БЛОКАДНЫЙ РАССКАЗ
Стояла суровая блокадная зима 1942. В промёрзшей, огромной квартире на проспекте Маклина топилась печурка. Возле неё, отчаянно пытаясь отогреть обмороженные руки, сидел Прохор Степанович – пожилой, истощённый, но всё ещё бодрый деревенский мужик. Рядом в корыте полоскала бельё его старшая дочь Сонька.
"Хоть и разменяла Сонька третий десяток, а дура дурой," - подумал Прохор. Стирать в такой холод, пальцы морозить! А где сушить? Руки надо беречь, ей ведь всю жизнь этими руками стирать, готовить, шить… Уж он-то знал об отмороженных руках не понаслышке! Жена его, Серафима, оставшись сиротой-семилеткой, чтобы как-то помочь матери свести концы с концами, нанималась прачкой к деревенским зажиточным мужикам. Летом ещё ничего, а вот зимой… Морозы трескучие, вода в проруби ледяная. Не жалея рук, полоскала Серафима чужие рубахи, подштанники, пеленки, а после отогревалась у печи. Два года в прачках была, а на всю жизнь руки испортила… Свекровь, увидав больную невестку, долго корила сына: «Дурной ты, Прошка! На кой тебе баба безрукая?..»
Вот и теперь, когда Сонька полоскала бельё в ледяной воде, Прохор крепко задумался о нелёгкой женской долюшке. Война, Бог даст, скоро закончится, но останутся бабы без мужиков, вся тяжкая работа на женские плечи ляжет. Старшего сына Георгия в первые дни войны забрали во флот, и уже полгода о нём ни слуху ни духу. Жив ли? На младшего – Николая – месяц назад пришла похоронка. Вот и выходило, что продолжать род Дымушковых выпадало Соньке. Прохор исподлобья взглянул на дочь. Пригожая, сноровистая. А родилась в самый голодный 1921 год. Чудом выжила, видать была на то воля Божия. Голод был на Ярославщине страшный. Совсем как теперь. Но Прохору было не привыкать. Почти всю сознательную жизнь он боролся за кусок хлеба. Сначала – сиротское детство, потом – гражданская война, а после – раскулачивание и обнищание родной деревни, теперь вот блокада…
Сонька устало вздохнула и протянула красные руки к огню.
"Отощала совсем," - подумал Прохор. Шутка ли – второй год на оборонных работах. Попробуй-ка, покопай мёрзлую землю! А лесозаготовка? Тяжёлая, мужская работа. А Сонька, хоть и деревенской закалки, но всё-таки девка. Подкормить бы её, горемычную! Ей бы хлебца – хорошего, ароматного, баранок да калачей, каких он выпекал ещё при старом режиме, работая у Филиппова!
Знатный был хозяин, бараночных дел мастер Филиппов! Прохор слегка задремал и во сне перенёсся в то далёкое прекрасное время, когда работал в пекарне. Господи, да разве думал он тогда, разламывая душистый каравай, что настанет день, когда придётся жевать размоченный плесневелый хлеб, когда на сухую корку обменяет серебряные часы, подаренные самим Филипповым за отличную работу? «Ты, Прохор, хоть и мужик, а подарочек мой береги. Будет лишняя копейка – подкупай золотишко. Девке будет приданое, да и мало ли как жизнь сложится»… Прохор в ответ лишь посмеивался – трое детей, больная жена, где уж там лишним деньгам водиться! Однако перед самой войной купил-таки золотое колечко жене и золотой браслетик Соньке...
Где-то за стенкой, в соседской квартире, заголосила старуха, и Прохор очнулся. Может, похоронка на сына. А может, помер её пятилетний внучок Василёк, которому она два дня отдавала свой горький скудный паёк… Сонька уже развешивала у печки портянки, то и дело подкидывая в огонь какие-то тряпки и поленья.
- Сонь, а Сонь! Принеси-ка Филипповский сундучок!
Сонька нехотя поплелась в комнату и выволокла из-под кровати тяжёлую же- лезную шкатулку - подарок Филиппова. На дне шкатулки лежал золотой браслет с крупными зёрнами граната.
- Прости, дочь. Продать браслетку придётся. Иначе не протянем.
- На рынок пойдёшь? – тихо охнула Сонька. – Осторожней будь. Вчера у бабы Нюры из рук полбуханки вырвали, черти…
Прохор угрюмо кивнул, накинул старенькое пальтецо и вышел.
Сонька ещё жарче растопила печь, вскипятила воды и бросила в стакан пару крупинок чая. Придёт отец – захочет обогреться. Только бы вернулся поскорее. Спаси его, Матерь Божья!
Сонька тоскливо оглядела комнату. Там, где когда-то был красный угол, стоял неказистый стол, а над ним висела пустая книжная полка. Книги давно были сожжены, не пора ли и её бросить в огонь?
«Ну и хата, лба не на что перекрестить! - сетовала покойная бабка Прасковья. – Ну и выбрала ты, Симка, муженька! Красный комиссар! Где иконы-то, чай старухам раздала?» «В деревню сёстрам отослала». «Это хорошо. У Лизы в чуланчике с прошлого лета поп с попадьёй живут. За тебя и твоего нехристя будут теперь перед святыми иконами Богу поклоны класть, чтобы род ваш окаянный не сгинул»...
