"Камера Вильсона – трековый детектор заряженных частиц. Действие камеры основано на конденсации пересыщенного пара на ионах, возникающих вдоль следа (трека) заряженной частицы. По характеру следа судят о свойствах ядерной частицы".
(Энциклопедия)
1984 год
Трудно сказать, что заставило Колина в тот обычный пасмурный мартовский день в привычном месте оглянуться. Оглянулся. Выбрался, точнее, выдрался из толпы, только что схлынувшей с электрички и уже сплотившейся у входа в метро на Киевском вокзале. Объявление, написанное от руки на фанерке, гласило о том, что в военизированную охрану Московской железной дороги приглашаются мужчины и женщины, работа – сутки через трое, зарплата сто двадцать рублей, отпуск двадцать календарных дней, имеются льготы, позвонить можно по такому-то телефону.
В метро Колин открыл книгу на заложенной странице. «Я признавал, что творческие дары даны человеку Богом, но в творческие акты человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни миром, ни Богом». Колин поймал себя на мысли, что читает этот важный абзац из Бердяева уже несколько раз, не вникая в содержание, и закрыл книгу. Из головы не выходила фанерка, притороченная проволокой к металлической опоре около табло с расписанием электропоездов. Сутки через трое. Три дня свободных! Разве не об этом он давно мечтал?
Дома, после ужина, включил телевизор. Выступал Черненко: «…И здесь огромную роль играет концепция развитого социализма как исторически длительного этапа, в начале которого находится наша страна... В традициях нашей партии – всегда вести с массами открытый, честный разговор…» Слова нового генсека не укладывались в сознании, отлетали, как горох от стенки. Написанное крупными, по-детски неровными буквами объявление на фанерке представлялось неким знаком, мистическим откликом Судьбы на давно вынашиваемое намерение сбросить путы. «О чем думаешь?» - спросила жена, пристально вглядываясь ему в глаза. «Ни о чем, - сдерживая раздражение, ответил он и прикрыл веки. – Слушаю телевизор». А ведь было время - первые годы брака - этот вопрос жены его нисколько не раздражал, он отвечал безмятежной улыбкой или нежными объятиями. Все меняется в жизни человека: и любовь, и вера, и идеалы. А ночью ему приснился сон - Красная площадь, запруженная народом. Атмосфера пропитана революционным духом. У Мавзолея толпа добротно одетых начальников с подобострастными лицами раздвигается, пропуская Ленина, тоже добротно, по-барски, одетого. На Колине, следовавшем за вождем, рваная шинель, замызганная фуражка. Он в нерешительности останавливается, Ленин оборачивается и коротко – словом и жестом - приказывает: «Идем!» Колин, хромая, еле поспевает за вождем. Под взглядами тысяч людей не может сдержать слез на глазах. На ступеньках Мавзолея вождь оборачивается снова: «Ну, что с тобой? Не мог сдержаться?» Голос у Ленина мягкий, добрый, участливый. Колин качает головой и с трудом выдавливает: «Не мог». На Мавзолее они стоят вдвоем. Над площадью – торжественная тишина. В горле у Колина стоит комок, затрудняющий дыхание. Он замечает, как недавно переживаемые им неловкость и стыд сменяются гордостью и громадным чувством, похожим на счастье… Проснулся, трудно дыша, продолжая переживать необычное волнение.
По телефону мягким, спокойным голосом подтвердили, что стрелки еще требуются. Высшее образование? Не помеха. В свою очередь, поинтересовались, не судим ли он, не состоит ли на учете в психоневрологическом или наркологическом диспансере? «В общем, зайдите, - предложили доброжелательно, - поговорим».
Голосу соответствовали приветливая улыбка, открытый взгляд, располагающая к откровенности внешность. «Газиков Андрей Борисович, - представился человек, поднимаясь, протягивая руку. – Начальник команды». Сели. Он – в кресло за свой двухтумбовый стол, Колин - за другой, образующий со столом Газикова букву «т». Извинившись, Газиков попросил несколько минут дописать срочную бумагу. Колин кивнул, оглянулся. Кабинет как кабинет, коих в стране тысячи и тысячи. Кроме столов - сейф, на нем приемник, на тумбочке пишущая машинка, на столе телефоны, вдоль стены ряд скучающих стульев, над ними одинаковых размеров портреты Черненко и Ленина, с которых они одинаково бесстрастно взирали на противоположную стену, на полки с папками и Делами. От стола к двери на линолеуме распростерлась ковровая дорожка. В углу, справа от двери - гардероб. Шторы на зарешеченных окнах раздвинуты, за окнами во дворе аккуратно обрезанные яблони, а дальше, за сеткой ограждения, просматривались мост, река, медленно плывущие льдины. «Надеюсь, вам у нас понравится. Здесь хорошо. А будет еще лучше, - уверенно проговорил Андрей Борисович, запечатывая конверт. – Признаюсь, я горю желанием собрать здесь, на мосту, интеллигентный коллектив из физиков, математиков, литераторов, историков, философов. Чтобы работа для каждого стала приятным местом времяпрепровождения. Как вы смотрите на это?» Колин сказал, что хорошо смотрит, что, в общем-то, идет сюда ради трех свободных дней и приготовился к гораздо худшим условиям работы. И поинтересовался о судьбе тех, кто здесь работает, кто, так сказать, не тянет на интеллигента. «С ними проще всего, - небрежно произнес Газиков. – Выгоню». Колин недоверчиво посмотрел на него. «Жбаны! – пояснил Газиков. – Алкаши. За полгода работы я уже выгнал полкоманды». И удовлетворенно рассмеялся. Смеялся он дребезжащим, неприятным смехом. Волосы у Газикова белесые, жидкие, аккуратно набок приглаженные. Глаза водянисто-голубые, холодные. Черный, с тщанием подогнанный китель, синяя форменная сорочка, черный галстук, золотистого цвета нашивки, пуговицы, петлицы делали его похожим на тех эсэсовцев, что показывают в художественных фильмах. Схожесть усиливала эмблема МПС – катящееся колесо с крыльями; колесо выдавлено невнятно, в глаза бросались агрессивно расправленные крылья. Когда Колин коротко рассказал о себе, о побудивших оставить институт причинах, Газиков не смог скрыть изумления: кандидат наук?! Но быстро овладел собой, придал голосу прежний самоуверенный тон. В команде, сообщил он, есть пишущие люди. Это, например, Грудицын, старшина, по образованию журналист, работал в газете, но бросил редакцию ради книги. Сам же он, Газиков, готовится в аспирантуру по теме - профсоюзное движение в 60-70-х годах. «У нас?» – спросил Колин. «У нас», - ответил он. «Движение?» - удивился Колин. «Движение», - не моргнув, подтвердил Газиков. Они помолчали. Андрей Борисович постучал карандашом по столу и задумчиво проговорил: «Да, время, время. Мало, кто умеет его ценить. Разбазаривают по пустякам, жбанят». Мигая лампочкой, заверещал телефон-селектор. «Александр Иванович, - по-приятельски заговорил в трубку Газиков, – я все исполнил. Тут еще одно дело. Придет товарищ, не строй козни. Да. Он мне нужен. Спасибо». Визируя заявление, Газиков сказал, что наверху чинить препятствий Колину не будут. Начальник отряда ему друг. Юрист. Работал инструктором в райкоме партии. Их лет. Поймет. Когда ждать Колина? Через месяц? Хорошо. Чем быстрее, тем лучше. Бодрому голосу не соответствовало вялое, безвольное пожатие руки Газиковым. Прощаясь, тот смотрел на Колина удивленно и недоверчиво.
Прежде чем покинуть команду, Колин задержался у постовой будки. Отсюда, сверху, серые, отсвечивающие серебристыми боками льдины на реке напоминали перегоняемую узкой долиной отару овец. Влекомые течением льдины толкались, бодались, лезли одна на другую. Казалось, вот-вот за последними их рядами послышатся крики погонщиков, лай собак. Но льдинам не видно было конца. Там, откуда они выползали, глаз упирался в другой мост, за фермами которого слева поднимались портальные краны, а еще левее от них в лучах апрельского солнца пламенел свечой купол церкви в Филях. Обнажившийся из-под растаявшего снега мусор на высоких откосах железной дороги, прибрежные дикие заросли кустарника и деревьев, чадящие трубы каких-то мелких предприятий за рекой, бетонные заборы, обвисшая на накренившихся столбах колючая проволока, обозначающая запретную зону вокруг моста, обшарпанные деревянные постовые будки, одноэтажный, выкрашенный в синий цвет домик караульной команды, сетчатый забор вокруг него, яблони во дворе, свешивающиеся ветки берез у входа, вскрикивающие галки на перилах моста, прохаживающиеся не спеша голуби на железнодорожных путях – все это напоминало скорее провинцию, глубинку, чем престижный район столицы. Напротив, за железной дорогой, от переходного, проброшенного через овраг мостика начиналась тропинка, которая, пробежав полянку и взяв подъем, упиралась в асфальт дороги, окружавшей помпезный сталинский жилой дом с кинотеатром «Киев» на углу. Далее, в двух-трех километрах, отчетливо просматривался беломраморный фасад многоэтажного здания Верховного Совета с трепещущим над ним красным знаменем. А на Кутузовском проспекте, с которого доносился несмолкаемый гул машин, в пределах километра стояло мрачное, из серого камня, здание с барельефами недавно почивших Брежнева и Андропова с живыми цветами под ними. Ощущение нереальности происходящего здесь, на мосту, усиливал партизанский вид часового, заспанное лицо которого провоцировало на зевоту. Мятая, заношенная, защитного цвета форма на нем, фуражка с кокардой, драные кроссовки, винтовка за плечом казались ненастоящими, предметами из реквизита «Мосфильма» или какого-нибудь театра. Впрочем, если это и был театр, то куда более безобидный и бесхитростный, чем тот, который он, Колин, собирался оставить, где сонм так называемых научных сотрудников имитировал кипучую мозговую деятельность. Сотрясая мост, медленно прошел железнодорожный состав с цистернами, пульмановскими вагонами, с открытыми заставленными контейнерами и автомобилями платформами. «А вот это уже не театр, это – реальность», - подумал Колин, пропуская товарняк. Реальность, к которой он скоро будет причастен.
«Не жалеете?» – подписывая заявление, спросил начальник отряда Александр Иванович Филиппков и по-мальчишески плутовато улыбнулся. Он и внешне походил на мальчишку – мелкого сложения, подвижный, а быстрые зрачки, острый носик, тонкий голосок придавали его облику нечто мышиное. Комичность происходящего усиливали, как у Газикова, черная, строгая, со всеми регалиями, но висевшая на Филиппкове, как на вешалке, «эсэсовская» форма и солидная обстановка просторного кабинета с массивным по грудь хозяину столом, красным бархатным знаменем в углу, телевизором, холодильником, огромными картами и схемами на стенах, портретами бородатых и лысых вождей. «Что жалеть?» – уточнил Колин. «Ну, как же… Старший научный сотрудник, триста рублей, карьера, - растягивая слова, напомнил Филиппков и неожиданно быстро спросил: - А жена как? Не против?» Колин недоуменно пожал плечами, давая понять, что свои решения принимает сам. «Мне бы такую жену, я бы тоже подался в стрелки, – то ли шутливо, то ли всерьез проговорил Филиппков, помолчал и добавил: - Желаю успехов. Докторскую будете писать? Почему нет? Газиков, например, кандидатскую собирается. Не команда будет, а филиал Академии наук, - усмехнулся он и, когда Колин уже взялся за ручку двери, вполне серьезно предложил: - А может, ко мне пойдете? В штаб? Не хотите? Жаль…» Глаза Филиппкова выражали озадаченность и сочувствие.
Жена выслушала Колина с каменным выражением лица. Она ничего не имела против его литературных занятий, но надеялась, что он сможет сочетать это увлечение с работой в институте и впредь, как это делал до сих пор. Но разрыв с институтом – она чувствовала это - повлечет за собой разрыв их брачных отношений. Об этом красноречиво говорило усиливавшееся с каждым годом отчуждение Колина от семьи. Дочь отнеслась к новости спокойно, только заметила, улыбнувшись: «Папа, а как же лесничество? Ты же хотел там работать?» Она имела в виду однажды провозглашенное им намерение оставить институт, чтобы жить в деревне со своей мамой и писать. Дочь училась в десятом классе, к неблагополучным отношениям родителей привыкла и, естественно, больше была привязана к матери. Как всегда, прагматично высказался тесть: «Уж лучше бы шел в охрану на мясокомбинат. Деньги небольшие, но всегда был бы с продуктами». Тесть бывший заведующий крупной свинофермой под Подольском. Недостаток образования (три класса сельской школы на Брянщине) он компенсировал организаторскими способностями, результатом которых явилась образцовая ферма. Бывало, за домашним столом, густо уставленным мясными блюдами, после нескольких рюмок водки, важный, дородный, рассказывал детям, зятьям и невесткам, как встречал венгерских, чехословацких и польских товарищей и делился с ними опытом, как делал ответные к ним визиты. А в конце застолья искренне говаривал Колину: «Мне бы твое образование, далеко бы я пошел!» Сейчас это был высокий сутулый старик, иссушенный раком пищевода. Держался надеждой, которую ему, не глядя в глаза, заронил врач: «У вас всего лишь полипы. Жить можно».
В своей последней институтской командировке на Ровенской АЭС, будучи по дороге в Бресте, Колин по привычке зашел в книжный магазин и в отделе букинистической литературы купил роман Моэма «Луна и грош», который на одном дыхании прочел. Глубоко взволнованный судьбой главного героя, художника, он дома поделился содержанием романа с женой. Она молча выслушала, потом, отведя глаза в сторону, глухим голосом призналась, что эту книгу читала. Выражение глаз ее и тон голоса мгновенно подсказали ему причину, побудившую жену утаить от него эту замечательную книгу. Как говорится, было бы смешно, если бы не было так грустно.
Несмотря на немалое количество выпитого спиртного, грустной и тягостной выдалась и прощальная вечеринка с коллегами в институте. Колин не мог избавиться от ощущения, что их он в чем-то предает. 16 лет, отданных совместным исследованиям на энергетических реакторах, - это не мало. Ладно бы он перешел в другое научное учреждение, сохранив тематику, - такие случаи не редкость, они объяснимы. А так? «Может, ты погорячился? – один из коллег прибег к последней попытке переубедить Колина. - А если ничего не получится на новом поприще? Ведь тебе за сорок. В конце концов можно сочетать оба занятия, как это делал Чехов, называя женой и любовницей медицину и литературу. Согласись, столько свободы, сколько в нашем институте, мало где найдешь».
На следующий день, получив документы в отделе кадров, Колин вышел из стеклянной коробки института, и в этот момент обрушился майский ливень, сопровождаемый раскатами грома. Зонта не было, но он не вернулся переждать грозу под козырьком институтской двери, пошел к метро под дождем, улыбаясь и бодрясь, - телом и душой этот душ он воспринимал как ниспосланный ему свыше некий очистительный обряд.
Во дворе караульного помещения команды резвились два лохматых щенка. Увидев Колина, они одновременно сорвались с места и с радостным повизгиванием бросились к нему навстречу. Потрепав обоим холки, он вошел в помещение.
«Советую написать сразу большую вещь, хотя бы повесть, и показать известному писателю. Иначе не выбьешься. А с мелочевкой не стоит и соваться. С мелочевкой в редакциях толпятся молокососы, которым восемнадцать-двадцать», - говорил Грудицын Колину в первый день его появления на новой работе, говорил со знанием дела, с превосходством, но без снобизма и заносчивости. Ему еще только тридцать. За спиной литературный опыт. У него все впереди. Сейчас Грудицын пишет книгу о декабристах. Нашел фамилию, неизвестную историкам. Человек с этой фамилией сыграл значительную роль в дворянском движении начала ХIХ века. В наших учебниках история декабризма искажена, портреты его участников далеки от действительности. Например, накануне выступления князь Сергей Трубецкой смалодушничал, струсил, чем, возможно, и предрешил исход восстания. Грудицын посоветовал Колину почитать «Записки» Греча, большинство влиятельных декабристов он знал лично. «В Тарусе на берегу Оки у меня дача. То есть дача тестя. Но она в моем распоряжении. Обставленный кабинет, камин, сад. Когда устаю или не в духе, беру мольберт, иду на этюды. Ты там не был? Места Поленова, Цветаевой, Паустовского. А здесь приходится делать это», - раздраженно сказал он, тыча кистью в лист оргалита. Синяя полоса на нем изображала реку между Филевским и Кутузовским мостами, лесенки через нее – сами мосты, пунктирные траектории – железнодорожные пути, коричневые прямоугольники – караульные помещения и хозяйственные постройки, зеленые пятна – растительность, из которых самое большое – филиал Ботанического сада на противоположном берегу реки. Пустое пространство на листе он доверил Колину покрыть розовой гуашью. В целом схема охраняемых объектов напоминала произведение авангардистов. Кисть в руке Грудицына заметно дрожала. «Вчера был у первой жены, - продолжал он. - Сходили с ней в кино. Потом сидели за столом. Тесть выставил литр спирта. Незаурядный человек. Главный конструктор на заводе в тяжмаше. Изобретает механику для космических аппаратов и станки с программным управлением. В этих станках не волокут даже инженеры. Станки простаивают, приносят убытки. Из-за устаревшей технологии. Работоспособность у тестя поразительная. Даже дома, у телевизора, сидит с блокнотом, смотрит на экран, а думает о своем. Потом его наброски конструкторы переводят в чертежи. Разумеется, мужик влиятельный, обеспеченный. После развода с его дочерью он сразу сделал мне квартиру. Сохраняем с ним теплые отношения. Жить с его дочерью я не смог. Предельно избалованная, взбалмошная. Ничего не умеет. Детей не хочет. Масса претензий. Познакомился с ней через родителей. Отцы наши были друзья по Байконуру. И я жил со своими родителями на Байконуре. В Москве прописал меня к себе мой дядя, он работал в партшколе, потом я прописался у тестя. У второй жены двое детей. Дочери шестнадцать лет, сыну – пятнадцать. С ними у меня полный контакт. А жены ревнуют друг к другу. Ладно, на сегодня достаточно». Грудицын бросил кисть в банку с водой, вытер руки тряпкой, быстро переоделся в элегантный светло-серого цвета костюм и ушел.
А через несколько дней он ушел совсем. К Лазину, бывшему начальнику этой команды. Теперь Лазин заведовал где-то вневедомственной охраной. «Зря ушел, - неодобрительно отозвался Газиков о Грудицыне. - Здесь у него были все условия для творчества – свой кабинет, время. А у Лазина он сопьется окончательно. Ведь он жбан, - с безжалостной усмешкой заключил Андрей Борисович. – Знаю Грудицына по совместной работе в газете».
Уходя, Грудицын пожелал Колину успехов в написании книги, оставил рабочий телефон. Врезались в память его сухопарая, стройная, аристократическая фигура в элегантном светло-сером костюме с жилеткой и галстуком, безупречно чистая, отглаженная сорочка, изящные руки, тонкие чувствительные пальцы, чуть тронутое оспой нервное лицо, грустные недоверчивые глаза, тихий осторожный голос. Больше они не виделись и не говорили. Что-то помешало Колину пойти на сближение. Может быть, болезненное самолюбие Грудицына, которое тот не умел скрывать.
О Лазине говорили всякое. На его счет Газиков выразился коротко: «Вор». На то у него были основания. Когда он принимал команду у Лазина, за тем числилась недостача больше чем на тысячу рублей. Пропали ковры, магнитофон, телевизор, строительные материалы. Вскрылись приписки, в платежных ведомостях фигурировали несуществующие работники. «Но выкрутился и даже ушел на повышение», - не без некоторого восхищения заметил Газиков. Татаев, стрелок, о Лазине отозвался и вовсе восторженно: «Деловой человек. Если у нас одна голова на плечах, то у него – две. Он сделает так, что ты сядешь, а он выйдет из воды сухим. Начальство его любило». «Начальство его любило, - подтвердил Виктор, железнодорожный рабочий, худой, спокойный, глаза на выкате, с красными прожилками. – Начальники наезжали сюда самые высокие – из управления дороги. Лазин встречал их по всей форме, с пушкой на поясе, как положено, отдавал честь. Стол накрывали во дворе под яблонями. Шашлыки, девочки с Кутузовского проспекта, музыка из динамиков по всей реке. Напивались в дупель. Дрались, мирились, снова пили. По мосту ходили винторезом. Утром, когда я приходил на работу, первым делом собирал пустые бутылки. Иду раз, а с того берега из кустов выбирается на четвереньках Промыслов, начкар (начальник караула), осовелый, опухший. Спрашиваю, где пистоль? Он за пояс – нету! Назад в кусты. Кобура с револьвером на ветке болтается. Жили – во! И никаких проверок. А если были, то предупреждали. А готовились как? Бежали в магазин». Из разговоров Колин узнал, что руководство ВОХР Московской окружной железной дороги недавно сменили полностью, вплоть до начальников команд. Начальником ВОХР дороги стал уволенный из МВД генерал Ехин, якобы человек крутой, наводит железной рукой порядок и дисциплину. Пьяницы, прогульщики и воры увольнялись безоговорочно, по статье. Внезапные проверки, ночные и дневные, стали правилом.
Работе в ВОХР предшествовала обязательная месячная стажировка, в течение которой в органах проверялись документы будущего охранника. Стажировка, как правило, состояла из хозяйственных работ на объекте. После ухода Грудицына, с которым Колин оформлял караульные помещения, его подключили к Балабану. Балабан возводил туалет во дворе. Колин разгибал старые гвозди, обрезал доски, подавал Балабану, тот прибивал и ругался: «Ну и команда, мать их… При Лазине было лучше. И сам жил, и другим не мешал». Балабану лет тридцать с небольшим. Его жилистое, гибкое, смуглое тело, густые взъерошенные черные волосы, большие темные живые глаза, неуемный темперамент явно указывали на южное, если не цыганское, происхождение его предков. «Я тут, на Кутузовском мосту, временно, - убеждал он Колина. – Сделаю туалет, вернусь на Филевский мост. Газиков обещал оставить меня начкаром. Поставил ему бутылку. Подумаешь, наказал – перевел сюда в стрелки. Пил и буду пить. Баб любил и буду любить. Таким уж я уродился, – большой похотливый рот его открылся для смеха, обнажилось несколько уцелевших крупных желтых зубов. – Последняя баба была – всем бабам баба! Не давала ни воды попить, ни перекурить. Только в шесть утра выгнал из караулки. Сказала, придет в следующее дежурство. А я сказал, чтобы без бутылки не приходила. Ты что думаешь, сказал ей, буду тебя задаром? Лет шестнадцать сучке, не больше».
В перерывах между хозяйственными работами Колин просматривал «Наставления». Из «Наставления по стрелковому делу. Револьвер образца 1895 г.»: «Служит для нападения и защиты на коротких расстояниях (до 50 метров) и в рукопашной схватке… Боевая скорострельность достигает семи выстрелов в 15-20 секунд… Ствол внутри имеет канал с четырьмя нарезами для сообщения пуле вращательного движения при полете… Мушка, шомпол, рамка, боковая крышка, дверца, курок, боевая пружина, спусковой крючок, собачка, ползун, казенник, барабан, спусковая скоба…». Из «Наставления по стрелковому делу. Винтовка образца 1891/1930 г. и карабин от 1938 г.»: «Основное оружие стрелка для поражения противника огнем, штыком и прикладом. Наилучшие результаты стрельбы из винтовки получаются на расстоянии до 400 метров. Сосредоточенный огонь стрелков применяется для поражения групповых целей на расстоянии до 1000 метров. Огонь по снижающимся самолетам и парашютистам ведется до 500 метров. Снайперы поражают цели на расстоянии до 800 метров. Предельная дальность полета пули образца 1908 года – три километра...»
Последние дни мая выдались жаркими. Навалившись на перила, Балабан, Дымов и Колин стоят на мосту, ловят с реки прохладу. На обоих берегах загорают дети и взрослые. По воде плывут мазутные лиловые пятна. Колин и Балабан по пояс обнажены, у ног - мотки колючей проволоки, они чинят ограждение запретной зоны. Дымову хуже – он на дежурстве, в форме, с карабином. Только что он «арестовал» одного купающегося под мостом мужчину и отвел в караульное помещение, где того оштрафовали на два рубля. Около ограждения на песчаном берегу расположилась компания - пятеро парней лет двадцати пяти и молодая женщина. Ее фигура в красном, в обтяжку, платье, пластичная и гибкая, пленяла глаз. Ничтоже сумнящеся, компания раздевается догола и, гогоча, залазит в воду. Реку оглашают дикие крики, мат-перемат. Из-под моста выбегает речной трамвай, накрывая волнами купающихся. С веселым гомоном компания выбирается на берег. Усиленный диктофоном голос гида бесстрастно рассказывает про мост, который строился еще до революции и который до сих пор являет собой образец инженерного искусства. Туристы на теплоходе не слушают, их головы повернуты к берегу. Парни и девушка беззастенчиво резвятся, демонстрируя нагие, мускулистые, загорелые тела. Трамвай удаляется, компания – тоже, в кусты, откуда вскоре поднимается сизый дымок костра, доносится аппетитный запах шашлыков. Глотая слюни, Балабан рассуждает вслух: «Если она умная, она не отстанет от них, дождется, когда все напьются, потом оберет их. Вообще, умная баба для начала сама поставит бутылку и денег не возьмет». Они тоже идут поесть в караульное помещение. За обедом - картошка, котлеты, чай - Дымов, улыбаясь, вспоминает случай из своей жизни. Дымов - невысокий, ражий мужик, волосы седые, коротко, под ежик, остриженные, голос надсаженный, с хрипотцой. «Я тогда токарем работал на заводе. Получил аванс, 50 рублей, зашел на рынок, выпил, подходит бабенка, просит угостить, дает понять, что отблагодарит. Я не возражаю. Берем бутылку, идем к ней домой. Только разделись, открывается дверь в комнату, входят два парня, у одного в руках шило. Я сразу понял, в чем дело. Дал четвертак, один из них сбегал в магазин. Заставили пить с ними. Парни ушли, я остался с ней. В постели она сказала мне, что, если бы я заупрямился или не было бы денег, то прикололи бы. А так они хорошие ребята. Когда она ушла в ванную, я, совершенно трезвый, оделся, открыл комод, там ничего не было, кроме золотого кольца. Взял, ушел, подарил жене, сказал, что кольцо купил на рынке с рук на зарплату. Она до сих пор его носит». Балабан одобрительно смеется. Потом они возвращаются на мост и сверху наблюдают продолжение спектакля: на берегу сидят четверо парней, пьяные, вокруг пустые бутылки и мятые газеты, а поодаль в кустах один из парней и та женщина в красном платье, как говорят на Западе, занимаются любовью. Балабан и Колин спускаются с моста, латают проволокой дыры в ограждении. Парни, они напротив, моют ноги, одеваются, ругают последними словами своего товарища – чего это он привязался к бабе, они рассчитывали все с ней по очереди, влюбился, что ли? Язвительно смеются и ругают женщину в красном платье – разлила целый стакан портвейна, за которым один из них, рискуя жизнью, ездил на товарном поезде. Уходят. Из кустов появляется та женщина. Идет, красиво покачивая бедрами, красиво подняв гибкие руки, поправляет на ходу длинные белые волнистые волосы. Томно улыбаясь, низким приятным голосом спрашивает Колина и Балабана, не возражают ли они, если она сейчас, здесь, при них, будет купаться обнаженной. В контраст телу лицо женщины вызывающе некрасиво, со следами оспы или фурункулов. Парень сидит на берегу и с отрешенной улыбкой наблюдает, как она, не спеша, мягкими, плавными движениями снимает через голову платье. Осторожно ступая по каменистому дну, медленно входит в воду. Потом и эти двое уходят, а Балабан, обшарив берег и кусты, возвращается злой, его цыганские глаза мечут молнии: он не понимает людей, которые после выпивки бьют бутылки. И вообще, Балабан не в настроении – за туалет ему не заплатили и до сих пор не перевели на Филевский мост. Ругается, грозит кому-то.
Объявились еще два стажера – Барсуцкий и Лапицкий. У Барсуцкого нос сдвинут на сторону, губы растянуты в двусмысленной улыбке, глаза косят, голос вкрадчивый, гнусавый. Всегда с иголочки одетый, он предпочел лопате и топору чистую работу – быть при Газикове посыльным, на побегушках, то с папкой под мышкой, то с портфелем в руке. Газиков прочил ему вакантное место старшины и потому вводил в курс всех дел и проблем, главная из которых - выяснить, сколько в команде осталось жбанов и кого в первую очередь гнать. Среди обреченных - Балабан, о чем не раз заявлял Газиков, но почему-то медлил с его увольнением.
Мужиковатый вид Лапицкого обманчив (по специальности – слесарь), он сразу дал понять, что не из тех, кто ишачит за просто так. Ему лет тридцать, он упитан, упруг, как бычок, в высказываниях резок и категоричен, не терпит возражений. Голос пронзительно-визгливый, срывающийся на фальцет. При виде прорех в ограждении матерно ругается. Он убежден в том, что их делают «советские буржуи» с Кутузовского проспекта умышленно, когда прогуливают своих собак. Клянется, что, когда получит оружие, будет расстреливать в запретной зоне и «буржуев», и их псов без предупреждения. Восстанавливать проволочное ограждение он лично отказывается. Вот и сегодня, бросив моток проволоки наземь, заваливается на траву в тени куста. Колин присаживается рядом, слушает Лапицкого. Тот делится планами: хочет поступить в институт. У него вторая семья, алименты, больной отец, трудное материальное положение. Предлагает Колину устроиться вместе по совместительству, а сейчас подрабатывать на разгрузке вагонов, как это делает Балабан. Колин отнекивается, Лапицкий раздражается, Колин молчит, улыбается, Лапицкий вскоре засыпает. Колин смотрит на реку. Выталкивая воду на берег, бесшумно плывет груженная песком баржа. На куче песка играет мальчик. На мостике, задумчиво опершись на поручень, стоит мужчина. Из каюты появляется женщина с ведром, выливает за борт содержимое, подходит к мужчине, он обнимает ее одной рукой, и так, прижавшись друг к другу, они стоят, пока баржа не скрывается из поля зрения. Колин ловит себя на том, что хотел бы сейчас оказаться на месте этого мужчины.
В коридоре караульного помещения висят приказы, указания, боевые листки, стенгазета «Стрелок». Старая, пожелтевшая заметка гласит: «…Состав караула нелегкий. Товарищ Балабан принес нам огорчительное нарушение дисциплины… Есть мнение начальства перевести товарища Балабана из начальника караула в стрелки… В связи с последними постановлениями партии и правительства нам необходимо осуществлять продовольственную программу. Нам никто не мешает на охраняемой нами территории сажать огороды, разводить свиней, кроликов, кур. Нужна инициатива…»
Самое «огорчительное нарушение дисциплины» Балабан принес команде вскоре же после своего возвращения на Филевский мост. Во время дежурства отметил встречу с приятелем, бывшим стрелком команды. На случай проверки Балабан мертвецки пьяного приятеля оттащил в сарай и закрыл на замок. Ночью по неизвестной причине сарай загорелся, и приятель погиб. Управление дороги и милиция уговорили жену погибшего ход делу не давать. Это им было сделать не трудно, поскольку муж все деньги пропивал, ее и детей избивал. Балабана уволили, Газикову объявили строгий выговор и лишили премии. Подписывая обходной лист, Балабан искренне возмущался: за что уволили!? И ругал начальство – за туалет ему так и не заплатили. Через несколько дней о случае забыли. Был человек, нет человека – какая разница…
Случившееся не мог забыть только Газиков. Звонил ночью Колину, когда тот исполнял обязанности начкара. Нетрезвым голосом ругал себя за то, что не уволил Балабана вовремя. А теперь вот ни за что ни про что лишился двадцати рублей премии. Беспокоился за караул Колина. Предупредил: Лапицкий и Татаев – жбаны. Их тоже надо гнать. А то случится, как с Балабаном. Колин молча слушал. Не ему же их гнать. Газиков жаловался – надо писать статьи в газету, сдавать кандидатский минимум, но нет времени совершенно. Колин успокаивал его: скоро в газете напечатают объявление с приглашением на работу, подберется нормальный коллектив, тогда он все сможет, все успеет. Газиков благодарил за сочувствие, ему хотелось верить, что так и будет. Прежде чем положить трубку, Газиков попросил разбудить его по телефону в шесть тридцать утра. Колин посмотрел на время - три часа. Сотрясая стены, пол, окна в караульном помещении, прогрохотал поезд.
Очередное дежурство. Ночь. Из комнаты отдыха доносится храп Лапицкого. «Знатно спит», - сказали бы в народе. На посту Татаев. Колин сидит за пультом, читает Неверова. Правильно у него замечено: «Мужик ничего на веру не берет». За это большевики ненавидели крестьянина. Элементарной идеологией можно оболванить рабочего, увлечь интеллигента, но крестьянин на пропаганду не поддастся. Если, конечно, крестьянин лошадный и с землей… Телефон. Междугородний звонок. Из Ярославля. Женский голос – грудной, тревожный. Спрашивает о Пивне. Колин сказал, что сам работает недавно, Пивень числится, но сейчас отсутствует. «Если появится, скажите, что звонила Валя. Когда он навещал меня в последний раз, он говорил, что его положат в больницу. Он очень хороший. Очень. Знайте это. Он капитаном был в армии. Перевернулась машина, получил травму головы, комиссовали. Он очень хороший», - повторила она и положила трубку. Женщина сдерживала рыдания. Проходит поезд. Грохот стихает, Колин выходит из помещения. Вокруг мгла. Только вдали на Калининском проспекте в лучах прожекторов сверкает фасадом беломраморный дворец Правительства РФ. В полном безветрии над ним трепещет красное знамя. Высовывается из будки Татаев: «Ты что не спишь? Спи! Сказал, встречу, значит, встречу! На землю положу! Пусть только явятся». Колин улыбнулся. Редкий случай - Татаев трезвый, а раз трезвый, встретит, не подведет. Они ждут ночную проверку. Предупредили из штаба отряда. Спасибо диспетчеру, дежурному по отряду, за солидарность. «Женя, что за человек Пивень?» – спрашивает Колин. «Золотой человек, - охотно отзывается Татаев. – Работал начкаром на твоем месте. Культурный. Следил за чистотой в караульных помещениях, сам мыл полы. Повесил шторы, оформил ленкомнату и коридор. Ночами никогда не спал. Что-нибудь чертил, рисовал. Выходил только покурить. Всю работу в команде наладил не Газиков, как он хвалится, а Пивень. Не повезло мужику – рак мозга после травмы. Ему надо было беречься, а он любил выпить. А Газиков выслеживал и докладывал наверх. Разве можно так?! А ты почему спрашиваешь?» – «Звонил». – «Звонил? Да? Значит, живой еще!». «В прошлое дежурство звонил, - сказал Колин. - Тебя не было. Расспрашивал о команде. Сказал, что скоро вернется. Как только подремонтируют». Еще Пивень сказал Колину, что ребята в карауле хорошие. Надо быть строгим, поучал он, но в меру. И вообще, сказал Пивень, людей плохих не бывает. Колин охотно с ним согласился. Взять этого же Татаева. Плут, но чем-то импонирует Колину. Земляк оказался. Из Амурской области. Рассказывал, закончил Благовещенское речное училище. Потом шесть лет ходил на фрахтовых судах. Перевозил рыбу в Южную и Северную Америку, в Японию, в Австралию. Платили в месяц восемьсот рублей и двести-триста долларов. После первых шести месяцев плавания привез домой три персидских ковра, стереомагнитолу, телевизор, костюмы, рубашки. Они и сейчас у него висят ненадеванные. Был свидетелем катастроф. Однажды на глазах перевернулся контейнеровоз. Исчез в считанные секунды. Никто из команды не спасся. Огромная воронка – и все. Такое случается по вине капитана. Чтобы заработать, берет груза больше, чем положено, тех же контейнеров - не два ряда в высоту, а три. Судно теряет устойчивость. Дважды в аварию Татаев попадал сам. В первый раз чуть не утонули в Антарктиде, когда рулевой засмотрелся на пингвинов и судно столкнулось с айсбергом. Образовалась пробоина длиной пять метров и шириной сантиметров двадцать. Началась паника, капитан вытащил пистолет, заставил заделывать брешь. Работали в ледяной воде в водолазных костюмах. Забить брешь тампонами удалось только ему, Татаеву. Из последних сил уже. Капитан выдал личному составу по шестьсот рублей, угостил вином, а Татаеву сказал: «Женя, проси все, что тебе надо». Женя отказался. Было стыдно выделяться перед ребятами. Капитан дал ему восемьсот рублей. Второй случай произошел в четырехстах милях от канадского берега. Стояли на рейде, наш капитан пригласил в гости американского. Когда американское судно стало отходить, там по ошибке дали ход не вперед, а назад, ударили в наш борт. Спасло судно то, что смогли накренить его, и пробоину заделали. «Ну, когда ты ко мне в гости приедешь?» – опершись животом на дуло карабина, спрашивает Татаев, и в свете фонарей и прожекторов Колин видит его искрящиеся задором глаза. Под стать глазам его характер – энергичный, напористый. Несмотря на брюшко и небольшой рост, он нравится женщинам. О женщинах может говорить бесконечно. «Приезжай, посмотришь, как я живу. Обстановка у меня шикарная. Сразу поедем на дачу. На даче сауна и бассейн. Все сделал своими руками. А дома я бываю редко. Когда появляюсь на пороге, жена говорит раздраженно: «Шум пришел». Она знает, если я вытираю ноги о ковер, значит, пьян. И не скрывает удовлетворения, когда ухожу. Мы с ней общаемся больше по телефону. Болеет все время. Секс ее уже не интересует. Она свое взяла, когда я плавал. Теперь я наверстываю упущенное. Она смотрит на это сквозь пальцы. Все мысли ее там, где сын. Он уже месяц в Афганистане. Вертолетчик. Направили сразу из училища». Колин спрашивает, подрабатывает ли он еще где-нибудь. «А как же! На женщин и вино требуются деньги. После морфлота я работал прорабом и мастером на стройках. Сейчас – временным рабочим. Временным выгоднее. Платят 40% от сметы. А постоянным – 20%. Выгодно ремонтировать квартиры. Жильцы заинтересованы, чтобы мы сделали ремонт быстро, качественно и без выселения. Естественно, они приплачивают. После работы возвращаемся поддатые, сытые и с хрустящими червонцами в кармане. Но самое прибыльное дело – строить дачи. После ремонта зданий в Москве остается масса материалов, которые сжигают. Я договариваюсь с шофером трейлера, вывожу пятнадцать кубов материалов, строю дом и загоняю за четыре-пять тысяч. За одно лето. Стройка – это живые деньги. Рассказать тебе про бабу с Кутузовского? Кассиром работает в магазине». «В следующий раз», - отказывается Колин и ежится от прохлады, тянущейся с реки. Он возвращается в караульное помещение, садится за пульт. Скоро будет светать. Наверное, думает, та женщина по имени Валя сейчас в постели. Не спит, ее мысли о нем, Пивне. Рядом на столике бутылка вина, стакан, сигареты, пепельница. Глубоко затягиваясь, она курит, по виску на подушку скатывается слеза… Может быть, реальная картина иная, но Колину почему-то хочется, чтобы она была такой, какой он ее представил. В ушах стоит ее грудной, искренний, наполненный состраданием голос: «Он очень хороший. Очень. Знайте это».
Из института Колину передали, что звонил некто Газиков, интересовался его личностью, в частности, пьет или нет. Разумеется, они отозвались о Колине самым лестным образом. Заведующий лабораторией, бывший начальник Колина, спросил при этом, не думает ли он вернуться.
Газиков искренне удивился, когда узнал, что Колин не состоит в партии. «По личным убеждениям? Ерунда какая. Партия у нас - это народ. А отдельные ошибки отдельных людей не надо возводить в принцип», - нравоучительным тоном сказал Газиков.
Около постовой будки стоят Колин, Барсуцкий (утвердили старшиной), Лапицкий, Татаев. Анка, щенок, оставленный Грудициным, – треплет им брюки, рычит, играет. Татаев смотрит на собачонку ласковыми глазами. Лапицкий разлагольствует о своем намерении учиться в институте. Барсуцкий отговаривает его: «Когда закончишь институт, тебе будет тридцать шесть. Не успеешь сделать карьеру. Я учился на экономиста, правда, не доучился, но работал в НИИ и потому знаю, что говорю». Лапицкий слушает рассеянно или совсем не слушает, его внимание на Анке. Медленно поднимает руку, отламывает от березы ветку, аккуратно, не спеша, очищает ее от листьев и неожиданно для всех бьет собачонку и прячет хворостину за спину. Анка взвизгивает, отпрыгивает, смотрит на стрелков непонимающими глазами. Лапицкий визгливо хохочет: «Она не может поверить, что это мы ее! Сейчас я ее еще раз». «Еще раз – и я убью тебя», - медленно говорит Татаев Лапицкому. Лицо Татаева багровеет от гнева, глаза наливаются кровью. «Шуток не понимает», - бормочет Лапицкий, кисло улыбается, присаживается на корточки, зовет собаку. Та жмется к ноге Татаева, смотрит на Лапицкого настороженно. Лапицкий ругается и уходит. Татаев приносит кусок мяса, кидает Анке, та ест, весело помахивая хвостом. Татаев говорит: «Вот она – природа! Так и человек, накорми его, он будет и добрым, и хорошим». Лапицкий после этого случая разговоров об институте не заводил.
Полдевятого утра. Газиков делает развод караулу. «Условия несения службы нормальные, - напоминает он. – Охрану объектов осуществлять согласно «Табелю постам». Зачитывает: «Часовой применяет оружие без предупреждения при явном нападении на часового, на охраняемый объект или соседний пост, в остальных случаях оружие применяет в соответствии со ст.174-177 «Устава гарнизонной и караульной служб Вооруженных Сил СССР»». Напоминает о народно-хозяйственном и стратегическом значении мостов, об ответственности, которую стрелки несут перед народом и государством. «На каждый нами охраняемый объект, - говорит он, - нацелена американская ракета с ядерным зарядом». И поясняет, как надо задерживать нарушителей запретной зоны, подозрительных лиц с фотоаппаратами, как проводить обыск. Газиков делает развод, а по противоположному берегу, пересекая запретную зону, идут люди с удочками и собаками. На том посту часового нет. Да если бы и был, вряд ли заметил бы нарушителей. На том посту, вдали от начальства, часовые обычно спят или читают. Караулы в команде, как правило, неполные. Для их усиления часто присылают стрелков из команд, которые охраняют и сопровождают железнодорожные грузы. Один из таких стрелков, пожилой, рассказывал, что в войну здесь стояли зенитки, мосты охранялись военными подразделениями, и только в 60-х годах объекты передали железнодорожной охране. Люди привыкают ко всякой работе, подумал Колин, даже абсурдной. Лишь бы платили. Кому-то же нужно это, чтобы тридцать человек, в основном молодых, здоровых мужиков, обмундированных и вооруженных, посменно, круглосуточно слонялись по мостам, которым давно уже никто и ничто не угрожает. Причем, в центре Москвы – колючая проволока, столбы из шпал, неряшливо одетые люди с карабинами, удивленные детские вопросы: «Дяденька, а ружье ваше стреляет?» Казалось бы, куда дешевле и эффективнее доверить охрану мостов телевизионной, светочувствительной, ультразвуковой или какой-либо другой технике. Когда Колин заикнулся об этом при начальнике отряда, тот посмотрел на него, как на злоумышленника.
