Наша жизнь, как я думаю, это непрерывная цепь событий, сопровождающих нас от рождения до смерти. Они все разные по масштабу, характеру, значимости. Какие-то из них остаются в памяти, другие мы забываем напрочь, и потом искренне удивляемся, когда кто-нибудь нам напоминает о том или ином случае, имевшем, как говорится, место быть в нашем существовании, говоря высоким канцелярским штилем. Вот об одном таком случае я и хочу сегодня поведать.
Случилась эта история в самом начале шестидесятых годов. Как бы прямо не в шестидесятом, потому что я помню, деньги тогда еще были сталинские. Я уже был большенький пацан, мои увлечения астрономией и географией отошли в тень, и все свободное время занимало моё новое хобби - игра на баяне. Шел уже третий год, как я нещадно рвал меха моего многострадального баяна, купленного мне отцом, продавшим ради этого корову, и достиг в этом деле определенных, так сказать, успехов. Во всяком случае, в нашем селе и в окрестных селах района я был широко известен, и ни один праздник или свадьба не обходились без моего участия, не смотря на мой совсем юный возраст. Надо сказать, что в деревенской среде того времени такой категории, как возраст, мало уделяли внимания и....впрочем, я уже отклонился чуток от сути.
Короче говоря, в районе прошел смотр художественной самодеятельности в школах , и я, как оказалось, в числе трех призеров был удостоен поездки на областной смотр-конкурс в город Горький. В назначенный на поездку день я должен был прибыть в райцентр к дому пионеров к 9 утра, что я и сделал. Там я познакомился с двумя девочками, которые тоже ехали на смотр, они танцевали какую-то чешскую польку...Дом пионеров почему-то был закрыт и мы стояли, болтали и ждали. Вскоре приехал автобус, и там оказался третий призер - школьный духовой оркестр второй школы-интернат райцентра, там же и были руководители поездки. Мы с девчонками погрузились, они с какими-то узелками, а я со своим баяном, автобус поддал газку и бодренько побежал по булыжной мостовой по арзамасскому шоссе.
Ребята из духового оркестра откуда-то знали меня, знали, как меня зовут, очень приветливо встретили, и через пару-тройку минут и я уже знал, как зовут их каждого.. и все такое.
Короче говоря, почти двести километров пути за разговорами-шутками пролетели быстро, и к вечеру мы прибыли в Горький. Уже не помню, где нас разместили, но помню, что утром, как было сказано, мы все поедем в областной театр оперы и балета, и что смотр-конкурс будет проводиться там.
На другой день мы на нашем же автобусике поехали в театр, нас завели в какое-то помещение, довольно тесное, и велели сидеть и ждать, когда позовут. Время шло, на сцене выступали участники и коллективы из других районов, потом вызвали наш оркестр. Пацаны отыграли, как мне показалось, очень хорошо. Затем вызвали двух наших девочек-танцовщиц, я даже вышел вслед за ними и из-за кулис посмотрел, как они танцевали.
Прошло еще какое-то время и тут зашла важного вида пышногрудая дама и спросила, кто Разумов? Я отозвался, она посмотрела на меня, и что-то сказала нашему руководителю, дословно не помню, но что-то типа: где вы такую деревенщину откопали, и что в таком виде она меня на сцену не выпустит. Тут надо кое-что пояснить.
Сегодня уже мало кто помнит и знает, что русская глубинка, русская деревня тех лет, жила практически на грани нищеты или крайней бедности. Не избежала этой участи и моя семья. Нас у родителей было к той поре десять человек детей, достаток весь был - мизерная учительская зарплата отца и огород... Нас, пацанов, да, как я подозреваю, и взрослых той поры, эта сторона жизни как-то не особенно волновала, потому что мы не особо знали, что есть какая-то другая, более богатая жизнь. Семьи были многодетные, ребятня донашивала одежду младшие за старшими, вот и я всю жизнь был вынужден донашивать одежду своих старших братьев.. Так что я, отправляясь в этот вояж, мало задумывался об одежде, да, собственно говоря, и задумываться было не о чем: другой у меня в то время попросту не было, в чем был, в том и поехал... Вот вид моей одежды, хотя она была, как и положено, чистая и аккуратная, но крайне бедного вида, и шокировал эту важную даму. Взрослые что-то там еще посовещались, но уже так тихо, что я не слышал их слов, но я уже понял, что выступать мне не разрешат по причине моего абсолютно непрезентабельного вида. Не скажу, что меня это сильно расстроило, скорее разозлило, и я уже хотел было что-то резкое сказать этой даме, но наш руководитель, Николай Николаевич, человек очень умный и добрый, как-то сумел погасить мой гнев и сказав что-то этой даме, отвел меня в сторонку и подозвал одного мальчика из оркестра. Надо сказать, что оркестр этот был из школы-интерната, и дети там было одеты не в пример богаче нашего брата, деревенской шантрапы. Я был тогда уже высокий и крупный паренёк, а пацаны из оркестра все были меньше меня, только один более или менее мог сравниться со мной по комплекции, вот его-то и подозвал Николай Николаевич. Затем он мне сказал, что ему неловко за все происходящее, но я должен, я обязан выступить за честь района, и предложил нам переодеться. Короче, я стянул с себя штаны и гимнастерку, и надел костюм Толика, как звали того пацана. Брюки были коротковаты, но я их приспустил... Общими усилиями кое-как мне придали почти нормальный вид и показали этой даме. Придирчиво и, как мне показалось, высокомерно осмотрев меня, она милостиво кивнула, что означало добро на мое выступление.
Вот этот взгляд и привел меня в какое-то особое состояние светлой злости, как бы я сегодня его назвал. Когда, наконец, объявили, что выступает такой-то такой-то из Лукояновского района, что он исполнит на баяне "Восточную сказку" Арутюняна, я буквально на какой-то почти нереальной волне вышел на сцену и сыграл эту пьесу так, как не играл никогда раньше, да, наверное, и позже тоже, если честно сказать.
Когда я закончил игру, в зале воцарилась какая-то, как мне показалось, напряженная тишина; было видно, что среди членов жюри начались какие-то разговоры. Я встал, поклонился и хотел было уже уходить, как вдруг какой-то мужчина из жюри спросил меня, не смогу ли я сыграть еще что-нибудь для них? Я ответил, что смогу, и назвал рондо Моцарта, венгерский танец №5 Брамса, и еще пару-тройку произведений, среди которых был чардаш Монти. Вот его-то меня и попросили исполнить. На той же стихийной волне, с каким-то торжественным ожесточением я исполнил и это произведение.
Успех был полный, меня поздравляли, говорили разные слова, а я, как-то враз устав, посмотрел печально на эту даму и ушел за кулисы, где сразу же переоделся в свою одежду. Тогда я впервые вот так остро ощутил, что в мире есть несправедливое неравенство, и что есть многое в людях такое, чего я не знаю, о чем не ведаю, но с чем мне придется сталкиваться и бороться.
Ближе к вечеру мы выехали домой. Почти все , устав за день, как-то быстро угомонились и уснули. Я не спал. У меня в баяне лежала грамота, подписанная главным режиссером оперного театра, где было написано, что я награжден ей за то-то и то-то, и что я занял первое место в области среди школьников-баянистов. Эта грамота до сих пор хранится у моей старшей сестры, она не хочет мне ее отдавать, а я и не стремлюсь ее забрать...зачем она мне?... Я и без нее помню, как с меня сняли штаны в оперном театре..