Любил я в те семидесятые годы по возможности покупать иконы в серебряных окладах. Денег нормальных манеж пока не платил, а когда все же и появлялась лишняя сотня-другая, то все равно граммофоны были на первом месте. И все-таки, если попадалась недорого иконка в серебряной ризе, выкручивался, покупал и вешал ее у мамы в доме в станице Каменской.
И вот как-то еду тогда по Пензе на своей клоунской машинке, а на порожке сидит старенькая-престаренькая бабулька. Остановился, поздоровался, да и задаю ей все тот же, как записанный на магни¬тофонную ленту, вопрос: «Бабуль, я из цирка. Вот разъезжаю по старым местам города и разыскиваю разную старинушку. Нет ли вас чего-нибудь из дореволюционного, а я бы купил?»
— Ой! Да вас уж столько здесь проехало, и у всех одно и то же: «Есть ли что-нибудь старенькое?» Есть! Я старенькая. Да только никому не нужна.
И она, чуть улыбнувшись, протянув мне дрожащую руку, сказала: «Ты доведи меня до моей комнаты, это вот здесь рядом». Я помог ей встать. Она взяла меня под руку, и мы медленно-медленно вошли во двор.
—А вот и мое жилище, — сказала она, — открывай дверь.
Я открыл и ужаснулся: оно напоминало мне дав¬но заброшенный грязный сарай. Я взял ее руки и тихонько, осторожно провел в ее комнату. Она села на старый просевший диван.
—Тебя-то как зовут? — спросила она.
—Володя.
—А меня Варвара Захаровна. Володя, там в углу на столике должна мелочь лежать. Если тебе не труд¬но, сходи, купи мне что-нибудь поесть.
—Конечно, конечно, схожу, — и я тут же вышел во двор, сел в машину и помчался в цирк.
-Толик, — обратился я к своему ассистенту, — загрузи-ка быстренько в машину полмешка гречки, ящик тушенки, чай, сахар, несколько банок сгущенки.
—Куда это вам столько, Игнатьевич?
—Да бабуле одной отвезу.
—Ну вот, теперь вам надолго хватит, — сказал я, выгружая ей еду.
—Да куда ж ты мне столько навез? На вторую жизнь, что ли? Я тут, пока тебя не было, думала, думала да и решила икону тебе свою продать. Вон она в углу за занавеской. Она у меня красивая, в серебря¬ном окладе. А сейчас передумала продавать, возьми за так. Все равно умру, кто-нибудь заберет. Так уж лучше тебе пусть останется. Вон, снимай ее оттуда.
Я быстро встал на стул и раздернул занавески. «Ух ты!» На меня смотрел, будто одетый в серебряные вороненые доспехи, Николай Чудотворец.
Уезжая от бабули, я оставил ей еще и день: уже через полчаса икона стояла у меня в гардеробной.
—Что же мне с ней делать? — думал я. — Пока
возить с собой? Или отправить на Дон?
«Что делать, что делать? Отправляй быстрей домой. Ты же все равно не вытерпишь и кому-нибудь покажешь, или ты уже забыл, как старший Котомцев написал на тебя в комитет комсомола: "Он в кармане носит комсомольский билет, а на шее крест"? А уж если про икону узнают с серебряным окладом, тут тебе точно будет хана».
На следующий день, тщательно упаковав икону, я почтой отправил ее маме в Каменскую.
Каждый раз, приезжая домой, я сразу заходил в свою маленькую комнатку, где только и помещался-то один разложенный диван, ложился на него и любовался развешанными на стене иконами. Вот и на этот раз, приехав домой, я сразу зашел в комнату... «Но что это? Что это? — удивился я. — Это же не мои, не те иконы! Мои же были в окладах, а это про¬сто доски примитивного письма».
—Мама! Мама! — закричал я.
—Что там случилось, сынок? — испуганно спросила она.
—Идите сюда. Иконы-то подменили.
—Как подменили?
—Да так. Видите, все четырнадцать икон другими заменены.
—Кошмар, — сказала она и, присев на диван, за¬плакала. — Это, сынок, они, наверное, подменили их, когда я уезжала к вам в Москву.
—Мама! — снова вскрикнул я, — а Николай, Николай Чудотворец где?
—А я его, сынок, вон туда за спинку дивана опустила.
Я встал на диван.
—Слава Богу! Здесь! — вытаскивая икону, сказал я. — Хорошо, что он от них сюда схоронился.
Совершенно расстроенный, я уже хотел выйти из комнаты, как вдруг увидел между диваном и стеной небольшой кожаный с теснением футляр, чем-то похожий на футляр для очков. Я взял его.
—Мама, ваш? — спросил я.
—Нет, сынок.
И она, чуть задумавшись, сказала:
—Это они, наверно обронили очки, когда подменивали иконы.
Я поднял упругую крышку, и мы обомлели: внутри лежал старинный женский золотой браслет, украшенный бриллиантами, а на внутренней крышке на белом шелке стояла надпись: «Санкт-Петербург, Карл Фаберже».
13 августа - 28 сентября 2011 года