В ту ночь, когда позвонили из военкомата, Татаева не было - поменялся дежурством. По телефону сказали, что у него погиб сын в Афганистане. До конца дежурства Колин думал о том, как Женя воспримет трагическое известие. Узнав о случившемся, Газиков позвонил в военкомат, там подтвердили. Утром Газиков ждал Женю у постовой будки. Колин стоял поодаль. Как всегда, Женя приближался быстрым шагом, держа в руке небольшой, но увесистый дерматиновый портфель. Приветливо улыбнулся, поласкал вырвавшуюся из-за калитки Анку, открыл портфель, достал ей кусочек мяса. Протянутую Женей руку Газиков задержал в своей и, глядя в глаза, сказал. Сказал и разжал пожатие. Рука у Жени упала, повисла, как плеть. Следом из другой руки выпал портфель. Глядя на него, можно было бы сказать, что этот стоящий человек мертв, если бы не слезы, быстро заполнявшие глаза… Когда Татаев ушел, стрелки стали обсуждать войну в Афганистане. Один, со слов очевидца, рассказал случай, когда «духи» вырезали в казарме роту наших спящих солдат. Другой посетовал, что война затягивается, а у него подрастает сын. Что делать, рассуждал третий, если бы мы не ввели туда войска, то это сделали бы американцы. И никто ему не возразил. Официальное оправдание войны не подлежало сомнениям. А Колину вспомнился эпизод, когда он, работая в институте, возвращался в феврале из командировки. Войдя в плацкартный вагон, спросил сидевшего солдата, свободно ли боковое, напротив него, место. Свободно, сказал тот с глубоким вздохом. Колин снял пальто, сел, положил на столик книгу. Солдат медленно перевел глаза на книгу, тяжелый взгляд отвечал его плотной, мощной фигуре. «Интересная?» – спросил он, кивнув на книгу. «Детская, - ответил Колин и передернулся от озноба. - Холодно сегодня». «Да, день суровый, - подтвердил солдат, помолчал и как бы невзначай проговорил: - Цинковый гроб привезли… Из автомата…» Через слово-два Колин узнал, что солдат доставил из Афганистана друга его родителям. Рассказывая, солдат то и дело нервно поворачивал голову. Напротив, на верхних полках, два мальчика лет десяти, в ботинках, кричали, смеялись, дрались. Мать, еще молодая, неряшливо одетая, простоволосая женщина, для устрашения помахивала ремешком, но они не обращали на нее внимания. «Вот бутылкой сейчас дам по голове, - пригрозила она одному. - Ты же спать хотел!» «Расхотел!» – рявкнул тот. «Мамка, я какать хочу, дай бумажки!» – закричал другой. Держа в руке листок, ушел в туалет, но скоро вернулся и объявил: «Мамка, я писать хочу!» «Ты же ходил уже», – сказала она. «А я какал, не писал». Солдат укоризненно покачал головой и процедил сквозь зубы: «Ну и воспитание». Потом посмотрел в соседнее купе и встретился с глазами женщины. Она была из тех женщин, какие нравятся мужчинам, – подбористая фигура, высокая грудь, красиво обрамляющие смуглое лицо длинные черные волосы, чувственные губы, прямой, откровенный взгляд. Солдат перевел глаза на Колина. «Жарко там сейчас?» – спросил Колин. «Там всегда жарко, - усмехнулся солдат и после паузы уличающим тоном заметил: - А книжка-то не детская». «Детское издательство, - пояснил Колин. – Ирландский эпос». «И о чем это?» «В общем, история кельтов в сказаниях, героических сагах. Свободолюбивый был народ. Ирландия осталась единственной страной на западе Европы, куда не ступила нога римского легионера. Все мужчины у них были воинами. Сражались и женщины. У женщин были те же права, что и у мужчин». Солдат взял книгу, молча пролистал. «А как там местные жители? Понимают нас?» - спросил в свою очередь Колин. «Меня это не интересует», - пресек тему солдат и положил книгу на столик. В вагоне стоял душный, пропитанный запахами потных тел и еды воздух. Один мальчуган внушал другому: «Дурной ты, а вот я умный. Не знаешь, почему радио молчит». – «Почему?» - «Потому что поезд стоит». Солдат смотрел в окно. Выглядел он не по-солдатски взрослым. Можно было дать ему и тридцать, и все сорок. На полке раздался рев - у одного мальчугана сломался пластмассовый пистолет. «Мамка, давай деньги, - потребовал плачущий, - я куплю новый». "Все будет, все наладится, все образуется, только не сразу, потерпите", - мягко заметила проходившая мимо проводница. Солдат невесело усмехнулся…
Один человек в команде не сочувствовал Татаеву – Попков, исполняющий обязанности начкара на Филевском мосту. С нескрываемым злорадством он говорил Колину: «Я не жалею его потому, что он хвастался, какая у него богатая дача, финская баня с бассейном. А сына-то сам послал в Афганистан. Пятнадцать раз ходил в военкомат уговаривать. Все ему денег мало. А мы еще тут ему по рублю сбрасываемся – при нашей-то зарплате! Нечего жалеть людей, которые сами рвутся в Афганистан. У меня знакомые туда уехали, гражданские. Все у них тут есть. Так нет же – мало». Попкову за пятьдесят, он невысок ростом, но плотен, будто вылит из металла. Глаза маленькие, колючие, смотрят исподлобья. Мизантроп, и он не скрывал этого. Особенно ненавидел тех, кто много получал. Считал, что честно заработать большие деньги нельзя. К категории ненавистных ему лиц относил и военных в отставке. «За что любить, - спрашивал, - Дрожкина, начальника караула? Получает пенсию сто восемьдесят, здесь сто двадцать и еще где-то сторожит. Зачем ему столько денег? Когда я работал на почтовом ящике, у меня был начальником бывший подполковник, артиллерист, полный тупица, он ничего в жизни не умел и не знал, кроме устройства пушки. «Какая задача твоя?» – спрашивает меня. Я отвечаю, такая и такая, в общем, - контролировать. «Неверно, - говорит он, - учи инструкцию». Я послал его на три буквы. По инструкции, оказалось, надо было сказать, осуществлять контроль». Попков раздражителен, легко выходил из себя. Налил Анке молока, та не стала пить, он выругался, ударил щенка, потом приласкал, пожалел, и в первый раз Колин увидел у него на губах улыбку или что-то на нее похожее. «Вот, читай, - однажды сказал Попков и сунул Колину «Известия», глаза и голос его торжествовали. – В Эстонии, в каком-то городишке на запасных путях стояла цистерна с техническим спиртом. Жители пронюхали, опились, поумирали, ослепли, больше тысячи в больнице. А ведь они там зажиточно живут, в Эстонии этой. А на дармовщину клюнули. А ты говоришь, людей надо уважать. За что?!»… Как-то Колин смотрел по телевизору фильм о Вольтере. Подошел Попков, постоял, поглядел на экран исподлобья и процедил сквозь зубы: «Не люблю такие фильмы. Какая мода была раньше – бабе руку целовать. Тьфу!» Типичные выражения Попкова: «Зачем козе баян?» «Ты что загоревал (с ударением на «о»)?» «Такой хороший, хоть в космос посылай»… Попкова никто не любил в команде - ни начальство, ни стрелки. Работал в управлении дороги, потом в штабе отряда, был начальником команды и вот скатился (точнее, его скатили) до и.о. начкара. Ходили слухи, что он кляузник и доносчик. В последнее Колин не мог поверить, потому что знал Попкова как человека жесткого, но прямого в общении, который говорил то, что думает, не взирая на лица. Тому же Газикову – не в бровь, а в глаз. На каждом разводе Газиков предупреждал стрелков, чтобы не опаздывали на дежурство, грозил выговорами и лишением премии. И на каждый развод, как правило, опаздывал сам. Попков при всех сказал ему: «Андрей Борисович, вы опоздали на десять минут. Я не буду принимать караул. Почему я – и.о. начкара? Почему мне не платят, как начкару? Вы хотите, чтобы я ушел?» Газиков побледнел, он очень этого хотел, но медленно, по слогам проговорил другое: «Егор Дмитриевич, вы мне симпатичны. Я вас ценю и не хочу с вами расставаться. Работайте». А ценить Попкова было за что. Образцовый начкар. Ночными проверками его врасплох не застанешь – не спал сам и не позволял этого часовым. Смену часовых проводил пунктуально, оружие содержал в чистоте, записи в журналах вел аккуратно, всегда трезвый, подтянутый, опрятно одетый. Трудно было Газикову избавиться от Попкова. Но Попков вскоре ушел сам. Его не утвердили начкаром, а работать стрелком он отказался, посчитав это ниже своего достоинства.
Татаев вышел через неделю. Осунулся, похудел. В походке, жестах, разговоре, улыбке появилась не свойственная ему сдержанность. Переодеваясь, коротко поведал о случившемся. В вертолете их было восемнадцать. Летчики и десантники. Погибли все. Сбили тепловой ракетой. Попали в винт. На высоте три тысячи метров. «Неизвестно, что хоронил ты в цинке, - криво усмехнулся Лапицкий. – Там не разберешь, кто есть кто». Татаев ничего ему не сказал. Позже, приняв дежурство, Колин вышел к Татаеву на пост. Глаза у Жени влажно блестели, на губах застыла болезненная улыбка. Дыша перегаром, разоткровенничался: «Жена плачет. Нет больше детей. Ради чего теперь жить? А я в свое время просил ее, уговаривал родить еще. Так нет же, отказалась, сослалась на слабое здоровье. А теперь кому все это – дача, сауна с бассейном? У меня квартира – не у каждого министра такая. Все своими руками. А теперь руки опустились. Памятник заказал за тысячу двести». Колин напомнил ему о внуке. Он махнул рукой и обложил матом предыдущий караул – не уберегли Анку, попала под поезд. Татаев имел привычку брать собачонку в будку. А вечером к нему пришли две женщины – немолодые, ярко, вульгарно накрашенные, задастые особы, представились его родными тетками. Дескать, пришли помянуть его сына. Из кухни доносились приглушенные голоса, звяканье стаканов. Когда же оттуда раздался похожий на ржанье женский смех, Колин подошел к ним и попросил всех уйти. Если проверки не будет, пообещал Колин Жене, то запишет ему полное дежурство. Поблескивая возбужденными глазками, Женя охотно согласился.
И в следующее дежурство, поддатый, Татаев отводил душу: «Тетка мне звонит, у нее сын сорока четырех лет, подполковник КГБ, на инвалидности, больной желудок, разводится, жена ****ует вовсю, двое детей, мальчику тринадцать лет, девочке еще меньше, дети не хотят жить с матерью, он ей давал двести рублей на месяц, дома грязь, дети голодные, жили на хлебе и воде. Я приеду к ним, сделаю блинов, раз-два и готово, целую гору съедят. Мальчишка ест блины прямо со сковородки и говорит: «Дядя Женя, здорово вы печете блины, успеваете за мной». Любят меня. Другая родственница выписывается из больницы, зовет к себе, чтобы я ее утешил. Вырезали грудь, рак, хотя врачи говорят, не рак… Голова кругом идет - тут утешить, там на суде свидетелем, сыну сорок дней скоро, надо родню собирать, тут дежурство, надо дачи доделывать, дома не бываю, жена ругается, лечится, высокое давление, и бабы звонят, надо встречаться, удовлетворять, времени не хватает». Помолчал и, понизив голос, продолжал: «А сын, Серега, в глазах стоит. Перед Афганистаном приехал ко мне на дачу, развалился в кресле, смеялся: «Ну, батя, мы сюда ****ей потаскаем!» Потаскал! Нравилось ему на даче: бассейн, сауна, нагреватели с автоматами, зимой и летом можно жить... А вещи, что навозил я из загранки, так и висят дома. Думал, он носить будет. Мне ничего не надо».
Лапицкий был у Татаева на сорока днях. Рассказывал: «Если бы знал, что там будет, то не поехал бы. Женя все время плакал, потом схватил японский магнитофон за полторы тысячи и бросил на пол: «Зачем? Кому это?!» Лапицкий с болью вспоминал магнитофон.
После поминок Татаев пропустил два дежурства. На очередное пришел не утром, а к вечеру. Рассказал, почему задержался. «Утром встретил Вальку, знакомую Лапицкого. Кассирша в магазине. У меня с собой была четвертинка. Где выпить? Она предложила зайти к знакомой. Отпросилась на пятнадцать минут. В этом же, сталинском, доме. Хозяйка еще молодая женщина. Выпили, я сразу с Валькой закрылся в комнате. Валька ошарашена, ей некогда, надо на работу, вроде, сердится, но я быстро сделал все как надо, и она убежала в магазин. Хозяйка открывает холодильник, ставит на стол бутылку, закуску. Я стакан принимаю и на диван ее. Ее тоже Валькой звать. Она в изумлении, я еще раз, и она призналась, что в первый раз имеет дело с таким горячим мужчиной. «Как на свет народилась», - сказала, довольная. «Да?!» – говорю я, выпиваю еще стакан и еще раз ее. Когда я уходил, она сказала, что я могу к ней приходить в любое время». Разя перегаром, Женя хохотал. Чтобы не нарваться на начальство, Колин отправил его на второй пост.
Женился Газиков. Поздравляли в «молнии» и лично. Слушая каждого стрелка, он всматривался в глаза – насколько искренен был поздравляющий. «Женя, а ты меня поздравил?» «Поздравил, Андрей Борисович, - рассмеялся Татаев. – Первым. Забыли?» Газиков хмельной, бледный, уставший от свадьбы. Барсуцкий после этой свадьбы не выходил на работу три дня. А когда вышел, в тот же вечер был избит шпаной около метро. Он был с Лапицким, оба нетрезвые. Лапицкий вырвался, убежал. После этого случая Барсуцкий еще неделю отлеживался дома. Объявился в темных очках, в отутюженном, строгом костюме, при галстуке и с кровоподтеками на лице. Барсуцкий родом из Ставропольского края, по специальности техник-лесовод.
По реке плыл труп. Сообщили в речную милицию. Там сообщение приняли спокойно. Уточнили время и место. Поблагодарили. Для них это рядовое событие.
Оля Еременко расстроилась – в постовой будке зацепила за гвоздь колготками, которые только что купила за семь рублей. Татаев рассмеялся: «Это всего лишь бутылка водки и закуска – чего жалеть?» Она не унималась: «Купила на свои кровные. Если бы кто мне подарил их, то другое дело, не так жалко было бы». Татаев рассказал эпизод из своей жизни: «Ремонтировал я министерскую дачу. Там в прихожей стоял ящик с запыленной обувью – импортные женские сапоги и туфли, не ношеные совершенно, но вышедшие из моды. Я говорю хозяйке: отдайте тем, кто нуждается. Таких много. Она: «Я бы рада, да не знаю, как это сделать». Хозяйке всякие шишки постоянно приносили подарки стоимостью в две-три тысячи. А ты – колготки». Оля слушала с широко открытыми глазами, не верила, что такое может быть.
В команде несколько женщин. Из молодых – Оля и Таня, от которых Газиков, не раз заявлял, намерен избавиться. Со слов женщин, по той простой причине, что они отвергли его домогательства. Оле, бойкой, симпатичной, откровенной, он противен был как мужчина. А робкая по натуре Таня не поддалась из чисто женской порядочности - она замужняя и мать двоих детей. Газикову доставляло садистское удовольствие останавливать их, смотреть в упор в глаза и наблюдать, как у них трясутся руки и губы, когда они, согласно уставу, пытались отдать ему честь. Оля призналась: «Я даже похудела из-за всего этого, он просто затерзал нас». Предлог Газикову вскоре нашелся: будучи в отпуске на юге, они задержались на три дня, не предупредив начальство. Устроил общественный суд, заставил их написать заявления об уходе и положил их в стол.
Таня прославилась во время ночной проверки, когда останавливала проверяющего умоляющим, просительным тоном: «Стойте, пожалуйста!» Потом стрелки долго вспоминали Танино «стойте, пожалуйста» и смеялись, конечно, беззлобно.
Лапицкий о Газикове отозвался так: «Дурак. Вместе жбанили, а он возьми и при мне говорит: кого бы выгнать? И смотрит на меня. Я аж подскочил. У него страсть – народ гнать. Филиппков уже сам возмущается. Газиков одну команду разогнал, теперь за нашу взялся. Я Филиппкову говорю: возьмите его к себе. Тот: нет уж, он тут и штаб разгонит».
Володя Куликов, стрелок с Филевского моста, охарактеризовал Газикова по-своему: «Он провоцирует на грубость. Подойдет вплотную и обнюхивает, как собака. Знает же, что я непьющий. А то еще с самым серьезным видом говорит, что нам на Филях нужны гранаты. Ведет себя, как Рейган. Готовится к обороне. Дурак с инициативой».
Татаев: «Газикову надо человечнее быть. А он что делает? Облает, как собака. Чуть что, пишет распоряжение – подписывай! Нет бы позвать, поговорить, мы же люди все-таки. Можно подумать, тут объект сверхсекретный. Подсматривает, подслушивает, ловит людей. А что за мной бегать? Да мне все равно, стаж выработан, я обеспечен. Ты мне скажи прямо, что не подхожу тебе, уйду спокойно. Зачем ловить, писать, перед всеми оскорблять? Если захочу, этого Газикова в два счета разоблачу. Жену оформил на ставку уборщицы, а мы сами убираем помещения. И котлы топить мы не обязаны. И что он выпендривается? Получаем-то сто рублей. Любая баба больше зарабатывает. Правда, время у нас есть, за двадцать свободных дней можно еще две-три сотни заработать».
Лапицкий, сизый, опухший от пьянства, в расстроенных чувствах – подхватил триппер. В отместку он отобрал у девчонки паспорт (ей нет и семнадцати) и сказал, что вернет ей при условии, если принесет ему деньги на лекарство. Татаев сжалился, отвел его к знакомому врачу - эффективные средства тому привозят спортсмены из-за границы. Не завершив курс лечения, Лапицкий нашел новую женщину, тоже сомнительного поведения.
Около запретной зоны подрались пятнадцать солдат-стройбатовцев из-за двух девиц. Пришлось вызвать военный патруль, а девиц привели в караульное помещение. Девчонкам лет по пятнадцать. Пьяные, матерились, яростно угрожали караулу солдатами. Девиц сдали в милицию.
По долгу службы провели учебные стрельбы. Для этой цели осуществили приятную поездку в подмосковную команду, охранявшую радиостанцию МПС. Двухэтажное здание команды, двухэтажные коттеджи, прекрасный лес, ручей в овраге, луга, овчарня – таким условиям жизни и работы позавидовали все прибывшие из Москвы стрелки. Карабины пристреливали два стрелка из местной команды – поджарые, лет под тридцать, ребята. То, как они это делали, производило сильное впечатление. Карабины и распластанные на земле тела стрелков казались чем-то одним, слитным, внушающим страх и восхищение. Молодцы стреляли отменно. На расстоянии ста метров каждый из них уложил две обоймы в девятку и десятку. Прибывшие стрелки стреляли значительно хуже. Колин правым глазом видел цель нечетко, размытой, выстрелы больно отдавались в плечо. Потом стреляли из револьвера. Первым это делал Виляев. Статный, поджарый, в форме, с красивыми южными чертами лица, став боком к мишени, заложив левую руку за спину, стал медленно поднимать вытянутую правую с револьвером. Позой и движениями Виляев напоминал русского офицера-дуэлянта из ХIХ века. На мгновение рука замерла в горизонтальном положении, и Виляев нажал на курок. Но вместо выстрела раздалось пшиканье и из дула вывалилась и упала под ноги пуля. Дружный смех разрядил вызванное ожиданием напряжение. Виляев конфузливо улыбнулся, небрежно засунул левую руку в карман кителя и в подчеркнуто развязной манере дострелял оставшиеся в барабане пули. Патроны были старые, залежалые, у каждого из стрелков из полной обоймы получались полноценными два-три выстрела. Потом сидели у костра и, отгоняя комаров, ели бутерброды, пили чай и кофе и те, кто служил в армии, рассказывали о том, как стреляли из автоматов, пулеметов, пистолетов. На обратном пути их приветствовали местные стрелки и их жены – вооруженные граблями и вилами они гребли и складывали сено в копны. Одного из местных стрелков Колин спросил, есть ли тут грибы. «А как же! - добродушно улыбнувшись, пошутил он. – Мы только тем и занимаемся здесь, что охраняем грибы».
В последний день перед своим отпуском Барсуцкий заявился в команду якобы с проверкой. Был пьян, подрался с начкаром и сам же позвонил дежурному по отряду. Тот позвонил Газикову. Газиков мгновенно прибыл в команду, составил акт на старшину. Филиппков приказал уволить. Вот такая диалектика отношений у карьеристов: вчера были все свои, друзья, пили у Филиппкова на даче, а сегодня – чужие, враги.
В команде объявилась новая личность - Алексей Григорьевич Ковалев. "Философ!" – гордо улыбнувшись, представил Газиков своего приятеля. Газиков намеревался сделать Ковалева старшиной вместо Барсуцкого. Ковалев был высоким, худым, длинноруким, с явными признаками сутулости. Удлиненное лицо с крупными чертами и глазами навыкате напоминало лошадиное. Лошадиное сходство усиливал голос - зычный, надтреснутый и ржущий, когда Ковалев смеялся. Негустые волосы аккуратно причесаны на пробор, и лет ему было под пятьдесят. Он читал лекции по общественным наукам, включая философию, в МГУ и, кажется, в МЭИ. По любому вопросу имел собственное суждение. Говорил без сучка и задоринки. Как он выразился, имел много свободного времени и мало денег. Жил один. "У нас, в нашей системе, - уверенно рассуждал он, - форма опережает содержание, тогда как на Западе – наоборот. Октябрьская революция вовсе не революция, а государственный переворот, который не привел к какой-то особенной формации. Подобные тоталитарные образования история знала с древнейших времен на примере тех же Египта и Китая - государственная собственность, гигантские стройки, высокооплачиваемый бюрократический аппарат и нищие бесправные массы. В нашей стране восточно-деспотический социализм. Западная цивилизация, основанная на философии прагматизма и позитивизма, работает на обывателя, на потребление. Я Запад уважаю за пунктуальность, порядок, практичность. В Америке прагматизм доведен до крайности, американцам чужд поиск духовных идеалов… Леонтьев, сын известного русского философа, пришелся в США ко двору - математически обосновал тезис о человеке, как о самом выгодном капитале… Честные, совестливые люди политикой не занимаются. Удовлетворение от власти испытывают только негодяи. Для честного человека власть – трагедия. В политике человек как личность неизбежно деградирует… В Пушкине содержания нет, ценность представляет только язык… Идиотизм – это энтузиазм без идеала… Суета – это активность без цели… Августин скучен. Мне, профессиональному философу, он не интересен". Упоминал Шестова, Бердяева, персонализм которого расценил как разновидность экзистенциализма… Развязность, с которой он общался со стрелками, и громкий до неприличия смех подчеркивали его надменность и высокомерие, никаких «ты» в общении не допускал, держал дистанцию. Заглазно о Газикове отзывался насмешливо, но при нем осклаблялся, кроил угодливое лицо, поддакивал ему, с любым его мнением охотно соглашался. Возможно, что таким его сделала философия, которую он преподавал, в которой, похоже, не определился сам. Всякой работы (не говоря уже о физической) он чурался, руки держал пустыми, никто никогда не видел его с книгой, из газет читал только «Советский спорт». Характерный случай: Газиков оставил ему задание на день – переписать несколько учебных лекций для стрелков. Весь день он слонялся по караульным помещениям, базарил со стрелками и в итоге ничего не сделал. В свое оправдание показал Газикову три шариковые ручки с пустыми стержнями. Смотреть в глаза Ковалеву было стыдно. Наверное, о таких, как он, говорят: "Человек с порочным выражением лица". С появлением в команде Сергея Дванова, демобилизовавшегося старшего лейтенанта, пошли слухи о том, что старшиной будет он. Ковалев впервые, наверное, потерял самообладание, когда однажды громко, при всех, потребовал у Газикова объяснений. Он, Газиков, дескать, обещал ему место старшины или, на худой конец, должность начкара на место Колина. Не получив от Газикова внятных объяснений, обозвал команду детским садом. После этого случая Ковалев недолго болтался в команде. Ушел, чувствуя к себе общую неприязнь стрелков. Похоже, и Газиков расстался с ним без сожаления. Коллектив – великая вещь, рано или поздно в нем проявляется подноготная каждого индивида.
Увидев Сергея Дванова, сразу скажешь, что он служил в армии. Подтянутый, стройный, он и железнодорожную форму носил, как никто в команде, - с достоинством. А привычка держать в руке шомпол, которым он, прогуливаясь по караульным помещениям, похлопывал себя по брючине, производила впечатление щегольства – похожим образом в некоторых фильмах царские офицеры шлепали стеком по голенищам сапог. Дванов самоуверен, прям в суждениях, не боится отстаивать правоту своих убеждений перед начальством, бывает заносчив, но в то же время коммуникабелен, не прочь поговорить по душам. После окончания военно-финансового училища поехал добровольцем в Афганистан, чтобы заработать. Служил там с 79-го по 81-й год. Поначалу платили хорошо, рассказывал он, сохранялась зарплата здесь плюс тысяча чеков и десять тысяч афганей там в месяц. На афгани покупали магнитофоны, дубленки и прочее барахло. Потом зарплату стали резать. Некоторые штабные офицеры не брезговали спекуляцией, с этой целью они делали командировки в Союз и обратно. В Союз везли вещи, назад – водку. Водки не хватало, гнали самогон, делали брагу, употребляли наркотики – без них там трудно. Офицеры совершали сделки с местными торговцами и с «духами». «Духам» переправляли технику и оружие за валюту. Вверху, в штабах, в управлениях среди офицеров шла постоянная грызня за должности, звания, награды. Награды раздавались налево и направо. Выработалась такса: десять тысяч километров, наезженных экспедитором по дорогам, приравнивались к одной или двум боевым операциям. Несколько операций – медаль. Обстреляли или ты отстреливался – медаль. Ранили – медаль. Умирали от желтухи и кишечного тифа. У Сергея был знакомый капитан, который сам туда напросился, планы строил: купит машину, дачу, квартиру. Подхватил брюшной тиф и - конец. Правда, жена с детьми получила квартиру сразу, но какой ценой! Дванову двадцать восемь лет, записался в общую с ветеранами Отечественной войны очередь на квартиру. Там все старики, на него смотрят косо. За четыре года очередь еле подвинулась – в основном за счет смерти очередников. Льготы, конечно, есть (показал серо-зеленую книжечку), они такие же, как у участников Великой Отечественной. Но каково ему, молодому, лезть к прилавку без очереди! Когда покупал кроссовки, чуть не избили. Вообще, заметил Дванов, некоторые ветераны обнаглели: берут дефицит, потом загоняют. В электричках тоже некоторые ведут себя нагло. На глазах Дванова один такой хотел согнать с места парня, отстоявшего смену у станка, не вышло. Тогда ветеран сел женщине на колени, она ехала с ребенком. Ветерана обругали все пассажиры, ушел в другой вагон. Настоящий мужчина так себя вести не будет. В Афганистане Дванов не ужился с начальством. Чашу терпения штабистов переполнила его статья в «Красной Звезде» о махинациях, творящихся в армии. А предлог найти, чтобы избавиться от неугодного, в армии легко. На политзанятиях им говорили, что после укрепления границ с Пакистаном и Ираном планировалось присоединить Афганистан, как Монголию, к военному округу. Неизвестным оставалось одно - сколько времени продлится война. А пока ребята гибнут. В своих письмах потерявшие сыновей матери пишут Брежневу: «Будь ты проклят!» Дванов по телефону шутит с женой: «А что если я снова попрошусь в Афганистан? Погибну, получишь сразу квартиру и постоянное пособие». Он не прочь вернуться в Афганистан, но испортил отношения с военкомом. Военком уговаривал Дванова купить «Волгу» (как афганец Дванов мог приобрести ее без очереди) с тем, чтобы перепродать военкому. Дванов отказал ему. У Дванова двое детей, живет в Наре в квартире тестя. Тесть - полковник в отставке, разводит кроликов. Сергей с семьей своей сначала жил в Москве у отца, но не ужился - отец пьет. У родителя много левых денег, ремонтирует счетные машинки в КГБ. Первых детей Дванова, двух новорожденных близнецов, врачи не спасли. Он уложил близнецов в «дипломат», отвез в Нару, показал тестю, тесть подумал сначала, что это куклы. Похоронили в фанерном посылочном ящике под яблоней на садовом участке. Через год его тетки выкопали ящик и перезахоронили на кладбище.
Еще в мае было опубликовано Постановление ЦК КПСС, которое гласило о том, что станут исключать из партии за пьянство, вино продавать людям по достижении двадцати одного года, будет сокращен выпуск водки, ликвидировано производство плодово-ягодных вин, запрещено самогоноварение.
Саше Завалову около тридцати лет, а производит впечатление флегматичного пожилого человека. Он сутул, с брюшком, медлителен в движениях, говорит тоже медленно, никогда не повышая голос, руки висят плетьми, на губах неизменная, на все случаи жизни, полуулыбка - она и застенчивая, и кроткая, и добрая, и ироническая, и виноватая. На внешний вид свой не обращает внимания, в форме работает, в ней же ездит на работу, на кителе оборваны пуговицы, рубашка грязная, мятая, неаккуратно заправлена в брюки. Саша тянется к людям с интеллектуальной жилкой, дорожит знакомством с Ковалевым, Бердковским, Колиным. Рассказывая о себе, Саша подчеркивает, что у него в роду много одаренных и государственных людей, кто-то из них работает в Генштабе, кто-то член-корреспондент, кто-то состоит в редакции известного журнала. Сам же в институте не доучился, бросил семью, платит алименты на двоих детей. Алименты невелики, поскольку работает здесь, на мосту, основной же заработок ему приносит неофициальная предпринимательская деятельность – заключает договоры с организациями на ремонт пишущих и счетных машин. На эти деньги он купил машину и дом в Подмосковье. Но эти вещи не имеют для него большого значения, поскольку главное для него – написать книгу о Тухачевском. Считает его гениальным военным деятелем хотя бы уже потому, что он был первым, кто предсказал характер и стратегию будущей войны. Благодаря связям и родственникам Саше удалось собрать уникальный материал об истории страны. Согласно имеющимся у него фактам, одних только репрессированных офицеров накануне войны было сто пятьдесят тысяч. А всего репрессированных советских людей - от трех до шести миллионов. Не считая крестьян. Он убежден, что такую книгу у нас никогда не опубликуют.
Тихий, мягко улыбающийся, доброжелательный Наум Бердковский был из категории людей, которые муху не обидят. Узкоплечий, физически плохо развитый, он добросовестно таскал шпалы, пилил дрова, возводил ограждения, то есть выполнял все то, что делают в команде при стажировке. К сочувствию Колина он отнесся шутливо-иронически: в нашем обществе интеллигент всегда, хоть немножко, и рабочий, и крестьянин. Эта работа, сказал он, ерунда по сравнению с той, что он делал в студенческом стройотряде на Дальнем Востоке под Комсомольском-на-Амуре. Правда, это было давно. Печать времени, действительно, отложилась на его внешнем облике: коротко остриженные волосы уже посеребрила седина, а из карих, внимательных и умных глаз сквозила грусть. Математик по образованию, Наум тринадцать лет отсидел в НИИ связи, решая никому ненужные задачи. Последняя задача – АСУ, громкая, модная и бесплодная. В институте увлекся биологией и космосом. Ушел из института без сожаления, ушел с целью посвятить себя науке, популяризации ее проблем. Наум увлечен биографиями ученых и мыслителей прошлых веков. «Экономична мудрость бытия, все новое в ней шьется из старья», – любимая его цитата, но он забыл, кому она принадлежит – Шекспиру или Гете.
Во время воскресного дежурства Колина навестила жена. Бросив иронический взгляд на его форму и кобуру с револьвером, осмотрела территорию и служебные помещения. На кухне за чаем рассказала об ухудшающемся здоровье отца, о прошедших каникулах дочери, о своей работе. Оказалось, северные области выполняли плановые задания по строительству в основном за счет заключенных, но и заключенных уже не хватает, на них есть свой план. Спросила о деревне, о его матери. Потом, опершись на перила, они стояли на переходном мостике, молчали, немного погодя она повернула к нему голову, внимательно посмотрела в глаза и рассказала сон, в котором она видела кошку. А это, к блуду, пояснила она. Колин, обняв ее, улыбнулся. «И почему сны вещают только плохое?» - спросила она. «У тебя они сбываются?» - в свою очередь спросил он ее. «Всегда! – уверенно ответила она. - Я хочу приехать в деревню на эти выходные. Соскучилась. Можно?» «С каких пор ты спрашиваешь разрешение? – удивился он. - Мама всегда рада видеть тебя, ты же это знаешь». Перед тем как уйти она бросила взгляд на караульное здание и не без юмора заметила: «Такое впечатление, что вас тут забыли». Стоявший на посту Юрий Юрьевич осведомился у Колина: «Жена?» И одобрительно заметил: «Редко вижу, чтобы супруги продолжительное время сохраняли теплые отношения».
Юрий Юрьевич, стрелок из другой команды, полный, с открытым взглядом, поначалу производит впечатление спокойного, миролюбивого человека. Однако нескольких минут общения с ним хватает, чтобы убедиться в обратном - человек крайне обидчив, постоянно раздражен, весьма подозрителен к людям. Таким его сделала жизнь. В 50-х и 60-х годах пятнадцать лет проработал на стройках Подмосковья с заключенными. Один характерный факт из той жизни: его сменщика, мастера, зэки распилили пилой за то, что он занижал объемы выполненной ими работы и вместо нормальной еды кормил баландой. Юрий Юрьевич убежден, что здесь, в команде, по штату положены истопник и уборщица. «Это они там, наверху, мухлюют», - уверенно сказал он. Юрий Юрьевич ненавидел Газикова за неумение того работать с людьми.
«Литературная газета» опубликовала статью об одном начальнике орса, который по своей инициативе, чтобы не пропадали пищевые отходы из столовой, завел ферму свиней. Сдал государству мясо, кожу, копыта. А ему план удвоили, а через некоторое время приказали увеличить поголовье в пятнадцать раз. Другие начальники подшучивали над ним: инициатива у нас наказуема, брат. Да, наказал себя, согласился он и ушел из орса.
Татаев пришел на работу, как всегда, бодрый и веселый. Перекладывая из портфеля в холодильник вареное мясо, яйца, овощи, пироги, рассказывал, что, если бы не жена, он женился бы на Люсе, у которой живет сейчас в Подольске. У Люси свой дом из пяти комнат, участок, куры. Она готова родить ему ребенка, но не хочет этого он, эти «уа-уа» не вынесет, уже поздно. Жена старше его на пять лет, больная, сильно сдала после гибели сына. Женя бросить ее не может – у нее не выдержит сердце. О его связи с Люсей она знает, не вмешивается. Переодеваясь в мятую, неопрятную форму, Женя рассказал о своем, в эту ночь увиденном, сне - приснились давно умершие родители и недавно погибший сын. И принял неожиданное для себя решение: завтра утром после дежурства зайдет в церковь и поставит свечку. Переодевшись, позвонил на завод жене, с которой не общался две недели. Ему сказали, что она уже неделю лежит в больнице с сильным сердечным приступом. Женя положил трубку, в задумчивости свел кустистые брови к переносице и озабоченно проговорил: «Вот. Сон в руку».
У Дванова насущная задача - взять подержанную машину, отремонтировать и ездить. Еще не получил квартиру, но уже прикидывает, что поставит в нее: цветной телевизор, холодильник «ЗИЛ», мебель. А долг у Дванова – четыреста пятьдесят рублей. Чтобы отдать долг, решил заняться производством самогона, для этого, рассказывал, у него есть все возможности. Тетка может доставать сахар и дрожжи. Осталось только изготовить змеевик. Со сбытом в Наро-Фоминске проблемы не будет – солдаты бутылку за пять рублей всегда купят.
Каждое дежурство Татаев и Лапицкий грызлись - подрядились где-то кому-то к октябрю соорудить дачу из сруба, сентябрь на исходе, еще не сделаны перекрытие и крыша, а чтобы собраться вместе и поехать завершить работу, им мешали то бабы, то пьянки, то какие-то непредвиденные обстоятельства. Обратились за помощью к Колину: дескать, два-три совместных выезда и финал. Колин согласился. Согласился не из-за денег, деньги, он знал, они почти все выбрали, а из любопытства – посмотреть на этих товарищей в живом деле. И вот в условленный день Колин и Татаев добрались до Павловского Посада электричкой, потом ехали автобусом, потом шли пешком больше часа. Попутчиком им оказался дюжий мужчина средних лет, говорил резко, категорично, как топором рубил. Он в отпуске, третий год подрабатывает в этих местах на строительстве дач. Сам он дачу не хочет, он не богач и не дурак, чтобы выбросить десять-пятнадцать тысяч ради того лишь, чтобы за лето раза два приехать на несколько дней. И показал на двухэтажные кирпичные особняки, мимо которых они проходили. Дачи принадлежали чиновникам от юстиции. «На зарплату такие хоромы не возведешь, верно? – спросил и сам же ответил: - Только на ворованные, на взятки. И приезжают сюда не на вшивых «Жигулях», а на «Волгах». Так-то». Сам он предпочитает отдыхать в лесу, на берегу реки или озера, с палаткой. На их пути встретился трактор, который вытаскивал из колдобины груженную материалом машину. Попутчик не преминул прокомментировать: «Трактористы здесь дежурят постоянно, калым - что надо. За то, чтобы вытащить машину, они берут пятьдесят, семьдесят, а то и сто рублей – в зависимости от времени суток. Не завидую я нашему дачнику – обдирают его, как липку, все, кому не лень». Сам он зарабатывает на дачах неплохо – тысячи полторы за отпуск выходит… Колин не плотник, но топор держал в руках, халтуру увидел сразу. Сруб, который слепили Татаев и Лапицкий, держался на честном слове – пазы в бревнах не выбраны, в углах венцы состыкованы не в лапу и не в охряпку, как положено, а просто сбиты гвоздями. Когда Колин заикнулся об этом, Татаев оборвал лишние разговоры: «Знаю, знаю. Не развалится. Дом будет обшиваться изнутри и снаружи. Для дачи сойдет. Главное – надо быстро». Татаев, действительно, умел работать быстро. Колин едва поспевал за ним, перекрытие и крыша росли на глазах. За обедом Татаев сказал, что хозяевами он доволен. Во-первых, сговорчивые, во-вторых, ни бельмеса не мыслят в строительстве, в-третьих, богатые, оба работают на мясокомбинате. Жадный платит дважды, рассуждал Женя и привел из своей богатой практики примеры того, как он учил прижимистых хозяев. Одним вывел кирпичные стены на растворе без цемента, другим залил фундамент тоже без цемента. Лапицкий объявился лишь к вечеру, не один, с какой-то Галей, оба пьяные, сразу завалились спать, забравшись через окно в соседнюю дачу. Татаев о Лапицком отозвался так: «Я человек свободный, никому ничем не обязан. А он?! Первому ребенку платит алименты. Вторая жена на сносях, а он путается со шлюхами. Нельзя так жить. У каждого человека должен быть свой семейный очаг». После ужина они легли в вагончике, и Татаев отвел душу в разговорах. Старший брат его работает замдиректора на большом заводе в Комсосмольске-на-Амуре, две «Волги» у брата, служебная и личная. Когда брат приезжает в командировку в Москву, то останавливается в лучших гостиницах, звонит Жене, они пьют коньяк в его номере и брат уговаривает Женю уехать в Комсомольск, гарантируя квартиру и хорошую работу. Женя отказывается, он уже не может без Москвы, без цивилизации. Недавно в Подольске был на концерте «Машины времени», его Люся достала билеты по блату, впечатление осталось не от артистов, а от публики - молодежь визжала, «писала» от восторга. Потом заговорил на любимую тему – о женщинах. «Я же должен жить, правда? Сын погиб, жена тяжело больная, но я не виноват же в этом! Я живой, здоровый мужчина. А сколько баб, готовых отдаться! Ядреных! На баб мне везет, среди знакомых есть все возрасты. Одной двадцать с небольшим, приходит на дачу, когда я там. В сауну я не хожу без женщины. Познакомился с одной, лет сорок пять, живет без мужа с двумя сыновьями, уже взрослыми, работает старшим экономистом в каком-то управлении. Звоню ей, голос у нее хриплый после простуды, говорю, вылечу, только поедем ко мне. Не верит, что вылечу. Но поехала. Я сделал баню, температура сто двадцать, полтора часа массажа, водка, вино, ну и все такое. Водки даже не хватило, бегала сама в магазин. Обошлось мне ее лечение в двадцать рублей, однако вылечил, утром говорила нормальным голосом. Просилась в баню еще, я обещал, но больше не встретились, как-то все было некогда. Не хватает времени на все дела и друзей. А корифанов у меня много. Без них нельзя. Сейчас Люське помогаю газ провести в дом, врезался в центральный провод. Тогда будет легче с отоплением. Дом же огромный. Она спрашивает: сколько, Женя, за труд? Я: ничего не надо. Стыдно брать с нее. Она как жена мне, кормит, стирает, ботинки чистит. А тут моя теребит: отделай кухню снохе. У меня приготовлены плитка, оргалит, линолеум, осталось только привезти. А снохе ничего не надо. Места себе не находит. После гибели Сергея ей сразу дали квартиру. Сергей же и напросился в Афган, чтобы заработать на квартиру. А она не рада квартире. На серванте фуражка и фотография Сергея. Я ей говорю: «Убери. Легче будет. Позабыть немного надо». В этой жизни меня только женщины поддерживают. Одной моей любовнице 30 лет, муж умер, остался ребенок. Я навещаю ее два раза в неделю. Приду, бросится на шею, говорит, не видела меня не четыре дня, четыре года. Перед тем как лечь с ней, я принимаю стакан водки, запиваю квасом холодным, потом среди ночи выпиваю рюмку водки, снова удовлетворяю ее, под утро еще рюмку и еще раз с ней. Сексуально удовлетворенная женщина, считаю я, никогда не будет злой и вредной. В автобусе утром ругаются женщины неудовлетворенные. Никак не заеду к одной, оставил у нее по весне дубленку и шапку ондатровую, восемьсот рублей стоят. Надо забрать, а то скоро зима. Недавно прочитал в газете одну историю. Три мужика нашли в сквере кожаный пиджак, в нем были документы и ключи. Не теряя времени, взяли такси и срочно по адресу. Вынесли из квартиры вещей на три тысячи. Таксист дал им адрес для сбыта. Ребята – не промах!» Засыпая, Татаев сказал, что завтра будет дождь, потому что во время заката по небу плыли облака, похожие на пряди волос. На море такие облака предвещают циклон. Однажды, когда он плавал, циклон встретился с антициклоном, поднялась буря, шторм под десять баллов, небо почернело, ни зги не видно. Вот тогда он, Женя, перепугался по-настоящему. Несколько часов ада, а потом вдруг резко погода изменилась – чистое небо, солнце, штиль, морская поверхность, как зеркало… Утром, когда Лапицкий опохмелялся, стакан в его руках дрожал. Топор и молоток валились из рук. Ничего не делал сам, мешал работать Татаеву, выясняя с ним, кто из них сколько взял денег с хозяев и сколько надо еще потребовать… Хозяева приехали к обеду – на новом «жигуленке». Ей лет под пятьдесят, женщина полная, рыжая, подвижная, дерзкий взгляд, сильный голос, два ряда сверкающих золотом зубов, властный характер. Хозяин был полной ей противоположностью: черноволосый, сутулый, несловоохотливый, с недоверчивым, угрюмым взглядом. За обеденным столом, заставленным мясными блюдами (мясо отварное, печенка, три сорта сервелата, буженина, шейка, окорок, корейка, сало), хозяйка угощала настойным на травах самогоном и рассказывала о мясокомбинате, где она работала мастером в цехе, а муж - бухгалтером. Зарплата маленькая, посетовала она, охрана строгая, вынести ничего нельзя, большая текучка кадров. Комбинат выручают поставляемые из Венгрии бычки. Обходятся они дорого – живым весом по пять рублей за килограмм. Мясо невкусное, бычки на искусственных кормах, и, пока довезут их, они много теряют в весе. Есть спеццех, там вся продукция опечатывается и сопровождается охраной. За счет комбината она объездила по путевкам все соцстраны, была в Италии. После обеда у Татаева и Лапицкого состоялся крупный разговор с хозяйкой. Они требовали у нее еще тысячу, она отказывала, так как заплатила всем по тысяче, как договаривались, оставшиеся триста отдаст после завершения крыши. Татаев и Лапицкий же, ссылаясь на дополнительные, не предусмотренные договором, работы, стояли на своем. В противном случае они угрожали поджечь сруб или заявить в ОБХСС о том, что все материалы здесь ворованные. Уезжая, взвинченная разговором хозяйка благодарила Колина за помощь, ругала себя за то, что связалась с такими бандитами, обещала Колину заплатить отдельно… Колин приезжал еще два раза. Оба раза работал с Костей. Костя участвовал в строительстве дачи с Татаевым и Лапицким с самого начала. Докрыли крышу, зашили фронтоны, настлали потолок. Костя из Молдавии, ему двадцать пять лет, работает прорабом по лимиту, живет в общежитии с женой, учится заочно в строительном институте. Костя сказал, что, как только получит постоянную прописку, возьмет дачный участок, построит дом - со стройматериалами у него проблем не будет, и продаст, это куда выгоднее, чем наниматься в сезонные рабочие. Строящимся здесь дачникам он не завидует: материалы и транспорт достать трудно, все отношения построены на блате или обмане. А строить в этой болотистой местности дом очень трудно. Чтобы возделать здесь участок, надо сначала выбрать полутораметровый слой торфа, засыпать котлован щебнем, песком, грунтом. Это – десятки машин. Машина щебня стоит семьдесят рублей, песка – тридцать, чернозема – сто. Что удивляет Костю: участки даже здесь, на болотах, - нарасхват. Несмотря на трудности, люди строятся, идут на жертвы, теряют здоровье и все ради маленького, созданного своими руками, кусочка рая. О Лапицком и Татаеве отозвался резко отрицательно: халтурщики, болтуны, рвачи, алкаши, сачки. «Люди хорошие, когда они спят», - обобщил Костя, молодой, смуглый, красивый, но редко улыбающийся парень... Вручая Колину конверт, хозяйка сказала, что в нем двести пятьдесят рублей, и еще раз поблагодарила за помощь. Распечатав дома конверт, обнаружил в нем двести. А тут еще Татаев очень настойчиво попросил в долг пятьдесят рублей. Отдавая ему деньги, Колин знал наверное, что назад их не получит – уж такие шальные глаза были у Жени. Не ошибся.