В замке повернулся ключ. Сонька выбежала встречать отца. Прохор, шатаясь, ввалился в прихожую.
- Погодь, дай отдышаться. Еле дошёл. Мороз-то какой нынче! На вот тебе… На муку обменял.
Прохор сунул Соньке жестяную банку.
- Пойду прилягу, а ты испеки блинцов да лепёшек. Сама поешь и бабке Нюре отнеси – Ванька-то ейный в госпитале без ноги...
Прохор повалился на кровать. Сонька побежала в кухню за посудой. Вытащила чугунную сковороду. Весело сполоснула руки ледяной водой. Налила в миску кипятка, насыпала муки. Взгляд её нечаянно упал на поллитровую банку соды. «Соду обязательно в тесто клади – пышное будет», - любила наставлять Серафиму старая Прасковья. Сколько же класть?
Сонька побежала к отцу. Уж он-то, бараночных дел мастер, должен знать всё! Дома ни жену, ни дочь не подпускал к печи. «Вам, бабам, лишь бы скорее дело управить. А у нас в Филипповской пекарне, коли за тесто взялся – думай о хлебе. Некоторые даже «Отче наш» читали, чтоб долго не черствел»…
Прохор спал. Соньке было жаль будить отца. Намаялся за ночь на заводе. Пусть выспится до вечера. Проснётся – а тут и лепёшки готовы.
Сонька ухнула полбанки соды в муку. Тщательно вымесила тесто и бросила лепёшки на раскалённую сковороду. Мать её, хоть и была деревенская баба, редко пекла блины да пироги. Да и рачительностью особой не отличалась. Уезжая из Ленинграда в августе сорок первого проведать деревенскую родню, не оставила в кладовой никаких припасов. Ни круп, ни соли, ни муки. Одна банка соды да кусок мыла. А когда немец взял в кольцо Ленинград, Соньке и Прохору некогда было бегать по магазинам. В то время как ушлые домохозяйки и башковитые мужики скупали продукты, Сонька с отцом копали окопы на подступах к городу, чтобы ни одна фашистская сволочь не посмела войти в Ленинград.
Наконец лепёшки покрылись аппетитной корочкой. Сонька аккуратно сняла их ножиком со сковороды. Немного подумав, отломила кусочек, подула и запихнула в рот.
Горечь была нестерпимой - слёзы так и брызнули из Сонькиных глаз. Ошалев от непоправимости содеянного, Сонька разревелась. Разревелась так, что заспанный Прохор мигом вскочил с дивана. Непонимающим взглядом он взирал то на Соньку, то на дымящиеся лепёшки.
- Чего ревёшь?
- Батя, лепёшки-то… Того…
Сонька задыхалась от слёз. Прохор заметил содовую банку и всё понял без слов.
- Ах ты, бестия дурноголовая! Да кто ж столько соды пихает в тесто?! Столько муки угробить!
Сонька задыхалась от слёз. Прохор уложил её на кровать, закутал в драную, поношенную шинель и долго гладил по голове.
- Ничего, Сонька, война кончится – заживём! Ты у меня ещё знатные пироги будешь лопать. И ватрушки, и сочни, и блинцы. Всему тебя научу. С грибами, с картошкой, с вареньями…
Потом взял одну лепёшку. Попробовал, поморщился. Сонька ещё громче разревелась, стиснув руками тощую подушку…
… Софья Прохоровна, как на троне, сидела на старом венском стуле – единственном, оставшемся с блокадных времён - наблюдала, как внучка готовит тесто для пирога. Не одна наблюдала – строго, но ласково глядели на молодую хозяйку Спас и Никола Угодник. Лишь две эти иконы удалось спасти ярославской тётке Лизе от пожара и переправить питерской родне.
- Тесто тщательней вымешивай. А начинка какая? Вишня?.. А мы в сорок втором лебеду запекали… А соды много добавила?
- Да с полбанки будет!
- А ну тебя! – обиделась старуха. – Вас бы в блокадный Ленинград, посмеялись бы тогда… А я тоже хороша, дура молодая, готовить совсем не умела!
- Горькие были лепёшки?
- Страсть какие горькие! Уж какая я голодная была, а есть не могла! А отец всё съел, до последней крошечки…
Из глаз старухи хлынули слёзы. Правнуки, игравшие на ковре, притихли. Праздник сегодня у бабушки, девяносто два годочка, а она плачет! Вспоминает какие-то горькие лепёшки, когда в духовке шипят богатые, жирные домашние пироги! Младший правнучек прижимается к бабе русой головёнкой - жалеет.
- Не плач, баба. Я вырасту и всех фашистов побью! А мама, если захочешь, и лепёшек напечёт, ты только попроси…
От этих слов старуха ещё больше заходится слезами.
- Милые мои, да разве вы поймёте!? Я теперь с вами пироги трескаю, а отец… Такой голодный был, всё до последней крошечки прибрал… Царствие ему Небесное!..