домашний халат. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку и вытянув ноги, на столе горела лампа и стояли баночки с мазью. Он хмуро глянул на Арнштама.
- Приступайте, - сказал он. Потом поднял глаза на денщика. - А ты, Карл, смотри и запоминай.
Арнштам надел печатки и начал. Это было непросто. Язвы сочились, из них вытекал густой и зловонный гной. Прошло полчаса. После втирания мази Арнштам прибинтовал компрессы.
- На сегодня всё, - сказал он, устало распрямляясь. - Но завтра утром мне нужно знать, утихли ли ночные боли. Возможно, придется усилить состав мазей.
- Хорошо, - сказал немец. - Утром вам сообщат. Карл, выпусти доктора.
Еще не было восьми утра, когда в комнату Арнштама без стука вошел денщик офицера.
-Это вам, - сказал он и положил на стол книгу в красном переплете. Арнштам посмотрел на книгу. Это была «Майн кампф» Гитлера. Сверху лежала записка без подписи: «Спал хорошо. Повторить сегодня, в пять».
Денщик ушел. Двумя пальцами Арнштам взял книгу за уголок переплета, отнес в кухню и бросил в помойное ведро.
В среду в пять часов дня Арнштам повторил вчерашнюю процедуру. И немец снова спал хорошо. Четверг миновал.
В ночь на пятницу на стенах домов города был расклеен приказ немецкого коменданта: всем жидам города, независимо от возраста, образования, профессии и состояния здоровья прибыть в субботу с вещами, документами, деньгами, ценностями и двухдневным запасом пищи на территорию старого кирпичного завода, откуда будет производиться переселение на новое место жительства. Те, кто уклонится, а также те, кто поможет им спрятаться, будут расстреляны.
В пятницу Арнштам на улицу не выходил и о приказе узнал от соседей. Никто из них не понимал, в чем состоит смысл переселения евреев. К Арнштаму они относились хорошо, он был тихим и вежливым соседом, мог помочь, когда кто-нибудь заболевал, мог одолжить денег и никогда не торопил с возвращением долга. У них не бывало ссор и недоразумений. Ко всему Арнштам был известным в городе врачом, и соседством с ним они гордились, а другие жильцы дома им даже завидовали. Но в этом немецком приказе ощущалось что-то неясное и пугающее. Странно было и то, что евреев в этом приказе называли жидами, что прежде запрещалось.
Соседи знали, что Арнштам должен завтра уйти для переселения куда-то, все чувствовали, что в этом немецком приказе кроется что-то недоговоренное и страшное, и поэтому атмосфера жизни в квартире в эту пятницу напоминала такую, какая бывает, когда в доме лежит безнадежно больной. Все ходили тихо и перебрасывались короткими фразами, лишь иногда подходили к двери и спрашивали:
- Исаак Львович, вам помочь?
А он разводил руками и отвечал:
- Чем вы можете мне помочь? Ничего не поделаешь, придется переселяться. Вещей у меня мало, драгоценностей и денег нет, а едой надолго не запасешься.
Вечером в пятницу, не зажигая света, он сел в кресло и стал размышлять. То, что сбор евреев был назначен на территории давно не работавшего кирпичного завода вблизи глиняного карьера, притом в отдаленном конце города и вдали от железнодорожного вокзала, было необъяснимо, если действительно предстояло переселение. Притом нескольких тысяч людей одновременно. Конечно, это было нереально. Значит, подумал он, никакого переселения не будет. Будет что-то другое. Но что? Гетто, где люди будут жить в земляных норах? А в дождь и холод умирать десятками и сотнями? Может быть, именно это и есть объявленное переселение евреев - на смерть? Или будет что-то другое? Ясно лишь, что ничего хорошего евреев не ждет. Он подумал о жене, которая умерла два года назад, и с облегчением порадовался, что ничего этого она не увидит. Еще подумав, он понял, что ничего из перечисленных в приказе вещей брать не нужно. Но он врач. А на месте сбора будет много людей, в том числе старых и, возможно, больных. И кому-то из них может понадобиться помощь.
Он снял с антресолей лежавший там врачебный саквояж и уложил в него пузырьки валерьянки, нашатырных капель и йода, бинты, вату и резиновые перчатки. Затем, подумав, подошел к одежному шкафу и достал футляр с немецкими хирургическими инструментами - подарок Густава.
Он делал все спокойно и неторопливо, но сердце стучало напряженнее и чаще обычного. Такое бывало всегда, накануне даже самой легкой операции. Открыв футляра, он увидел лежащие в гнездах сверкающие хромом и никелем немецкие хирургические инструменты. Поочередно вынимая, он внимательно их рассматривал, в который раз оценивая продуманность их устройства и удобность в работе, затем опускал в гнезда. Он давно к ним не прикасался. Прошла минута, а он еще размышлял. Затем вынул из гнезда новенький, еще не опробованный скальпель с сидящим на лезвии защитным колпачком, на миг сжал в руке очень удобную костяную ручку и тоже положил на дно саквояжа. После этого футляр с инструментами он закрыл и грустно усмехнулся. О том, что эти прекрасные инструменты вряд ли когда-нибудь ему понадобятся, он уже догадывался.
Утром в субботу он надел плащ и шляпу, окинул прощальным взглядом комнату с привычной старой мебелью, посмотрел на фотографии на стенах и на полку с любимыми книгами. Не запирая дверь и оставив в замке торчащий ключ, он в коридоре попрощался с соседями и вышел из дому с саквояжем в руке.