Во время этой дачной истории в команде произошли существенные изменения. Когда Газиков в очередной раз отдыхал дома на бюллетене (больничные листы ему выписывал знакомый врач), его сместили. Начальником команды назначили Виляева, начкара. Смена власти всем стрелкам пришлась по душе - Виляев был свой человек, начинал на мосту стрелком. Представляя собранию нового начальника, политрук отряда Скворечников патетически говорил: «Будьте, товарищи, бдительны и еще раз бдительны. Помните, товарищи, что устав караульной службы написан кровью. Помните, товарищи, что ваш объект - стратегический, на него направлены атомные боеголовки американских агрессоров». Когда он говорил, его черные, как у Чаплина, усики подпрыгивали, производили впечатление приклеенных. За время работы в отряде Скворечников ни разу не прочитал в команде ни одной полагающейся лекции (и слава Богу!), зато любил совершать ночные проверки, зарабатывая на этом отгулы.
«Моя Люська уехала к матери и доверила мне хозяйство, - рассказывает на кухне Татаев. На сковороде жарится мясо, дым стоит коромыслом. – Я гудел тут, забыл про курей. Мяса у Люськи навалом. Ее дочь Галка заведует сыромолочным складом. В обмен на сыр шофера ей привозят целые туши. У Галки муж в армии. Она узнала, что перед армией он изменил ей, и теперь мстит – два шофера у нее. Двадцать лет бабе, как с цепи сорвалась. Люська в ее дела не вмешивается. Все течет, все вытекает. Предлагают мне идти в охрану на комбинат, где обрабатывают золото, всякие украшения производят. Конечно, выносят. Я врубился сразу. После смены десятка на руках всегда будет. Еще вариант – магазин, грузчиком. Два-три раза в неделю по три-четыре часа. Восемьдесят рублей в месяц и навар». И как бы между прочим сказал, что его сына наградили Золотой Звездой Героя посмертно.
В карауле Колина отрабатывал Лапицкий. Во время обеда у переходного мостика замаячила какая-то девица. Лапицкий отпросился и на глазах караула увел ее в кусты. Этот редкий по цинизму, наглости и жестокости человек вызывал порой жалость. Сколько по стране таких молодых, здоровых, неглупых парней, которые бездумно, ни за что ни про что ломают и свою жизнь, и жизнь окружающих их людей! Лапицкий напоминал шелудивых, бродячих кобелей, которые шатаются здесь, у моста, в поисках еды и сучек. «Мне кажется, из таких людей, как Лапицкий, формировались полки и дивизии НКВД при Сталине, - сказал Бердковский. – Да и сейчас в КГБ люди не лучше». На дежурство Лапицкий приходил с пустыми руками. Когда от голода сосало под ложечкой, он, не стесняясь, открывал холодильник и брал все, что ему нравилось. Как говорится: «Дал Бог рот, пошлет и пищу».
К общему удовлетворению, Лапицкий покинул команду. Исчез незаметно, ни с кем не простившись, как тать. Но он еще даст о себе знать.
Газикова перевели в начкары. Став всем равным, он преобразился – гонор улетучился, стал спокойным, вежливым, подчеркнуто внимательным, доверчивым и даже в чем-то наивным. Снова задумался о кандидатских экзаменах. Сказал Колину, что ему предложили должность в милицейском журнале, должность предполагает звездочки, звание и какие-то льготы. «Это значит – продаться», - неосторожно заметил Колин. «Ну, ты очень строг, - не согласился он. – Я такой человек – могу всегда и везде приспособиться. Если надо, сегодня похвалю человека в газете, а завтра отругаю. Это тоже искусство». Колин не стал спорить. Мимикрия – защитное свойство животных и растений. У людей эта способность называется по-другому.
Около двенадцати ночи задержали на мосту девушку. Туман, холодный моросящий дождь и она в направленном свете прожекторов – без плаща, без зонта, в прилипшем к тоненькому телу платье, с длинными мокрыми волосами, с отрешенным взглядом. На вопросы не отвечала. Колин пригласил ее в караульное помещение обсохнуть и отогреться. Низким сдавленным голосом попросила, чтобы ее отпустили. Колин отпустил. Опустив руки, она медленно, как привидение, удалялась, растворяясь во тьме. Глядя ей в след, Колин слабо надеялся, что эта странная, вызывающая сострадание, девушка вдруг опомнится, вернется и, может быть, за чаем, согревшись, расскажет, что с ней случилось. «Зря отпустил», - сказал Татаев, выглядывая из будки. Горящие глаза его откровенно источали похоть.
Назначение Виляева – беспрецедентный случай. Обычно начальников команд подбирают вверху. По-видимому, на данный момент там не нашлось подходящей кандидатуры на такую обременительную и неблагодарную должность. Виляев, поджарый, черноволосый, с красивыми восточными чертами лица, простой, искренний в общении, из многодетной семьи, работал на заводе, после армии шоферил на большегрузных автомобилях. По всем показателям свой караул он выводил в последнее время на первое место, чем, наверное, и привлек внимание высокого начальства. Понимая предстоящую ответственность, Виляев советовался со стрелками: как быть? Соглашаться? Коллектив дружно поддержал, обещая, в свою очередь, не подводить его. «Ладно, - смирился он. – Попробую. Ради вас. Карьеру делать не собираюсь. Терпеть не могу бумаги».
Обычно Бердковский смеялся негромко и коротко. А тут прямо закатился до колик в животе - кто-то из стрелков принес газету с историей, якобы, реальной: на двери книжного магазина повесили объявление о подписке на собрание сочинений Росинанта. К открытию магазина выстроилась на сотню метров очередь. Заведующая магазином тщетно пыталась убедить публику в том, что лошадь Дон-Кихота не писала художественные произведения. Так же смеялся он, когда прочитал объявление на столбе: «Одинокий мужчина 50 лет снимет комнату или угол комнаты у женщины не старше 45 лет, любящей театр и классическую музыку».
Пропустив дежурство, Татаев пришел на работу, еще не протрезвившийся, добавил на посту и, обняв карабин, уснул в будке среди бела дня. Виляев кое-как растормошил его и приказал писать заявление об уходе. Татаев плакал, божился, обещал, что это в последний раз, напился, мол, с горя – получил на днях Звезду за сына. Виляев был непреклонен: «Женя, хватит. Сколько мучились с тобой, терпели, прощали. Никто не хочет за тебя отвечать». Татаев сдал оружие, переоделся и, шатаясь, ушел. В следующее дежурство звонила жена Татаева, резко спрашивала Колина: «Где он!? Совесть есть у него или нет?» Следом звонила знакомая его, какая-то Александра Сергеевна, голос хриплый, грубый, самоуверенный, она тоже обеспокоена его отсутствием: «Женя очень пунктуален. Странно, что он не объявляется. Просто поразительно. Он в основном живет у меня, понимаете? У него такие сложные отношения с женой. Я в курсе всех его дел. Он точный, аккуратный, человек слова, правда, любит выпить, но чтобы он позволил себе такое на работе – невероятно. Я беспретенциозна, но долгое его отсутствие наводит на мысль, что с ним что-то случилось. Он должен был приехать ко мне. Я у него одна. Передайте ему, если он объявится…» Татаев позвонил утром от женщины, не от Александры Сергеевны: «Хозяйка ушла на работу, оставила в холодильнике закуску и водку – хоть залейся. Но мне пить не хочется. Закрою глаза – снятся гробы. Тесть умер на днях. Вот, Колин, невезуха какая. Зайду на днях в команду проститься».
Колин опасался антисемитских выходок в команде в отношении к Бердковскому, но, слава Богу, их не последовало. Психологический климат в коллективе, похоже, определяется не национальностью индивидов, а их моральным обликом и воспитанием. На Филевском мосту дежурил Байзин, стрелок со стажем, тоже еврей, человек интересный, общительный, его любили, но о нем – позже.
Виляеву скучно сидеть в кабинете, он то и дело выходит к стрелкам пообщаться. Послушав однажды разговор Бердковского и Колина о «высоких материях», он не выдержал и сказал: «Надо жить просто, как все люди, ни о чем не думая. Разве не интересно жить – просто так? А то задают себе вопросы: зачем я живу, какое мое предназначение? Все равно ничего не придумаешь – какие умы раньше думали! В лет пятнадцать я тоже думал, что рожден для великих дел. И ждал, когда эти дела наступят. Пусть мы останемся безвестными, но проживем все равно не зря – оставим детей и, кто знает, может, в каких-то поколениях у нас родится гений и в этом тоже будет наше участие. А связь между поколениями есть. Один мой знакомый рассказывал, как, находясь на грани жизни и смерти, в полубессознательном состоянии отчетливо увидел представителей своей родословной – всех дедов там, прадедов и прапрадедов».
Сотрудник милиции проверял оружейную комнату – замки на ящиках, на дверях, на решетке, сигнализацию. Спросил, не мажут ли в команде ящики с оружием спецмазью. Нет, не мажут, ответил Колин и поинтересовался, что это за мазь такая. Запах мази, охотно объяснил милиционер, напоминает запах кала. Однажды, пользуясь неосторожно этой мазью, два их сотрудника запачкались, месяц не могли отмыться, их изолировали, еду подавали дистанционно, а шофер перевозил их в противогазе.
«Известные модели наследственного вещества не объясняют всех природных биологических явлений, - рассказывал Бердковский Колину у постовой будки (после стажировки он пожелал работать в карауле Колина), оба в форме: Колин опоясан револьвером, у Бердковского через плечо - карабин. - Я предложил свою генетическую модель, но вынести ее на обсуждение в научную компетентную среду очень сложно. Все попытки сделать это провалились. Человек и все живое запрограммированы во Вселенной. В клетке заложена библиотека программ на все случаи жизни. Благодаря чему популяция не вымирает. В этом смысл эволюции живых организмов и приспособления. По существу, происходит творчество на уровне клеток – перебор эвристик». Ссылаясь на скептическое отношение Вернадского к возникновению живого из неживого, Колин спросил Бердковского, как он смотрит на эту главную загадку природы. Бердковский сказал, что такой переход возможен и логически обусловлен развитием Вселенной, просто механизм перехода еще неизвестен. Наум – материалист до мозга костей. Его коробит всякое упоминание Бога. По его убеждению, религия – анахронизм. Людей толкает к религии страх перед неизбежной смертью. В христианстве Бердковский признает только этику. Эта этика вдохновляла и будет вдохновлять людей искусства. Он разделяет мысль Мечникова о том, что, если человек сможет проживать свой век до конца, до полного физического износа организма, то смерть не окажется страшной, будет восприниматься как благо. Продлить жизнь человеку может только наука. Он уверен во всемогуществе искусственного интеллекта, убежден, что электронная вычислительная машина рано или поздно победит человека в шахматах. «Неужели такие нравственные данности в человеке, как совесть, долг, любовь, есть продукт каких-то физико-химических реакций в организме?» - спросил Колин и не получил от Бердковского внятного ответа.
В дежурство Колина вышел на отработку Мантуров, пенсионер, офицер в отставке, крупнотелый, краснощекий, пышущий здоровьем, мужчина. Ругал людей за то, что они не берегут свое здоровье. «Взять тех же интеллигентов, - возмущался он. – Учатся в институте, деньги тратят на увеселения, питаются как попало, а когда всего добиваются в жизни, успешная работа у них, семья, квартира, оказывается, нет у них главного – здоровья. Мучают их гастриты, аллергии, головные боли, бессонницы». Мантурову пятьдесят пять, и он не скрывает, что собирается прожить еще столько же. Он не пьет, не курит, покупает доброкачественные продукты. Но ни разу при этом не бросил кусочка колбасы кошке или собаке. Наставлял Колина, начинающего начкара: «Если в запретной зоне задержишь детей и взрослых вместе, то здесь, в караульном помещении, не отчитывай взрослых при детях. Это непедагогично. Прорабатывай взрослых отдельно».
Поздним вечером Колин и Надя Трофимова смотрели по телевизору музыкальный фильм: просторный зал, мраморные колонны, хрустальные люстры, паркет; под музыку Штрауса в роскошных нарядах вальсировали пары. Колин спросил Надю, не завидует ли она людям, что на экране. «Я в училище лучше всех танцевала вальс, - коротко вздохнув, проговорила Надя. – Но долго не могла, голова кружилась. Один раз упала в обморок». Колин поверил ей - танцевала. У Нади стройная фигура, красивые ноги, стремительная походка, движения быстрые, решительные. Светловолосая, строптивая, она обладала веселым, неунывающим характером. До охраны Надя работала посудомойкой в ресторане, но ушла, потому что почувствовала признаки астмы. Хочет устроиться на фабрике игрушек, взять надомную работу, шить куклам платья. Раньше она это делала. Много вяжет. Спросила, что вяжет жена у Колина, какими журналами пользуется. Голос у нее громкий, утомляющий. А на телевизионном экране все кружились и кружились в вихре танца роскошные женщины. Зажав между ног, обутых в валенки, карабин, Надя Трофимова смотрела на них цепким, восторженным взглядом. Смотрела, забыв о своей подмосковной квартире без удобств, о сыне, муже, свекрови, с которыми без конца ссорится, о деньгах, которых она никак не соберет себе на приличное пальто, о Лапицком, с которым продолжала путаться. Слушала Штрауса и вспоминала, наверное, как танцевала в девичестве и мечтала, конечно же, совсем о другой жизни. «Надя, пора», - сказал Колин. Надя нехотя поднялась, чтобы сменить на посту Бердковского.
Почему Оппенгеймер и Сахаров оставили ядерную физику, Бердковскому и Колину было понятно - ученые осознали пагубные последствия ее применения в военных целях. Заговорила совесть. Принимая у Бердковского оружие, Колин спросил: «Тебя никогда не навещала такая непростая, но естественная мысль о том, что наука, да и искусство есть некое искушение?» Бердковский ответил вопросом на вопрос: «По этой причине ты оставил свою физику?» «В самом деле, - продолжал Колин, - можно же и так подумать, что все эти запасы угля, нефти, газа, минералов, металлов возникли в процессе эволюции Земли далеко неслучайно». «Боженька поучаствовал», - не удержался от улыбки Бердковский. «Но если, как ты говорил, человек и все живое запрограммированы во Вселенной, то почему это нельзя сказать о неживой материи? Да и Вернадский настаивал на неразрывной связи живого и неживого на Земле». «Я пошел спать», - сказал Бердковский. Колин извинился, действительно, не вовремя он затеял разговор, было далеко за полночь, двумя положенными часами на сон стрелки дорожили. После сна, расписываясь в журнале за оружие, Бердковский спросил Колина об искушении наукой – откуда он это взял? Колин ответил: «Иоанн Богослов говорил, что человека губят похоть чувств, похоть власти и похоть знания». «Ты шутишь», - сказал Бердковский, взял карабин и ушел на пост.
Открытое партийное собрание отряда проходило в здании МПС. Собрание - добровольно-принудительное. До его начала Колин с любопытством осмотрел интерьер сталинского здания. Впечатляли широкие лестницы, длинные коридоры, высокие потолки, паркет, мрамор, отделанные деревом стены, масса дверей и медных табличек на них. Физиономии чиновников были преисполнены важности, солидности, озабоченности. Собрание началось с лекции об Индии, которую прочитала какая-то старушка. В Индии она долго жила и работала. Рассказывала монотонно, бесцветно, нажимая на классовую борьбу, убеждая присутствующих в том, что компартия там играет значительную роль, что вражду между кастами разжигает ЦРУ. Колин слушал и жалел старушку – ради чего прожила она свою долгую партийную жизнь? Аудитория слушала терпеливо и вежливо. Стрелковый состав отряда весьма однообразен – почти все иногородние, домовитые, со своим подворьем, управляться с которым позволял график работы в ВОХР – сутки через трое. Большинство стрелков – разъездные, они принимают, сопровождают и сдают железнодорожные грузы. Мужички на удивление похожи друг на друга – обветренные, загорелые лица, малорослые, упитанные, в форме, в которой и служат, и ездят на работу. В каждом выступлении возносились действительные и мнимые успехи, а о недостатках говорилось в конце и вскользь. Чрезвычайные происшествия, случавшиеся в отряде постоянно, квалифицировались как нарушения дисциплины, обсуждались долго, оживленно, со смаком. Например, в одной команде три стрелка во время дежурства (из них два коммуниста) напились, показалось мало, зашли в магазин, вытащили револьверы и открыли стрельбу. Хорошо еще, что инцидент закончился без жертв. От команды Колина, 23-й, выступил Кочергин, начкар, собиравшийся уходить на пенсию. «Объективные условия сложились таким образом, - рассказывал он, - что в нашей команде потребовалась хирургическая операция. И товарищ Газиков ее совершил. В этом его большая заслуга. Газиков один вынес эту тяжесть и, кроме того, из стрелков нового пополнения воспитал новых начальников караула, отвечающих всем требованиям ВОХР. Что касается Балабана, допустившего тяжелое нарушение дисциплины, так Балабан не наш, нам передали его из другой команды (на что Филиппков из президиума бросил реплику: «Которого Газиков покрывал»)». В конце выступления Кочергин внес неожиданное, вызвавшее улыбки в зале, предложение: заменить винтовки автоматами. Свое предложение он обосновал так: «А то ездят иностранцы по Белорусской дороге и видят на Филевском мосту мужичков в полушубках, ушанках и в валенках с винчестерами. Несерьезно, товарищи». В заключительной речи Филиппков объявил приятную новость: по итогам года в социалистическом соревновании отряд вновь завоевал первое место, переходящее красное знамя и денежное вознаграждение. Что было встречено бурными и продолжительными аплодисментами.
Бердковский равнодушен к проблемам экологии. «Зеленые – лицемеры. Говорить об этом модно, вот и все, - сказал он. - У нас, в нашей стране, еще достаточно земли, лесов, воды, чтобы не волноваться. Вулканы на земном шаре выбрасывают всякой гадости неизмеримо больше, чем все заводы вместе взятые. Во всяком случае, эти проблемы – не наши». Колин возразил ему: так обращаться с природой, как в нашей стране, - преступно и безнравственно; ужасно то, что к этому прилагает усилия и наука. «Наука тут не при чем, - возразил в свою очередь Наум. - О науке нельзя говорить – нравственная она или безнравственная. Наука – главный способ познания мироздания. Вот и все. Другое дело – представители науки. Это люди со всеми присущими им недостатками и заблуждениями».
Умер министр обороны Устинов. Показали его маршальский мундир, обвешанный наградами высшего достоинства, хотя известно, что хозяин мундира не был военным человеком. После этого печального сообщения телевидение стало показывать сборник веселых мультфильмов.
В команде с инспекцией побывал генерал Ехин, новый начальник отдела, запомнился его свирепый, исподлобья, взгляд и рявкающий голос: «Бездельники! Хамы! Им мало платят! Да за что вам платить?! У вас тут курорт, а не работа!»
Прочитав рассказ, Бердковский спросил, что Колин хотел им сказать? То, что старость надо уважать, почитать? Так об этом давно уже сказано в Библии. В художественной литературе должны присутствовать не заповеди Христа, а возбуждающие мысль идеи. Он такой идеи в рассказе не нашел. Он любит читать короткие, содержательные произведения – научные, публицистические, художественные, в том числе. «Божественную комедию» или «Дон Кихота» он не читал потому только, что эти вещи неоправданно длинные. Он знает, о чем там написано, и ему этого достаточно. Колин сказал, что в свое время с похожими воззрениями на литературу выступали Писарев и Михайловский. Писарев обозначил целую категорию «непроизводительных деятелей литературы». Польщенный сравнением, Бердковский согласно кивнул и улыбнулся. А Колин, продолжая, сослался на Чехова, который убеждал начинающих писателей не допускать в своих рассказах никаких мыслей, а писать то, что видишь, что чувствуешь. Бердковский выслушал молча, потом, меняя тему, сказал: «А все же мы с тобой правильно, наверное, сделали, что ушли из институтов. Попробуем себя в свободном творчестве. Может быть, мы ошиблись, переоценили свои возможности, не реализуем себя так, как хотелось бы, но зато мы хотя бы узнаем себя. И умрем спокойно. А то бы мучились от сознания того, что из-за малодушия не испытали себя там, куда нас влекло».
Караулу Колина выпало дежурить на Новый Год. Руководствуясь должностными инструкциями, Виляев остался с караулом на ночь. Ближе к полуночи пришла его жена Таня – молодая, красивая, статная молдаванка. Принесла продукты, просматривая которые, Виляев ворчал: принесла ненужное, лишнее, а нужное забыла. Он был взвинчен, желчен, неприятен рядом с женой, полной ему противоположностью, - покладистой, приветливой, исполнительной. Она сварила суп, приготовила салат, нарезала сыр и колбасу, Колин сварил глинтвейн, и в полдвенадцатого они сели за стол в коридоре напротив телевизора: Виляев с женой, Колин и Бердковский. После сухого правительственного поздравления смотрели праздничный концерт, а в три часа ночи, отправив жену спать в свою комнату, Виляев взял револьвер и пошел проверять караул на Филевском мосту. Колин убрал посуду, вымыл полы. Виляев вернулся, прошел в кабинет и долго сидел за столом, уронив голову на руки, пока Колин не предложил ему уйти в спальную комнату к жене. Вряд ли в новогоднюю ночь кто-нибудь сунется с проверкой, резонно предположил Колин. Около пяти утра позвонила Оля, голос нетрезвый, уставший, грудной. Поздравила с праздником, сказала, что у нее квартира полна гостей, но ей невесело, скучает по команде и вообще ей хочется чего-то нового. Колин пожелал ей бодрого настроения и счастья, хотя знал – счастливой не будет. Страстная, открытая нараспашку, Ольга не укладывалась в рамки обыденной, расчетливой, мещанской жизни. Таких, как она, обычно обманывают, обижают, такими обычно пользуются… Подбросив угля в котел, Колин задержался в коридоре у стенгазеты, где на видном месте висело стихотворение Бердковского, который в это время сидел в постовой будке.
Под стук колес, под стук колес
Проходит наша служба,
Мы за порядком тут следим,
И это тоже нужно.
И день и ночь, и день и ночь
Мы не смыкаем глаз,
И нарушитель не пройдет –
Пусть даже водолаз.
Так день за днем, так день за днем
И в праздники, и в будни
Охрану бдительно ведем,
Хотя порой бывает трудно.
И в Новый год, и в Новый год
Мы будем на посту,
Пусть мирно ходят поезда
По нашему мосту.
1985 год
«Миша, Миша», - протягивая руку, подзывает пса Бердковский. Мишка, крупный щенок черной масти с желтыми пятнами над глазами, виляет хвостом, но ближе чем на два метра к себе не подпускает, пятится. По глазам видно, что ему очень хочется благодарно лизнуть руку, поваляться в ногах, однако что-то мешает довериться человеку, даже такому безобидному, как Бердковский. «Наверное, били его», - предположил Колин. «Наверное», - согласился Бердковский, не спуская со щенка добрых глаз. Чтобы Мишка не убежал и не попал под поезд, решили его не выпускать за ограду. А там, гляди, удастся поймать и посадить на цепь. Цепь и ошейник уже приготовлены. Мишка ел исправно все, что перепадало ему – борщи, супы, каши, бутерброды, но припадал к миске тогда, когда закроешь за собой дверь. Наливался мышцами на глазах. Дворняга, но экземпляр прекрасный. Идешь по двору, он следом, может коснуться мордой или лапой ноги, повернешься, он шарахается в сторону. Человека понимал по глазам. На людей не лаял. Лаял на собак, пробегающих по железнодорожным путям. Вставал на задние лапы, опираясь передними на заборную сетку, и словно жаловался им глухим, тоскующим басом. Однажды, когда прибавилось снега под забором, Мишка взял барьер, оставив клочья шерсти на колючей проволоке, натянутой поверх сетки, и кровавую полоску на снегу, но уже там, за забором, на долгожданной для него воле. То, чего не удалось сделать команде, сделал Виктор, железнодорожник – приручил пса. Мишка добровольно охранял его служебный, сложенный из бетонных плит, домик в овраге и окружающую его территорию. И теперь, каждое утро, идя по переходному мостику над оврагом, стрелки слышали внизу Мишкин бас – по-хозяйски уверенный, исполненный достоинства. Грудастый, мускулистый, он скоро возглавил местную ораву собак. Приятно было наблюдать за ним, как в несколько прыжков он настигал собаку, рыча, прижимал ее к земле, играл с ней, проявляя и силу, и благородство.
Позвонил Борис Пивень, бодрым голосом сказал: «Я скоро выйду из больницы и приду к тебе стрелком. Нет, начкаром я не буду. Я стрелком буду – слышишь, что говорю? Вот. У тебя, в твоем карауле…» Колина тронула его привязанность к команде. Хотя людей, с которыми работал здесь Пивень, уже почти не осталось. Надолго запомнился голос этого человека – волевой баритон с мягким тембром, голос неравнодушного к жизни человека.
Сашу Завалова заглазно звали в команде Корейкой. Зарабатывал тысячи, а ходил в затрапезной одежде. И вот на днях он поделился с Колиным и Бердковским новостью - умер его дядя, академик. Оставил после себя богатую коллекцию картин и обширную библиотеку. Бердковский посоветовал Саше продать дачу и машину и на вырученные деньги приобрести это дядино наследство. В ответ Саша ссутулился еще больше, растянул рот в двусмысленной улыбке. Неуклюжая Сашина фигура никак не вязалась с тем, что он о себе рассказывал: будто бы с шести лет занимался боксом у известного тренера Ильина, был кандидатом в мастера и, видя в глазах Колина и Бердковского недоверие, в доказательство своей правоты, ощерясь, показал зубы. Но все зубы были на месте, не искусственные. «Это совсем нетрудно стать мастером», - горячо убеждал он их. Очевидно, он лгал, но с какой целью, Колин и Бердковский не понимали. И тем не менее они испытывали к Завалову приязнь. Необычный парень.
В Ленинской библиотеке за одним столом с Колиным сидела девушка. Девушка вела себя неспокойно, ерзала, потом, терзаемая любопытством, заглянула ему за руку и спросила: «Что вы пишите? Роман?» И, не дожидаясь ответа, отстранилась, закрыла ладонями лицо, рассмеялась. Потом резко убрала руки и, глядя в глаза, снова стала спрашивать: «Почему вы тут пишите? У вас дома нет кабинета? И дачи нет?» И, посочувствовав ему, продолжала: «А в работе своей вы следуете социалистическому реализму? Доверяете собственному, субъективному восприятию действительности? Вот как! Это интересно. А счастье субъективно? А мораль? Добро заложено в человеке? Тогда зачем воспитывать человека? А кто вы по образованию? А что вы можете сказать о парапсихологии? Вам это не интересно? А что интересно?» Она добилась своего – он собрал бумаги и покинул зал, правда, попрощавшись.
Виляев оформил отпуск, оставив за себя Жору Перова, старшину. Отметив событие, Леша ушел, а Жора остался, чтобы выказать караулу Колина свои теплые чувства. Крепко захмелевший, улыбаясь, обнял Колина и попросил его прочитать лекцию на следующем собрании, все равно какую – по истории там, литературе или научную. «Ты же умный, грамотный, - твердил Жора, тепло заглядывая в глаза, широко улыбаясь. - И Наум пусть прочитает, - обратился он к Бердковскому. - Он тоже умный. Мы с Виляевым решили повысить культурный уровень команды». Объяснившись в лучших чувствах, Жора стал собираться. Надевая шубу, долго не мог попасть рукой в рукав. Колин и Бердковский уговаривали его остаться в команде – на улице мороз, милиция, опасно в таком состоянии. Но он не внял доводам, покачиваясь из стороны в сторону, пошел, перешагнул рельсы и завалился на переходном мостике. Перетащили его в помещение, закрыли в спальной комнате. Бердковский, просматривая оставленный Жорой «Крокодил», прочитал вслух: «Я прогулял в связи с тем, что был в состоянии невесомости». Они посмеялись. И еще из журнала: «Прогресс: от простой формальности к сложной».
Сережа Трутов, стажер, имел характер наивный, неунывающий, привлекательный. Он пришел недавно из армии и готовился поступать в художественное училище 1905 года. «Не слабенькие рассказы, - сказал Сережа, возвращая Колину книгу Бабеля. - Спасибончик». «На деревяге написаны?» - уточнил он, с теплым любопытством рассматривая иконы в альбоме Колина. Сережа раньше смотрел на иконопись, как на чудачество предков. Перестройке его сознания способствовало общение с художником, у которого он брал частные уроки, этот художник реставрировал и сам писал иконы. «Быстро заделывает!» - с восхищением отзывался о работе учителя Сергей. Разглядывая в «Огоньке» иллюстрации картин какого-то молодого художника, не без зависти сказал: «У него дар. Значит, он может рвануть в этом деле». Охотно показывая cвой блокнот с рисунками, скромно отзывался: «Ничего, да? Контур схватил. Солидно получилось. Я больше рисую портреты. Если бы мне было дано, то рисовал пейзажи». Вчера он был у Крымского моста на вернисаже: «Ух! Не оттащусь от таких вещей!» Стоял у телевизора, жевал хлеб или, как он выражался, «кусок черняшки», смотрел футбол, комментировал: «Да-а, забурел. Жидко играет. А этот-то клево! Как он головкой-то от земли!» Входя на кухню, потирал руки: «Сейчас чайковского замочим!» Пил чай, вспоминал: «Вчера музон слушал – солидный музон!» Взял у Колина из рук томик Лермонтова, бережно раскрыл, прочитал вслух медленно, по слогам: «Баронесса. Подумаешь: зачем живем мы? Для того ли, чтоб вечно угождать на чужой нрав и рабствовать всегда! Жорж Занд почти что прав! Что ныне женщина? Создание без воли, игрушка для страстей, иль прихотей других!» И, под впечатлением от прочитанного, сказал: «Сильная вещь, наверное. А я не знал, что он и драмы писал. Баронесса! У-у-у! Какое сильное слово! Изощрялись ребята – эти поэты. Знай себе – рифмуй! В музыке я что-то понимаю, а в поэзии – ничего». Разговаривал по телефону с девушкой: «Э-эй! Ты? Я. Осложнение? На легких, что ли? Моя бабушка от этого концы отдала. Сочувствую тебе. Забываю? Нет. Звоню каждый день. Нет?». В другой раз благоговейно перелистал книгу и сказал, возвращая ее Колину: «Августин Блаженный – ух ты! Что это такое?» Другу по телефону: «Солидно. Когда ты вакантен?»
Сережа быстро сдружился с Надей, в их отношениях много детского, он еще не повзрослел, с ней тоже вряд ли это произойдет, шутят, толкаются, он часто рисует ее на посту в тулупе, с карабином, потом, разглядывая рисунки, оба хохочут. Когда в помещении Надя сбросит тулуп, валенки, ватные брюки и наденет платье, сосредоточенно поправит у зеркала косметику, отпустит волосы на плечи, она преображается - симпатичная женщина, ничего не скажешь. И невольно представляется, какой красивой и женственной особой могла бы стать она, получив должное образование и воспитание. Сколько женщин в стране с похожей, неудавшейся судьбой! Миллионы. Но вот Надя резко отворачивается от зеркала, шагает по-мужски широко, размахивает руками, оглушительно разговаривает – не Наденька, одно недоразумение. Спит крепко, по-детски, Колин искренне ее жалеет, когда будит, но что сделаешь – надо. Надя поднимается с трудом, пошатываясь, идет коридором, в раздевалку, возвращается одетая, берет карабин и патроны, расписывается в журнале и, уходя на пост, шутит: «Меня подняли, а разбудить забыли».
Из окна верхнего этажа цэковского жилого дома, что напротив моста, над кинотеатром, валил густой черный дым, контрастирующий с нежно-желтыми стенами и голубым небом. Ни шума, ни паники. Подъехавшая пожарная машина, не спеша, деловито, подала лестницу вверх, но никто по ней ни туда, ни обратно не полез. Через час дым прекратился, лестницу убрали, машина уехала, спектакль закончился. «Там одни наркоманы живут, - враждебным тоном произнесла Надя. – Сынки министров всяких».
Мишка, когда голоден, подходит к караульному помещению, и кто-нибудь ему выносит миску с едой. Однажды пришел с подругой, и они ели из одной миски. А когда привел угощать компанию, собаки при виде стрелков убежали, и Мишка, не дожидаясь миски, ушел следом.
«Наука стала заорганизованной вещью, местом приятного и выгодного приспособленчества», - читает вслух Колин. «Интересное мнение», - отпускает реплику Трутов. Колин сидит за пультом с «Литературной газетой». Трутов не отрывает сосредоточенного взгляда от алюминиевого бюстика Ленина; бюст стоит на столе, на котором стрелки заряжают и разряжают карабины. Трутов рисует. То и дело переставляет, поворачивает бюст, ему не нравится освещенность. Добивается своего, когда за бюстом кладет шапку, дающую ему нужный фон. «Не умею рисовать мышцы, - признается он. – В училище рисуют с натуры, натурщикам платят полтора рубля за час. Во! Шесть часов постоял и – червонец на химию. Через некоторое время глубокомысленно изрекает: «Да, прав был Рембрандт, прав…» Бердковский пишет научную статью в журнал. Надя стоит на первом, ближнем, посту. В полночь ее сменяет Трутов. Минут через пятнадцать Колин выходит к нему. Завернувшись в тулуп, Сергей спит с застывшей на губах блаженной улыбкой. Невольно Колин улыбается сам: что взять с этого парня? В армии служил писарем в штабе, никогда не привлекался к строевой, ни разу не держал в руках оружие. Почувствовав присутствие Колина, он открывает глаза, восхищенно делится впечатлениями: «Такие странные вещи творятся ночью! Звуки - совсем другие, чем днем».
Надя с карабином за плечом бежала за мальчуганами в запретной зоне, споткнулась, упала, вернулась, хромая, в слезах, подвернула ногу и до крови поранила ладонь. Страдала, как ребенок, громко и капризно. Вызвали скорую помощь – промыли рану, забинтовали.
Выдали бланки социалистического соревнования, которые надо заполнить каждому стрелку. «Высшей формой социалистического соревнования, - пропечатано на бланке, - является движение за коммунистическое отношение к труду, борьба за высокое звание ударника и коллектива коммунистического труда». Колину вспомнился институт, где он уже был ударником коммунистического труда, вспомнился огромный стенд с институтскими обязательствами на очередной год: столько-то совершить открытий, столько-то получить авторских свидетельств и патентов на изобретения… Переписав друг у друга текст, стрелки заполнили бланки. «Обязуюсь бдительно нести охрану стратегического объекта, содержать в чистоте оружие, быть одетым по форме, повышать свой политический уровень, участвовать в общественной работе…» Преимущество ВОХР перед институтом в том, что здесь тебя не привлекают к так называемой общественной работе, не посылают на овощную базу, на демонстрации, не заставляют дежурить в ДНД – добровольной народной дружине. Ну а заполненные бланки эти - так, формальность.
Когда Колин приехал домой от матери из деревни, от тестя узнал новость: умер Черненко. «Он на две недели младше меня, - сказал тесть. – А я собирался умирать. Но живу еще, да? За три последних года три генсека отправились к праотцам. Сколько средств уходит на их похороны! Ужасть!» С гордостью открыл перед зятем холодильник, набитый мясом и мясными изделиями. Собрался с духом, съездил в Подольск на мясокомбинат, директор которого его давний друг. Сам тесть мясо не ест, уже не может, но любит, глотая слюни, смотреть, как это делают другие. И пока Колин, отказавшись от мяса, пил чай, тесть, понизив голос, чуть ли не шепотом поведал Колину о том, что репрессиями Сталин уничтожил шестнадцать миллионов советских людей. Об источнике этой информации ничего не сказал, только загадочно улыбнулся. У тестя в комнате большие настенные часы, они не бьют, а странным образом ежечасно хрипят. Еще часы у него на серванте, на тумбочке в изголовье, ручные. И каждый день он их все заводит, сверяет. После смерти жены тесть изъявил желание жить в семье старшей дочери, с Колиным. Из детей у него было еще трое, дочь и два сына. Они отца практически не навещали.
«Еще одним бараном меньше», - отозвался на смерть Черненко Куликов. Он один из самых неравнодушных к политике человек в команде. С выражением сарказма на лице выслушал предположения стрелков о том, кто из членов Политбюро займет вакантное, номер один, место в государстве, и рассказал анекдот: «Приходит чукча в Политбюро и просится к ним в члены. Ему: ты что, дурак? Он: ага, дурак да еще старый и больной». Язвительно отозвался на заметку в газете о НЛО: «Люди, которые верят в снежного человека, в Несси, в НЛО, глупые. Государство дурачит их, подбрасывает им наживку, они с радостью клюют. Государству надо одно – чтобы люди не думали. И поэтому развлекает их игрушками». И признался – уже наедине с Колиным: «Я понял, гегемоном пролетариат не может быть». По нему видно было, что это признание далось ему не просто.
Куликов решил воспользоваться бесплатной путевкой в дом отдыха МПС в Сухуми. «Хоть клок шерсти с худой овцы, - обосновал он свое решение и возмущенно добавил: – А то даже положенное мы не получаем. Талоны на обед не дают, а если дадут, то не отоваривают их. Ночные не платят. Пайковых тоже не видим. Нигде правды нет». «В следующем году обещали повысить зарплату», - напомнил кто-то из стрелков. «Жди, - усмехнулся Куликов. – Пока травка вырастет, бычок сдохнет». Для Куликова справедливость - не отвлеченное понятие, справедливостью он меряет жизнь во всех ее проявлениях. В этом долговязом, нескладном, но прочном, как ствол дерева, человеке было что-то кондовое, крестьянское, от сохи - и в наружности, и в характере. Самобытный, смекалистый, с пытливым, все подвергающим сомнению, умом, Куликов презирал моду, городскую цивилизацию, толпу. Не испытывая ни малейшего смущения, он мог выйти на Кутузовский проспект, не переодевшись, в телогрейке, в ватных, подвязанных снизу у щиколоток тесемками, брюках, в солдатских кирзовых ботинках.
Очередное чрезвычайное происшествие. Перестала течь вода из крана на кухне – вода перемерзла в трубах в том месте, где они проходили над тоннелем метро. Давно работающие стрелки сказали, что такое уже случалось. Беды бы не было, но Жора Перов, старшина, опрометчиво приказал слить воду из отопительной системы. Слили, однако, как обнаружилось позже, часть воды осталась. Морозы крепчали, и на третий день в караульных помещениях раздался сухой металлический треск – стали рваться котел и батареи. Было противно от сознания, что ты ничего не можешь противопоставить стихии. Перешли на отопление тэнами. Из разорванных батарей сочилась грязная вода. Перестали мыть полы в помещениях. Грязь, хаос везде, кроме пультовой, оружейной и раздевалки. Пришел из отпуска Виляев, расстроился: «Ну вот, стоило мне уйти в отпуск, и началось». Жора признал свою ошибку, обещал восстановить отопительную систему.
Сережа Трутов открыл для себя новое имя в искусстве: «Фешин! Какая крепкая живопись! Мощный портрет. Ленин у него как самый простой человек. Фешин уехал за границу. Умер в США. Картины его нарасхват». «А чем отличается пророк от угодника?» - спросил он Колина под Пасху. В ночь на Пасху показывали по телевизору выступление Пугачевой и концерт из Сан-Ремо. Сережа комментировал: «Ух, ты! Какой сюжет! Через месяц-два вся Москва будет носить такие сережки. Тонко одеваются. Голос ничего, есть начинка. Вот это мужчина! Из старых. Кровь играет. Терроризм. Жила есть. Ух, как он рукой!» Рывком расстегнул на себе пиджак, повторил жест – каким артисты выхватывают микрофон из стойки.
После развода Трутов получил оружие, зарядил и сказал: «Мне кажется, я пошел. На пост». «Хватит паясничать! – закричал на него Виляев. – Пиши объяснительную». «Насчет чего?» - «Насчет того, что рисуешь на посту. Еще мольберт поставь в будке! – кричал Виляев, обычно, в общем-то, терпимый ко всем и во всем. – Тебе что, трех дней не хватает рисовать?» «Не хватает, - ответил Сережа и неожиданно вспылил в ответ: - Да ну вас всех! Дураки вы! Неумные! Не поймете! Я даже разговаривать с вами не хочу!» Виляев обиделся и как-то сразу сник: «Да, я дурак. Наверное, дурак. Потому что с вас не требую службу как надо. Хорошо, буду другим. Умным». Днем Трутов уже забыл инцидент, был, как всегда, веселым и непосредственным. Возвратил Колину книгу о модернизме: «Во! Даже прочитал!» Потом позвонил девушке: «Гниешь? Чево? Каво? Когда? Где? А по какой программе? Правда, что ли? Ну, программы пошли – не оттащить вообще». «У моих знакомых, - рассказывал Трутов, - в квартире потолки четыре метра. Сделали два этажа, наверху разместили гориллу в клетке. Гориллу приучили к вину, так она, как проспится, кричит, рычит, требует спиртного. А вонища! А другой знакомый коллекционирует черепа». По телевизору показывали фильм «Суворов». «Читаешь книги по истории, а там о многом не сказано, - завел разговор Трутов. – Например, о том, что Мусоргский был пьяница. Почему он пил?» «И Саврасов пил, - напомнил Колин. – Люди творческие, как правило, несчастны в личной жизни и не в ладах с государством. А главное – с собой». «Интересная мысль», - отозвался Сережа. «Что же касается исторической правды, то ты сам должен ее доискиваться, понимать, - продолжал Колин. – Взять того же Суворова. Знаем его по этому фильму, в ореоле славы, доблестным полководцем. А не знаем, что он был жестким крепостником и палачом польского народа». «А это что у вас?» - полюбопытствовал Сережа. Колин протянул ему книжку, Сережа взял ее бережно и со словами: «Блок. Стихотворения. Опять стихи?» - раскрыл на закладке и прочитал вслух: «Да, знаю я, что в тайне мир прекрасен». Помолчал значительно и тихо одобрил: «Солидно. Так может написать не всякий человек». Колин, принимая книгу, согласился с ним: «Не каждый. - И добавил: - В свое время Дюрер сказал, что сразу вслед за Богом идет художник».
Трутова вскоре уволили. За рисование на посту. По статье. Какое-то время ощущалась пустота в команде. Так бывает в семье, которую навсегда покинул близкий человек. В последнее его дежурство Колин дал ему прочитать отрывок из книги Грэма Грина. И внимательно наблюдал, как по-мальчишески озорное, подвижное лицо Сережи при чтении преображалось, становилось задумчивым, взрослым. «Когда ставишь себе недосягаемую цель – плата одна: отчаяние, - пишет Грэм Грин. - Говорят, это непростительный грех. Но злым и растленным людям этот грех недоступен. У них всегда есть надежда. Они никогда не достигают последнего предела, никогда не ощущают, что их постигло поражение. Только человек доброй воли несет в своем сердце вечное проклятие». «Не слабо, - сказал он, возвращая книгу. – Надо прочитать эту книгу».
Новый генсек Горбачев уже тем показался симпатичным народу, что был сравнительно молод, энергичен, разговаривал без бумажки, да и повел себя необычно – приехал на ЗИЛ, посетил поликлинику, школу, универсам, семью рабочего. Трюки понятные, но приятные. Чем он дальше подкрепит свою вдруг, сразу, приобретенную популярность? Во всяком случае, анекдоты про него уже пошли. Пошли и разговоры о том, что скоро ограничат продажу водки. «Мне все равно», - обронил по этому поводу Бердковский. «А мне не все равно, - повысил голос Куликов. - Мне не все равно, когда дорожают ковры, машины, золото. Хотя я ими не пользуюсь, водку не пью, но мне не все равно. Потому что подорожание идет за наш счет. Чтобы покупать эти вещи, проходимцы и воры будут грабить нас еще больше». Куликов недавно вернулся из Сухуми. Вернулся злой, не досидел положенных там двадцать четыре дня. «Отвратительная кормежка, - рассказывал он, - комната на четверых, карты, пьянки, табачный чад, нецензурщина». Стрелки посмеивались: «А чего ты хотел на дармовщинку?».
По поводу намечавшейся борьбы с пьянством Бердковский выразился следующим образом: «Если народ отучат пить, то появится новая проблема – чем его занять? В «Советском спорте» написали про одного бывшего алкоголика, который увлекся бегом. Но не будет же весь народ бегать?».
Сергей Шагов, как и Трутов, недавно пришел из армии. Десять лет уже всерьез занимается спортом – вольная борьба, самбо, дзюдо, футбол, штанга, бег. «Если день не потренируюсь, - признался он, - то чувствую себя не в своей тарелке, не могу спать, зудят руки и ноги». После армии – он там заряжал топливом ракеты, стоял у знамени – у него что-то случилось с ногами, стали пухнуть вены. По специальности он шофер и слесарь. Предлагают работу шофером на «КрАЗе», заработок до четырехсот рублей. Но он отказался из-за спорта. В борьбе ему ломали руки, ноги, ребра. Возможно, бросит все виды спорта, кроме бега. Бег способствует правильному кровообращению. Каждый день он бегает по двадцать-тридцать километров, после бега плавает в карьере. Плавает в любое время года, зимой - среди льдин. Мечтает поступить в институт физкультуры. Но вряд ли поступит, трудно даются другие дисциплины. У Сергея близко посажены глаза, он улыбчив. В трогательной улыбке его - доброта и неуверенность.
Саша Воронов, тоже из нового пополнения, в караул Колина пришел на отработку. Начальства не было, Колин приписал ему часы дежурства, он благодарно, крепко пожал руку, улыбнулся, обнял, глаза блестят, поддатый. Попросил сыграть с ним партию в шахматы. Сыграли четыре партии, во всех Саша пытался атаковать и белыми, и черными, во всех потерпел сокрушительное поражение. Чувствовался в нем бойцовский, спортивный характер. Он бывший профессиональный спортсмен, рассказывал Саша, расставляя фигуры на доске. Еще недавно играл в хоккей и футбол за общество «Динамо». Его и сейчас время от времени приглашают сыграть в какой-то лиге, платят двадцать рублей за игру. В «Динамо» он начал играть с четырнадцати лет. Уже тогда, в том возрасте, его баловали, портили, приучили к деньгам. Платили пятьдесят рублей в месяц и два шестьдесят в день в качестве суточных. Играл за юношескую сборную Москвы с чехами и канадцами, выступал во втором составе «Динамо», дальше пойти помешали травмы, разрыв сухожилий на пятке. Перенес три операции. Два года был играющим тренером в Норильске, с тремя ребятами из Москвы вытащил норильчан во вторую лигу. Платили там восемьсот рублей в месяц, получал талоны на питание по пять шестьдесят в день, имел бесплатную двухкомнатную квартиру. Жил в гостинице, а на квартиру водил женщин. Женщин этих «перевидел тьму», даже в детстве липли, но тогда он в них ничего не понимал. Пить начал с двадцати двух лет. На норильские деньги купил «ГАЗ-24». В армии отыграл за рижский СКА, там получал шестьдесят рублей в месяц. Жена работает проводником в поездах, которые ходят в соцстраны. А он хочет устроиться проводником на поезда в капстраны – до Парижа. Устроиться туда трудно, надо, кроме членства в партии, «иметь чистую, как стеклышко, биографию». Ну, а оттуда, из капстран, уж он привезет все, что ему надо. Но до этого ему надо отработать четыре года, пока не кончится срок ограничений на выезд за границу по первому отделу. Такая у него цель. Тесть был начальником ГАИ, сохранил связи, имеет везде блат. Тесть своей жене на день рождения подарил серьги с бриллиантами за две с половиной тысячи. В эти выходные Сашиной жене исполнится тридцать. Надо купить что-то ценное. Конечно, то, что здесь платят, это не деньги. Деньги он зарабатывает грузчиком в Елисеевском магазине. Там работает по двенадцать часов через сутки с зарплатой сто сорок, плюс двести пятьдесят-триста набегает левых. Постоянно подходят, просят, особенно кавказцы. Вчера, например, один попросил сто пачек индийского чая, другой – ящик салями. Ну, и домой, конечно, он идет не с пустыми руками, дома не переводятся сервелат, шейка, карбонат. Дома у него всегда коньяк и водка – без них нельзя. Работа в магазине тяжелая, по девять машин разгружает за смену. Свободного времени почти нет, редкие выходные проводит на дачном участке в шестидесяти километрах от Москвы. Купил участок за четыре с половиной тысячи и сборный домик за две с половиной тысячи, который собрал сам. «Если тебе что-то надо в магазине, - доверительно сказал он Колину, - приходи, скажи продавцам, позовут, сделаю». Расставаясь, он крепко пожал руку, открыто улыбнулся. Среднего роста, коренастый, широкоплечий, лицо угристое, некрасивое, круглое, нос приплющенный, около губ и на лбу шрамы, глаза круглые, взгляд внимательный, мужественный. «Я тебя все равно обыграю», - пообещал, уходя.
Бердковский спросил Колина, есть ли у того возможность показывать свои вещи сведущим в литературе людям. Есть, ответил Колин. Он как раз находился под впечатлением отзыва Виктора Кроева, с которым был дружен уже около десяти лет. В оценке любого художественного произведения Кроев никогда не кривил душой, высказывался нелицеприятно, если какая-то вещь того заслуживала. Во время их последней встречи Кроев сказал Колину: «Калинин, главный герой твоей повести, - не цельный образ, он должен быть живым, реальным… Все герои говорят, как пишут… Речевая схожесть, однородность героев… Не чувствуется потенциала ни у одного героя… В пустом мире пустые герои. А надо показать, за что держится та же Ира в этом пустом мире. Если за вещи, за секс, то и показать надо так ярко и убедительно, чтобы было завидно… Нет напряженности в повествовании… У героев должны быть эпицентры жизни, без них они - не люди, а манекены… В повествовании идет то нагромождение образов, не всегда удачных, то их отсутствие, плоская, невыразительная речь… У тебя, как у Хэмингуэя, образ героя вызывает подозрение, ты обещаешь что-то дать, показать, а в итоге ничего нет. К чему такие громкие вопросы, как «что есть жизнь?», если ничего серьезного в ответ... «Серый» - кличка в детском мире, у взрослых встречается редко». «А чем тебе не нравится Хэмингуэй?» - удивился Колин. «В первых романах его герои – пустые и никчемные люди, - заметил Виктор. - Одно время я любил Хэмингуэя, пока не понял его». Как он его понял, Виктор не поделился, но подарил Колину книжечку своих эссе. «Я, - сказал Кроев, - изживаю из себя Бердяева. Еще недавно испытывал сильное влияние его философии. Он мыслит категорично, примитивно. У него индивидуальность определена чересчур резко. Я в эссе определяю индивидуальность как многообразие, а личность – как цельность. Каждый человек – это индивидуальность. Путь к личности лежит через индивидуальность. В моих эссе я хочу слить форму, идею и парадокс. Главное в этой триаде – идея. А сейчас я с философских эссе перешел на рассказы. Это почти беллетристика, да, но со смыслом». После такой взбучки Колин стоял перед дилеммой: или завязывать с литературным творчеством, или продолжать работать, но с удвоенной энергией. Еще Кроев посоветовал читать плохие книги – ценная школа для писателя. Колин познакомился с Виктором в деревне, в которой жила мать Колина. Так случилось, что и Виктор, и он, Колин, определили там своих родителей на местожительство одновременно. Отцу Кроева, москвичу, столица была заказана по той простой причине, что он только что освободился из мордовских лагерей. Отец – человек удивительной судьбы: воевал с басмачами, учился на художника, работал в детдоме, участвовал в Отечественной, под Сталинградом получил тяжелейшую контузию (сбросили в братскую могилу, закапывая, случайно заметили, что жив), после войны снова работал педагогом в детдомах, разделял макаренковский взгляд на воспитание детей, каким-то косвенным образом стал жертвой внутрипартийной борьбы за власть после казни Берии, отсидел больше двадцати лет, в течение которых его жена работала учителем русского языка и литературы и растила троих сыновей, из которых Виктор был старшим.
А друг Кроева, прочитав повесть Колина, сказал: «В произведении должны присутствовать дух и конструкция. Если из тебя прет дух и ты ничего не можешь с собой поделать, то пиши и никого не слушай, что-нибудь да получится. У Витьки, по-моему, прет конструкция. Черт знает, что тут главное. Но ты слушай себя, у тебя есть что-то». И еще он высказал обобщающую мысль, которая звучала примерно так: «Когда идешь вверх, в гору, ничего не видишь, кроме каменной тропы под ногами, а когда поднимешься на вершину, от открывшегося вида захватывает дух, тебя обуревает восторг. Так и в жизни. Ты постоянно поднимаешься, не стоишь на одном месте, все выше и выше, пока в один прекрасный момент не увидишь жизнь во всей ее широте и глубине. Я думаю, старость должна быть интересной».
Горбачев на апрельском Пленуме ЦК КПСС 1985 г. говорит неожиданные для Генерального секретаря слова о необходимости «языка правды», о вредности пустословия и о том, что наш, советский, «человек слышит одно, а в жизни видит другое». И там же заявляет: «История подтвердила великую правду ленинского учения». Похоже на то, что настоящий социализм в СССР Горбачева не устраивает и, опираясь на Ленина, он собирается этот социализм реформировать. Но пока - никакой конкретики, одни слова.
Бердковский выходил на отработку в караул Быкова и поделился впечатлениями: «Ну и ребята у него – удалые! Работают коллективно, даже на посту не разлучаются. Карабин носят небрежно, как палку, в одной руке. На нарушителей запретной зоны делают облаву, окружают, догоняют, орут, машут карабинами. Ребята молодые, поджарые, попробуй, убеги от них. Ловят, потом сопровождают, толкают дулом в спину, хорошо еще, что не заставляют поднимать руки вверх. В караульном помещении Быков не отпустит нарушителей, пока те не заплатят штраф, держит измором всех, кто отказывается платить, не разрешает курить, а сам при них курит, развалившись в кресле, забросив ногу на ногу. Даже неприятно стало от виденного - какой-то аппарат насилия, садизм. С этими ребятами Быков наверняка займет первое место по числу задержанных и штрафам». Странная личность этот Быков - цветущий здоровьем, широкоплечий мужчина под два метра ростом, лет сорок пять, любит приговаривать: «Я человек маленький» - и при этом лукаво улыбается. На первый взгляд, человек серьезный, а читает детские книжки, по телевизору смотрит все подряд, детские фильмы воспринимает эмоционально, громко хохочет, оживленно комментирует, правда, не по-детски, с матом. Стрелки у Быкова – Сергей Ларионов, Гена Федотов, Паша Лапин.
Виляев на разводе огласил положение, согласно которому начальник команды обязан знать бытовые условия и семейное положение каждого подчиненного. И дал Колину понять, что намерен выполнить данное положение, начав с него. Колин не возражал – почему бы им не познакомиться ближе? К встрече с Виляевым и Жорой Перовым, старшиной, жена помогла накрыть дома стол. Она же с отцом составила компанию «вохровцам». За водкой Жора рассказывал о своих молодых годах. Оказывается, он недурно фехтовал рапирой, был чемпионом Сумской области. В армии служил сначала в Архангельске, потом на Байконуре. Вспомнил, как в Архангельске провинившееся отделение гоняли за четыре км, чтобы там, на пустыре, вырыть окоп и похоронить в нем окурок. Военную тему продолжил Виляев. Он служил в ГДР с 66-го по 69-й год. «Не приведи господь, кому такую службу!» «Старики» издевались над молодыми как хотели. Левша отдал честь левой рукой, старшина заставил его пятьдесят раз подойти к оконной раме и доложить: «Товарищ оконная рама, разрешите представиться». У кого-то затвор оказался не на предохранителе. Заставили пятьдесят раз подойти к автомату и пятьдесят раз доложить: «Товарищ автомат, разрешите…» У Леши очень нервная, эмоциональная натура, в суждениях предельно радикален, людей он или уважает, или ненавидит. Ненавидит богатых, бездельников, тунеядцев. Своих детей воспитывает строго, по-спартански, когда нужно, наказывает рукой. Сам вырос в суровой атмосфере многодетной безотцовской семьи, пять братьев и одна сестра у него, Леша, старший, был добытчиком. Окончил семь классов, потом ПТУ, в вечерней школе получил аттестат за одиннадцатый класс. Вечерняя школа – липа, можно было не ходить на занятия, оценки все равно ставили, в одиннадцатом классе он еле-еле разбирался в алгебре за шестой класс. Одно время работал на машинах, любил большие грузовики, за рулем чувствовал себя властелином махины. Отец у него с 1924-го года, в девять лет потерял ногу под трамваем – в те годы в Москве ездили на подножках. Протез ниже колена. С протезом играл в футбол, стоял в воротах. Занимал один угол, а в другой бросался, отталкиваясь здоровой ногой. Лазал по крышам, гонял голубей, ни в чем не отставая от друзей. От детства осталось, рассказывал Леше отец, одно ощущение – постоянное, каждодневное чувство голода. В войну записался добровольцем, на медкомиссии проверяли по пояс, признали годным. Мать уже собрала ему все необходимое, но в последний день его увидел врач, который оперировал ему ногу, прогнал домой. Ногу несколько раз подрезали, потому что кожа на стыке с протезом терлась, гноилась, болела. В войну работал в типографии, командовал сорокалетними бабами. Любил он женщин. Как уедет в дом отдыха, обязательно оставит след, письмо придет или что другое. Однажды Леша выдал отца ненамеренно, когда за зеркалом обнаружил пачку писем и отдал их матери. Мать плохо с отцом жила, в конце концов развелась, хотя отец был против развода. Сейчас отец живет с женщиной сорока пяти лет, взял ее из общежития, женщина недалекая, но за ним ухаживает. А мать несчастная, несколько раз сходилась с мужчинами, но все попадались алкоголики, били ее, сейчас живет в комнатушке одна. Сама виновата. Жена моложе Леши на шестнадцать лет, рассказывал он. Сейчас, поехав сюда, закрыл супругу дома. Он уверен, что ее окружают молодые ухажеры. Для них он приготовил подарок. И, к изумлению присутствующих, вытащил из портфеля револьвер. Револьвер из арсенала команды, мелкокалиберный, но от этого Колину легче не стало – убить можно и из такого. Револьвер в руке Виляева дрожал. Больше Колин своему начальству не наливал.
У Мишки появился друг, полная противоположность ему, - бесшабашный, доверчивый пес, бегает на длинных лапах легко, иноходью, как лошадка, бесстрашно открывает калитку лапой, обследует двор, миску около будки; взгляд приветливый, одно ухо торчком, другое болтается – похож на разгильдяя в шапке с вихляющимися ушами.
По телевидению каждый день идут фильмы о войне – художественные и документальные. Сплошной грохот в них мешает воспринимать войну как трагедию. Эту какофонию поддерживают газеты и радио, во всем чувствуется холодная режиссура, политический заказ сверху, необъективность, искусственность. По поводу строящегося монумента на Поклонной горе Бердковский выразился следующим образом: «Нельзя понимать войну так, как понимали ее сорок лет назад. Война эта - не случайность. Те же немцы – тоже ее жертвы. Пора уже ставить памятники немцам, погибшим у нас, а им - нашим погибшим. Это будет по-христиански». Колин поддержал его и добавил: лучшим памятником были бы не помпезные сооружения, не «вечные» огни в каждом районном городишке, а жилье со всеми удобствами и достаточные пенсии участникам войны и, главное, - обеспеченная старость одиноким женщинам, вынесшим каторжный труд в тылу. Самым большим грехом советских послевоенных руководителей, сказал Колин, грехом, которому не может быть морального оправдания, являются тысячи и тысячи не захороненных останков советских солдат в белорусских, смоленских, псковских, тверских, новгородских лесах. Этим руководителям еще аукнется афоризм Ежи Леца: «Мертвые молчат – до времени, которое скажет за них».
На разводах, ссылаясь на уставы, приказы, какие-то положения, начальство неустанно твердит о применении оружия - когда, где, как, в кого стрелять. И говорится это, и выслушивается со всей серьезностью. И где? Недалеко от центра Москвы. Людям, здесь живущим, каждодневно прогуливающимся с детьми и собаками, и в голову не приходит, что они потенциальные жертвы. Фарс? Спектакль? Дай-то Бог.
В разгаре весна, цветут яблони. Внизу на охраняемой территории копает землю Дванов. Будет сеять редиску и укроп. Пучок укропа на рынке стоит тридцать копеек. Он полагает, на этом можно заработать. Копают землю и Жора Перов с Люсей, женщиной, с которой он живет, на которой намерен жениться.
Надя вспоминает, как в детстве, в деревне, ела луговую траву под названием барашки: «Ужас, какая вкусная!» Дед у нее был оригинал. Бабушка рассказывала о нем: она в поле ему обед носила, однажды яйца принесла не облупленные, он разозлился, взял их, пошел домой за десять километров, дома разбил их об угол стола, вернулся на поле, пообедал и продолжил работу. Такой дед был – принципиальный. Очень боялся грозы. «Вам что, - говорил он, - а мне смертельно». Колхозники разыгрывали его. Скажут, передали по радио, будет гроза. Он бросал работу и бежал с поля домой, там забивался под кровать.
В поисках течи в трубе вся команда копает траншею. Жора восстанавливает отопление. Завез новые батареи и котел, сварочный аппарат. Он сварщик, сам все сделает.
В часы отдыха Колину приснился сон: американские самолеты сбрасывают десант; приземлившись, десантники отстегивают парашюты, организуют цепь, наступают на мост, стреляют; он, Колин, с револьвером лежит на насыпи, пытается отстреливаться, но пули из его револьвера не летят, а вываливаются из ствола на гравий. Похожие, военные, сны он смотрел только в детстве.
Игорь Коршунов, начкар, рассказывает: «Мои стрелки вытащили из кустов двух женщин, спали там пьяные. Привели их в караульное помещение, они обрадовались, разулись, разделись и завалились на наши лежаки. Три часа их выпроваживал, не хотели уходить. Набивались на знакомство, оставили телефон. Лучше бы не трогал их там, в тех кустах».
Колин перечитывает книгу В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Книга зачитанная, корешок ее обклеен тканью. Этот экземпляр попал в разряд запрещенных, сестра Колина втихую извлекла его из горящей груды книг во дворе районной библиотеки в Калужской области. В библиотеку сверху периодически приходят списки авторов, книги которых подлежали немедленному уничтожению. «Сжигаем и новые книги, и старые, и журналы со статьями авторов, которые уехали за границу», - рассказывала сестра. После окончания института она работает там библиотекарем.
Кто-то принес кошку – серую, невзрачную, с обрубленным хвостом. Назвали Манькой. Сразу прижилась, освоилась, сделалась любимицей. Физиономия серьезная, хвост свечкой, играет, ласкается, спит в будке с Диком, новым щенком.
Виляев на разводе зачитал приказ о снятии с работы стрелков, воровавших колеса при транспортировке автомобилей. «Это же не этично, - искренно возмущался он, - воровать то, что доверено тебе охранять. Это не укладывается в голове». У Колина тоже не укладывалось в голове то, что по приказу того же Виляева ребята из караула Быкова срезали кабель, который железнодорожные рабочие проложили по мосту. Виляев потом долго ругался с мастером, отказываясь от причастности команды к этому делу. В конце концов стрелки вернули кабель – подбросили рабочим ночью.
На статью Бердковского о возникновении и развитии Вселенной пришел отрицательный отзыв. Рецензент обвинил его в философском идеализме, в вере в Бога – это Бердковского-то! В своей статье Бердковский предлагал биологический, антропный принцип развития Вселенной. Писал, что наша Вселенная обладает редким (если не уникальным) набором физических постоянных, который дал шанс появлению разумного существа. В свое время наука ниспровергла религиозный антропоцентризм (и связанный с ним геоцентризм), и вот теперь человек снова оказывается в центре мироздания, так как сам строй выявленных законов природы будто специально предназначен для существования человека в ней. Сейчас наступило время объяснить, не как устроен мир, а почему мир устроен именно так. В разных циклах расширения Вселенной получаются свои константы, и вот после очередного Большого взрыва случайно возникло такое удачное их сочетание, счастливыми свидетелями которого мы являемся. Быть может, понять, почему мир таков, удастся, лишь задав вопрос еще более высокого логического порядка (метауровня): а почему он вообще существует? Единственный непротиворечивый ответ на него будет, наверное, заключаться в том, что мир в каком-то смысле не существует, есть эквивалент ничто. Кант писал: «Если сложить все логические основания Вселенной, то результат будет нулевым». Г.И. Наан, продолжая эту мысль, сказал: «Ничто не может породить нечто, но оно может породить нечто и антинечто». Если Вселенная замкнута, то для внешнего наблюдателя ее полная масса равна нулю, все съедает гравитационный дефект масс (получается, что вселенные как бы невидимки для тех, кто снаружи их, а для тех, кто внутри их, они есть). Такие общие требования (симметрия зарядов, тождественность небытию и т.д.) уже ограничивают возможные варианты «проектируемых» миров, но их недостаточно, чтобы однозначно определить структуру физических законов. Нужны дополнительные метапринципы. Одним из них является способность материи иерархически организовываться (частицы, ядра, атомы, молекулы). Все разнообразие вещей, писал Бердковский, достигается комбинированием. При этом более мелкие блоки соединяются короткодействующими, но сильными связями, более крупные – дальнодействующими, но слабыми связями (силами), тем самым напоминая грамматический текст: буквы в словах сцеплены жестко, слова в предложениях – свободнее, предложения между собой – еще свободнее. Эти унифицированность, упорядоченность, иерархичность были прочувствованы древними и отражены в понятии логоса – «Вначале было слово… Все через него начало быть…» Космос – это воплощенный логос и потому – не хаос. Более полно эти черты проявились в органическом мире. Судя по всему, есть общесистемные законы, которым подчиняется и сама природа. «Текстовые свойства Вселенной могут служить эвристиками для нахождения принципов организации Вселенной в целом. Не исключено, что они подведут к тому эйнштейновскому «полностью гармоничному описанию бытия», тому Главному уравнению, из которого уже единственным образом будут выводиться не только физические законы, но и значения входящих в них констант». Ознакомившись со статьей, Колин сказал Бердковскому, что у рецензента были основания для подобного заключения, но спорить с автором не стал.
Саша Седов – небольшого роста крепыш, на перекладине подтягивается пятьдесят раз спокойно, без видимого напряжения. Он из Горьковской области, после демобилизации завербовался в московскую милицию, послужил, посмотрел. Рассказывал, на даче у Щелокова дом сделан из булыжников, напоминает крепость, есть сауна, бассейн. Хозяин приезжал раз в неделю. Сторож и истопник получали по триста рублей в месяц. У них у всех, у высших чинов, личные врачи, шоферы, повара, домработницы, свои магазины, детсады и школы, в которые их отпрысков возят на «Волгах». Лучше всего было работать в Серебряном Бору - делать нечего, кормили три раза в день и ночью, естественно, бесплатно. «Лучше не знать, как они там живут, а жить, как все, - рассказывал Саша. - Ну, а таких преступлений, простых, в Москве сколько угодно. Например, один инженер, здоровый парень, по вечерам катался в электричках на самодельной тележке, имитировал калеку, собирал за вечер до семидесяти рублей, обман вскрылся случайно - когда выносили его из вагона на платформу. Заведующая продовольственным магазином складывала сторублевые купюры в железные банки из-под селедки. Когда взяли ее, деньги в этих банках сгнили. Профессор, завкафедрой, брал взятки с абитуриенток. За них сдавала экзамены его ассистентка. Этой девушке он после сессии выплачивал двести-триста рублей, а себе в карман клал тысячи. Девушка не знала об этом».
В «Известиях», сказал Бердковский, опубликовали статью о Соломине, бывшем чемпионе мира по боксу. Получил десять лет за участие в грабежах. Бросил выступать на ринге из-за потери слуха. Но привык жить роскошно. Его наняли бандиты, чтобы он своими коронными боковыми укладывал жильцов квартир на пол. Существует мнение, продолжал Бердковский, что спортсмены, после того как оставляют профессиональный спорт, не могут адаптироваться к нормальной жизни, психически они другие люди. «Вообще говоря, сейчас появилось столько изобличающих статей в газетах! Горбачев спровоцировал. А заслуга в этом Рейгана - он гонкой вооружения довел нас до крайнего состояния, заставил нас на самих себя посмотреть без прикрас. Еще в «Известиях» опубликовано, что патриарху Пимену дали орден Трудового Красного Знамени. Ходят разговоры, что он работал на КГБ». Гласность!
Теплой ночью из окон цэковского дома выплескиваются звуки разгульной музыки, музыка сопровождается световыми всполохами, доносятся пьяные крики. Гена Федотов со вздохом говорит: «Эх, раза три бы выстрелить». «Попадешь?» - спрашивает Колин. «Нечего делать», - уверенно отвечает Гена. Гена перешел в караул Колина от Быкова. Лет под тридцать ему, хорошо сложен, светловолосый, красивый, дружелюбный. Раньше работал помощником машиниста на электровозе, рассказывал о себе Гена. Много всяких историй случалось. Однажды вели скорый, навстречу шел товарный и стали сыпаться на землю картонные ящики. Что-то же было в них? Останавливаться не положено, но машинист тормозит, Гена бежит со всех ног, хватает два ящика под мышки и назад. Оказалось, в них мимозы. В депо одну часть продали, другую раздарили женщинам. Очень часто под колеса попадали кабаны и лоси. Одного кабана еле-еле затащили с откоса на электровоз. Лося, конечно, не втащишь. С лося обычно, сколько надо было, нарезали мяса и ехали дальше. А летом мясо не брали – до дома не довезешь, протухнет. Подбирали с полотна бочки с топленым салом, кинескопы и другие вещи. А то раз под колеса бросился какой-то мужик. Остановились, выходить не хотелось. Спустились после того как выпили бутылку водки. Вытащили из-под колес туловище и ноги. «Поработаю в охране, - делился планами Гена, - снова уйду на транспорт. Жена у меня на овощной базе, проблем с овощами и фруктами нет. Теща в депо убирает ночью электрички. Дома целый склад оставленных вещей – зонты, «дипломаты», перчатки, шапки. Теща на посуде подрабатывает. А вообще, все воруют. Тащат, кто может. Сосед у меня три раза сидел. Зато имеет сейчас две машины, дом, живет припеваючи. А знакомая, заведующая комиссионным магазином, на своей книжке держит только полторы тысячи, а все остальные деньги у какой-то доверенной бабки, с которой у нее уговор – бабке десять рублей с каждой сотни. Умные люди устраиваются на год-два, потом уходят в другую контору. Взять соседей наших – склад сантехники, по выходным шум стоит, одна за другой подъезжают легковые машины, загружаются. Конечно, воровать – несладкое занятие. Все время ждешь прихода, обыска. Дружок мой ездил за Волгу, попал в заброшенную деревню, там старообрядческая церковь, в которой отправляет службу приезжающий поп. А так церковь закрыта, двери на болтах, окна в решетках, иконы в золотых окладах. На кладбище на захоронениях каких-то епископов лежат гранитные плиты в несколько тонн. На следующее лето мы решили ехать туда с домкратом, чтобы сдвинуть эти плиты. Наверное, в склепах там сохранились золотые или серебряные кресты с драгоценными камнями. Потом положим плиты на место, чтобы не видно было следов. В церковь лезть опасно, в деревне несколько жилых изб, крестьяне с косами нападут – кто знает, на что способны эти верующие».
Жора Перов и Люся каждую неделю собирают урожай лука, салата, укропа. Люся призналась, что сначала ей было стыдно стоять на рынке, но потом ничего, привыкла. Свое же это, трудом добытое, оправдывалась она. Жора наладил производство зелени, как на конвейере, - грядки не пустуют, освободившуюся сразу засевает. Приятно на них смотреть – усталых от работы, но довольных.
Больше всех кошка Манька привязалась к Леше Градову. В его дежурство, когда он берет удочку, она следом за ним по тропе спускается к реке. Сидят на берегу рядом, она на задних лапках, вертикально, оба зорко следят за поплавком. Когда клюет, кошка настораживается. Если крючок пустой, она делает вид, что рыбалка ее нимало не интересует, отстраненно смотрит на реку. Ночью любит лежать на пульте под настольной лампой. Лежит и следит за ручкой, которой Колин пишет на листе бумаги. А то залезет на плечи, развалится воротником, лапкой трогает эмблемы на форме, тычется мордяшкой в нос, в подбородок, слезет на колени, выгибается, переворачивается, не знает, какое положение придать телу. Идут поезда, трясутся стены, она ухом не ведет.
Удивительные цветы растут на мосту - на насыпи, прямо из щебенки. Стебель и листья, как у лилии, цветки небольшие, желто-зеленоватые. Они источают тонкий нежный аромат вечером, когда спадает жара, и благоухают всю ночь. Вот такое странное сочетание – железобетонный мост, шпалы, щебенка и эти волшебные цветы!
Толя Шалашник – невзрачный, щуплый, рябой украинец. Чтобы прописаться в Москве, как Седов, после армии завербовался в милицию, женился на москвичке. В милиции ему не понравилось, ушел, с женой развелся, сейчас хочет записаться в жилищный кооператив. Для вступления нужна справка о том, что в Москве живет не два года, как на самом деле, а пять. В ЖЭКе такую справку дали за взятку. Теперь в очереди на жилищный кооператив надо ждать не меньше четырех лет. «Люди как люди… Квартирный вопрос только испортил их», - невольно вспоминается фраза булгаковского профессора Преображенского, ставшая афоризмом.
26 августа повысили цены на вино и водку. «Зачем?» - спрашивают в команде. Все понимают, что возрастут в масштабах спекуляция и самогоноварение. Только в верхах не понимают.
Один день дежурства. Воскресенье. Не вышел Гена Федотов. Колин дежурил с Толей Шалашником и Володей Куликовым. Телефон не работал. Начальства не было. Тишина, покой, благодать. Колин лежал на топчане, читал «Хожения», обдумывал исторический сюжет из ХVII века, когда вдруг это приятное занятие прервал шум в караульном помещении. Толя ввел задержанного мужчину. Тот скандалил, возмущался – какое, мол, имели право задерживать «свободного человека, художника». Возбужденный схваткой Анатолий порывался тут же оштрафовать мужчину, но Колин попросил стрелка успокоиться и продолжить дежурство на мосту, он сам, сказал, разберется с человеком. И предложил тому сесть. Пристроив на колени папку, мужчина сел и, поостыв, объяснил, что забрел на мост ненароком. Человек творческий, он рассеян и потому не заметил предупреждающих знаков. Мужчине лет сорок пять, лицо нервное, губастое, нос утолщенный, в красных прожилках, взгляд из-под густых бровей нахмуренный, недоверчивый. Колин сказал: «Я, конечно, отпущу вас, но ответьте, пожалуйста, на один вопрос. Вы представились свободным человеком. Я не ослышался?» Сказал, не удержался и улыбнулся. Лицо мужчины сразу преобразилось, разгладилось, в глазах блеснул лукавый огонек. Не говоря ни слова, он открыл папку, достал несколько листков бумаги и подал Колину. Следом, без паузы, извлек из внутреннего кармана вельветового пиджака плоскую из нержавейки фляжку, отвинтил пробку и со словами: «Это коньяк, булькнете? Нет? А я с вашего разрешения», - сделал глоток и, держа фляжку в руке, оглянулся. Колин не без любопытства рассматривал рисунки, выполненные тушью, углем и карандашом. На всех – обнаженная модель одной и той же женщины на фоне каких-то бытовых предметов и завитушек. В каждой из линий чувствовалась рука мастера, рисунки были исполнены на одном дыхании, с любовью к натуре. «Выразительно, - с искренним одобрением отозвался Колин. – Может, я ошибаюсь, но мне ваши вещи напоминают Матисса». «А у меня от всего этого, - вместо ответа художник обвел фляжкой караульное помещение, - складывается впечатление, что я попал в прошлое. Револьверы, карабины - анахронизм какой-то». Он снова приложился к баклажке, на губах еще держалась улыбка, но глаза оставались серьезными. «Я вам расскажу такой случай, - ответил Колин - В Ленинской библиотеке были? Там есть огромный читальный зал – высокие потолки, люстры, большая бронзовая скульптура Ленина, деревом отделанные стены, стеллажи, заставленные энциклопедиями и прочей справочной литературой, массивные деревянные столы с настольными лампами, за столами читатели – ни одного свободного месста. И вдруг в проходе, между столами, на ковровой дорожке объявляется парень деревенского вида в запорошенных снегом полушубке и шапке, судя по всему, поддатый, ошарашенно озирается, испуганно спрашивает с краю сидящих, где тут вход в метро. В ответ видит немые лица читателей с выражением актеров в «Ревизоре». Мизансцена длилась недолго - объявилась женщина в милицейской форме, явно растерянная, спешно вывела заблудившегося мужчину из зала». «Мы с вами разговариваем на одном языке, это приятно, - сказал художник и поднялся со стула. - Я зайду еще, если не возражаете. Познакомимся ближе. Можно было бы и сейчас, но закончился бальзам». Он беззвучно тряхнул баклажкой, сунул ее в карман, рисунки сложил в папку и со словами: «Разрешите расшаркаться?» - ушел. Провожая взглядом художника, Колин подумал, что в его сутулившейся фигуре, в том, как он небрежно нес папку под мышкой, засунув руки в боковые оттянутые карманы пиджака, в его посвистывании, сопровождавшем развалистую походку, было нечто такое независимое, что располагало к нему, вызывало зависть… Потом чтение книги Колину прервали Жора Перов и Люся. Они заявились с сыном Люси Петей, мальчиком взбалмошным, навязчивым, шумным, постоянно наказываемым Люсей и Жорой. Они торопливо переоделись и, оставив Петю в караульном помещении, ушли в огород. Колин попытался найти с мальчиком общий язык, но оказалось, что про Чука и Гека восьмилетнему мальчику не читали, русских народных сказок он не знал, рисовать не любил. Колин быстро устал с ним и вывел его во двор. Во дворе Петя вдруг остановился, взял руку Колина и, заглядывая в глаза, доверчиво спросил: «А ты меня любишь?» Колин растерялся, отвел глаза, промычал в ответ что-то нечленораздельное, и, ощущая стыд и боль за этого малыша, вежливо подтолкнул его вниз, к огородам. В огороде Жора и Люся оживленно рассказывали Колину о том, как лучше выращивать огурцы и помидоры и что лук выгоднее продавать пучками, а не на вес. Колин слушал их вполуха. Их приветливые, открытые лица его сейчас раздражали. Загрузив ящики зеленью, Жора и Люся уехали на рынок, а Толя Шалашник, сдав дежурство, ушел купаться на реку. Колин включил телевизор. Футбольный комментатор освещал международный матч: «…И знаете, бьет по воротам нашим, и знаете, рядом со штангой… Заряжен, заряжен футболист номер десять на гол… Не нашлось объективных атакующих средств… Да-а, они превзошли нас в агрессии… Его пытаются уложить на носилки, но он хочет играть!.. Го-о-о-ллл!!!» Игрок, забивший мяч, бежит по полю, разбросив руки, на лице безумное, застывшее выражение, раскрытый в судороге рот. Колин выключил телевизор, открыл книгу. Пришел с Филей Леша Градов, взял удочку, позвал Маньку. Ту дважды приглашать не надо, выскочила из кустов и устремилась вниз, обогнав Градова. Колин вышел из помещения. Стоял теплый, тихий вечер. В лучах заходящего солнца искрился золотом купол церкви Покрова в Филях. На берегу у моста застыла фигура Леши с удочкой, рядом с ним в ожидании добычи - комочек Маньки. За ними, за оградой, из кустов, под треньканье гитары, доносился вялый, сиплый голос: «Я Нью-Йорк особенно люблю…» Подошел Володя Куликов с карабином на плече. «Красивый вечер», - сказал Колин. «Научи меня, как жить», - со смущенной улыбкой обратился Куликов. Колин молчал. Куликов в очередной раз произнес монолог о том, что он не может равнодушно смотреть на наших людей, в которых видит только отрицательное - пошлость, бескультурье, воровство, глупость. «Неужели ты не замечаешь всего этого?!» «Я тоже возмущался, - сказал Колин. – Например, строится атомная электростанция – последнее слово науки и техники. Ударная комсомольская стройка. А в общежитиях - свинство, пьянки, карты, драки, воровство, разговоры только о деньгах и женщинах». «А теперь не возмущаешься?» «Нет. Теперь удивляюсь. Ну, такие мы, что сделаешь? – продолжал Колин. – В 61-м году я в своем родном амурском городишке стоял на улице в очереди за хлебом, до входа в магазин было еще далеко, когда вдруг из репродуктора на всю площадь Левитан объявляет, что Гагарин в космосе. Разве не удивительно?» Куликов сказал, что его ничто не удивляет, он ни во что, ничему не верит – ни партийной идеологии, ни науке, ни искусству. Искусство, как спорт и эстрада, тоже продажное, тоже работает на государство, отвлекая внимание людей от насущных вопросов бытия. Он набросал тезисы о вреде искусства, но, конечно же, их никто не опубликует. Куликов помолчал, посмотрел, как Колин, на реку и спросил: «Что же делать мне?» В голосе его искренне прозвучали тоска и безысходность. «Измени отношение к людям, - ответил Колин. - Они лучше, чем ты о них думаешь. Иначе разделишь судьбу Глеба Успенского. Его тоже мучила людская пошлость. В итоге он сошел с ума». «Легко сказать – измени. Как интеллектуальный человек, не могу я отстраниться от мира, - резко возразил он. - Я смотрю и все вижу. Почему у нас есть люди, которые ничего не делают, а живут лучше меня?!» «Читай Евангелие». «Ты уходишь от ответа», - раздраженно сказал он. «Любите врагов ваших, - на память стал читать Колин, - благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». «Змей ты!» - беззлобно улыбнувшись, тихо сказал Куликов и пошел к будке. Потом наступила ночь - лучшее время дежурства, когда ничто не мешает читать, писать, дремать. Тишину прерывают лишь проползающие поезда да голоса в рации - составителей поездов, дежурных по товарной станции и просто ночные разговоры. Один женский голос допытывался у мужчины: «И пить больше не будешь? Обещаешь?..» Этот диалог вытеснил другой. Женщина заигрывающим тоном: «Я к вам не в претензии». Мужчина приятным баритоном: «Я тоже…»
У Филиппкова появился новый зам по службе по фамилии Жареный - как Филиппков, невысокого роста, но плотный, подвижный, с юркими, цепкими глазками, никогда не улыбающийся, не терпящий возражений. Приехал с замполитом проверять команду, осмотрел документацию, оружие, оглядел территорию и сказал Перову: «Зарплата маленькая? Разводите свиней, кроликов, держите огород, у вас для этого есть все возможности, пользуйтесь ими. Я был начальником команды на автомобильном мосту, там стрелки получают восемьдесят пять рублей и не жалуются. И службу несут, не то, что вы, а как надо. Там была дисциплина!»