Было пасмурно, и моросил мелкий дождь. Переулок был пуст, но по соседним улицам, ведущим в сторону кирпичного завода, двигались люди. Это были евреи. Большинство было в темных осенних одеждах, шляпах и платках, некоторые шли под раскрытыми зонтами. Люди несли чемоданы и узлы, некоторые тянули нагруженные скарбом тележки, женщины вели за руку детей и толкали детские коляски, брели старики, держась за чей-то рукав, шел с палкой слепой в черных очках и несли на носилках больного.
Арнштам двигался в общем потоке, слыша тихие озабоченные разговоры, многие его узнавали и здоровались. Какой-то старик, подойдя, с тревогой спросил: «Как вы, доктор, думаете - куда нас будут переселять?» Арнштам пожал плечами. «Не знаю, - сказал он.- Боюсь, что в никуда. Впрочем, скоро увидим». Старик непонимающе посмотрел на него и испуганно отошел.
Прошло еще полчаса. Дождь усилился. Городская застройка окончилась, потянулись заборы и одноэтажные домики, из-за заборов выглядывали фруктовые деревья, потом начались уже убранные огороды с клочьями висящего над ними серого тумана. Булыжного мощения здесь не было, и грунтовая дорога, растоптанная тысячами ног, превратились в липкую грязь, в которой вязли колеса тележек и детских колясок. Вдали в мутной дождевой завесе была видна высокая труба кирпичного завода. И под равномерный шелест дождя, плач, вздохи, стоны измученных людей и шлепанье по грязи сотен ног стал слышен сухой треск стрельбы, собачий лай и непонятный, похожий на гудение пчелиного улья, тревожный крик множества голосов.
Сердце Арнштама забилось. Он уже понял, что их всех, идущих, как и пришедших ранее, ждет что-то страшное, возможно, смерть. Что никакого переселения не будет, и не будет никакого гетто. Как и все, он не мог знать о немецких лагерях смерти, крематориях, душегубках и массовых расстрелах евреев на оккупированных территориях. Но сейчас вместе с невольным страхом Арнштам ощутил ярость и желание сопротивляться, не быть покорной овцой, идущей на заклание. Расстегнув саквояж, он на ходу нащупал холодный скальпель и положил в карман плаща. Он не мог объяснить, зачем это делает. Это был медицинский инструмент, орудие добра и спасения людей. А он, Арнштам, был врачом, мирным человеком. Но этот скальпель мог стать и оружием защиты. Или даже отмщения.
Шествие приблизилось. Впереди Арнштам увидел группу полицаев в мокро блестящих плащах и лежащую рядом кучу вещей - чемоданов, узлов, тюков, детских колясок, зонтов и велосипедов. Теперь и все идущие увидели эти вещи. Всё это было непонятно и страшно. Искра ужаса пробежала по толпе и, мгновенно охватив её, вызвала всплеск выкриков, рыданий и детского плача. Но люди всё подходили, их было много, а полицаи окриками и толчками загоняли их в узкий проход между старыми заводскими цехами, ведущий в большой внутренний двор. В узком проходе людской поток сжимался, обращаясь в вопящую ленту, а по её обеим сторонам стояли немецкие солдаты с равнодушными каменными лицами, держа на поводках рвущихся и лающих овчарок. В большом заводском дворе поток вливался в толпу пришедших ранее, и над всей этой огромной человеческой массой несся многоголосый вопль, детский плач, визг и крики. А чуть в стороне от толпы в кузове грузовой машины стояла группка немецких офицеров в черных плащах, и один из них осипшим сорванным голосом выкрикивал в мегафон короткие лающие команды, а солдаты и полицаи ударами прикладов с криками гнали кричащих и рыдающих людей к крутому откосу фабричного двора, сбегающему в глиняный карьер.
Арнштам узнал этот голос. Еще позавчера он лечил этого офицера. Сейчас он уже понял, какая у того была работа. Работа, из-за которой весь день ему приходилось быть на ногах. Он ощутил всплеск глухой ненависти и запоздалого сожаления. Будь два дня назад он смелее, он мог без труда умертвить его, забыв о клятве Гиппократа и не думая о своей жизни. Но он струсил. И сейчас горько об этом жалел. Вокруг него метались, рыдали и вопили люди, он слышал детский крик, стоны и крики упавших, все сливалось в общем шуме, вое, грохоте стрельбы и бешеном лае собак. Рыдающая молодая женщина с прилипшими ко лбу мокрыми растрепанными волосами и ребенком на руках судорожно уцепилась за его рукав, пронзительно выкрикивая: «Нет! Не надо!».
Полукольцо полицаев и немецких солдат с рвущимися и лающими собаками неумолимо, как железные клещи, смыкалось, сталкивая людей вниз, в глубину, в карьер. Арнштам был зажат толпой, она его несла, он едва не упал, споткнувшись о ржавый рельс узкоколейки, кто-то сильно его ударил в спину и он услышал выдох: «Вэг, швайнехунд!» На миг полуобернувшись, он увидел за спиной багровое лицо немецкого солдата, его багровую шею над плотно облегающим воротником. Ненависть ослепила Арнштама. Яростно сжав в кармане ручку немецкого скальпеля из прославленной золингеновской стали, он выхватил его, пальцами на ощупь сбросил защитный колпачок и сверкнувшим синеватым лезвием полоснул по этой напряженной красной шее от уха и до выступающего на горле кадыка. Он услышал вскрик, храп и свистящее шипение, похожее на звук проколотого надувного шарика, ощутил ударивший в лицо горячий фонтан крови врага, успел мстительно обрадоваться и увидеть его оседающее и падающее тело. Выстрелов он уже не слышал.