Виляев на разводе: «Вы имеете право применять оружие. Но только подумайте перед этим – употребляли ли накануне спиртное? Должны быть чистыми, как стеклышко. Тогда вас всегда оправдают. Недавно на стрелка, сопровождавшего грузы, напали двое, он выстрелил сначала в воздух, потом ранил одного нападавшего. Экспертиза показала наличие в крови стрелка алкоголя - пил дома пиво. Но повезло ему, простили и даже наградили тремя окладами».
На мосту в команде объявился Сергей Чирков – из того же институтского отдела, где работал Колин. Сергей еще молод, двадцать шесть лет, но уже с солидным брюшком, подвижный, с рыжеватой бородкой и усами, одержимый музыкой. Сергей допытывался у Колина о причинах его ухода из науки. Собственный уход Чирков расценивал как принципиальный шаг, жест, протест. Против кого и чего был этот протест, Колин не понял.
Колин был знаком и с женой Сергея Чиркова, Верой, и тоже по институту. Миниатюрная, гармонично сложенная, темноволосая, кареглазая, с броскими кавказскими чертами лица, Вера привлекала внимание многих коллег-мужчин. До знакомства с Сергеем она трижды была замужем, в каждом браке имела дочь. В четвертом, с Сергеем, она тоже родила дочь. Однажды, еще до моста, Колин с женой навестил их семейство. Семь душ, включая собаку, обитали в малогабаритной двухкомнатной квартире на первом этаже «хрущевки». Прихожая завалена одеждой и обувью. В проходной комнате, где жили старшие девочки, стояли письменный стол, несколько стульев, изготовленные руками Сергея двухъярусная деревянная кровать и платяной шкаф, по стенкам - полки с книгами и учебниками. В спальне уместились только раскладной диван, детская кроватка, тумбочка с проигрывателем и пластинками, самодельные музыкальные колонки и пианино. Грудная Полина, рассказывали родители, обожает музыку – когда слушает с пластинки джаз, подпрыгивает на руках, а чтобы уложить ее спать, надевают ей наушники, и она затихает под мелодию Вивальди. Из спальни есть вход в закуток, где у Сергея хранятся инструменты и строительные материалы. В тесной кухоньке за бутылкой вина Вера и Сергей поочередно рассказывали: семилитровой кастрюли супа хватает на день только-только. Каждая девочка уникальна по-своему. Аня учится во втором классе, проявляя наклонность к рисованию. А стишки сочиняла, когда сидела еще на горшке. Инне тринадцать лет, внешне она похожа на крепко сбитого мальчишку, мастер спорта по лыжам, каждый день на тренировках пробегает по двадцать километров, кроме спорта, ничего не признает. Старшая - Таня, самая красивая и умная, играет на гитаре, помощница Вере по дому, сама научилась шить; крутнувшись на месте, продемонстрировала гостям белые джинсы, курточку и сумку, смотревшиеся изящно и модно. Несмотря на тесноту, к ним любят приходить гости, чтобы отдохнуть душой. «Почему люди живут плохо? – спросил Сергей и сам же ответил: - Только потому, что у них нет стыковки, взаимопонимания». Сказав это, Сергей обратил на Веру признательно-нежный взгляд. Вера быстро ответила ему тем же. Когда Колин с женой переступили порог их квартиры, Сергей на ватмане рисовал графические зависимости линейных коэффициентов массового поглощения гамма-квантов для различных материалов. В институте Вера участвовала в создании гамма-спектрометрической установки, предназначенной для измерения радиоактивности зольных отвалов на тепловых электростанциях. Активность зольных отвалов низкая, на уровне активности космического излучения, поэтому для подавления естественного радиоактивного фона германий-литиевый детектор окружили комбинированной защитой, включающей в себя слои свинца, парафина, меди и одиннадцать тонн чугунной дроби, а всю установку разместили в подвале многоэтажного здания института. Установка оказалась прецизионной, результаты первых же измерений превзошли все ожидания (разве что только от нейтрино установка не защищала). По результатам этих измерений Сергей помогал Вере оформить отчет и статью в журнал. «Моя Верочка разносторонне одаренная», - с гордостью сказал Сергей и показал на полку. На кухонной полке стояли изваянные из пластилина бюстики – импровизированные изображения, выполненные действительно талантливо. Один раз, рассказала Вера, она делала портрет с натуры – с Корницкого, который работал вместе с ней в институте, а жил в сталинской высотке. Корницкий несколько раз женился, но потом перестал это делать. Каждая жена, попадая в апартаменты, дурела от роскоши и портилась как человек. Недалеко от Корницкого живет артист Жаров. Со слов Корницкого, великий артист пьет «по-черному» и, бывая на грани горячки, очень шумит. Сергей признался, что сам сейчас стоит на перепутье: с одной стороны, он еще не охладел к физике, а с другой, - притягивает музыка. Со свалки притащил разбитое пианино, отреставрировал, настроил, теперь учится брать на нем аккорды, выступал на конкурсах самодеятельной песни под гитару не без успеха, но все это не то, ему не хватает настоящего музыкального образования. Хотел бы устроиться при каком-нибудь музыкальном ансамбле, еще лучше – джазовом, но не имеет знакомств. По его твердому убеждению, джаз сложнее и выше классической музыки. Конечно, материально им с Верой трудно, но они не придают особого значения бытовой стороне жизни, скоро девочки подрастут, и, махнув им, родителям, рукой, одна за другой покинут родительское гнездо. И тогда Сергей и Вера смогут посвятить себя любимым занятиям. Впрочем, охотно поделились они, в их быту в скором времени наступят приятные перемены. Недавно умер Сережин дедушка, в трехкомнатной квартире осталась бабушка семидесяти восьми лет. Бабушка и дедушка были очень привязаны друг к другу, теперь она от горя много пьет и курит. Курит «Беломор». Глядя на нее, Вера с сигарет перешла на эти папиросы. Закуривая папиросу, Вера призналась, что до двадцати восьми лет не брала в рот вина. А теперь душа требует, причем каждый раз требует чего-нибудь определенного – когда вина, когда пива, а когда и водки. В таком случае они идут вместе в магазин и покупают нужную бутылку. «Да, да, - кивнул головой Сергей, - мы с Верочкой только так, по настроению. Не мы хотим пить, а наши молекулы. А потом всю ночь сидим, слушаем музыку». «До встречи со мной, - заметила Вера, - Сережа не пил, это я его научила». Вера вспомнила, как пять лет назад, до Сережи, в первый и последний раз ездила в горы на Кавказ. Осталось плохое впечатление – мокла, мерзла, но не это главное, главное – люди, как они там проявляются. Здесь, в городе, они незаметны, вежливы, а в горах – столько в них высокомерия, амбиций и наглости! Было поздно, за полночь, когда Сергей, Вера и Кора провожали гостей. Кора – серого окраса собака четырех лет, в ней было что-то от овчарки, понимала хозяев с полуслова, глаза добрые, умные, отзывчивые – далеко не у всякого человека встретишь такие выразительные. С Корой, рассказывали они дорогой, они часто гуляют в здешнем Зюзинском лесопарке, однажды заблудились, выходили то на один незнакомый жилой массив, то на другой. Иногда выезжают за город; в этом случае Кору сажают в рюкзак, оставляя ей дырочку для носа. Затаившись, она терпеливо переносит и метро, и электричку. Дома Колин спросил жену, кто ей больше понравился – Вера или Сергей? «Кора», - ответила она, усмехнувшись. Из знакомства с ними она вынесла твердое убеждение, что их брак недолговечен.
По телевизору показали встречу Горбачева с журналистами. Генсек вел себя развязно, стучал рукой по столу, разозлился, когда какой-то иностранный журналист спросил, почему запрещают советским людям выезжать за границу в качестве туристов. Горбачев сослался на шпионаж и чужую идеологию. Своим поведением, да и внешне он напоминал Хрущева.
Сергей Чирков: «Люблю детей. В свое время ходил по школам, договаривался с заведующими, давал концерты ребятам. Им нравилось. После концерта вел с ними беседы. Раньше так делали многие поэты. Например, Вознесенский, когда еще только начинал, через ЖЭКи читал детям стихи».
Жора Перов делится проблемами. Как руководитель он озабочен несколькими стрелками, которые постоянно пьют на дежурстве. Он намерен разбросать их по караулам, чтобы уменьшить риск коллективного пьянства. В первую очередь, сказал, надо отделить Володю Муханова от Воронова. Воронов здоровый мужик, по нему не видно, даже если выпьет бутылку. А Муханова жалко. Капитан, не дослужил, выгнали из армии, пятеро малых детей, подрабатывает грузчиком в магазине, но скоро выгонят и оттуда. Перов отметил, что те, кто ест творог и молоко, как правило, не пьют. Вот сам он не пьет уже месяц и не хочется. Взял две бутылки пива и забыл про них. Такого с ним давно не бывало. Он лично любит работать руками. За это лето на грядках заработал шестьсот рублей. Разве плохо? На рынке познакомился с интересными людьми. Один мужчина продает месячные саженцы комнатной вишни по рублю за штуку. В год зарабатывает на них две тысячи. Выращивает их дома всего лишь на одном квадратном метре земли. Жора показал Колину коробку, в которой хранились сотни пакетиков с семенами разных трав. Купил клубни георгинов – будет заниматься и цветами. На днях Виляев выходит из отпуска, и тогда он, Жора, уйдет гулять, ему Филиппков добавил к отпуску десять дней за восстановление отопительной системы.
После этого разговора прошло два дня. Третьего октября, в день зарплаты, проведал команду Лапицкий, угостил Виляева и Перова коньяком. Потом добавили. Утром на развод Жора пришел опухшим, не выспавшимся. В обед покинул команду, встретился с Лапицким и попал в вытрезвитель. Позже Жора рассказывал: Лапицкий напоил Жору в кустах около метро, вытащил кошелек и пропуск, и, бросив его, ушел. Жора запомнил злорадную реплику Лапицкого: «Так тебе и надо! Начальником захотел стать!?» Жору обнаружил на железнодорожных путях метро милиционер, охранявший тоннель под Кутузовским проспектом. В милиции Жора отделался сравнительно легко, дав ложные показания о работе и местожительстве, заплатил штраф, и его отпустили. «Ты что, не знаешь Лапицкого?» - с сочувствием и упреком спросил его Колин. В ответ Перов улыбнулся, как провинившийся ребенок.
Колин не любил дежурить в первых числах месяца, когда выдавали зарплату. Обязательно кто-нибудь напивался или здесь, на Кутузовском мосту, или на Филевском. В этот раз его неприятно удивил Гена Федотов. Гена играл с Колиным в шахматы. Играл Гена плохо - игнорируя рокировку, сразу полез в атаку. «Это не по мне, - сказал он запальчиво, - прятаться, терять темп». Через несколько ходов в матовой ситуации он растерянно произнес: «Вот какая фигурация». Потом звонил домой, говорил с сыном: «Вовка! Если утром я приду и постель будет перевернута, я выброшу тебя в окно. Понял?!» Разговаривал и с женой: «Понос? Это тебя Бог наказал. Кто дурак? Я?! Ну, обожди…» Последнюю угрозу он произнес уже заплетающимся языком. Колин предложил ему уехать домой сейчас же, поскольку ожидалась проверка. Дал ему денег на такси, и тот послушно ушел. Гене двадцать три года. Однажды не без резона он рассуждал так: «Ну что эта средняя школа дает? Зачем мне нужны английский язык, география, алгебра? Вот у меня два другана, мы вместе учились. Один еле-еле закончил школу, сейчас шофером работает, получает триста пятьдесят. А другой институт закончил, инженер, сидит на ста тридцати. Я так считаю, пусть учатся те, кто хочет учиться. Не надо заставлять всех. Вообще говоря, я не люблю образованных, они все какие-то замкнутые, - сморщил нос, показал на Бердковского, - как ты, Наум. Хотя бывают и общительные, - благожелательно посмотрел на Чиркова. -. Если бы у меня было много денег, я бы с полгодика пожил в свое удовольствие, в ресторанчики походил. Ну, а потом, конечно, работал бы. Нельзя ничего не делать. Образованные сейчас и в технике не волокут. Сосед по квартире попросил меня подключить люстру - не разберется в трех проводах. А работает главным инженером на заводе электроприборов. В школе пацанам надо давать самые практические предметы, например, бытовые приборы, их устройство и ремонт».
Жора Перов: «Это я сейчас такой, растолстел, а был легким, подвижным. В шестнадцать лет имел первый разряд по фехтованию, побеждал мастеров. Я левша, а это большое преимущество в фехтовании. Хотел учиться в Киевском институте физкультуры, но там берут своих, по блату. Приглашали в Харьковский пединститут без экзаменов, обещали дать секцию, сейчас жалею, что не пошел. Был бы тренером, искал бы талантливых ребятишек, ездил бы с ними на соревнования. А получилось так: армия, поступал в политехнический институт в Туле – лишь бы куда-нибудь поступить – завалил сочинение, потому что перед экзаменом потерял шпаргалки. Поступил в заочный строительный институт, бросил на пятом курсе, помешали закончить семейные передряги. Ушел от жены, она сейчас живет в трехкомнатной квартире с двумя детьми, предлагает сойтись снова, я – нет, хватит. Грубая женщина. Тринадцать лет отработал на стройке, больше не хочу, работа на стройке – это урвать, продать, загнать, а заработанные деньги - в глотку».
Дванов решил вступить в партию. Кроме Дрожкина, ветерана войны, пенсионера, рекомендацию Дванову дать некому, у членов партии Воронова и Коршунова нет пятилетнего стажа.
Дванов, Коршунов и Воронов рассуждали о работах, которые хорошо оплачивают. «Раньше на бензоколонках чистыми имели по шестьдесят-семьдесят за смену, - сведущим тоном рассказывал Игорь Коршунов. – Кроме того, я слышал, что под Архангельском открыли алмазы, можно брать их просто так, голыми руками». Дванов, похлопывая шомполом по брючине, поморщился: «К черту эти аферы. Лучше на двух работах и жить спокойно». Коршунов признался, что в партию вступил по глупости. Воронов сказал, что без членства в партии загранпоезда ему не видать, как своих ушей.
Муханов посетовал на судьбу: сына отправили в Афганистан. Отправили так быстро, что он сам не успел принять меры. У него в штабах есть знакомые офицеры. Хотя заподозрил неладное еще тогда, когда на сына пришла анкета. Он и жена должны были ответить на вопросы, касающиеся характера сына, его поведения в семье и школе. «У меня сразу ушки топориком встали», - рассказывал он.
Колина обязали исполнять обязанности старшины на время отпуска Перова, а на его место начкаром заступил Гена Федотов. Гена любил подтрунивать над Бердковским, хотя тому в сыновья годился. Слушая спортивные новости, Бердковский бурно переживал поединок Карпова с Каспаровым. Гена положил руку на плечо ему и ехидным тоном спросил: «Наум, что ты переживаешь? Они что, твои родственники?» Став начкаром, Гена сразу изменился, в голосе появились командные нотки: Наум, сделай то-то! Серега, сбегай туда-то!
Бердковскому нравится читать биографии известных, но с оригинальной, трудной судьбой личностей. Когда же Колин заикнулся, что в команду сейчас приходят интересные люди, Бердковский резко возразил – его привлекают индивидуумы с творческой жилкой, как Трутов. И поделился впечатлениями от пребывания в Политехническом музее. «Позор, - возмущался он. - Чтобы привлечь народ на лекцию, показывают фильм про Анжелику. Курдюмов выступал, не уложился до 21 часа, его оборвали, не дали закончить. Толпа ломилась не на лекцию - на фильм».
Кто-то из высоких железнодорожных чинов, проезжая электричкой через Филевский мост, высказал нелестное замечание наверху. Вскоре на черной «Волге» на Филевский мост прикатил генерал Ехин с Филиппковым. Брызгая слюной, генерал орал, распоряжался, приказывал. Пригнали стрелков из других команд, очистили территорию, сожгли сено, заготовленное для кроликов, уничтожили дрова, ликвидировали собачью будку, кроличьи клетки и голубятню. Генерал отчитался: замечания учтены, меры приняты. А то, что забор вокруг запретной зоны завалился, караульное помещение находится в аварийном состоянии, освещение территории недостаточное, никого наверху не трогает. Хотя на каждом собрании стрелки ставят вопрос перед начальством о техническом обеспечении охраны Филевского моста. Эти запросы - как горох о стену.
Байзина Володю, стрелка с Филевского моста, можно узнать издалека по огромной, из рыжей собачьей шкуры шапке. Пришел на Кутузовский поиграть в шахматы, поболтать. Володя - еврей с запоминающейся внешностью. В его облике что-то мефистофельское: неопрятная борода, длинные, спутанные, черные с проседью волосы, желтые, крупные, кривые зубы, глаза большие, навыкате, скошенные к переносице, веки резко очерчены, под глазами мешки, нос крупный, горбатый, кожа на лице смуглая, морщинистая, голос шепелявый. В общении - прямой, открытый, искренний, добродушный. В шахматах азартен, живые глаза искрятся; когда делает ошибки, ругает себя: «Ах, еврей проклятый!» Жора следит за игрой, слушает Байзина и улыбается, оба много курят – словно наперегонки. Байзин возмущается начальством – заставили сломать голубятню. Голуби – его хобби, его страсть. Основной же источник его доходов – мебель. Он специалист по обивке мягкой мебели. Любит женщин. Причем, женщины у него интеллектуального разбора – читают книги, посещают театры, но все пьющие. Вот и сегодня он условился с одной о встрече, приготовил бутылку коньяка. Не дозвонился и сказал Жоре: «Ей же будет хуже». Вытащил бутылку, и они ушли на кухню. На кухне пили и разговаривали под нестройные звуки свирели из ленинской комнаты. Это Чирков осваивал новый для себя музыкальный инструмент. Уходя, Байзин рассказал анекдот: «У Абрама спросили, можно ли доверять людям. Нет, сказал Абрам, я даже себе не доверяю».
Байзин ушел, Жора Перов уселся в кресло напротив Колина, закурил; Жора не в духе, заговорил о личной жизни. Люся (с которой он живет четыре года) по настоянию матери сделала аборт. Сейчас она у матери в Душанбе. Туда же уехал ее первый муж. Проходимец наподобие Лапицкого. Жора работал с ним на стройке, насмотрелся. Курит анашу (что такое анаша? Наркотик из конопли, его мешают с табаком и набивают папиросы), не брезгует никакими бабами, дурачит девчонок, брюхатит их и смывается. То же сделал и с Люсей. В девятнадцать лет забеременела. Петька родился больным, кололи в голову какие-то витамины. Муж пропивал деньги, а ей рассказывал всякие сказки, она верила. А потом рассказывал о Люсе собутыльникам на стройке, они, слушали, развлекались. Но все же ей хватило ума разойтись с ним. Он был лимитчиком, уехал на БАМ. Три года работал там, заработал большие деньги, сошелся с молодой женщиной, сделал ей двоих детей, она сбежала от него в родную деревню, он за ней, но там, в деревне, живут люди серьезные, они сказали: парень, убирайся подобру-поздорову, детей мы вырастим сами. Год не работал, пил. Когда все деньги спустил, вспомнил Люсю, приехал в Москву, предложил ей сойтись снова, клялся, что стал другим, одумался, сын у них общий, он хочет его воспитывать. И Люся заколебалась. Ему, Жоре, понятно, он хотел одного – прописаться в Москве. Люся скоро получит квартиру. Кроме того, на нем висит долг за алименты в полторы тысячи, накопившийся за время, когда он не работал. Проблема в том, что на его стороне мать Люси, Люся боится ослушаться мать, которая почему-то сразу невзлюбила Жору. Я люблю его, как сына, говорит мать о первом муже Люси. Хотя этот «сын» в свое время поколачивал ее, тещу. И тем не менее мать поверила в то, что он изменился. До двадцати шести лет был негодяем, а в двадцать семь стал хорошим. Ну и, конечно, подлил масла в огонь последний случай, когда Жора попал в милицию и они узнали об этом. Жора ездил в Душанбе, пытался уговорить мать, показал ей авторучку с золотым пером, на которой выгравировано: «Дорогому мужу Жоре от любящей жены Люси». Какое еще доказательство этой женщине надо? Мать не верит ему, говорит, что он мало зарабатывает, у него много свободного времени, он наверняка путается с другими бабами, в то время как Люся работает на двух работах. Мать забыла о том, что послала дочь в Москву насильно, не дала ей доучиться в музыкальном училище, что Люся здесь, на стройке, простудила уши, ей сделали операцию, она лежала в больнице, и только он один, Жора, заботился о ней. Спровадила в Москву Люсю с целью разлучить с парнем, которого Люся знала с детства и любила, но парень не нравился матери. Мать забыла, что Жора четыре года помогал Люсе, чем мог, растил Петьку. Вот так против него, Жоры, работают факты, которые когда-то шли ему в заслугу, - мать так умеет делать. Сестра у Люси - тоже штучка. Ей тридцать четыре года, живет в Риге, двое детей, муж ушел, она закончила институт гражданской авиации, работает в управлении, считает себя независимой и счастливой, учит Люсю: гони их обоих, одной жить лучше, не надо готовить и стирать лишнего. У сестры - любовники, которых она выбирает сама, какие-то шишки. Но он, Жора, знает, что Люся другая, не способна на такой образ жизни. Люся – добрая душа, но слабовольная. Правда, в мелочах бывает упрямой. К сожалению, его родственники тоже против брака с Люсей. Приезжала мать, рассорилась с Люсей, мать хочет, чтобы он сошелся с женой. У жены большая, с лоджиями, трехкомнатная квартира, он там прописан, но не хочет менять квартиру из-за детей. Если разлучат его с Люсей, он не знает, где ему жить. Сейчас живет в команде, занимает комнату старшины. Его старший брат тоже разошелся. Ушел сразу, без объяснений, когда узнал, что жена ему изменила. Она преследовала его, звонила, приезжала, уговаривала, писала на работу. Лет пять он жил трудно, обитал по углам, учился в строительном институте и работал. Теперь занимает высокий пост в тресте, получил квартиру, у него новая семья, дети. Уходя, оставил жене квартиру со всей обстановкой, благоустроенную дачу и не жалеет о содеянном. Зато жалеет она, звонит Жоре, тоже советует сойтись с семьей, она научена, знает, что говорит. Люсина мать постоянно присылает дочери рижские газеты с брачными объявлениями, с подчеркнутыми вариантами. Вот такая мать. Люся не любит Виляева, думает, что это он спаивает Жору, что он живет с обеими женами, в чем подает пример Жоре. «У нас с ним схожие судьбы, - сказал Жора. – У обоих высчитывают 33%, его тоже не любят родители Тани, они считают, что он старик для нее, мало зарабатывает, да еще платит алименты. Хотят развести дочь с Лешей, ищут ей в своей Молдавии порядочного, по их понятиям, мужа. Когда узнали, что Татьяна ждет второго ребенка, пришли в ярость – кто теперь возьмет ее с двумя детьми? А родители, кстати, учительствуют в школе».
Куликов сообщил новость: фильму «Голубые горы» дали государственную премию. Значит, пойдет по экранам. Неужели лед тронулся?
Первого ноября состоялось собрание команды. За столом – мрачный, набычившийся Жареный. В своем выступлении Виляев критиковал личный состав за грязь в помещениях, особенно на кухне – изрезана клеенка, руки вытирают о занавески. В соцобязательствах на 86-й год, напомнил он, каждый должен записать, что законспектирует одну работу Ленина. «Без идейного сознания, думая только о материальной базе, мы далеко не уйдем, плохо кончим, - сказал Леша. - Сошлюсь на личный опыт: изучая Ленина в школе, я многое у него почерпнул». «Тогда уж надо начинать с «Капитала»», - бросил реплику Дванов, и все сдержанно рассмеялись. Выступив по поводу соцобязательств, Дванов сказал, что задержание нарушителей запретной зоны - не показатель хорошей работы, а наоборот. Важно не задерживать, а не допускать людей в зону. Коммерческие браки (в обязанности стрелков входит также наблюдение за проходящими поездами, в случае обнаруженных дефектов или посторонних лиц в вагонах они обязаны сообщать дежурному по отряду) – тоже сомнительный показатель, ибо он зависит от случая. Гена Федотов сказал, что причина нашего отставания от других команд в том, что руководство отряда ни в чем не помогает команде, в ущерб охране объекта роем траншеи, ремонтируем отопление, чиним ограждение, не говоря уже о Филях, где караульное помещение надо не латать, а строить новое. Выступил Жареный: «Извините за выражение, но такой запущенной, как ваша команда, я еще не видел. Срам! На Филях - пыль на столах, на телефоне, пыль в два пальца толщиной… А как одеты вы! Извините за выражение, как махновцы! А вы ж, молодые ребята, служили в армии, знаете дисциплину и порядок. Почему этого нет здесь? Что за старшина у вас?! Волосы, как у попа, небритый. Устроили голубятню, свист стоит над рекой, кроликов развели – вонь, грязь (стрелки переглянулись - месяц назад сам призывал разводить не только кроликов, но и свиней). Извините за выражение, но так больше продолжаться не будет, мы наведем у вас уставной порядок… Извините за выражение, но, товарищи, потерять авторитет легко, а восстановить трудно. Сейчас, товарищи, в отряде решается вопрос о замене начальника и старшины в вашей команде…» По Виляеву было видно, что он, скорее, рад, чем огорчен этим известием - устал командовать, нести ответственность. К тому же Жареный обещал Леше взять его в штаб отряда, а это уже - повышение.
Дванову, по его словам, предлагали работу по специальности – сто девяносто рублей плюс 40%. Он отказался. Он будет вступать в партию, а для этого надо отработать на одном месте не менее трех лет. Сейчас он жалеет, что ушел из армии. Не сдержался, сказал в лоб полковнику, начальнику по кадрам: «Вот вы не москвич, а служите в Москве, а я москвич и вынужден служить где-то. Ведь вы и сына своего после училища перетащите в Москву. Так же? Так». Как только он вступит в партию, пообещал Дванов, уйдет снова в армию. Он высчитал, что к сорока пяти годам наберет выслугу, высчитал наперед зарплату и пенсию.
В первое дежурство после собрания и зарплаты позвонил Колину с Филей Латугин, начальник караула, заплетающимся голосом попросил позвать Жору. Жоры нет, сказал Колин, и, обеспокоившись, решил проверить караул на Филях сам. Игорь Долянов встретил Колина на посту и предупредил, чтобы он с Латугиным был поосторожнее – пьяный, то и дело хватается за револьвер. Колин вошел в караульное помещение. Латугин сидел за пультом спиной к входу, медленно развернулся, встал, держась за спинку стула и пошатываясь. Как можно мягче и спокойнее Колин предложил ему передать дежурство Долянову, а самому ехать домой или лечь спать здесь. Латугин с минуту молчал, шатался, вперив немигающие глаза в Колина, и вдруг спросил: «А ты кто?» Колин понял, что дело серьезное, начкар не узнавал своих. «Покажи документы, - потребовал Латугин и навел на Колина револьвер. - Ты почему в караульном помещении? Кто разрешил?» Угрожающий тон остановил Колина. За его спиной в дверях появился Долянов с карабином и стал вразумлять Латугина. Не опуская револьвер, Латугин приказал обоим пройти на кухню. И закрыл за ними дверь. Долянов убеждал его через дверь не валять дурака и сдать револьвер. «Ты что, не узнаешь и меня?» - спрашивал Долянов. В ответ молчание. Колин и Долянов посоветовались, применять силу или нет, и решили продолжать действовать уговорами. Наконец они подействовали, Латугин открыл дверь, снял с себя ремень с кобурой, передал Долянову. Но на Колина продолжал смотреть с подозрением. Колин вызвал стрелка с Кутузовского моста сюда, на Фили, на подкрепление и ушел. Утром Латугин пришел на Кутузовский мост сдавать дежурство – отрезвевший, с виноватым выражением на лице. Извиняясь перед Колиным, приложил руку к сердцу, сказал, что с ним такое случилось в первый раз. Обычно, если выпьет на работе, он сразу уходит домой от греха подальше. А тут… «В общем, не сердись, извини старика, - сказал искренне. - Буду просить начальство, чтобы меня перевели в стрелки». А старику немногим больше пятидесяти. Лицо худое, изможденное и вместе с тем кроткое, жалкое. Колин не сердился. Он удивлялся себе. Вспоминая вчерашнее - сосредоточенный, решительный взгляд Латугина и черное отверстие наведенного ствола, Колин не испытал ни страха, ни растерянности, он почему-то был уверен, что Латугин не выстрелит.
Дванов по телефону воспитывал сына: «Уроки сделал? Как отвечаешь?! Как я тебя учил? Так точно! Никак нет! Понял? Я с тобой еще поговорю!» В команде у Дванова коронная фраза: «А мое какое дело!»
Жора Перов в плохом настроении, днюет и ночует в команде, похудел, осунулся. Много курит, причем, прежде чем закурить сигарету, отрывает у нее фильтр. «Приехала, - сказал, - моя. Вчера виделись. Сделала аборт. Мать предупредила, что если Люся выйдет за меня, то она лишит себя жизни. Шантажирует. Муж отобрал у Люси паспорт, сидит дома с сыном, накупил ему игрушек. И вот мы оба – ее бывший муж и я - ждем ее решения, кого она выберет». Сережа Чирков, по просьбе Жоры, стал давать ему уроки игры на гитаре. У Жоры получается плохо: дреньк, дреньк. И неприятным голосом под эти дреньканья подвывает. Нет у Жоры ни слуха, ни голоса. Но душа рвется наружу. Оказалось, Жора напевает песню на собственные стихи, которые сочинил в ожидании Люси. Дал почитать их Колину и Бердковскому. Назвал их «Призрак счастья».
Один средь города родного,
Тобой добитый, но еще живой,
Я клятву нашу повторяю слово в слово,
Слегка уже забытую тобой.
Друзья и недруги, я не у вас в плену,
Не вы причина этой долгой муки.
Я гимн любви пою и за любовь стою,
А нам сильней все разжимают руки.
В моей истерзанной судьбе
Еще есть место для объятий,
Мне дорог рай тот в шалаше,
Где не было коварства и проклятий.
Коль жребий мой – мне быть всегда с собой наедине,
Лишь в мыслях вспоминая шорох твоих платьев,
Я счастлив буду только лишь во сне
И не забуду губ, шептавших нам в объятьях.
Бердковский похвалил стихи, сказал, что переделывать их не надо, а то при переделке потеряется мысль, которую преследовал автор. Одобрил и Колин: в них есть чувство, искренность. Воодушевленный похвалой, Жора отозвался о своем творчестве так: «Стихи выходят из меня экспромтом, изливаются непрерывным потоком. Я говорил Люсе: давай купим магнитофон, запишем их, может, заработаем состояние». Гена Федотов, не склонный к сентенциям, отобрал гитару у Жоры, принял профессиональную позу на стуле и, настраивая гитару, рассказывал: «У нас в школе учитель музыки был, играл на виолончели. Бухатель был. Выгнали. Но кое-что дал. Мы с пацанами в подъезде играли, орали. Под Высоцкого, Галича. Сами сочиняли. Когда выросли и пошли работать, взрослые вздохнули с облегчением. А сейчас никто не играет. А если откуда придут в подъезд, я гоню их сам. У меня дед и бабка играют на балалайке и гармошке, поют старинные песни. Мы такое не понимаем. Уходим пить вино. Они закончат, мы начинаем свой концерт. Одна культура выпихивает другую». Хорошо поставленным голосом, с приятной хрипотцой Гена исполнил несколько блатных песенок. Потом взял гитару Сережа Чирков и, настроив инструмент по-своему, пропел свои песни, с которыми он когда-то выступал на конкурсах самодеятельной песни. На какое-то время в карауле Колина гитара потеснила шахматы.
Гена Федотов подтрунивает над Бердковским, но это не мешает Науму восхищаться руками Гены – то сапоги сделал себе, то по всем правилам столярного искусства изготовил теннисный стол. У новых, выданных в отряде, кирзовых сапог Гена обрезал голенища, потом густо смазал сапоги гуталином и нагретой рессорой выгладил кожу. Затем загнал колодки в носы, придал им форму, нарастил каблуки, обточил их на конус, получились модные полусапоги. «У нас так в армии делали все, - сказал Гена, - когда уходили на дембель. А кто не мог сам, ему помогали. Стоила эта работа пятнадцать рублей. Кроме сапог, согласно традиции, я приготовил к дембелю форму, значки, альбом с фотографиями, купил женщинам японские зонтики, все сложил в чемодан, а чемодан опустил в заброшенный колодец в пустыне. Там висело еще два чемодана. Кто-то подсмотрел и ограбил нас. Украли деньги, вещи, альбом порвали, осталась только военная книжка. Ребята срочно сбросились, достали форму, сапоги (брюки оказались большими, а мундир тесным). Хорошо, мать прислала сто рублей, но все равно, ехал домой не так, как задумывал. Хотел - в купейном вагоне, в ресторане…»
В команде нет штрафных талонов. Нет по той простой причине, что за старые никак не отчитается Виляев. Восемьдесят рублей, собранных с нарушителей зоны, он с Перовым пропил. Теперь с задержанными стрелки проводят разъяснительную беседу и отпускают. И те, и другие расстаются в хорошем настроении.
Теннисный стол, изготовленный Федотовым и Чирковым, удачно вместился в просторное помещение ленинской комнаты. Игра в шарик захватила многих. Виляев к тому же обещал завезти списанные где-то маты, чтобы организовать кружок самбо. По его твердому убеждению, стрелки должны не только стрелять, но и в случае рукопашной схватки – уметь обезвредить нападавшего. Поджарый Виляев благосклонен к спорту. До армии увлекался штангой. С удовольствием рассказывал, как это было. Зашел однажды в спортзал, из любопытства взял штангу на грудь, пятьдесят килограмм всего, а вытолкнуть не смог. Хотя руки были накачаны – всех братьев перенянчил. Разозлился на себя, стал ходить в секцию, не пропуская ни одной тренировки. Раньше не завтракал, а тут только встанет, не умываясь, сразу за стол, за один присест умнет десять котлет и две пачки пельменей. В обед брал по две порции первого и второго. За полтора года тренировок вес увеличился с пятидесяти шести до шестидесяти восьми килограммов. Тренер говорил: ешьте, сколько хотите. Длинные дистанции бегать запрещалось, только короткие – для резкости движений и чтобы не терять массу в ногах. Каждый день занимался по три-четыре часа. Жим шел с трудом, потому что узкая талия. Ладони были, как наждак - кому проведет по руке, у того на коже оставались царапины. Массу на ногах потерял в армии на кроссах. Все физические нормы и нагрузки он выполнял там играючи. Обманули, обещали распределить в спортроту, но, увы. А после армии ему было уже не до спорта.
Теннисный стол привлек Веру, объявилась в команде, чтобы поиграть с Сергеем. А за чаем и за папиросой, призналась, что, по примеру Колина и Сергея, решила оставить институт. Сергей поддерживал ее намерение. Годы уходят, она сказала, ей скоро сорок, а как личность она ни в чем себя не проявила. Колин недоумевал. Будто читая его мысли, она сказала, что, конечно, жалко оставлять начатое в институте дело. Но она устала работать в атмосфере непонимания как со стороны начальства, так и коллег. Доходило до того, что она одна, находясь на четвертом месяце беременности, таскала свинцовые кирпичи для установки. В подвале, где размещалась установка, стояла стопроцентная влажность. Пришлось самой установить трубу на улицу и подключить вентилятор. Сама же оборудовала помещение лаборатории необходимой аппаратурой. Родив Полину, она вышла на работу, прервав декретный отпуск. «И самое главное - я в тупике, я в одиночестве, в изоляции, не знаю, зачем работаю, кому нужны все эти мои подвижнические усилия. Рожать в болях и муках ребенка – это понятно, знаешь, зачем. А тут – ради чего?» Прикурив очередную «беломорину», Вера сказала, что уйдет в киногруппу, а если не выйдет – в санитарки. С рождением последней дочери, сказала, ее впервые потянуло к домашнему очагу, к детям, к кухне. Когда Сергей заступил на пост, Вера задержалась, чтобы досказать Колину последнее, что ее волновало: «Вообще говоря, я ведомая, и, как всякая настоящая женщина, привыкла и умею жить так, чтобы мне указывали дорогу, цель. Исполнитель я прекрасный. Но меня беспокоит Сережа. Никак не может определиться. Купили ему кларнет за 144 рубля в комиссионке. А долгов уже на полторы тысячи. Мы на всем экономим. Брюки Сережа себе шьет сам. Пойдет учиться в первый класс музыкальной школы по кларнету. Но я чувствую, что кларнет у него - временное увлечение». Когда Вера ушла, Чирков, стоя на посту, объяснил Колину, почему он поддерживает намерение жены оставить институт: «Потому что она вся такая – воплощение нелогичности. В институте горы свернула, чтобы создать уникальную установку, а когда осталось снять сливки - оформить результаты и защититься, она бросает работу, даже не подыскав новую. В обывательском понимании Вера - плохая мать. Действительно, она не создана для семьи, она – редчайшее исключение из женщин. Нам хватило двух вечеров, чтобы понять друг друга и убедиться, что мы одинаковые натуры, две половинки одного целого. Что ей, что мне не важен результат в своей деятельности, не нужны признание, успех, лавры. Нам важно самопознание, утверждение себя как личности. Сейчас я играю на свирели и купил кларнет, не ставя целью добиться совершенной игры на каком-то инструменте. Поиграю, пойму, как кларнет звучит, что я на нем могу, что нет, и продам. То же у Веры. Только что закончила маленький скульптурный шедевр - бюст Паганини, я просил, чтобы она сохранила его. Так нет же, неудовлетворенная изваянием, смяла, уничтожила это творение, уничтожила и те, что ты видел у нас на кухонной полке. Мы оба следуем принципу – делать то, что интересно, без насилия над собой. Кроме того, нас объединяет влечение к современной музыке и искусству в целом. До встречи с Верой близкого по духу человека у меня не было. Мы можем сидеть ночами, обсуждая музыку, политику, экономику, свои планы. Вера старше меня на двенадцать лет, разница в годах меня не страшит».
Перов играет с Бердковским в настольный теннис, шарик дефектный, Жора рассуждает: «Играть помятым шариком в пинг-понг тоже интересно, надо угадать и среагировать на неожиданный отскок. Моя жизнь и есть игра в пинг-понг с таким шариком».
Шестого ноября дежурил караул Дванова, был тихий предпраздничный вечер и ничто не предвещало беды. В соответствии с графиком дежурства командного состава в предпраздничные и праздничные дни Колин как и.о. старшины остался ночевать в команде. Виляев, отметив с Жорой праздник, ушел. Жора числился в отпуске. Cидел в своей комнате, дергал струны на расстроенной гитаре, ждал звонка от Люси. Около девяти вечера Колин вышел из караульного помещения подышать воздухом и ахнул: на месте будки второго поста полыхало пламя. Воронов сидел на первом посту спиной к мосту, наверное, дремал, ничего не видел. Колин вбежал в караульное помещение, крикнул Дванову, они схватили огнетушители, но Колин тут же вернулся, отключил общий рубильник, караульное помещение погрузилось во тьму, Колин по телефону сообщил о происшествии дежурному по отряду. Перов мгновенно собрался и ушел, ему в команде быть не положено. С обеих сторон перед мостом остановились поезда, отказала сигнализация. Огнетушители не сработали, только пшикнули. Огонь бушевал с такой силой, что с ним не справились бы и двумя десятками огнетушителей. Прибывшие на специальном поезде пожарные тушили головешки, от деревянной будки остались фундамент и оплавленные кабели. Филиппков кричал Колину по телефону: «Вы издеваетесь надо мной! За что?! Будете отвечать!» Работала аварийная бригада, примчалось начальство – заместитель Ехина, замполит, заместитель Филиппкова по пожарной части. Колин и караул Дванова писали объяснительные записки. Около часа ночи движение поездов возобновилось. Начальство уехало. Главным виновником происшествия признали Колина, поскольку караул был не в полном составе, в то время как по инструкции в праздничные дни он должен быть не только полным, но и усиленным. А неполным караул был по обычной причине – днем стрелок Муханов напился и Дванов отправил его домой (с мотивировкой – заболел). Ни Колин, ни Дванов об этом не предупредили дежурного по отряду. Утром приехали генерал Ехин, его замы, Филиппков и Жареный. Собравшись в кабинете начальника команды, устроили расследование – как велась служба в тот день по часам и минутам, кто где стоял, чем занимался. Дванов признался, что Муханов был пьян (сколько можно его покрывать! – разозлился Дванов) и потому был отправлен домой. Колин своей вины не отрицал. В объяснительной записке только отметил, что для усиления караула собирался вызвать стрелка из своей команды, не обращаясь за помощью в отряд, но не успел, начался пожар. Дванов перед начальством вел себя вызывающе, заявил, что как человек военный он лучше знает уставы, чем они, начальники, кроме того, у него высшее образование и он не потерпит невежливого к себе с их стороны отношения. Вызванный Муханов со скорбным видом каялся в небольшом, простительном, по его мнению, грехе - выпил только пива и то потому, что мучился зубной болью. Жареный зачем-то, может, для того, чтобы обратить на себя внимание генерала, вспомнил о голубях и кроликах на Филях. Генерал посмотрел на него недоуменно – причем тут это? Виляев в свое оправдание сослался на то, что вечером был болен, потому и не смог приехать в команду, стоял перед высоким начальством навытяжку, был тише воды, ниже травы (о его пьянке с Перовым никто не проболтался). Филиппков молчал. Потом Колин сопровождал высокое начальство на место происшествия. Генерал, идя по мосту, матерился, выговаривал давно всем привычные обвинения: «Набрали тут всяких охламонов! Плачутся еще, что им мало платят. За что платить? Бездельники! На заводе на конвейере рабочие получают эти же сто пятьдесят, так там попробуй постой! Там вкалывать надо!» Причины возгорания постовой будки были не ясны. Стрелки упирали на то, что будки старые, довоенные, электропроводка давно требовала замены, загорание случилось, по-видимому, из-за короткого замыкания, когда будку трясло во время прохождения поезда. Похоже, такое объяснение начальство устраивало, не хотелось брать на себя вину никому - конец года, показатели, премии, красные знамена. Действия Колина и Дванова во время пожара были признаны правильными, нареканий не вызвали… Восьмого ноября Федотов не вышел на дежурство, Колин остался вместо него за начкара. В караулах на обоих мостах не хватало стрелков, Колин позвонил в отряд, доложил Жареному: «Как быть? Праздничный день, караул не укомплектован». Он коротко и равнодушно бросил: «Обойдетесь!»
Мнение о команде, как о самой недисциплинированной, отстающей, укрепилось у начальства окончательно. Последовали меры: Муханова уволили по статье, Колина и Дванова перевели в стрелки с лишением премии, Виляева отстранили от руководства командой. В команду прибыл Филиппков с новым начальником команды, устроили собрание. Филиппков говорил о несоответствии Колина должности начкара, как человека мягкого, недостаточно требовательного. Виляев, защищая Колина, напомнил начальству, что его караул по всем показателям постоянно занимал первое место. Ногин, новый начальник команды, капитан милиции в отставке, крепкого сложения, невысокого роста, с открытым, умным лицом, молча слушал, внимательно присматриваясь к стрелкам. По мнению команды, Колин пострадал ни за что, стрелки, как один, высказывали ему сочувствие.
Перекрыли воду. Колин с ведром пошел к соседским складам с сантехникой – в экстренных случаях там, в домике охраны, стрелки пользовались краном. Около склада застыл в изумлении: по территории шла небольшая собачонка на передних лапах, подняв зад. Первая мысль – обучена! Нет. Опустила ноги, но стоять могла на одной задней, зад перебит, постояла, отдохнула, вскинула зад и снова пошла на передних, оглядывая землю. Очень худая. Колин принес ей колбасы и хлеба. Подошла не сразу, смотрела на Колина долго, изучающее. Глаза ясные, чистые, такие бывают у людей-калек. Приблизилась, встала на три лапы и жадно принялась за еду. Бывают минуты, когда становишься мизантропом. С Колиным это случилось сейчас.
Поздно вечером пришел Володя Байзин, попросился переночевать - жена выгнала. Как всегда, он был в рыжей собачьей шапке с опущенными ушами, в заношенной болоньевой куртке, в зеленых, форменных, заправленных в кирзовые сапоги, брюках. Развалившись в кресле, раз за разом глубоко затягиваясь сигаретой, рассказывал о себе: «Бабки я зарабатываю, чтобы тратить их. Зарабатываю на обивке мягкой мебели. Работаю на дому хозяина. Работаю медленно, но хорошо, заказчики всегда довольны. Беру по государственным расценкам. Хозяева, как правило, приплачивают, кормят. Во время работы не пью. После – пожалуйста. Сколько угодно. Очень часто с хозяйками – понятно что. Они на это идут сами и с этой целью берут отгулы. Это работе не мешает. Рублей пятьсот-шестьсот в месяц имею. Мог бы и больше, но тогда не останется времени на водку. За два дня работы получаю примерно двести. Пока их не пропью, к работе не приступаю. Заказчики ждут. Они у меня в очереди. В основном это богатые – генералы, высокопоставленные чиновники. Некоторые обманывают. Один генерал недодал двести рублей. Жмот. Но щедрых больше. Один старик был каким-то начальником на «дороге жизни» в войну под Ленинградом, много интересного рассказал. После работы он расплатился и выставил три бутылки коньяка. Ну, мы с ним и врезали. Еще был один генерал. Он живет на Песчаной улице, начальник по кадрам, вдвоем с женой занимают четырехкомнатную квартиру, скупают старинную мебель. За гарнитур, сделанный в начале века, ему один музей давал семьдесят тысяч. Обивать мебель я научился в фирме «Заря», где сначала работал на обивке дверей, установке карнизов и прочем. Полтора года проработал с двумя стариками обойщиками бесплатно - перенимал их опыт. Потом работал в мебельной мастерской. Как обычно, брал заказы, делал по квитанции, а что без квитанции – в карман. Работал, пока не нарвался на высокого чина. Обтянул ему арабскую тройку, он заплатил только за софу и кресло, а за другое кресло, что сделал ему по договоренности без квитанции, он не заплатил. После окончания работы он привел обэхээсников. Двести рублей так и не отдал. Пришлось уйти на мебельную фабрику. Там калыма не было, скучно, уволился, три месяца гулял, пока приятель не предложил поработать в ювелирной мастерской – катать металл через валики, десять рублей в день. Сначала тяжело было, не успевал за потребителями, потом привык и стал присматриваться к тому, что и как делают мастера. Стал сам поделывать из меди и латуни кольца, перстни, сережки. После отпуска пришел заведующий, и слышу я, как он выговаривает моему знакомому: «Опять жида взял?!» Мой знакомый защитил меня, и заведующий предложил мне идти в ученики. Полгода я получал восемьдесят пять в месяц и катал металл. Заведующий сказал, что у них за то, чтобы поступить в ученики, платят полтора куска (полторы тысячи), но с меня он ничего не возьмет, потому что видит, нищий, брать нечего (сейчас уже дают за это взятку три куска). Потом пошло-поехало. В день заработать двадцать пять-тридцать рублей - у них делать нечего. Особенно на «массовке»: крестики, модные сережки, тройки-гарнитуры. Двадцать крестиков сделать за день не трудно. Восемь человек в бригаде, каждый в месяц отваливал заведующему пятьдесят рублей на карманные расходы – такой был порядок. У него были связи со всеми необходимыми конторами и магазинами. Мы никогда не тратили время на покупки, на очереди. Вещи, продукты он поставлял нам оптом на весь коллектив. Нужны бананы – сразу десять ящиков, делим; надо модную рубашку – десять каждому. То же с обувью и другими вещами. Билеты - в любой театр; без очереди к известному парикмахеру – пожалуйста. Наши жены его обожали, а его собственная жена следила за ним, встречала после работы. Поэтому удовольствиями – вином и женщинами – он пользовался в рабочее время. Бывало, пьем всей бригадой, шампанское - рекой, нам не до работы – нормальное явление. Пять лет там отработал. Хорошие воспоминания. Но работать приходилось много. Время – деньги. А залетел так. Одна баба попросила изготовить гарнитур, договорились за сто восемьдесят. Встретиться должны были на платформе. Я как чувствовал что-то, перстень оставил в мастерской. На платформе она сказала, что у нее всего восемьдесят рублей; хорошо, говорю, беру деньги, и тут же подходят опера. Оправдался тем, что она мне эти деньги была должна. Отпустили, но взяли на заметку. Я не стал искушать судьбу, уволился. Вовремя. Вскоре из восьми человек в бригаде четверых посадили. Два года отработал в мастерской по изготовлению бижутерии. Там было плохо. План надо было делать на сто шестьдесят-сто восемьдесят, а делал на шестьдесят-восемьдесят. Доплачивал свои. Но калым был. Потом снова гулял. Через друзей достал штамп для изготовления монограмм. С этим штампом приезжал в Адлер; тамошние, из мастерской, ребята устраивали меня в гостиницу, приносили в номер завтрак, ужинал в ресторане. В Афоне ужинал в ресторане под горой, где только за вход берут пятьдесят рублей. И телок мне поставляли – все было для хорошей жизни… А по специальности я наладчик телемеханики, автоматических линий. Были командировки по всей нашей Европе – Западная Украина, Кемь, Котлас, Поволжье. В Западной Украине работал в 67-68-х годах, там хорошо с продуктами было, всего много и дешево. А на Севере, наоборот, продуктов мало, зато люди хорошие – щедрые и верят на слово. В Кеми летчики попросили нас обеспечить водой четвертый и пятый этажи дома, в котором они жили, - выше третьего вода не поднималась. Мы раскинули чертежи водоснабжения города, перекрыли воду в некоторые здания, и вода к летчикам пришла. Как они нас отблагодарили, всю жизнь буду помнить. Жители принесли в квартиру, где нас принимали, – вино, закуски, деньги. В гостиницу мы уползали на четвереньках, из карманов торчали бутылки и смятые деньги. Потом нам от райкома досталось – одни дома с водой, другие - без. Ударили морозы, рвались трубы. Несколько месяцев вводили мы эту систему водоснабжения. Холод там был собачий. Приехали туда в мае в болоньевых плащах (модные тогда были), а температура - минус восемь. Купили тулупы. Видик был у нас - непокрытые головы, тулупы и ботинки. Я там тоже не пропускал баб. Когда бабки есть, друзей и женщин – навалом. А зимой морозы доходили до пятидесяти. В гостиничном номере иней в углах (а до батареи не дотронуться – обожжешься), спишь под тремя одеялами. В Котласе местные приглашали на рыбалку. Брали четыре «Дружбы» и сети. На реке выпиливали траншеи длиной метров сто пятьдесят и опускали сеть глубиной метра на три. За один раз вытаскивали рыбы килограммов семьсот – целая гора на льду. Я рыбу люблю. В Ульяновске тоже рыбачили. В артели. Потом с собой нам дали два ящика обычной рыбы и десять стерлядок. Но предупредили, что за каждую стерлядь штраф пятьдесят рублей, а за остальную рыбу – по два рубля с головы. Рискнули, проехали. Два литра спирта оставили в артели. Присылают мне рыбу и сейчас - из Архангельской области, с Байкала. С Байкала – нельму, вкуснее нельмы рыбы не ел. Работал в Видном кладбищенским сторожем. Украли памятник весом две тонны на краю кладбища - шишки на меня. Может, его украли до меня, но пропажу обнаружили при мне. Пришлось уволиться. Год я там поработал, посмотрел, как ребята зарабатывают в гранитной мастерской. Коля там был заведующим. Один и тот же камень продавал по два-три раза. Камни подвозил ему один армянин, камень брали из-под Курска. Армянина посадили, и Коля оказался без камней, которых он напродавал наперед черт знает сколько. Дали Коле восемь лет. Запомнил его: в нагрудном кармане пиджака всегда носил плоскую бутылочку с коньяком, из которой он не забывал прихлебывать… Под Рязанью армяне делали асфальтную дорогу, у них было два своих асфальтных завода. Командовал Тофик, мой знакомый. Тофик платил рабочим по полторы тысячи в месяц, а сам зарабатывал за сезон до двухсот тысяч. В плохое, дождливое, лето заработал семьдесят семь тысяч, был недоволен… В сфере быта можно зарабатывать хорошо. В металлоремонте работает много ребят с высшим образованием. Чтобы получить место в мастерской, надо заплатить пятьсот рублей и семьсот - за оборудование. Работаешь по договору с государством, ему отстегиваешь двадцать рублей в день, а остальные сорок-пятьдесят – твои. Неплохо, да? Люди за такие места держатся руками и зубами. В обувных мастерских тоже не сидят без бабок. Знакомая приемщица оформляет ремонт женских сапог по две-три пары на одну квитанцию. На фабрике особенно не считают обувь, возвращают все. Приемщица в ювелирной мастерской подрабатывает на подгонке размеров колец, для чего у нее имеется подручный станок, на этом она имеет двадцать-тридцать рублей в день. Когда я работал там, один пьяница принес мне кольцо с бриллиантом, я опохмелил его, он попросил пятнадцать рублей за кольцо. Я сам сдал это кольцо в магазин за семьсот. У меня много знакомых проституток. Работают они кто дома, кто в гостинице. Администратору гостиницы платят 10 рублей за два часа или 20 за ночь. Они предпочитают иметь дело с иностранцами и даже выходят за них замуж. Подруга моей жены Танька вышла за итальянского миллионера. Сейчас приезжает в Союз в виде туристки и продолжает ****овать. Переспала с моим другом у него на квартире, а утром потребовала с него денег. Он ей пинка под ж… и выгнал. И что удивительно, Танька абсолютно безобразная. Нос у нее больше моего. Другая знакомая живет в ФРГ. Призналась, трудно там нашим – все считается на деньги, ходить в гости не принято. Но вещей там изобилие. Жене моей она столько надарила одежды – не заработать за всю жизнь. Правда, когда уедет, за ее телефонные разговоры я плачу триста-четыреста рублей. Эта тоже любит мужиков. Рассказывала, в Бремене заработала на одном коммерсанте двенадцать тысяч. У них в порядке вещей платить за все. Вообще, бабы наглые. Недавно две продавщицы, в винном работают, лет по двадцать пять им, попросили мебель обтянуть. Сделал им, получил сто восемьдесят, приглашают с товарищем на вечер к себе. Прихватили мы сумку с бутылками, едем на квартиру, пьем, веселимся, в одиннадцать вечера собираемся домой, они закрывают дверь на ключ и говорят, что не выпустят нас, пока мы их, ну, понятное дело. Пришлось остаться. Квартира эта на Ленинском проспекте - ковры, хрусталь, все, что надо и не надо… Билеты могу достать куда захочу, на тот же БОНИЭМ. Пошел однажды на «Тоску» - приезжал Миланский театр. Неинтересно, на итальянском языке, поскучал, заглянул с подругой в буфет, выпили семь бутылок шампанского и – домой. Директор еврейского театра один из самых богатых людей в Москве. Театр обставил на свои деньги. Выступают на периферии, только репетиции в Москве. На них приглашают только самых-самых. Был и я там. Обратил внимание на раздевалку – дубленки, меха. Когда раздевался, подумал: собрать бы все это – на всю жизнь хватило бы и себе, и детям. Ну, как – устал слушать? Давай сыграем в шахматы, и я пойду спать».
Ночью Бердковский остановил мужчину на мосту. Ослепленный прожекторами, мужчина на вопрос Наума: «Кто?» ответил: «Свои». В караульном помещении Гена Федотов, и.о. начкара, взял паспорт у задержанного. Оказалось, что парень в Москве без прописки, приехал на заработки с Украины. В оправдание сказал, что не видел запретительного знака, зашел случайно, попросил отпустить его. «Что же ты думаешь, что мы тут поставлены ничего не делать?» - напустив значительность на лицо, спросил Гена. «А что вы охраняете?» - спросил парень. «Так я тебе и скажу, - строго ответил Гена, вписывая паспортные данные в журнал. – И что ты сюда приехал? Там у вас мяса, сала своего и самогонки - залейся». «Я трезвый, - уговаривал парень. – Отпустите». «То-то и подозрительно, что трезвый», - улыбаясь одними глазами, бросил Гена. Парня отпустил.
Наконец-то Жора Перов осчастливлен – пришел в команду с Люсей и Петей. Жора посмеивался, обнимал Люсю за плечи, шутливо подталкивал. Люся спокойна, сдержана. Петя называл Жору папой. Когда стемнело, Жора устроил салют – стрелял из боевой ракетницы. Люся наедине с Колиным рассказала: «Жора сам виноват во всем. Пять лет жили вместе, а он тянул резину, не разводился с женой. Я тогда была согласна на все – пусть оставляет квартиру жене и детям, пусть прописывается ко мне в мою комнату, наш дом готовился к сносу, и мы бы получили квартиру на троих. А теперь поздно, его не пропишут. Дом в январе сносят. Я поставила ему условие – если хочешь жить со мной, разводись и разменивай площадь. И тогда мы съедемся. Мои родные сначала были хорошо настроены к нему, но терпение кончилось, мама категорически против нашего брака. Она еще не знает, что он любит выпить, только догадывается. Он пользовался моей добротой, щедростью, но теперь я решила взять свою судьбу в руки. Жена у него страшная женщина: некрасивая, вульгарная, звонит мне, говорит гадости, да и что можно ожидать, если у нее восемь классов образования, из деревни, работает грузчицей на овощной базе. Жора рассказывал, что восемь лет совместной с ней жизни были кошмаром, он ненавидит ее. Ненавидит, а сам оставил свои вещи там и не разводится. Представьте, каково мне было с ним. Его родственники настроены против меня, мать хочет, чтобы он жил с семьей из-за квартиры. Я понимаю ее, она всю жизнь ютилась в коммуналках. Когда он напился третьего октября и не принес зарплату (а давал мне пятьдесят рублей), я выставила его вещи за порог, мое терпение кончилось. Моя сестра в Риге говорит мне: да брось ты его. Если он любит тебя, все сделает так, как ты захочешь. А тут еще объявился мой первый муж, прикидывается хорошим. Жора добрый, хороший человек, но есть слабинка у него – никогда не откажется, если его угощают. Но я не боюсь этого. Если он будет со мной, я перевоспитаю его».
У кошки Маньки новый друг – Серый. Длинноногая дворняга с примесью овчарки. Сознавая свою силу, Серый играет с кошкой осторожно, разинет пасть и возьмет ее голову в челюсти. Лежа на спине, она отбрыкивается от него лапами. Наиграется с ним, убежит в помещение; он ходит по двору, тоскует, ждет, когда она выйдет снова. Когда разговариваешь с ним, он голову клонит то влево, то вправо, будто внемлет словам. Добрейший пес. Гена Федотов подстрелил из мелкашки голубя, бросил во двор. Манька теребила его, гневно урчала, Серый стоял рядом, наблюдал. Манька набила пасть перьями и, давясь ими, ушла, не солоно хлебавши, злая. Серый же, не спеша, методично растерзал тушку птицы и съел.
Делая утреннюю пробежку за мостом по набережной, Колин остановился, чтобы понаблюдать за сценкой: переступая на банке, галка каталась таким способом по асфальту. Прямо цирковой номер! Оля Марьенко, рассказывала, наблюдала зимой другую картинку: ворона катилась с уклона, стоя на расплющенном пакете из-под молока. Съедет, возьмет в клюв пакет, затащит на горку и снова вниз. Любила, так сказать, и кататься, и саночки возить.
Колин и Оля Марьенко сидят в будке, карабины отставлены, под полушубком у Колина книга, у Ольги – приемник, тихо о чем-то вещает. Она разведенная, рассказывает Оля, двое ребят, мальчик и девочка, девяти и десяти лет, трехкомнатная квартира. По специальности она электромонтажница, но кем только не работала! В последнее время – буфетчицей в онкологическом центре. Дети решили сами, что ей лучше работать в охране, чтобы три дня из четырех она была с ними. Сто рублей здесь да шестьдесят алименты – им вполне хватает. Живут втроем дружно, вместе что-нибудь пилят, строят, прибивают, держат хомячков. Оля выглядит старше своих лет, волосы крашеные, редкие, руки рабочие – в ссадинах, трещинах. О Люсе отозвалась недобро: «Приходит с огорода потная, грязная, ложится с Жорой в постель, а рядом Петя. Из-за Пети я не люблю их обоих. Петя мешает им, они гонят его постоянно. Однажды Жора выгнал его во двор, когда стояла ранняя весна. Петя был раздет, без шапки, мерз у двери. Я впустила его в будку, поговорила с ним, оказался вполне нормальным ребенком, только с ним никто не занимается, в детсад не ходит, предоставлен себе. Я слышала, как Люся на него прикрикнула: «Тише, Петя! Папа у нас пьяный сегодня. Ему надо поспать». На месте Люси я бы с Жорой не связывалась. Он пьяница, немного лучше ее первого мужа».
Гена Федотов: «Призвали нас в армию, явились поддатые все, с рюкзаками, в рюкзаках, конечно, бухало (вино). Лейтенант начал было рюкзаки поднимать и бросать, но нас было много, за шкибон его взяли, не дали. Сказали нам, что поедем служить на Шпицберген, поэтому, хотя и весна была, оделись тепло, в телогрейки и валенки. Потом перерешили - на Украину. Но, слава Богу, повезли на Восток, в Читу. В армии выгодно было ездить за призывниками - у них деньги, вино. Скажешь: «Ребята, скоро дембель, помогите», - сбросятся по рублю-два без разговоров и угостят еще. У нас один на призывниках заработал полторы тысячи». «А нам сказали, - вспомнил Жора Перов, - повезут на Кавказ. Из Тулы едем в Москву, и возят нас по этой железной окружной дороге, которую охраняем. Проснемся, голова хмельная, что за город? Москва. Снова проснемся: Москва. Я тоже за новобранцами ездил. В Среднюю Азию. Чего только не было у них в карманах! Отбирали все – склянки, ампулы, коробочки. Они ходили следом и просили продать им эти штучки, совали по пятьдесят рублей и больше. Почти все там курят анашу. Темные люди. Когда обыскивали, один сопротивлялся, вытащили у него из кармана тысячу семьсот рублей. Зачем, спрашиваем, такие деньги? Он: дать командирам, чтобы хорошая служба была. Деньги отправили почтой домой. Видел я в Душанбе внука знаменитого басмача. Его отец, сын басмача, артист, играл в кино роли басмачей. Вот как бывает, да?»
Газеты опубликовали новые Программу и Устав Коммунистической партии. Партии народа, как сказал Газиков. У нас действительно массовая партия. Хорошо это или плохо? Насколько реально она отвечает чаяниям народа, большинству его? Во всяком случае, эта партия – уже далеко не та, что была в 20-е годы. В юности Колин представлял коммуниста как эталон человека, человека с большой буквы, который бесстрашно и самозабвенно осуществляет великие идеи справедливости в общественной жизни. Такого коммуниста размашисто и вдохновенно сыграл Урбанский в одноименном фильме. Таков и Корчагин в «Как закалялась сталь» Н. Островского. В реальной жизни коммунистов, соответствующим этим критериям, Колин не видел. Да, встречались люди с коммунистическими убеждениями, но не больше того, своей жизнью они эти убеждения не подтверждали, а чаще, наоборот, дискредитировали. В настоящее же время большую, подавляющую часть коммунистов составляли люди с партбилетами, то есть формально состоявшие в партии. Вот почему Колин отказался от членства в ней, когда ему в институте «оказали высокую честь». Невольно напрашивалось «биологическое» сравнение нашего, советского, сообщества с отдельно взятым, достигшим семидесяти лет, человеком. В таком возрасте, известно, человек начинает ускоренно дряхлеть – слабеют мышцы и мозг, отказывает иммунитет. Та же деградация наблюдалась в партии, с 1917 года олицетворявшей государство. О Корчагиных в наше время приходилось только мечтать. Но сейчас будущее КПСС Колина волновало мало. Партии возникают и исчезают, а народ остается. Что будет с ним, что ждет страну? Почему в России, за всю историю этой, с величайшей территорией и богатейшими ресурсами страны никогда не было взаимного понимания у власти и населения? Почему добрый, умный, терпеливый народ наш всегда: что при князьях-царях, что при коммунистах, - был и остается бедным, униженным и оскорбленным? Может, так происходит потому, что у нас именно такие, мало на кого в Европе похожие, люди - щедрые, наивные, доверчивые, как дети?.. Опершись на перила моста, Колин смотрел, как по реке медленно, натужно тащил баржу катер. Через мост прополз груженный техникой поезд. В порту, поскрипывая, трудились краны. Может быть, нет серьезных оснований для тревоги? Худо-бедно, но люди живут же, перебиваются, ни шатко ни валко работает промышленность, что-то выращивается на земле. На лицах людей повсюду: в транспорте, на улицах, на работе - да, безразличие, усталость, мало улыбок, но никакой паники или отчаяния. Были же у нашего народа куда более трудные времена - ничего, выдюжили, преодолели…
Филиппкова уволили. Поводом послужила сгоревшая постовая будка. В ушах у Колина долго стоял визгливый панический крик начальника в телефонной трубке: «Вы зарезали меня! Убили!» Вспоминался и «партийный» разговор Филиппкова с Вороновым в команде сразу после пожара: «Вы, партийный человек, видели, что Муханов выпивает, почему не поговорили с ним, не убедили его, что так нельзя? Где ваша партийная совесть?» Вскоре из штаба отряда просочились слухи, что Филиппков причастен к каким-то аферам с материалами, приписками. Исполнять обязанности начальника отряда стал Жареный – к общему неудовольствию.
Алексей Лукашов – новый стрелок, среднего роста, подвижный, общительный, улыбчивый, всегда готовый поддержать шутку громким, заразительным смехом, но взгляд за дымчатыми стеклами очков внимательный, изучающий. Окончил геофизический факультет педвуза, в школе работать не пришлось - место, куда его распределили, оказалось занятым. Работал в зоопарке зоотехником, но недолго - выжил директор: Алексей пришелся там не ко двору. В зоопарке процветала атмосфера стяжательства и воровства. К примеру, положенных восемь кг мяса тигр никогда не получал. Люди приносили зверей в зоопарк, директор их забирал и реализовывал на стороне. Молодой ученый таких животных пристраивал в зоопарке. Директор искал повод, чтобы его уволить. Придирался к тому, что он кормил орлов отловленными голубями и воронами – дескать, птицы заразные, занесешь инфекцию в зоопарк. Алексей провел эксперимент: семерых орлов кормил падалью - никто из них не сдох. Это же известный факт, что орлы – санитары. Если животное по какой-то причине погибало, директор валил вину на Лукашова. В отпуск, в сентябре, Лукашова он не отпускал, отправлял в октябре. То есть тогда, когда надо было пересаживать птиц. Пересадку же, кроме Алексея никто не мог делать – боялись входить в клетки к орлам. Из столичных зоопарков мира московский - самый плохой. Из отечественных на лучшем счету - зоопарк в поселке Мен в Черниговской области. Там работали энтузиасты, честные люди, они создали сообщество животных в природных, естественных условиях. Хотя им пришлось много претерпеть, преодолевая сопротивление бездушных чиновников и властей.
Оля Марьенко: «У меня подруга растолстела, стала храпеть, муж мучился с ней, срывал по ночам одеяло с нее, утром оба вставали не выспавшиеся, злые. Он ушел от нее. Подумаешь - от чего только не зависит семейная жизнь!» Колин понимающе кивнул, на ум пришло высказывание Акутагавы: «Брак полезен для успокоения чувственности. Для успокоения любви он бесполезен».
Коля Стаднюк – упитанный, лицо гладкое, тонкая ниточка усов, глаза маслянистые, улыбка хитрая, на женщин смотрит с неприкрытым вожделением. Женился рано, рассказывал с сожалением. Сыну пять лет. Он и жена - оба бывшие лимитчики, живут в Москве восемь лет, занимают маленькую комнату. Сестра тоже в Москве. А родители в Западной Украине, в Тернопольской области. Село огромное. Недалеко город Почаев, монастырь, сохранилось несколько крепостей. Одну из них монголы не взяли, защитники облили крепость и валы водой, зимой это было, все укрепления обледенели. Монголы прошли мимо. Родители Николая работают на ферме, построили новый двухэтажный дом, отец сам заготавливал камни, сам пилил их на блоки, все делал сам. Хозяйство большое, сад, живут хорошо, строили дом для них, детей, а они их бросили. Коля уже предлагал жене вернуться. Она не может решиться. Появились надежды на квартиру. В детстве он мечтал стать военным. Поступал в Харьковское летное училище, сдал экзамены, проходил по баллам, должны были принять, но тут прибыли тридцать спортсменов, их взяли без экзаменов, его же в числе тридцати абитуриентов отчислили. Приехал домой, плакал от обиды. После армии уже не думал о военной карьере. Поступил в заочный юридический институт, два месяца проучился, бросил. В Москве трудно устроиться юристом. Сейчас работает в ВОХР, здесь и на Киевской-Сортировочной. В Бекасово, рассказывал он, сейчас под следствием группа стрелков. Они крали товар из вагонов, разбирали машины на запчасти и все это пересылали на юг, оттуда получали денежные переводы. Разбазарили товаров больше, чем на сто тысяч. Хорошо работать, делился Коля, в охране спецвагонов. У каждого члена Политбюро - свой вагон, настоящая фешенебельная квартира на колесах. График работы такой же, зарплата сто восемьдесят рублей и, главное, без оружия. А всех дел-то – следить за чистотой и топить зимой.
Из института Колина появился еще один перебежчик – Женя Старцев. Был программистом в одной группе с Сергеем Чирковым. О работе в институте отзывался резко негативно. Уже такой факт говорил о многом - начальник лаборатории заключал договоры с нашими немцами только для того, чтобы ездить в ГДР за шмотками. Результаты расчетов никому не нужны были - коту под хвост. Пять лет Женя, по его словам, отдал ни за что. Сто пятьдесят рублей он мог заработать где угодно. Сейчас ему нужны «бабки», чтобы расплатиться за кооперативную квартиру и дачу. Подрабатывает на студентах, делает им проекты, чертежи, пояснительные записки.
В газетах стали появляться разоблачительные статьи о взяточничестве и коррупции в высших эшелонах власти. Пошли разговоры о чистке в партии. Не верилось, что наша партия способна на катарсис, готова к серьезной борьбе с казнокрадами и ворами всех мастей. До сих пор по городам и весям висят, вызывающие иронию и насмешку, лозунги: «Народ и партия едины», «Все для блага и процветания народа», «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи». Люди повсеместно читают разоблачительные статьи в газетах, обсуждают сенсационные материалы и гадают о будущем.
Колин в Ленинке добрался-таки до Н.И. Греча. В «Записках о моей жизни» он пишет: «…Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из шестидесяти миллионов нельзя набрать осьми умных министров и пятидесяти честных губернаторов, где воровство, грабеж и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия и бесчеловечия злодеев, где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями и подлецами, только бы у них были деньги; где ложь, обман, взятки считались делом обыкновенным и нимало не предосудительным; где женщины не знают добродетелей домашних, не умеют и не хотят воспитывать детей своих и разоряют мужей щегольством и страстию к забавам; где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическим исполнением обряда и поддержанием суеверия в народе для обогащения своего; где народ коснеет в невежестве и разврате!..» Замечательная книга, интересные отзывы о декабристах, одно жаль: находясь в центре литературной жизни 20-30-х годов Петербурга, лично зная Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкина и других, Греч не оставил о них воспоминаний.
Ноздрин, новый начальник команды, уверен, что в случае с пожаром Колин невиновен, и предложил ему должность старшины, поскольку с Перовым он работать не собирается. К огорчению Ноздрина, Колин отказался. Ноздрин отработал двадцать пять лет в МВД, нес службу в правительственных зданиях, потом перешел в участковые с условием, что его переведут в управление, но обманули. Он доработал до пенсии и рассчитался, не дождавшись майорского звания. Пенсия сто тридцать два рубля, могла быть и больше, если бы не начальство, состоящее из одних проходимцев, как он выразился. Будучи пенсионером, два года работал на заводе в должности инженера по технике безопасности, но надоели командировки - приходилось каждое лето ездить с водителями на целину. Теперь вот Филиппков уговорил его сюда, на мост, – работа, дескать, тихая, спокойная, только надо ее организовать.
Уголь завезли плохой, мелкий, колосники в котле быстро забивались, на дрова шли старые шпалы, которые стрелки выковыривали из-под снега и пилили тупой пилой, а чурбаки, за неимением колуна, кромсали топором. Для этой жизненно важной деятельности днем снимали с дежурства стрелков, закрывали только первый пост, ближний.
«Литературка» перепечатала из западной газеты статью об открытии новой болезни, связанной с разрушением иммунной системы, природа заболевания якобы вирусная, противоядия еще не найдено, люди умирают медленно и неотвратимо. Бердковский уверен, что наука найдет средство для излечения этой болезни, как это было в случаях с холерой, оспой, чумой. «Меня удивляет другое, - сказал Бердковский. - Живут люди на планете, и их нисколько не волнует сознание того, что они серые, необразованные. Их совершенно не интересуют наука, искусство, литература, они довольствуются семьей и какой-нибудь примитивной религией. Не понимаю». Колин пошутил: «Если все люди на Земле станут образованными, будут читать Платона и слушать Малера, человеческая популяция - без дворников, шоферов и сантехников – вымрет, как мамонты». Согласно кивнув, Бердковский рассмеялся.
Позвонили с Филевского моста Градов и Долянов, предупредили о проверке. Разыграли - через полчаса заявились сами с бутылкой самогона, угостили Гену Федотова. Бердковский, было, возмутился, но высокий жилистый Градов шутливо сгреб Наума вместе с карабином и унес в комнату отдыха. Колин не перечил им - начкаром был Гена Федотов. Если есть под рукой алкоголь, эти ребята, невзирая ни на что, найдут время и место выпить его. Игорь Долянов сейчас исполнял обязанности начкара на Филях вместо Латугина. Игорь, посмеиваясь, напомнил Колину о прошлом инциденте с пьяным Латугиным: «На том дело не закончилось. Когда ты ушел, Латугин взял карабин и направил дуло мне в живот. Я еле успел отвести ствол в сторону. Выстрелил. Теперь мы всем караулом убеждаем его уйти из команды по-хорошему, добровольно, пока не поздно». В первом часу ночи Долянов ушел к Градову, который жил недалеко, на Кутузовском проспекте. «Проверки не будет, - уходя, успокоил Долянов Колина и Бердковского. - Служебная машина в отряде сломалась». Поддавший Гена Федотов спал. Генин храп напоминал завывание реактивных снарядов. Колин закрыл дверь в раздевалку.
Навестил команду Леша Виляев. Для закуски Перов пожарил рыбу и картошку. Перед уходом Леша извинился перед Колиным за тот случай со сгоревшей будкой, он, Леша, пытался выгородить Колина в штабе, но они не хотели слушать. «Моя цель, - решительно сказал захмелевший Виляев, - дослужиться до начальника отдела, выпихнуть Ехина, плюнуть им всем в морды и уйти. И я сделаю это. Да. Но сначала надо подучиться…»
Колин поделился впечатлениями с Бердковским от шестисерийного телефильма о Моцарте: краски, костюмы, музыка – восхитительно. Ну, и конечно, проблема личности, таланта. Бердковский сказал, что Моцарт ему напоминает нашего Пушкина - тоже творил без видимых усилий. Науму больше нравится Бетховен, в нем мощь какая-то, жизненность, стойкость в преодолении трудностей. Моцарт – легкий, поверхностный, воплощение «искусства для искусства».
Серый выглядит трусливо, жалко, боится залаять, повысить голос, от физической боли не визжит, только скулит, в глазах – застывший страх, здоровая, собачья ярость не ведома ему. Похоже, кто-то из стрелков бьет его. Около котла в тамбуре Гена Федотов постелил псу, Серый лежит, греется, и, если кто-то входит с улицы или выходит, он испуганно поднимает голову. Совершенно беззащитные глаза. Зато Манька раздобрела, округлилась, вытянулась. С ней Серый забывается, играет. А когда игра надоедает Маньке, она запрыгивает на ящик для газового баллона, Серый прыгает, не достает, смотрит на нее, как лиса на ворону с сыром. Иногда робко тявкнет и испуганно оглянется. Из чашки сначала ест Манька, потом чашка с едой выносится Серому, Манька идет следом, снова сует морду в чашку, Серый терпеливо ждет - он не жадный. Поев, Манька сыто потягивается, уходит, она не любит смотреть, как едят другие.
Утром, перед разводом, стрелки толпой смотрят по телевизору пришедшее из Европы новшество - аэробику, обсуждают физические данные обтянутых в трико девушек. В резких ритмических движениях девушек демонстрируется какая-то вызывающая остервенелость. В некотором смысле такая физкультура - проявление свободы у нас. Однако какой разительный контраст эта зарядка составляет с пластичными и грациозными телодвижениями китайцев! Дело не в том, какая физкультура полезнее организму, а в том, насколько различаются мировосприятия Запада и Востока даже в малом! Возникнет ли когда-нибудь мировосприятие, единое для всех землян? Марксистско-ленинское, похоже, таковым не будет. Равно как и западное, либеральное, по сути своей, абсолютно материалистическое.
Движение самодеятельной песни если не заглохло, то выродилось, рассказывает Сергей Чирков. Возникло оно не случайно, корни у него в русском романсе, песнях под гитару. На Западе такое исполнение – редкость. Барды, как правило, не профессионалы. К барду можно отнести разве что только Высоцкого. Он мог сменить репертуар через два месяца, никто другой на такое не способен. Джаз – слабость Сергея. Джаз не имеет корней в народном творчестве, он родился в среде грузчиков США, построен на негритянском ритме. Сейчас джаз и рок завоевали весь мир, и бороться с ними смешно. Наша молодежь, за неимением лучшего, пользуется суррогатом. Кстати, не последнюю роль в вытеснении бардовской песни сыграл магнитофон. Сергей считает, что эра классической музыки закончилась, ей на смену пришла современная музыка, которая не уступает классической и даже выше по эмоциональному воздействию. Нельзя ограничивать молодежную самодеятельность. Суррогаты и пошлость отсеются сами собой, не выдержат конкуренции с отличными ансамблями и исполнителями. Что касается технического прогресса, то мы отстали от цивилизованного мира безнадежно, наша политическая система проиграла окончательно. Лично он, Сергей, преклоняется перед Америкой. О русской культуре и традициях не хочет слышать. Разговоры о наших каких-то духовных ценностях просто не понимает.
Игорь Коршунов: «У меня товарищ работает проводником, ездит в Финляндию. На все деньги, которые ему дают знакомые, покупает там трикотин, здесь реализует. Каждая поездка дает ему барыш в пятьсот рублей. Там метр этого материала стоит копейки, у нас – до сорока рублей. Стал богатым человеком».
Стрелок Иванов Алексей Тихонович – небольшого роста, с острыми чертами лица, с колючим, нелюбезным взглядом, всегда плохо выбритый, и, как оказалось, с ершистым характером. Охранял штаб дороги, пока в той команде начальником не назначили отставного полковника. Полковник ввел воинскую дисциплину, обязал личный состав после каждого дежурства оставаться и слушать политинформацию. Алексей Тихонович заявил, что он беспартийный и не намерен задерживаться после работы. Начальник поставил ему ультиматум: «Или уходи, или тобой займется КГБ». Алексей Тихонович ушел сюда, но рассчитывает устроиться дворником на Ярославском вокзале. Дворникам там для подработки дают тележку. У носильщиков калымная работа, рассказывал он, план на дежурство – всего семнадцать рублей. Работают по двенадцать часов через сутки. Алексей Тихонович живет с матерью, жена ушла. Учился в техникуме на радиста, но учебу прервал звонок из КГБ. Ему пятьдесят лет, а выглядит на все шестьдесят, если не больше. Любит рассказывать политические анекдоты и афоризмы. Например: «Советский коллективизм – это когда каждый думает по-своему, а все вместе – одинаково». Он полагает, что сейчас у нас нет людей, которые верили бы в коммунистические идеалы. Андропов недалекий человек, хотел, невзирая на конституцию, навести армейский порядок в масштабах страны. Ничего полезного не сделает и Горбачев. Пришел к власти благодаря родственным связям жены. С Рейганом никогда не договоримся, поскольку тот ставит условием демократизацию нашего общества. На это партия, конечно, не пойдет. Коллективизация и индустриализация, сказал Алексей Тихонович, убили русскую душу.
Лукашов оставил газету со статьей, посвященной биологии. Оказывается, насекомые общаются на языке запахов. Телергоны или феромоны – пахучие вещества, определяющие манеру поведения животных. У тутовника-шелкопряда усики-антенны улавливают запах самки на расстоянии до десяти километров. Телергоны есть и у растений, например, за счет феромонных ловушек для насекомых они осуществляют опыление. Больший интерес представляла информация о способности организма «измерять» время. Согласно гипотезе современной теории биоритмов, в жизни каждого человека проявляются три цикла: изменение физического состояния с периодом в двадцать три дня, эмоционального – двадцать восемь дней и интеллектуального (колебания творческой активности) – тридцать три дня. В каждом цикле первая половина составляет положительную фазу, вторая – отрицательную. День перехода фаз – нулевой или критический: снижается физическая и творческая деятельность, возможна эмоциональная депрессия. Но особенно неблагоприятны те сутки, в которых совпадают двойные и особенно тройные критические дни. Установлено, что в каждой клетке, как растений, так и животных, есть определенная система, выполняющая роль часов.
В пультовую вошел опухший от сна Жора и раздраженно спросил: «Где караулы? Пора делать развод – полдевятого». «Жора, - сказал Колин, - сейчас вечер». «Правда? – удивился он и смущенно улыбнулся. - То-то я смотрю, долго не светает». 23 декабря, в день своего рождения, Жора развелся. Приезжала Люся с подарками. А на следующий день уехала с первым мужем к его матери в Караганду. Та мать обещала Люсе золотые горы. Жора снова погрузился в мрачные мысли. «У нее точно что-то с головой, - рассуждал он вслух. – А может, он ее шантажирует. В прошлый раз он приезжал к ней с чужим удостоверением и трудовой книжкой – украл у товарища. Вывел чернила и заставил ее написать то, что ему было нужно. Она сделала, но, когда я сказал ей, чем это пахнет, она сожгла документы. Очень возможно, что она приедет со штампом в паспорте. Он на все способен, отберет паспорт, а в ЗАГСе у него знакомые. Она подвела меня. Я развелся, чтобы расписаться с ней и устроиться на международный поезд, как Виляев. Неженатых там не берут».
Алексей Тихонович общепринятый чай не пьет. Дома заваривает зверобой и за день выпивает три литра. Пьет с 81-го года, когда почувствовал боль в желудке. Такие же боли испытывал его отец, который умер от рака двенадцатиперстной кишки. Теперь Алексей Тихонович боль не чувствует.
Принимая от Колина книжечку со стихами Рильке, Бердковский заметил: «Сейчас нет великих поэтов, потому что нет великих идей. Только идеи вдохновляют искусство и общество. Сейчас всюду побеждает прагматизм. США всегда испытывали дефицит духовности. А Западная Европа живет прошлым. С сытыми Муза не дружит, – помолчал и грустно добавил: - Трудно работать в одиночестве. Трудно, когда нет вдохновляющих, подталкивающих к научной деятельности, стимулов. Я подумываю о том, чтобы вернуться в институт, продолжить работу по специальности. Живу с матерью, она переживает за меня». И, отвлекаясь от грустной темы, предложил Колину два литературных сюжета. Первый: собирается где-нибудь, как здесь, например, в охране, кучка ученых, организуется мозговой центр, в институтах работают их сообщники, которые публикуют труды центра, производят научные сенсации. Второй: один из наших караулов снабжает оружием сообщников в городе, шайка орудует по ночам, а утром оружие возвращает. Оба невесело посмеялись - второй сюжет реальнее.
Повторяющаяся сценка: стрелки играют в теннис в ленинской комнате, приходит Манька, ей дают запасной шарик, она гоняет его по полу, но недолго, резко обрывает это занятие, запрыгивает на стол, разваливается на нем, откровенно мешая играть.
Куликов Колину у постовой будки: «Смотрел новости вчера? Награждали звездами простых рабочих. О чем это говорит? Власть шатается. Заигрывают с народом. Вспомнили о Стаханове. И все трубят о профсоюзах, трудовых коллективах, соцсоревновании».
Снова ЧП в команде. 27 декабря замполит Скворечников и заместитель Жареного по пожарной части приехали с проверкой караула Быкова и около пяти часов утра разоружили спящих на постах Ларионова и Градова. Градов спал на втором, отдаленном, посту, разувшись, завернувшись с ногами в тулуп. Заместитель Жареного по пожарной части злорадно выговаривал: «Что, разве не сами сожгли постовую будку? Из-за вас я ни за что пострадал, лишился премии». И с видимым удовольствием обрезал провода, отключив тем самым отопление в будках. По их отъезду стрелки сами подключили питание, поскольку отопление было положено по инструкции. Зима только разворачивалась.
Гене Федотову льстило, что у него в подчинении три стрелка с высшим образованием. И в то же время чувствовал себя с ними не в своей тарелке – ни выпить, ни потрепаться, ни выругаться матом, ни выкурить сигарету-другую. «Я так с вами перевоспитаюсь», - шутил он. Гена любит читать исторические книги, и Колин стал приносить ему литературу об Иоанне Грозном, землепроходцах, Смутном времени.
Полная женщина, железнодорожница, чистит пути от снега, подходит к ней Мишка, встает на задние ноги, опираясь передними на грудь, она гладит его. Сильный, красивый пес. А со стрелками по-прежнему держит дистанцию.
Показывают хоккей, играют ЦСКА и «Монреаль». Саша Воронов вспоминает: «Я играл в сборной юношеской Москвы против канадцев и шведов. Шведы отличные ребята. Привозили с собой шмотки, джинсы и куртки болоньевые, они тогда только в моду входили. Отдавали почти за так. Я одному подарил электрический самовар, он в ответ мне джинсы и меховую куртку. Я их потом продал за четыреста рублей. Дарили они нам и клюшки, и шлемы. Клюшка шла за восемь рублей, клюшка с крюком – за пятнадцать, шлем – за восемьдесят. А эти ребята, что играют сейчас, получат долларов шестьсот за игру. Деньги они реализуют там же. Вещи привозят контейнерами».
Игорь Долянов: «В команде воцарилась тревожная атмосфера неуверенности. Ноздрин, вроде, неплохой человек. Но он ничего не делает и ничего не решает, непринципиальный. Давит угроза проверок, чувствуется недоверие к нам сверху. Конечно, это Жареный нагнетает. Когда тебе в глаза постоянно твердят, что команда самая плохая, - неприятно. К тому же у нас нет профсоюза, некому пожаловаться, начнешь бороться за свои права – уволят, да еще по статье. Вот и Быкова увольняют, последнего из старой гвардии. Зачем? Отлично же справлялся со своими обязанностями». На происходящие перемены в стране Игорь смотрел скептически: «У партии нет научно обоснованной перспективы, они в Политбюро не знают, что делать со страной. Одни слова. Гласность? Это кость, брошенная народу». «А разве не выход – настоящие, демократические, выборы в Советы? Советы без коммунистов?» - спросил Колин. «В гражданскую войну с этими лозунгами выступали Махно и население Сибири. Прекрасный выход. Но на это не пойдет партийная бюрократия, - уверенно сказал Долянов. – Она потеряет кормушку». - «И опять, значит, - перевороты, пертурбации?» - «Не знаю. Но эти игры в гласность могут завести далеко».
31 декабря и 1 января 1986-го года показали выступления Жванецкого по телевизору. Неужели и в самом деле в стране начинаются какие-то перемены?! Не верится. Но очень хочется.
1986 год
Приятно смотреть на Ноздрина – грудь колесом, выправка, опрятен, в глаза смотрит прямо. Вот такие молодцы охраняли и охраняют партийных вельмож. Раньше, рассказывал Ноздрин, он занимался боксом, самбо, участвовал в соревнованиях. Сейчас, чтобы сбросить лишний вес, бегает, меньше употребляет мяса (к вегетарианству Колина, в отличие от других, отнесся внимательно). Беседуя со стрелками, в качестве положительного примера привел Стаднюка. Парень работает на трех работах, зарабатывает триста пятьдесят чистыми. Это же лучше, чем пьянствовать, убивать свободное время (Ноздрин не знал, как эти работы достаются Николаю - ходит к психиатру, в команде на посту отсыпается; когда будят его, минут пятнадцать не может прийти в себя, идет по коридору, держась за стенку, заглатывает таблетки, только после этого расписывается за оружие, берет в руки карабин и патроны и уходит на пост; лежал с сердечным приступом в больнице, а парню всего лет двадцать пять). Ставил в пример и Латугина, который, по его мнению, несет службу бдительно, не спит на посту, рапортует как надо, по уставу, и все делает вовремя (он не знал про тот случай, когда пьяный Латугин стрелял в Долянова). «Вы должны, - советовал стрелкам Ноздрин, - относиться к работе со всей ответственностью, а свободное время использовать для учебы, спорта, творчества. У нас есть такие товарищи (тепло посмотрел в сторону Бердковского, Чиркова, Колина). Совершая проступки, вы вредите только своей биографии. Я пенсионер, к своим обязанностям отношусь спокойно, всегда могу уйти. А вам надо думать, чтобы трудовая книжка была чистой. Образцовой службой вы должны изменить негативное мнение начальства о вашей команде». За игрой в шахматы Ноздрин сказал Колину, что добивается у начальства утверждения его в должности начальника караула. Ноздрин имел второй разряд по шахматам. Сыграли две партии с равным счетом.
Сергей Чирков объяснил, почему до встречи с Верой он чувствовал себя одиноким в этом мире. У отца родня большая, интеллигентов по большому счету – никого. Отец – партийный работник, был директором крупного объединения, пока не получил инфаркт, сейчас у него другая семья. Самый приятный в той родне – брат отца, рабочий, душевный человек. Остальные – люди завистливые, смысл жизни у них один – вещи. Мать – художник, копиист, на учете в психиатрической больнице, общего языка с ней Сергей никогда не находил. Дед по матери из крестьянской семьи, получил образование в Москве после революции, стал профессором в теоретической механике, писал книги, читал лекции, в остальном же – профан и наивен, как ребенок. Подарил внукам пианино за четыреста пятьдесят рублей, гордился этим. А когда Сергей приобрел с рук импортное сломанное за шестьсот, дед удивлялся, зачем он это сделал. Не мог понять, почему импортный инструмент лучше отечественного. Но человеком был добрым и веселым. Получая приличную зарплату, деньги не экономил, бабка не работала. Сейчас, оставшись одна, она пьет и сдает комнату жильцам. У Веры родня не лучше. Так уж получилось, что он, Сергей, не обзавелся друзьями ни в школе, ни в институтах (три сменил), ни в КСП. Вера ему стала и женой, и матерью, и товарищем.
В отличие от предыдущих начальников команды, Ноздрин на каждом разводе напоминал об осторожном обращении с оружием, о том, что применять его надо только в самых крайних, самых безнадежных ситуациях. «Вы должны помнить, что находитесь в центре города, везде люди и любой выстрел может иметь трагические последствия». И однажды невесело пошутил: «В вашей команде случались всякие ЧП, кроме одного – применения оружия». Стоявшие на разводе стрелки самоуверенно ухмыльнулись – дескать, до такого у них здесь, на мосту, не дойдет. Никому в голову не могло прийти, что шутка Ноздрина окажется пророческой.
Вскоре после Нового года состоялось собрание команды, на котором присутствовали начальник отряда Жареный и замполит Скворечников. Подергивая щеточками усов, Скворечников рассказал о результатах глобальной ночной проверки всех команд отряда. Результаты оказались удручающими. Это особенно касается команд, отвечающих за сохранность железнодорожных грузов. Стрелки укладываются спать, как правило, в час ночи, то есть в то время, когда грабители выходят на работу. «Вот и в вашей команде общий сон допустил караул Быкова». Градов и Ларионов не отрицали своей вины – спали. Быков возражал – он не спал, сидел за пультом, а когда вышел открывать дверь проверяющим, из-под формы торчала не майка, а белый свитер, полную форму он соблюдать не может, поскольку на складе нет больших размеров. Жора Перов сказал, что как старшина он сделал проверку и лег спать, проверять ночью караул – не его обязанность. Скворечников объявил заготовленное в штабе отряда решение: Быкова и Градова уволить по статье, Ларионову и Перову объявить выговоры. «Решение, товарищи окончательное, обжаловать можете, конечно, но оно, предупреждаю, согласовано с высшим руководством дороги, - заключил Скворечников и с пафосом договорил: - Бдительность, товарищи, и еще раз бдительность! Это ваше кредо. Не забывайте, международная напряженность возрастает. Вы знаете, товарищи, что раньше, до недавнего времени, рабочему классу было позволено все. Скрывать не будем, так было. Но сейчас эти времена кончились. Ответственны все!» С последним словом выступил Жареный: «Товарищи, ваш объект – это не мост в деревне, по которому за день одна лошадь с копной сена пройдет, это, извините за выражение, народнохозяйственный объект. Больше того – стратегический объект! Поймите, мальчики, служба у нас серьезная, отнеситесь к ней со всей ответственностью. Иначе вы можете испортить себе трудовую книжку и всю биографию. Вот, например, Хромушкин, начальник 25-й команды, уехал с женой на праздники в дом отдыха без разрешения. Уволили мы его. А сейчас он не может устроиться на работу, потому как с места новой работы нам звонят, спрашивают, что за товарищ. Я отвечаю честно: товарищ хороший, отличный товарищ, но руководитель неответственный, положиться нельзя. Вот так-то, мальчишки. Извините, что так вас называю…» Душевный, доверительный тон беседы, который избрал Жареный в начале собрания, улетучился в конце. Вывел его из себя Коршунов, когда заявил, что, поскольку стрелкам не платят ночные, ночью они будут демонстративно спать. «С Коршуновым мы, извините за выражение, разберемся на партбюро, - повысив голос, пригрозил Жареный. – Вместо того, чтобы как коммунисту и начальнику караула вдохновлять подчиненных, он их развращает».
Когда Колин вечером пришел домой, жена посетовала: у отца непроходящие боли, лекарства не помогают. Возила его в онкологический центр на обследование, но зонд не прошел в желудок - непроходимость пищевода. Принимавший врач удивился вслух: «Вы еще живы?!» В старости, объяснил он ей, все жизненные процессы в организме замедляются, включая метастазы. Но все равно в его практике такой случай первый, когда больной с онкологическим диагнозом жил бы пять лет без интенсивного лечения. И удивлялся, как вообще у отца еще проходит пища. Тесть лежал с головой под одеялом, свернувшись, поджав ноги, работал телевизор. При появлении Колина отбросил одеяло с лица, распрямился, попросил зятя сесть рядом на стул, спросил, как чувствует себя мать Колина в деревне, о чем пишет он сам. Записывает воспоминания родственников и знакомых о войне, ответил Колин. «Послушай меня, - сказал тесть, - я тоже был на войне, ты знаешь. В последние дни снится, проклятая». С трудом проглотив лекарство, стал рассказывать. В армии он не служил, каждый год призывали на сборы на три месяца, числился в резервистах. В 39-м взяли на финскую. Укрепления Маннергейма сначала брали так, нахрапом, не вышло. Подтянули артиллерию и авиацию, бомбили полтора дня. Ворошилов для пехоты придумал щиты на лыжах, ползли, пули от щитов рикошетили. Когда взяли, укрепления совершенно не пострадали. Военные части оставались в Финляндии до лета. Крестьяне там жили единолично. Поля маленькие. Много камней. Сеяли рожь. Люди честные, нигде у них не видел замков на дверях. В то лето много было белых грибов – столько он не видел в своей жизни. Повариха в полку хорошо грибы солила. И рыбы было много, кинешь гранату в озеро – поверхность белая. Но еще до финской войны заняли Западную Белоруссию. Тихо, без сопротивления. Конечно, народ был не рад нам, люди смотрели косо на красноармейцев. Он, тесть, был месяц там. В 40-м демобилизовали, а в 41-м снова взяли. «Финская – что за война! Мы наступали, они оборонялись, взяли линию, и закончилась война. А вот эта – да. Сколько пришлось голодать, холодать, мокнуть… И не болели же! Что значит привычка. Идешь мокрый, привал, упал в снег и уснул сразу. Подъем – и снова идешь. Голодные годы были 41-й и 42-й. В 43-м стала подбрасывать нам Америка». В 41-м он был свидетелем случая на Ладоге: немецкий снаряд попал в машину - десять человек ушли под лед, и тут же рядом взорвался второй снаряд - двоих выбросило на лед, живых, повезло им. А войну в 41-м начал в штабе, устроил знакомый, который работал в хозчасти. Под Ржевым их 121-ю армию разбили, солдаты разбрелись. Отступая из Калинина, они набирали в складах столько, сколько могли утащить, - колбасу, консервы, коньяк. В Клину за два дня сформировали 22-ю армию, где тесть попал в пехоту. Кем только не был он – минометчиком, пулеметчиком, связистом. Хуже нет быть связистом – лазаешь, ищешь обрыв провода, и немцы, и наши стреляют. 22-ю сразу бросили в наступление. В 42-м под Брянском их окружили, там две армии наших было разбито. Попал в плен, сидели в деревенском доме под охраной семь дней без еды и воды. Первые три-четыре дня были тяжелыми. А потом их перегнали в Минск восстанавливать мост. Ломали камень в карьере. Тысячи полторы пленных, а немцев – сорок-пятьдесят. Лежат, смеются, играют на губных гармошках. Однажды они отвлеклись на женщину, та принесла ягоду, они стали с ней торговаться, и пятеро пленных, включая тестя, бежали в лес, затем – речкой, дней семь или восемь шли до линии фронта. Прошли проверку, потом - госпиталь, подкормились и снова на фронт. Одевали хорошо: сапоги (в валенках было плохо - намокали, сушить негде), две пары портянок, белье фланелевое, ватные брюки, телогрейка, шинель, теплые перчатки. В 43-м вступил в партию. Около Бобруйска была сильная битва - после артподготовки у каждого ствола лежало по триста-четыреста гильз. Земля изрыта, как кабанами. В 44-м в Польше хорошо питались. Поляки жадные, продукты прятали в колодцах, солдаты находили, конечно. В Пруссии немцы жили богато. Не представлял даже, что можно так жить. Замечательные коровы у них были, породистые. Мычали – три дня никем не кормленные, не доенные. «В доме посуды – ужасть как много! Перекрестишь ее из автомата. Мстили им. Они боялись нас, были запуганы пропагандой. Женщины ложились сразу, отдавались безоговорочно».
Ноздрин на разводе поздравил Колина с возвращением на должность начкара и сказал: «У меня на ваш караул особые надежды. По итогам 85-го года вы заняли первое место. Я предлагаю вашему караулу, где все стрелки с высшим образованием, бороться за звание караула коммунистического труда. Это позволит вам через некоторое время получить звание заслуженных железнодорожников с соответствующими льготами». Свои симпатии к караулу Колина он не скрывал.
По телевизору высокий партийный начальник раздраженно пенял аудитории: «Хоть бы раз организовались, проявили инициативу! Все делай за них, для них…»
Алексей Тихонович рассказывал, что начальник команды, из которой он ушел, полковник в отставке, предложил высшему начальству свой метод усиления дисциплины путем взаимной слежки – одна команда проверяет другую. Там хватило ума отклонить предложение. Алексей Тихонович выписывает один единственный журнал «Рационализатор и изобретатель». Потому что любит изобретать сам. Придумал циклеватель полов с электронным датчиком глубины циклевки – легкий и малогабаритный. Комитет по изобретениям его придумку не принял. Алексей Тихонович намерен сконструировать аппарат сам и попробовать подработать на нем. В одном из номеров этого журнала Бердковский нашел статью о том, как поставлено дело внедрения изобретений в США, и был потрясен: там фирмы сами привлекают изобретателей в процесс внедрения и делятся с ними доходами. Алексей Тихонович достаточно широко осведомлен о народных способах лечения разных болезней. Например, при астме надо есть сырые клубни картофеля в период, когда он цветет, один раз в день утром натощак.
Над церковью в Филях, над портальными кранами багровеет зарево заката, застывшие на небе облака в желтых и салатных тонах напоминают густые мазки на полотнах Ван Гога, вся картина купно возбуждает смешанное чувство красоты и тревоги.
О том, что на Филевском мосту начкар Валентина Петровна Давыдова - добрая, сердечная женщина, знают все стрелки. И этим некоторые пользуются. Если кто крепко выпил, осуществился (по Лескову), она приютит в караульном помещении, спрячет, не выдаст. Жалеет парней. А у самой и муж пьяница, и обе дочери пьют. Сама родом из ярославской деревни. И внешность, и жесты, и речь у нее простонародные, приятные. «Байзин, - рассказывала она, - был записан с первой женой, там у нее и прописан. Не развелся, жил со второй. Теперь у него третья. Не записан с ней. А первая жена выписала его из квартиры. Шесть месяцев не появлялся дома, взяла двух свидетелей, и все. Вот так и с Перовым может быть. Знамо дело». Слова из ее лексикона: повечеру, посейчас, нехай.
Колин при Алексее Тихоновиче критически высказался о США. Алексей Тихонович резко изменился в лице – будто ему наступили на любимую мозоль. «Наплевать, что там нет культурных традиций, - ожесточился он. - Наплевать, что там доминируют потребительские инстинкты, а демократия – фикция и есть безработица. Рабочему важен один показатель – зарплата. А кто тебя эксплуатирует: государство или капиталист – какая разница?» Бердковский пошутил: «Я бы поменялся местами с американским безработным, у которого пособие больше зарплаты нашего академика. Сколько времени у американских безработных для творческой деятельности!»
Куликов не уходит в отпуск, ждет бесплатную путевку. «Я советский нищий», - с гордостью напоминает он.
В команду пришли два офицера в отставке. Черников – высокий, краснорожий, с независимым, нагловато-задорным выражением лица. Служил на Дальнем Востоке в авиации техником. После демобилизации работал на заводе, получал двести семьдесят, работал от и до, устал, плюнул, хватит, сказал себе, всех денег не заработаешь. Надоело жене отдавать в чулок. И так двадцать семь лет пахал. Пенсия хорошая. Здесь, на мосту, работа ему нравится, главное – на свежем воздухе. Сидоров двадцать пять лет отслужил в штабах погранвойск, потом работал в первых отделах. Он полная противоположность Черникову. Маленького роста, с напускной значительностью на лице, глаза холодные, водянистые, бесцветные, губы подобраны, ниточкой, их почти нет, зубы мелкие, острые, вовнутрь, как у хищника, голос громкий, речь насыщена жаргонизмами типа «решить вопрос», «я быстро врастаю в обстановку». В командах, обеспечивающих сохранность грузов на поездах, ему не понравилось. На его взгляд, там созданы все условия для хищения, отсутствуют организация и дисциплина, между железнодорожной охраной и транспортной милицией нет никакого взаимодействия. Он заявил им: «Я не оставлю это дело так, сами понимаете. Дойду до министра и выше, если потребуется». Начальство поспешило спровадить его на мост. От обоих стажеров Жоре Перову проку мало, поскольку колоть дрова, чистить территорию, латать ограждение – ниже их достоинства, они привыкли сами командовать.
Алексею Лукашову тридцать два года. Оставив зоопарк, подрабатывает на гадюках – отлавливает их в Калининской области. По специальности орнитолог. Охотно рассказывал о том, что устроиться в заказник или заповедник невозможно, там работают все свои. Разработал проект лаборатории по разведению исчезающих лесных птиц, проект подписал у академика Соколова, но вверху проект отклонили, сказали: «У нас нет денег на машиностроение, а вы тут с птичками». Алексей предложил свои услуги орнитолога Шереметьевскому аэропорту, разработал проект исключения попадания птиц в двигатель самолета. Проект стоил двадцать тысяч и предусматривал разведение ястребов. Отклонили. Но предложили работать инженером на заливке бетонных швов и два дня в неделю уделять птицам. Не пошел - в бетоне не разбирается. Пишет статьи в «Юный натуралист». Сейчас участвует в подсчете птиц. Зимой они концентрируются, их удобно считать. В полыньях речушки Сетунь видел шилохвоста. Вообще, в Москве десятки видов птиц, а раньше видов было на порядок больше. В 30-х годах в столице на каждой башне жил сокол. В 50-х их стали кольцевать и за убитую птицу с кольцом давали вознаграждение. И скоро всех соколов перебили. Сразу расплодились вороны и голуби. Вороны уничтожили гнезда соловьев и пеночек. Ворона – птица коварная и жестокая. Ей ничего не стоит напасть на плавающую утку. Причем делается это так: ворона бросает камень сверху утке на голову, потом садится на нее, выдалбливает из утки все содержимое и остается на воде плавающее чучело. Сокол регулировал численность голубей. Голуби размножились после фестиваля в Москве в 1957 году. А грачей мы сами приучили к зерну из-за бесхозяйственности. Теперь они ходят по пашням и выклевывают семена. Алексей подобрал в лесу раненого птенца пустельги. Вычистил ногу, вылечил. Пять лет жила в Москве у него дома, пока не забили ее вороны на балконе. О кошках. Они не знают хозяев в лицо. Жилье и людей, туда входящих, они маркируют потовыми железами, когда трутся боком о ногу. Собаки же узнают хозяина глазами. Змеи и рептилии не играют никакой роли в современной эволюции животного мира. У нас в средней полосе два вида змей, единственная ядовитая – гадюка. Наши биологи натворили дел с кабанами - скрестили нашего европейского с сибирским, приспособленным к глубокому снегу. Теперь кабаны расплодились, ушли в глубь лесов, стали бичом сельского хозяйства. Зубры есть, но они размножаются плохо. Живут в чистых, добротных лесах, которых у нас не осталось. Рассказывал о соколиной охоте при Алексее Михайловиче в ХVII веке. Сокольничий, конюший, постельничий – самые престижные боярские должности при дворе великого князя. Однажды во дворе Алексей указал на сцену: ворона гонялась за воробьем, схватила его за крыло, тот вырвался и скрылся в скворечнике. Ворона сделала несколько кругов вокруг скворечника и улетела. Скорее всего, сказал Алексей, воробей погибнет от холода - ворона содрала с него оперение.
Бердковский: «Я не верю в реформы. Это все равно, что разворотить муравейник. Через два-три года все станет на свои места. Люди привыкли пить водку и плохо работать, и ничто не заставит их жить иначе». «О водке - или хорошо, или не пей», - напомнил Колин «афоризм» Градова, и оба рассмеялись.
Звонил Алексей Градов, пьяный, просил адрес редакции газеты «Московский железнодорожник». Считает, что его уволили незаконно, будет добиваться правды.
Куликов признавал то искусство, в котором присутствовало «социальное зерно». Поэтому полотна французских импрессионистов из вашингтонского музея не произвели на него должного впечатления. А жаль. Не оттащить, как говорил Трутов. Взять хотя бы «Девушку с веером» Пикассо. Поднятая, согнутая в локте рука девушки повторяла грациозный жест «Девочки на шаре» и напоминала застывшее движение в индийском ритуальном танце. Синее платье на девушке указывало на «голубой» период автора. А «Стол в саду» Пьера Боннара – типичный образец пленэра, но с какой сложной, почти одушевленной игрой света! «Дама с собачкой» - совсем не типичный для Тулуз-Лотрека сюжет: дама сидит в шезлонге с собачкой на коленях. Но отдыха у дамы нет. Полосатый бежевый забор и в черную вперемежку с белой полоску платье на даме отражают ее внутреннюю напряженность. «Танец бретонских девочек» сделан Полем Гогеном до его бегства на Таити, полотно интересно композицией – трех девочек на фоне деревни объединяет не столько танец, сколько взгляд собачки, восторженно следящей за ними. В его же «Купальщицах», уже из таитянского цикла, с обнаженными, с крутыми бедрами женщинами приглушенные вечерние краски достоверно передают то, чего художник добивался, - райскую тишину и негу. У Ван Гога («Ферма в Провансе») запечатлен насыщенный зноем день без солнца. В маревом воздухе, казалось, колышутся размытые изображения оранжевых строений, серо-зеленой растительности огородов и серой фигуры крестьянина. С присущим ему изяществом в жанре пуантилизма Жорж Сера отобразил фантастический пейзаж в «Холмистом береге в Пор-Ан-Бессен». Камиль Писсаро представлен двумя картинками - «Площадь Карусель в Париже» и «Хэмптон Корт». В последней волшебным образом в зелень холмов вписана ферма. И ферма, и фигуры крестьян гармонично завязаны с природой. У Эдгара Дега в «Гладильщице» замечательно схвачено движение руки с утюгом, и это движение и размытые контуры предметов, населяющих бедную комнату, сильнее всяких слов подчеркивают удручающую безысходность судьбы женщины (уж на эту бы картину Куликов должен был обратить внимание – ан нет!). Не больше радости и в типичном для Дега сюжете с балеринами, натягивающими чулки на поднятые, оголенные, деформированные от непрерывных тренировок и выступлений, кривые ноги. Поразила «Слива» Эдуарда Мане: сидящая рыжеволосая девушка, освещенная солнцем. Перед ней чаша, надо думать, со сливой, изображение плода неясное. Подперев щеку рукой, девушка мечтательно смотрит. Ярко прорисованы одни лишь зрачки. В другой руке, между пальцами, потухшая сигарета. Кремовое платье. Напомнила «Девочку с персиками» Серова. Персики изображены Мане на другой картине - в натюрморте с дыней. Кроме этих предметов, на столе валяется белая роза, реалистично выписана кисть винограда, стоит бесформенная бутылка из-под вина и неправдоподобно прозрачная рюмка из тончайшего стекла, вглядываясь в которое, слышишь отчетливо звон от воображаемого прикосновения – долгий, высокий, мелодичный. Мадам Анрио на портрете, выполненном Ренуаром, кажется, соткана из воздуха. Одни лишь зрачки земные, тяжелые, в контраст невесомым одежде и телу. В той же манере исполнена «Причесывающаяся молодая женщина», но только взгляд у нее другой - задумчивый, чарующий, взгляд, который наверняка сводил мужчин с ума в свое время. Не женщина – мечта! Обойдя выставку, Колин обратил взгляд на публику в зале. Тоже было на что посмотреть. Пожилые женщины, дородные, броско накрашенные, роскошно одетые, жестикулируя, громко, авторитетно выносили вердикт то одной, то другой картине. Не менее демонстративно вели себя и, по всей видимости, художники. Один такой в зеленых галифе, в мягких, хромовых, без каблуков, сапожках, в сером длинном, с оттянутым воротом, свитере, голова обстрижена под полубокс, на макушке волосы клочьями, очень молодой, высокий, смотрел на картины оценивающе, свысока, при этом подламывая в щиколотках то одну ногу, то другую. Парень с ребенком, ребенок у отца на животе в специальной рамке в виде сидения, ребенок молча сосал соску, парень смотрел на картину, потом переводил взгляд на своего ребенка, и по всему было видно, что собственное произведение отцу нравится больше. Второй обход картин Колин делал вслед за женщиной, которой он любовался то вблизи, то со стороны, при этом боясь встретиться с ней глазами. Иногда она сама приближалась к нему так близко, что он чуял запах ее легких духов. Она не была красивой, но в ней все – фигура, одежда, прическа, манера передвигаться, искреннее любопытство – было так слажено, уравновешено, гармонизировано, что она казалась верхом совершенства. Дать ей можно было и тридцать, и сорок лет, морщинки на розоватой коже лица тонко маскировались под неброской косметикой. Волосы светло-шоколадного цвета с пегим оттенком, взбитые небрежно, падали на глаза, и она то и дело отбрасывала их рукой. На ней домашней вязки светло-розовый свитер, под ним белая блузка, на шее розовая шелковая косынка, вишневого цвета брюки, заправленные в темные замшевые сапожки. Фигурка ниже среднего роста, через плечо незаметная, из мягкой замши сумочка, и походка мягкая, упругая, кошачья. Картину, которая привлекала ее внимание, она рассматривала долго с непринужденным, немножко растерянным и вместе с тем удивленным выражением на лице, при этом указательный пальчик ее задумчиво чертил по нижней губе. Какая мука была - расстаться с этой, в светло-розовом свитере, женщиной!
Сергей Чирков вспомнил однокурсника в МИФИ. В аудитории он всегда сидел сзади и, ничего не замечая вокруг, самозабвенно выстукивал пальцами по дереву стола мелодии, как на барабане. Раздражал студентов этим стуком. Курсовой проект нарисовал от руки тушью для ресниц, кое-как защитил диплом и ушел в джаз, стал профессионалом.
Игорь Коршунов заикается от природы, а сейчас, вдобавок, еще и шепелявит – выбит передний зуб. Рассказывая, как это случилось, языком лижет пустое место. Возвращался с дачи поздно вечером, в одной руке были рейки, в другой - сумка, напротив его дома, у дороги, сидела на снегу пьяная женщина, попросила помочь подняться. Помог. Спросил, чем ей помочь еще. Она: поймать такси. Он стал смотреть на дорогу, женщина, качаясь, держалась за него, и вдруг ему на плечо легла тяжелая рука - парень моложе его, но выше и шире в плечах. Игорь попытался ему объяснить ситуацию, парень пьяный, не слушая, ударил неожиданно головой в лицо, рассек Игорю губу, зуб вылетел, рот наполнился кровью. Парень замахнулся, ударил кулаком, Игорь увернулся, попытался снова объяснить парню ситуацию, тот, не слушая, замахнулся снова, - и тут объявилась милиция - капитан и постовой. Игорь объяснил им ситуацию, они, слушая, спокойно кивали и пригласили его и этих пьяных в районное отделение милиции. Там снова Игорь объяснил ситуацию, его выслушали с пониманием, составили акты, попросили опустошить карманы и сумку, Игорь спросил, зачем - у них так положено, ему объяснили, потом вызвали «Скорую помощь» и отвезли в 35-ю больницу в отделение спецтравм, где встретили в халатах милиционер и женщина. Сердце у Игоря екнуло, когда они его спросили: «А вы зачем сюда? Вы же трезвый?» «Трезвый, - ответил он. - Мне тут обещали оказать помощь, кровь идет изо рта». Анализ крови на содержание алкоголя ему не сделали, посадили в очередь к стоматологу, а в очереди народ пьяный, побитый, покалеченный, дурно пахнувший – это надо видеть! Уходя из отделения, увидел акт, где черным по белому было написано, что он находился в состоянии алкогольного опьянения. Уже была ночь, когда он снова зашел в отделение милиции, спросил, на каком основании был составлен на него такой акт. Они стали юлить, мол, он был пьян, были свидетели. Ушел взбешенным, ночь не спал, представлял, как придет бумага на работу, что скажет в свое оправдание? Утром на улице первому попавшемуся милиционеру рассказал о случившемся, лейтенант посочувствовал ему: надо было в больнице сделать анализ крови, тогда бы этот акт не имел силы, они бы сами его уничтожили. Лейтенант признался, что это в практике милиции – отправлять обоих дерущихся в отделение - так проще, чем выяснять, кто из них трезвый и прав, заводить же судебное дело – лишняя возня. «А если меня убьют? На каком основании вы приравниваете меня к пьяницам и хулиганам? Вы этим самым провоцируете хулиганов», - возмутился Игорь. В ответ лейтенант посоветовал никогда не связываться с пьяными. Игорь снова съездил в отделение спецтравм, там уже заступил другой персонал, дежурная просмотрела журнал, его фамилию не нашла. Он несколько успокоился, но сомнения остались. Может, скрыли? За помощь, оказанную ему у стоматолога, он заплатил пятнадцать рублей. Как все. История, пережитая Игорем, напоминала психологические сюжеты в произведениях Кафки. Страшное время, когда человек живет вроде бы в обществе и в то же время отчужден от него какими-то странными, не поддающимися рассудку, условностями.
Напоминая стрелкам служебные обязанности, Ноздрин на разводе призвал всех повышать духовный и познавательный уровень. «Сейчас в стране, - сказал он, - идет перестройка управления, чистка аппарата от людей безответственных, неинициативных. Последняя конференция московских коммунистов вскрыла вопиющие недостатки. Жить по-старому больше нельзя. Страны, которые мы победили в войну, Германия и Япония, обогнали нас в экономическом развитии». «Не поздно ли мы спохватились?» – желчно спросил Алексей Тихонович. «Лучше поздно, чем никогда», - ответил Ноздрин и строго посмотрел на стрелка.
Бердковский посочувствовал знакомому, поэту: «Сколько лет пробивал в печать свою первую книжку! Напечатали, и вот на тебе – книжки лежат в магазинах, никто не покупает. И такова участь большинства поэтов. А их, только официальных, в Москве четыреста!»
Здание МПС. Собрание отряда. Выступал Жареный. Взгляд грозный. Против ожиданий, о 23-й команде отозвался лояльно. О Ноздрине сказал так: «Офицер, коммунист, товарищ серьезный, обязательно приведет команду к общему знаменателю, к тому же состав команды упорядочился, внушает доверие». А критику обрушил на другую команду, где во время ночной проверки восемь человек из пятнадцати спали «при живом начальнике караула». Там идут сплошные приписки времени дежурства, пишут в журнал о сопровождении, а поезда идут без охраны. «Примем к этой команде что ни на есть строгие меры… Товарищи, в преддверии съезда КПСС повысим еще на одну ступень дисциплину и культуру. Будем надеяться, что по итогам квартала войдем в пятерочку соревнующихся отрядов Московской железной дороги…» На мраморном подоконнике в зале, где проходило собрание, в керамических вазах стояли цветы. Земля в вазах захламлена окурками, конфетными бумажками, апельсиновыми корками.
Валентина Николаевна Давыдова, зарабатывая пенсию, дежурит по всем праздникам. Подрабатывает еще и по совместительству. Женщина в должности начкара в ВОХР - не редкость, рассказывала она. Раньше тут, на Филях, кроме нее, начкаром работала еще одна. Побочно занималась спекуляцией. Была связана с цыганами. Они становились в очередь в магазин за шубами, каждому за покупку она давала десять рублей, а шубы продавала в Молдавии. Привозила оттуда по три тысячи рублей. А сын пропивал эти деньги. Сын с пятнадцати лет занимался грабежом. Цыган, с которым она жила, заболел раком. Хирургу, сделавшему операцию, она дала тысячу рублей. Но цыган умер. Так и продолжает она жить – «кует деньги, только они мимо ее летят».
Дворником на вокзал Алексея Тихоновича не взяли, остался работать в команде. Ноздрин не возражал: «Мне что, пусть работает. А то, что он нетерпим к несправедливостям нашей жизни, в этом он прав».
Повольский, стрелок из другой команды, приехал на дежурство на своих «Жигулях». Всю ночь бегал к машине, заводил ее, боялся - замерзнет вода в системе охлаждения. Рано утром во время своего двухчасового отдыха ездил на машине по Кутузовскому проспекту - подрабатывал на пассажирах. Три-пять рублей, сказал, таким образом зарабатывает постоянно. На днях был в автосервисе. Чтобы попасть туда без очереди, дал диспетчеру десять рублей, но все равно простоял с восьми утра до полвосьмого вечера. Сначала без очереди проходили блатные. Он попал за полчаса до закрытия сервиса, что-то наспех у него посмотрели, подтянули болты. Рассказывая, Повольский крыл последними словами и блатных, и диспетчера, и сервис. Присутствовавший при этом разговоре Бердковский пересказал статью из «Известий». Участник войны с трудом добился обслуживания в автосервисе. Ему подремонтировали машину и при этом заменили задний мост на старый. Отъехал ветеран, мост тарахтит. Добился суда, автосервис в лице директора извинился, восстановили мост. Когда ветеран выезжал из ворот сервиса, машину облили серной кислотой. И ничего он больше доказать не смог, дело закрыли. Новый директор автосервиса сказал, что с этим злом они ничего не могут поделать. Слесари получают в месяц по 700-800 рублей. Если сделать бригадный подряд, то они будут получать в два раза меньше. Дефицит запчастей создается искусственно, он выгоден определенным людям. «Мафия, - заключил Бердковский. – Мафия везде – в обслуживании, в торговле, в науке».
Женя Старцев не читает газет и не смотрит телевизор принципиально, он слушает только «Голос Америки». «Голос» передал такую хохму, - рассказывал Женя, сменившись. - Французы перевели номер «Правды» за 7 января, газету тут же расхватали. Наши приветствовали этот «дружественный шаг», но когда узнали, что Франция, читая газету, покатывалась со смеху, обиделись, сказали, что они нас не понимают. Что верно, то верно - уже семьдесят лет нас никто в мире не понимает. Теперь французы собираются перевести какой-нибудь номер «Жеминь Жибао». Французы – веселые люди».
Зашел Байзин, подремал около телевизора. Показывали «Пиковую даму». Вдруг рассмеялся и сказал, что знал мужика, который проиграл за ночь в карты двадцать тысяч. «И что с ним было?» - спросил Колин. «Хотел покончить с собой, - сказал Байзин. - Потом успокоился. Правда, не скоро. Я в секу тоже играл. Случалось, много выигрывал. Конечно, все пропивал». Байзин вспомнил почему-то кладбище, как там зарабатывают рабочие на памятниках. Кроме зарплаты, имеют в месяц по «куску». Но работа тяжелая. Он, Байзин, пробовал шлифовать камень, не вышло – надо иметь и силу, и сноровку. Там же, на кладбище, подвизаются бабушки, следят за могилами, тоже хорошо зарабатывают, дорожат своим местом.
Заболел Серый, ничего не ел, дрожал; с Манькой играл вяло, лежал в углу в тамбуре около горевшего котла со стыдливым выражением на морде. Бердковский, посмотрев на Серого, заметил: «Осунулось лицо, как говорят о людях». Манька, поняв, что с другом ее происходит что-то неладное, облизала его, потом улеглась, прижавшись к нему. Когда кто-то из стрелков открывал дверь в тамбур, оба поднимали голову и смотрели вопросительно-настороженно. Будто сама Природа смотрела их глазами. «Мне не жалко людей, - признался Женя Старцев, - они достойны своей участи. А вот этих, - он погладил Серого по голове, - жалко до слез. Ведь они беззащитные».
Черников рассказывал о службе на Дальнем Востоке: «Техники и ремонтники на аэродроме высасывают спирт из всего, даже из обледенителей. Однажды чувствую, от техника, подчиненного, пахнет керосином, а сам он пьяный. Что за черт, с керосина пьяный что ли? Оказывается, выпил спирт, в котором мыли приборы. После дежурства пили всегда, особенно холостые. Конечно, где вино, там и карты». Второму стажеру Сидорову, штабисту, полковнику, тоже есть что вспомнить. Был на Сахалине в 50-51-х годах с инспекцией. В то время люди там долго не жили, срок выслуживали и уезжали. При японцах были порядок и культура, а наши все там разграбили, поломали – страшно смотреть. С отвращением вспоминал сухие овощи, картошка была, как резиновая, сколько ни вари ее. Кто держал свиней, тот кормил их этой картошкой. В речи Сидорова то и дело проскальзывали начальствующие нотки; постоянно звучало «я», других слушал с неохотой, улыбка натянутая, взгляд колючий.
Колин вспомнил майора, с которым ехал в одном купе (Колин от института был в командировке). За бутылкой коньяка тот рассказывал: «Вы думаете, гусары, их традиции ушли в прошлое? Вы плохо думаете о русском офицере. По части выпивки, скажу вам, мы ничуть не уступаем, а, говоря прямо, ушли вперед. Да, мы поддерживаем доблестные традиции русского славного воинства. Конечно, об этом не принято говорить, распространяться. Но это факт, причем факт, нас покрывающий, нам выгодный. Сомневающиеся могут сослаться на серьезность международной обстановки, на сложность техники, на необходимость постоянной боевой готовности. Могу уверить, что об этом мы не забываем даже в стельку пьяные. Вы правы, конечно, с техникой мы обращаемся небрежно, не жалеем ее, потому что знаем, что ее нам восполнят с лихвой, да еще усовершенствованной. Знаем, что научно-технический прогресс вызван в первую голову угрозой войны. В отличие от других слоев общества, мозги и душа у русского офицера четко разграничены. Мозги – это присяга, партия, уставы, инструкции. Душа – вино, карты, женщины».
Газеты пестрят заголовками статей: «Стимул бережливости», «Замороженные резервы», «Обсуждаем проекты», «Стратегия прогресса», «Активно решать проблему белка», «Неуютно в клубе», «Твой дом – твое село», «Меры приняты», «Всесоюзный рейд за эффективный труд, за здоровый быт», «Не ослаблять усилий», «Награды достойным», «В тени передовика», «Интенсификация производства». Да, есть над чем посмеяться иностранцам при чтении наших газет. Грустно.
Женя выносит Серого на руках во двор оправляться, ухаживает за псом, гладит его и ласково материт. Утром после дежурства он задерживается, идет в кулинарию, кормит собаку свежим мясом. Серый похудел, глаза ввалились, смотрят печально и виновато. Чуть окрепнув, стал прохаживаться, Манька заигрывает с ним, приглашает повозиться, он вяло помахивает хвостом, смотрит на нее с ленивым любопытством.
В метро, на переходе, в плотной, колышущейся, медленно движущейся массе людей грудную клетку то сдавят, то отпустят, портфель держишь изо всех сил, можно поднять ноги – не упадешь. Невольно приходят на ум исторические события – Ходынка, похороны Сталина. Паниковать нельзя. В толпе слышны смешки, шутки, а то и злое: «Ну, ты, сопля! Убери локоть!» Голос дежурной периодически напоминает из динамика: «Товарищи, сохраняйте спокойствие». Запечатлелось испуганное выражение на лице прижавшейся к мраморной стене пожилой, в пуховом платке, женщины из провинции: «Неужели так можно жить?» Вот и долгожданный эскалатор. Ступив на него, пассажиры первым делом осматривают сумки, одежду, обувь, на ступеньках валяются затоптанные перчатки, носовые платки.
Колю Стаднюка увольняют, поскольку он работал в команде по совместительству. Сам бы не ушел. Дежурство не обременяло его, наоборот, в команде отдыхал, отсыпался, да еще за зарплату.
Новый стажер Виктор Самсонов облицовывает кухню плиткой. Та плитка, которую клеил в свое время Татаев, отвалилась. В отличие от Татаева, Самсонов работает честно, качественно. Приятно и поучительно смотреть на работу мастера: сначала Виктор прибил металлическую сетку к стене, потом выровнял поверхность стены слоем штукатурки и только после этого занялся облицовкой.
Бердковский дежурил в другом карауле, рассказал о стычке с Геной Федотовым: «Набрался у Градова, перелез через забор с тыла, за нашими складами, и стал рваться ко мне в будку. Я ему: «Иди спать, не пущу». Он вырвал крючок, уперся ногой, я пригрозил ему прикладом. Он подумал, ушел в караульное помещение, вскоре вернулся: «Ты чего мне грозил?!» Хотел выяснить отношения. Жалко мне этих ребят. Гена – простой, смышленый. С Градовым тоже нескучно. Но вот пьют…»
Ноздрин устроил субботник по уборке территории. Работали весело, дружно. Колин и Бердковский пилили шпалы на дрова, Ноздрин стоял рядом и рассуждал: «Наша идеология во многом идеалистична, и это хорошо. Но плохо то, что идеализм остается на словах, все меньше подкрепляется делами. Мы все больше склоняемся к западному образу жизни, причем принимаем его в самом худшем виде, работаем же плохо, халтурно. Политика Горбачева направлена на забвение социалистических принципов. А нашему человеку нельзя жить по-западному. Ощущение коллективного духа – это уже счастье». Колин и Бердковский согласились с ним, вспомнив добрым словом работу в студенческих отрядах. А Черников только показался, не работал, был навеселе, объявил, что с понедельника выйдет начкаром, поболтался и исчез. Укоризненно покачав головой, Ноздрин сказал: «Я сомневаюсь в летчике. Вот, выпил воды и опьянел. Вчера, сказал, пил спирт. Как на него можно надеяться?»
На железнодорожных путях Мишка встретил Колина глухим, басистым, недружественным лаем. Колин попенял ему: «Мишка, я же тебя вчера угощал, забыл? Не узнал?» Тот махнул пару раз хвостом и повернул голову – будто что-то отвлекло его на стороне.
Открытое партсобрание отряда посвящено соцсоревнованию. Замполит Скворечников (фамилия соответствовала этому человеку - сутулый, черноволосый, длинноносый, в черном костюме, с резким, каркающим голосом), усмехаясь, кривя рот в сторону, возмущался: «Товарищи, что за порочная система сложилась у нас – работать из-под палки?!.. На экранах соцсоревнования во всех командах - одни пятерки. А в 26-й команде какой-то шутник ставил себе шесть баллов (при пятибалльной системе) и никто не замечал… Мы сконцентрируем наши возможности на интересах команд… Но есть еще один забытый ленинский принцип, товарищи, это – гласность…» Стрелок Бобков: «Товарищи, есть проверенные формы и методы, но никто не хочет их применять… Я призываю перейти от слов к делу… Подготовка к ХХVII съезду партии всколыхнула советских людей…» Коммунист Кочура: «Товарищи, зачем это словоблудие?! Что это за отчетно-выборное собрание, когда мы не видим итогов за прошедший год? Их нет и не может быть, потому что итоги соцсоревнования нигде, кроме нашей 27-й команды, не подводятся… Зачем вы, товарищ Скворечников, ровняете нашу команду с 25-й и 23-й, с бездельниками (кричит, маленький ростом, субтильный, седой)! Я работаю на руководящей работе 25 лет и знаю, кто как работает… У нас 30 позиций в соцсоревновании, и мы тщательно следим за их выполнением. Сел стрелок в будке – балл ему снижен, начкар задремал – балл снижен. Вот как мы работаем! Итоги подводим каждый месяц, делаем это сообща, активом, вывешиваем фотографии стрелков караула, занявшего первое место…» Александров, тучный, лысый, меланхолический: «Соцобязательства – это известный формализм, не вижу ничего плохого в том, что их пишут под копирку, что пункты у всех одинаковые, важно их выполнять… Слышу разговоры о каких-то премиях постоянно, но никогда не видел их». (Реплика Скворечникова: «Товарищи, я деньги в карман не кладу!») Мужичок, тихий, неказистый, с места: «Администрация делает проверки раз в месяц и делает выводы о работе команды по этим проверкам, по одному случайному наезду. А почему бы ей не приехать в команду и поговорить с людьми просто, по-человечески, по душам? Если плохо в одной команде, плохо и в отряде, плохо и всей железной дороге. У каждого человека душа хорошая, но надо найти к ней подход. Личный состав может помочь вам, начальству, в управлении, открыть глаза на многие вещи, о которых вы не подозреваете… Мы собираемся редко и то на один-два часа, и то считаем минуты, ограничиваем время каждого выступающего. Разве это разговор по душам? Разве так коммунисты делают?» (Жареный и Скворечников в президиуме, переглянувшись, усмехнулись). Громко и резко заговорил с трибуны начкар какой-то стрелковой команды: «Я не верю показателям соцсоревнования ни в одной команде. Говорильня надоела, надо брать конкретные показатели, не дутые… Не надо нас пичкать тем, чем мы уже напичканы…Мы говорим об итогах соцсоревнования, а на пикетах стрелку негде обсушиться, погреться, принять пищу… Глупо брать такое обязательство – сопровождать четырнадцать поездов за смену, тогда как стрелков в карауле девять-двенадцать…» Голос с места: «Надо учитывать при подведении итогов количество сопровождаемой автотехники. А то один сопровождает одну платформу с машинами, а другой – шестьдесят шесть. На одно сопровождение такого состава двум-трем стрелкам требуются сутки. И больше составов они взять не успеют…» Из зала поступило предложение прекратить прения. Предложение приняли. Выступил Жареный. Он высмеял предложение стрелка поговорить по душам. «Нет, товарищи, - заявил он решительно, - проверки были и будут всегда внезапными. Только проверки дают нам факты о реальной работе команды. Например, проверка команды в Хотьково показала, что семь стрелков из восьми спали, стратегический объект практически не охранялся. Один из разбуженных товарищей даже удивился: зачем это мы так рано к ним приехали – в пятом часу утра? Почему, значит, не предупредили? Может, телеграмму надо было им послать? Или возьмите 25-ю команду. Там учли опыт 23-й, когда мы обезоружили часовых. В 25-й стали спать, намотав ремень карабина на руку. Относительно 23-й команды хочу сказать доброе слово в адрес ее нового начальника товарища Ноздрина. Теперь знаю, что, если приеду туда с проверкой в любое время, там меня встретят как надо. Вот что значит, когда во главе команды человек военный, ответственный, знающий, что ему делать и как требовать… Товарищи, наша главная задача – не допустить никаких нарушений в дни предстоящего съезда КПСС…» В заключительном слове Скворечников поблагодарил за критику в свой адрес. «Критика, - сказал он, - всегда двигала общество вперед. Критику учтем, примем меры… А к товарищу Кочуре, в его образцовую, так сказать, команду мы обязательно приедем, - недобро усмехнулся, усики дернулись, помедлил и договорил: – Когда зазеленеет травка». «В часика четыре утра», - позволив себе улыбку, угрожающим тоном поддержал шутку Жареный.
Худощавый стрелок из другой команды, всегда угрюмый, замкнутый, вдруг взорвался, когда при нем зашла речь о воспитании. Перебивая других, выплеснул наболевшее: «Виноваты прежде всего родители. У меня старшие дети нормальные, потому что в то время, когда они росли, моя семья жила в Подмосковье, скромно. А младший уже воспитывался в Москве, и потому стал капризным, жадным, ленивым. Он меня разорил, когда его принимали в пионеры. На венки к Мавзолею - десять рублей, к могиле Неизвестного солдата – десять, на цветы пионервожатым – десять, учителям - тоже десятка, во Дворец съездов – тоже».
Какой прекрасный фильм Иоселиани «Пастораль»! На фоне как бы документально отснятой спокойной реальности показаны нюансы чувственной, драматической жизни героев, демонстрирующих несовместимость с природой городских жителей и органическую связь с ней деревенских, а отсюда - нравственное превосходство людей, живущих на земле. Кроме Колина, в кинозале на дневном сеансе сидело четыре зрителя.
24 февраля приехал утром на развод Скворечников, и, как назло, Перов опоздал, а Ноздрин уже уехал домой, поскольку дежурил ночью. Скворечников провел развод, прибыл Перов, и они ушли проверять Фили. Посты на Филевском мосту оказались незакрытыми, Скворечников рвал и метал, грозил санкциями – идет съезд КПСС, а что делаете вы?! Почему такая безответственность?! Санкции не замедлили сказаться – пришла телефонограмма. Ноздрин расстроен: дежурил всю ночь, в команде отдохнуть не смог, не привык спать под шум поездов, разболелась голова, поднялось давление, и, жалуясь на здоровье, он сказал, что так долго не протянет, найдет работу полегче, а сюда надо мотаться каждый день, ответственность и нервотрепка, летом по грибы не съездишь. Вспоминая свою службу в МВД, рассказывал: «После Ленина у нас не было ни одного умного правителя. Хрущев и Брежнев – дураки, Брежнев к тому же любил закладывать. Дочь его - уголовная преступница. Заместитель Андропова организовал шайку гангстеров. Ограбление Орловой их дело. Сын Кириленко, генерал-лейтенант, удрал за границу, прихватив с собой полтора миллиона. Жена министра МВД стреляла в Андропова. У власти одни воры и бандиты. Я и в партию не стал вступать, когда разул глаза, увидел, как одни, ничего не делая, имеют все, а другие, настоящие работяги, живут, как нищие. На меня сильно повлиял еще один случай. Когда я работал составителем поездов, у меня украл велосипед один мужик, член партии. Велосипеды тогда, в 1954-м году, были большой ценностью. За всю службу в милиции у меня только один раз был начальником настоящий человек, на ВДНХ. Так его выжили. А то все – хамы и ворюги». Вечером Ноздрин ушел проверять караул на Филях и взял с собой Женю Старцева. Женя в шубе, валенках, шапке и с карабином. Глядя им вслед, Сережа Чирков пошутил: «Мужичок пришел из деревни. Где тут у вас съезд? Разберемся». В самом деле, если бы Женю заметили милиционеры, то непременно задержали бы.
Завидев большую собаку, Серый убежал. Женя похвалил его: «Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником».
Ноздрин обескуражен, его надежды сделать из команды образцовый коллектив развеивались в пух и прах. Ссылаясь на семейные обстоятельства, ушел с дежурства Гена Федотов. Ноздрин по телефону понял, что Гена пьян. Скворечников, проверяя караул Долянова на Филях, застал всех в караульном помещении, а Латугина - в стельку пьяным. Ноздрин составил на Латугина акт и передал его в милицию. И спросил Колина с надеждой, не собирается ли кто еще из его института перейти работать сюда, на мост.
Куликов отдохнул в Сухуми по путевке МПС и опять остался недоволен: «Ужасная кормежка, отвратительная обстановка, те же лица в форме, та же субординация, неравенство, все дубы, поговорить не о чем, интеллекта – ноль у всех (у начальников и стрелков). Одно у них развлечение – вино и карты. Единственное ценное, что там я получил, - грязевые ванны».
На собрании команды судили Долянова и Латугина за пьянство. Выступал Скворечников. Говорил туманными фразами: «С какой стороны на это посмотреть… От вас требуется немного… Короче говоря, я хочу сказать…» Как ни странно, с ними обошлись мягко, не выгнали, перевели обоих в стрелки и развели по караулам. Но Федотова увольняют. Жена его сказала по телефону, что он намерен зашить «торпеду», сам не может справиться с тягой к вину. Ноздрин доволен – одним пьяницей меньше. «К тому же Федотов человек грубый, - сказал он. - Кроет всех матом. Приходил устраиваться на работу один капитан в отставке, Федотов так поговорил с ним у калитки, что капитан не стал заходить в караульное помещение, удалился».
Алексей Лукашов: «Сорокопут обязательно должен иметь в рационе хитин, питаться жуками, иначе погибнет... Мы очень мало знаем о повадках змей. Знаем, что выползают из нор перед грозой на первый теплый дождь… А сычи и филины должны питаться живым мясом, ибо в холодной крови нет тех витаминов, которые им нужны. Филин, например, зимой всего зайца не съедает, поест и тушку под себя, чтобы теплой оставалась, посидит, снова поест. Если спрячет, тайник помнит, обязательно найдет».
Устраивающиеся в охрану с неудовольствием и брезгливостью отмечают отсутствие истопника в команде, уборщиц, отвратительные бытовые условия на Филях. Но проходит время, и они привыкают.
Жора Перов: «В пивном баре постоянно встречаю парня, лет тридцать ему, ноги атрофированы с рождения. Виновата мать, забеременела еще девчонкой, хотела освободиться от плода, травилась таблетками, потом бросила это занятие, родила. Как напьется, ругает мать: или бы убила в утробе, чтобы ему не мучиться, или бы не делала его. Как-то в баре один мужик посмеялся над калекой. Тот схватил мужика одной рукой за рубаху, а второй стал бить. Еле оторвали от него мужика. Инвалидная коляска с мускульным приводом. Сильные руки у него».
«Я любил жизнь, пока ее не понимал», - однажды произнес пессимист Куликов фразу, которую, наверное, у кого-то вычитал. И попросил Колина напомнить ему афоризм Е. Леца: «Я перестал быть скептиком – уверился в существовании имманентного зла». Потом стал допытываться у Колина, что тому больше всего неприятно. Колин неохотно ответил: «Неприятно видеть картину в покосившейся раме, слушать ненастроенный музыкальный инструмент, трогать мягкое и липкое». «А что самое страшное?» - улыбаясь, не отставал Куликов. «Когда все думают одинаково». «Змей», - удовлетворенно сказал Куликов и отошел.
Из всей команды Бердковский единственный, кто за год не совершил ни одного проступка и поэтому тринадцатую зарплату получил полностью.
Звонит Жареный: «Я тебя очень прошу, дорогой, последи за караулом на Филях. Я на тебя надеюсь. Возможна проверка из отдела. Посмотри, чтобы в будке не сидели по трое». Какое доверие! Какой тон! Конечно, это работа Ноздрина – расхвалил караул. Хотя Колин знал, что к ним, стрелкам с высшим образованием, там, на верху, относятся настороженно.
Со второго поста Лукашов принес зайца с отрезанной головой – попал косой под поезд. Разделывая зайца, печенку бросил Маньке, та съела и снова потянулась к тушке. Алексей, смеясь, рассказал: «Манька ночью на меня обиделась, попросилась в будку, легла на Серого, он сбросил ее с себя, тогда она прыгнула ко мне на колени, а я в это время потянул руку к часам и ударил ее в полете, она отлетела, села в дверях ко мне спиной. Открыл дверь – не уходит. Надулась, сидит, только одним ухом шевелит. Сидела так с полчаса, потом залезла под стул». Манька добилась своего: Алексей бросил ей сердце зайца. Она и с ним справилась быстро. Сердце зайца – уменьшенная копия человеческого. На днях Колин присутствовал на операции в институте Вишневского, наблюдал пересадку искусственного митрального клапана на сердце (такую возможность устроила секретарь директора института, подруга жены Колина, жена тоже смотрела на операцию, но этажом выше - через стеклянный колпак в потолке). На столе пациент – женщина сорока трех лет, очень худая. Операционная бригада – шесть человек. Аппарат искусственного дыхания - американский, система слежения за артериальным и венозным давлением, температурой – японская. В операционной царила простая, тихая, размеренная атмосфера, каждый знал свое дело. Стоя у изголовья, Колин внимательно наблюдал, как ассистенты в разверзнутой грудине, пережав сосуды, обескровили сердце, обложили его кусками льда и ватными тампонами и хирург приступил к операции по пересадке клапана. Потом плоское, похожее на выпотрошенный желудок, сердце подключили к собственной системе кровообращения, дали электрический разряд, и оно заработало. Во время операции один ассистент, освободившись, читал в стороне книгу, другой, подавая инструмент, вслух обсуждал вчерашний футбольный матч. После операции, длившейся пять часов, хирург поделился с Колиным проблемами: зарплата далеко не американская, материальное снабжение недостаточное, вату поставляют искусственную, которая плохо впитывает кровь, перебои с бинтами. Эта операция у них отлажена, делают поточно. Клапаны отечественного изготовления служат пять-шесть лет. Что потом? Повторная операция. Но уже более сложная, рискованная, поскольку ткань в месте вживления клапана ослаблена. При вскрытии ни на одном лице оперирующих Колин не увидел ни тени волнения, не говоря уже о священном трепете, - вопрос о душе и ее бессмертии в тех стенах, похоже, никогда не стоял. А ведь был такой Войно-Ясенецкий, хирург и священник в одной персоне, совмещал в себе, казалось бы, несовместимое. Может быть, истинный врач как раз и должен лечить плоть и душу вкупе.
Лукашов не расстается с биноклем – привычка натуралиста. Стоит на посту, как всегда, жизнерадостный, рассказывает: «Вчера из бинокля разглядел лежащую на снегу в метрах тридцати от зоны женщину. Дванов не стал с ней возиться, вызвал милицию. Мы с Ноздриным подошли к ней. Женщине сорок девять лет, одета в дубленку, меховую шапку, на пальцах кольца с камнями, лицо в синих пятнах, была еще живая. Оставила записку, в ней телефон и адрес, пишет, чтобы в ее смерти никого не винили, она решила уйти из жизни, потому что этой жизни недостойна, виновата в том, что дочь попала в психиатрическую больницу. Приняла восемьдесят таблеток снотворного, рядом с ней на снегу валялись десять пустых пачек. Чтобы не возникло подозрения на аптеку, в записке указала, что снотворное осталось после матери. Как выяснилось, муж у нее преподаватель в консерватории, семья элитная, обеспеченная. Прежде чем принять лекарство, искала место. По следам под мостом было видно, как она топталась, металась, пока решилась». «Я уверен, что она наркоманка или алкоголичка. Люди допиваются до того, что всякую совесть теряют, - сказал Ноздрин по этому поводу. - Я видел одного такого в бане – музыкант из Малого театра; приходил туда играть на скрипке за кружку пива. Конечно, угощали».
Сергей Чирков о караульном помещении на Филях: «Не нравится мне там. Ни душа, ни логика не принимают то строение. Вроде изба, но не деревенская. Там ничего не хочется делать. Совершенно разнородные вещи соединены, составлены случайно».
Март. На реке ледоход. Серые льдины. Однажды плыла на льдине кошка. Как она там оказалась? Найдется ли на нее дед Мазай? На льдинах катаются мальчишки с шестами в руках. Иногда отплывают от берега далеко. Стрелкам приходится кричать с моста - предупреждать об опасности. Не слушают. Стрелки вызывают милицию. На перилах моста сидят вороны и галки, оглашая окрестность скрипучими выкриками. Воздух чистый, прозрачный. Расцвела верба. Во всем чувствуется приближение весны. Какой она будет? Что принесет стране?
Караул Колина по итогам февраля занял первое место. Ноздрин чрезмерно хвалил караул на собрании команды, чем ввел стрелков в конфуз.
Лукашов из «мелкашки» подстрелил скворца, рассматривает внутренности, определяет, чем тот питается зимой. Сейчас обычное явление – скворцы остаются в Москве на зиму. Потому что есть корм. За этим занятием Алексей, как бы между прочим, рассказывает о смерти двоюродного брата, который погиб в числе тридцати трех пассажиров в недавней катастрофе ЯК-40. У Алексея много родственников в Москве, всех и не знает. И о существовании этого брата, до его смерти, не знал. Непонятен до сих пор механизм саморегуляции у животных, без паузы продолжает он. В Австралии истребили самцов лиры из-за красивых перьев. И стали рождаться одни самцы у них – до полного равновесия. И у людей подобное наблюдается. После войны больше рождается мальчиков. Откуда такая целесообразность? Лукашов не знает. В мистику не верит.
Колин не член партии, тем не менее, его назначили председателем совета ленинской комнаты. Что делать с ней, он не знал. Надо было составить план работы. Какой работы? Слава богу, нашел положение. Вот что там было написано: «Ленинская комната – центр политико-воспитательной работы с личным составом ВОХР. Для ленинской комнаты выделяется лучшее, просторное и светлое помещение, которое обеспечивается культпросветимуществом и оборудуется современной мебелью. Ленинская комната должна отличаться от других помещений своим оформлением и уютом. Центральное место – стенд о жизни и деятельности Ленина, его скульптурное и живописное изображения. В ленинской комнате также помещаются портреты основателей научного коммунизма, руководителей КПСС и Советского правительства. Пропагандируются: решения партсъездов, положения Программы партии, постановления ЦК, успехи в коммунистическом строительстве. Наглядная агитация должна быть высокоидейной, политически острой, злободневной, связанной с жизнью подразделения, привлекательной своим красочным видом. Все материалы наглядной агитации должны способствовать улучшению работы подразделения, повышению профессионального мастерства и культуры в работе, укреплению дисциплины и политико-воспитательного состояния». Наверное, существуют аналогичные положения для музеев Ленина, для институтов по изучению марксизма-ленинизма. Сколько таких помпезных, никому не нужных, зданий по стране!
Игорь Коршунов намерен работать по совместительству на фабрике «Русский сувенир». Его знакомый устроил туда мать и жену, работает за себя и за них, зарабатывает в месяц до трех тысяч. «Попробую, - сказал Игорь. - Если дела пойдут, то перейду туда. Работа надомная, надо только сделать токарный станок. Продукция фабрики идет на экспорт. Мой знакомый свой план выполняет за полмесяца, а вторую половину месяца пьет».
Из проходящего товарного поезда мальчишки бросили в будку камень, разбили стекло. По счастливой случайности в будке никого не было. Стекла вставили, обтянули снаружи металлической сеткой. Хуже стрелкам, сопровождающим грузы. Мальчишки с земли бросают камнями и по стрелкам, и по технике.
Пятого апреля Жора Перов послал Колина в магазин на собранные деньги купить подарок Валентине Ивановне Давыдовой по случаю ее ухода на пенсию, а Бердковского и Старцева отрядил на второй пост ремонтировать прохудившуюся крышу. Лукашов обрезал яблони во дворе. Сам же Перов, нацепив револьвер, занял место стрелка у первого поста. Колин купил чайный сервиз и покрывало, прибыл в команду в час дня, а в два часа позвонил дежурный по отряду, предупредил, что в команду по приказу генерала Ехина выехал заместитель Жареного, и спросил, что случилось. Колин вопросительно посмотрел на Перова, тот хитро улыбнулся и рассказал, что вскоре после отлучки Колина на мост вышел высокий полный мужчина с догом и, не обращая внимания на окрики Перова, пошел по мосту. Жора нагнал его и, угрожая револьвером, заставил мужика повернуть. Мужик, матерясь, сказал, что это так Перову даром не пройдет, сейчас он из дома (показал на желтое цэковское здание напротив) позвонит папаше. Жора в той ситуации готов был пристрелить пса, но пес выглядел мирным, безобидным, не рассердился даже тогда, когда хозяин натравливал его на Жору. А что это было так, подтвердили присутствующие при этой сцене железнодорожные рабочие и были готовы дать показания в пользу Жоры, если это потребуется. Тут позвонил сам Ехин и сдержанно информировал Колина о том, что звонил ему этот самый мужик, назвал своего отца, оставил свой телефон и адрес и сказал, что караул на мосту был пьян, ему лично нахамили, угрожали убить собаку, в связи с чем попросил разобраться и наказать виновных. «Есть у тебя собака?» - спросил Ехин. «Нет», - ответил Колин. «У меня тоже нет, - мягким, покладистым тоном сказал Ехин. - А какая у него собака?» - «Дог». – «Вот видишь, дорогая собака. Вот что. Я знаю, что вы все трезвые, но на всякий случай Перов и вы все проверьтесь на алкоголь. И тогда мы ответим этому типу как надо, - и сочувственно договорил: - Что поделаешь, власть есть власть, хоть и хамы они, но – власть». Заместитель Жареного, убедившись, что в карауле все трезвые, решил для формы проверить одного Перова, посадил Жору в служебную машину, и они уехали. Позже Жора рассказывал, как волновался сам. Дело в том, что утром он выпил с Коршуновым бутылку вина, а потом добавил пива. Конечно, с этого не опьянел, но анализ крови показал бы. Уже думал о том, как его выгонят с работы по статье. Но в этот раз судьба благоволила Жоре. Оказалось, во всех ближайших поликлиниках кровь на определение алкоголя не брали, медвытрезвители клиентов не принимали без направления из милиции. Намотавшись по Москве, прибыли на свой медпункт в отряде. Пока заместитель Жареного ходил к медперсоналу договариваться, Жора успел выпить два литра воды. А когда медсестра подала ему трубку, чтобы он выдохнул, Жора вдохнул. Она протянула: «Да-а, остаточные явления. Чуть-чуть». И написала заключение, что он трезв. Остальные же в карауле ограничились объяснительными, изложив одинаковую версию: дескать, стояли на постах согласно графику дежурства, мужчину с собакой вовремя задержать помешал проходящий поезд, а когда задержали, он нецензурно выражался и угрожал собакой. Жареный, узнав все перипетии случая, мстительно обронил: «Надо было застрелить собаку!».
Насытившись рыбой, Яшка взлетел и сел на крышу сарая – огромный, абсолютно черный ворон, с умным меланхолическим взглядом, с внушительных размеров клювом. Яшку принес в команду Лукашов. До этого птица жила у товарища Лукашова в квартире. «Не улетит», - успокоил стрелков Лукашов, посмеиваясь. «Я не люблю животных, - сказал Бердковский. – Они созданы для истребления друг друга. Только в мире растений вижу гармонию. Лукашов сам рассказывал, какая подлая птица ворона». И все же Бердковский не мог смотреть на Яшку без восхищения – столько в нем было грации и достоинства!
«Не принимают его», - привычно улыбаясь, сказал Лукашов и передал бинокль Колину. В бинокль четко просматривалась драма: стая парящих птиц и отдельная особь на расстоянии, робкие попытки особи сократить это расстояние решительно пресекались стаей – отделялось несколько воинственно настроенных птиц, и Яшке (а это был он) ничего не оставалось делать, как ретироваться. Колин вернул прибор улыбавшемуся Лукашову. Никакого желания улыбаться Колин не испытывал.
Телевидение показывает Горбачева в Куйбышеве на встрече с народом. Бодрый, жизнерадостный, лоснящийся, он обращается к людям: «Как живете, товарищи?» В ответ молчание. Потом кто-то произнес невесело: «Не хуже других». Преодолевая заминку, Горбачев энергично заговорил, энергично замахал руками, обещая достойную жизнь впереди.
Абзац из газеты: «Видимо, сегодня, когда люди так увязли в заботах о собственном благе, когда многие не выдержали испытания на достаток, как никогда актуален призыв – жить по правилам истинного гуманизма и милосердия». А еще в статье под названием «Щит против наживы» читателей призывали писать в газету о людях, которые получают нетрудовые доходы. Как там у Гоголя? «Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная, зачем. Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего».
Навестил команду Филиппков, бывший начальник отряда, поинтересовался делами. Рассказал, что его выжили, подсидели замы – Скворечников и Жареный. Сгоревшая будка тут не при чем. За будку получил выговор, предлогом для увольнения послужило анонимное письмо, в котором утверждалось, будто он воровал материалы со склада и т. д. А когда ушел в отпуск, Скворечников и Жареный предъявили генералу Ехину ультиматум: или они, или он. «Да, - сказал Филиппков, - главное – какие у тебя замы. Скворечникову, когда он учился в мясомолочном институте, я создал все условия для учебы, отпускал беспрепятственно на занятия, давал время для подготовки к экзаменам, а работу за него делал сам. А как только он получил диплом, сразу переменился».
Мастер СМП (строительно-монтажного поезда, сосед), мрачный, молчаливый тип, неожиданно разговорился. Сославшись на знающего родственника, с яростью рассказал, что за один только 1985-й год первые секретари обкомов и члены ЦК положили себе в карман два с половиной миллиарда. На многих завели уголовное дело, кого-то расстреляли, кого-то посадили. Насчет расстрелов мало кто ему поверил, но в народе действительно циркулировали слухи о воровстве в высших эшелонах власти. Эти слухи – проявление так называемой гласности. В помещениях СМП, где водители переодеваются, - грязь, беспорядок, валяются запчасти. Шоферы - сравнительно молодые мужчины, от тридцати до сорока лет. После зарплаты остаются на всю ночь, пьют, играют в очко, крадут друг у друга деньги, спят на полу, потом заходят в команду, занимают. Смысл жизни у них один – заработать и пропить. А семья – дело второстепенное.
Повертев в руках «Комсомолку» со статьей о Лыковых, Лукашов рассказал такой случай. Его друг служил в войсках МВД, охранял в Сибири лагерников. Однажды, обезоружив охрану, они все – пятьсот человек - бежали. Их долго искали. Нашли в таежном монастыре, о существовании которого власти и не подозревали. Церковь, здания, стены – все прочное, из лиственницы. Войска окружили монастырь, лагерникам предложили сдаться. Они отказались, а тех из своих, кто попытался выйти из крепости, пристрелили. Зэков истребили из крупнокалиберных пулеметов с бэтээров. «Есть у нас еще самобытные уголки, - продолжал Лукашов. - Служил я в Читинской области, бывал в местах, где сохранились семеновские деревни. Народ там крепкий, со своим уставом, ненавидят советскую власть и солдат. Женятся только на своих».
Долгие телефонные разговоры с женой для Чиркова – своеобразный, но необходимый ритуал. Голос у него тревожный, напряженный, сочувствующий: «Ты, Верочка, больше меня знаешь… я тебя понимаю… я тебе доверяю…» Сказал, что Вера устроилась в охрану на кожевенный завод, сутки через трое, довольна. Правда, там контингент не такой, как у нас, одни алкаши, последние люди. Но ничего. Там у них и вооруженная охрана есть, но Вера без оружия. Импорт охраняют. Все равно тащат. В институт Вишневского няней ее не взяли - директор запретил брать на такие должности людей с высшим образованием. Предлагали работать инженером в группе реанимации на японской и американской электронной аппаратуре, эта техника Вере знакома, но она отказалась. Сейчас они почти всей семьей берут уроки английского языка у одной из лучших преподавательниц в Москве, она учила языку детей членов правительства, сейчас одинокая, больная, беспомощная женщина, дает им уроки бесплатно, а они помогают ей по квартире с уборкой и ремонтом, покупают продукты.
В прессе и по телевидению муссируется одни и те же темы – стратегия ускорения, интенсификация, крутой перелом. «И не стыдно им?» - возмущается Куликов вслух. Бердковский: «История показывает, всякая власть занята одним – любыми средствами удержаться на плаву. Если власть будет руководствоваться нравственными принципами, государство погибнет». «Не погибнет», - спорит Куликов. Ажиотажная правительственная политика лозунгов и призывов нашла отражение и в масштабах отряда – в команду летят «молния» за «молнией», кого-то хвалят в них, кого-то выгоняют, кого-то награждают, кого-то ругают. Один «нагоняй» начинался так: «Стрелок Повалишников прибыл в 11-00 и в 12-40 совершил сон на посту…»
Бердковский подержал в руках книгу с повестями В.Быкова и сказал: «Пишет он правдиво. Сейчас многие пишут правду. Гласность. Но что это дает нам? Мы эту правду и так знаем». Колин заметил, что проза Быкова привлекает прежде всего художественностью изображения. И согласился с Бердковским в том, что литература сейчас становится все менее интересной, чересчур прозаической или моралистической, художественную литературу энергично вытесняет публицистика. Тот же Распутин, пошел, похоже, по стопам Л. Толстого. «Наверное, невозможно совмещать этику, эстетику и художественность в одном произведении», - предположил Бердковский.
Саша Воронов объявил, что перешел работать из Елисеевского в 40-й магазин. График тот же – через день. Платят больше, хотя навар меньше, товар не вынесешь. Но семью обеспечивает хорошими продуктами – сервелатами, сырами, фруктами. Два раза в месяц выдают им по заказам икру, балык, индийский чай, шоколад. Продавцы уважают его, он не «бухает», как местные грузчики, довольствуется в день бутылкой сухого вина. А те, заступая, принимают по стакану водки и потом в течение дня прикладываются несколько раз. Воронов агитировал к себе в магазин Дванова, тот отказался: там работать надо, вкалывать, а он хочет найти такую работу, чтобы ничего не делать и получать деньги. Например, можно перепродавать водку или кроссовки. Воронов: «А ты знаешь, что за это бывает?» Дванову позарез нужны деньги – запорол двигатель в купленной подержанной машине. «Избаловала его армия, - раздосадованный, сказал Воронов, - ничего не хочет делать руками».
По телевизору показывали не трогающий ни сердце, ни ум фильм про войну. Жора Перов сказал: «Моя мать вспоминала, в войну жила в Калининской области, идут военные составы, население обменивается с солдатами. Солдаты женщинам – мыло, а те – самогон. Солдаты плутовали, вместо мыла подсовывали пачки тола, женщины тоже не оставались в долгу, вместо самогона – воду. Сразу подлог не выявишь, сделки совершались на ходу».
Алексей Тихонович сдал карабин и патроны Дванову, дежурство закончилось. «Ну и все, - с облегчением произнес Тихонович. – Еду домой спать». Он живет за городом. «Зачем далеко ездить, - вполне серьезно сказал Дванов. – Бери карабин и спи в будке».
Звонят, интересуются условиями работы. Сергей Михайлов, начкар, самым серьезным образом поддерживает разговор: «А у вас есть высшее образование? А научная степень? Нет? Мы ниже кандидатов наук не берем». Его веселит длинная пауза – на том конце провода не всегда понимают шутку.
К Жене Старцеву зашел приятель из института, где работали Колин, Старцев и Чирков. Бардак там, рассказывал он, одна видимость работы. Женя предложил ему перейти сюда. Он помялся, ничего не сказал, а когда ушел, Сережа Чирков, смеясь, обронил: «Еще не созрел».
Гоголь пишет матери по поводу замужества сестры: «… И как вспомнишь, сколько в последнее время дотоле хороших людей сделалось ворами и грабителями из-за того только, чтобы доставить воспитание и средства жить детям! И пусть бы уж эти дети доставили им утешение, - и этого нет!.. Лучше заранее приуготовлять себя ко всему печальному и рисовать себе в будущем все трудности, недостатки, лишения и нужды; тогда, может быть, супружество и будет счастливо». «Интересная мысль», - отозвался бы на этот абзац Сережа Трутов.
Колин и Бердковский сверху, с моста наблюдают сцену: по ту сторону зоны вдоль ограждения идет мужчина с собакой на поводке, следом - мальчик лет шести с детским пистолетом в вытянутой руке. Мальчик целится в спину отца, «стреляет» и кричит: «Падай!» Отец поворачивается, на ходу бросает: «Не надо, Игнат», идет дальше. Игнат «стреляет» снова и еще требовательнее и громче кричит: «Падай, кому говорю!!» И мужчина падает на траву. Собака включается в игру, с рычанием набрасывается на хозяина. Игнат целится в собаку. Колин и Бердковский многозначительно переглядываются.
Женя Старцев продолжает подрабатывать на чертежах для студентов. Пояснительная записка и три листа ватмана обходятся им в шестьдесят рублей. Типовой проект Женя делает проектором. На работу уходит дней пять. В месяц получается рублей двести. Иначе нельзя, говорит Женя. Только за кооперативную квартиру свою он платит в месяц шестьдесят рублей.
Чирков, грустный, делится: «Вера, наверное, скоро бросит охрану. Решила там навести порядок. Охраной заведует женщина, еще молодая, лет тридцати пяти, из продавцов. Пришла туда в тапочках, сейчас ходит в золоте. В охране пятнадцать собак, породистых, но доведенных до истощения. На собак отчисляют шесть с половиной тысяч рублей в год, которые эта баба прикарманивает с начальником. И с начальником, и с охранниками эта баба - понятно. Щенят продает. Вера двух щенят забрала домой, сейчас откармливаем их. Когда Вера подняла голос в защиту животных, начальница пригрозила Вере – или уходи, или молчи».
Мишка разрешает погладить себя только Жене Старцеву. Ест Мишка не спеша, с достоинством и в знак благодарности слегка помахивает хвостом. Серого стали сажать на цепь. Скулит, не нравится. Но вечером и ночью бдит – лает на любого, кто подходит к посту. Манька повадилась ходить вниз, на огороды. После паводка на огородах остались лужи, там плавают утки, утки сделали гнезда, сели на яйца. Манька - хищник, не запретишь. Проголодавшись, проведывает команду Яшка, садится на крышу сарая или дерево и издает клювом дробный, трескучий звук.
Игорь Долянов на разводе увидел на пульте книгу «Свет в августе» и заметил, что у Фолкнера герои живут и умирают ради того, чтобы сохранить любовь и верность. Но действуют они разобщено, в одиночку. И потому гибнут, оставаясь личностями. Нашим людям исстари свойственен коллективизм. На коллективизме, общем духе держалось государство. А теперь Горбачев хочет перестроить наше сознание по западному образцу. Горбачев не знает историю России. В нашей стране человеку у власти нельзя ослаблять вожжи. Горбачев, если его не остановят, наломает дров.
25 апреля выдалось теплое, солнечное, поднимающее настроение, утро: весна вступала в свои законные права – бугорки и склоны, обращенные к солнцу, уже покрылись зеленой травкой, набухли почки на деревьях. Подходя к переходному мостику, Колин удивился - увидел на посту Бердковского, он должен был заступать с Колиным. Бердковский встретил его с вымученной улыбкой и объявил потрясающую новость: вчера вечером Алексей Лукашов убил человека. Застрелил мальчишку на соседнем, пешеходном мосту. В этой связи Бердковского и вызвали на ночь для усиления караула. Вечером приезжали генерал Ехин, Жареный, милиция, следователи, врачи. Скворечников остался в команде на ночь. «Я приехал уже поздно, - рассказывал Бердковский. – Место происшествия освещал фарами тепловоз, собралась толпа народа, я с карабином стоял на путях, не пускал людей. Труп не видел, не хотел смотреть. Следственная группа с вспышками фотографировала труп со всех сторон. Потом его погрузили на тепловоз и довезли до машины. Вылилась огромная лужа крови. Всю ночь около лужи дежурили два милиционера. Не пропустили даже маневровый тепловоз. Прямо детективная история».
25 апреля развод делал Жареный. Относительно случившегося он сказал: «Ребята, между нами говоря, Лукашову не надо было проявлять патриотизм. Не надо было покидать пост. Предупредил начальника караула и достаточно. А тот должен был принять меры - вызвать милицию или идти самому разбираться. Учтите это и не лезьте в бутылку. Лукашова спасет то, что он был трезвым, а те хулиганы были в сиську пьяные». И Жареный, и Скворечников возбуждены, в приподнято-торжественном состоянии. Еще бы – одно дело на разводах напоминать стрелкам о применении оружия, другое – его применить. Ноздрин уехал домой утром еще до развода. Уехал совершенно разбитый и больной от случившегося. Звонил Ехин, интересовался личностью Лукашова. Колин коротко охарактеризовал его: биолог, читает лекции, пишет статьи, отлавливает змей. «Змей? – удивился Ехин. - А зачем? Каким образом?» Колин объяснил. Расспрашивали о Лукашове и замы Ехина. Алексей вмиг всем стал интересен.
Жора Перов вспомнил случай в прошлом году, когда караул Газикова задержал одного типа, который хотел утопиться с баржи. Сдали его в больницу на обследование, а там Газикову попеняли: «Зря ему помешали».
Припомнились насмешливые реплики ранее задерживаемых в зоне: «Да у вас и ружья-то не стреляют!» Или: «Вы не имеете права стрелять!»
Вернулся из больницы Лукашов - в фуражке, надетой на забинтованную голову. Он в этой, вохровской, с зеленым ободком, фуражке везде – на дежурстве, дома, на всесоюзном симпозиуме орнитологов. Рассказывал в обычной для себя бодрой манере, громким, пронзительным, без обертонов голосом: «В больнице я дал следователю показания устно и письменно. Всю ночь сидел. Лягу – тошнит, голова идет кругом. Врач сказала: «Правильно сделал, одним хулиганом меньше». А было все так. Их трое было, лет шестнадцати-восемнадцати, уселись на том мосту, напротив меня, пьяные, матерились. Я им говорю: «Ребята, вам тут делать нечего». Они поперли на меня: не суйся не в свои дела и т.д. Я доложил Седову, он исполнял обязанности начкара, Коршунов отдыхал. Седов позвонил в отделение милиции: мол, тут ребята ведут себя агрессивно. А в это время по тому мосту идут двое парней, эти трое сразу напали на них, одного сбили с ног. Я под мост и к ним. Те двое убежали, а эти трое набросились на меня, стали вырывать винтовку, я сопротивлялся, бинокль бьется на груди, я одному ногой в пах, он скрутился, очухался и снова полез. Особенно сильно бил меня один из них, самый здоровый, жаль, не в него попал. Я только встану на ноги, он под дых, в бок. Что-то блеснуло у него в руке, наверное, кастет, я увернулся, прижался к перилам, отбивался руками и ногами уже кое-как, из последних сил. Потом они побежали по мосту, но, увидев милиционеров, повернули в обратную сторону. Когда бежали мимо меня, я поднялся, крикнул: «Стой!» и, теряя сознание, выстрелил. Хотел вверх, но уже плохо соображал…» Помолчав, Алексей продолжал, понизив голос: «После выстрела очнулся, никого, тишина, и подумал: может, ничего и не было? Два милиционера подошли, поддержали меня, взяли карабин, вижу – парень лежит, уши синие, понял - готов. Бил метров с десяти, но убойная сила была такая, что убитый пролетел еще метров пять юзом… Жаль, что убил не того. Когда он бил меня, я держался за его куртку. До сих пор болят кончики пальцев…» На синей форменной рубашке у Алексея высохшие коричневые пятна крови. В больнице ему дали больничный с диагнозом: ушибы в боку, ссадина на голове.
Поспав утром в комнате отдыха, Бердковский снова заступил на дежурство. Около будки он поделился впечатлениями: «Сквозь сон слышу в караульном помещении громкий жизнерадостный смех Лукашова. Поразился: как можно смеяться, когда ты только что убил человека?! Материалист, одним словом. Натуралист. Он и животных убивал осознанно, не жалея. А погода вчера была замечательная, можно сказать, первый весенний день. Такие дни, наверное, и подталкивают людей на всякие поступки – хорошие и плохие».
Поползли слухи в округе, будто убили охранника, а он, в свою очередь, - двоих нападавших. В команду пришла женщина, уже в годах, нервная, испуганная, услышала про убийство, ее сына нет дома уже второй день, пришла удостовериться, что погибший - не ее сын. Молодая женщина с мальчиком лет трех-четырех искала мужа, справлялась, не видали ли стрелки его, обрисовала приметы и шутливо спросила, не застрелят ли ее? А мальчик с серьезной миной на лице показал на карабин у стрелка и проговорил строго: «Бух!» Саша Седов пришел со второго поста сдавать смену, обронил небрежно: «Надо было всех троих уложить». Женя Старцев, посмеиваясь, рассказал: этот случай подействовал на местных жителей - не то чтобы нарушить зону, даже к ограждению не подходят. Поглядывают в сторону моста кто с любопытством, кто с опаской. Он с Серым прогуливался вдоль ограждения, кучка ребят и девчонок (Женя называет их сосками) под соседним мостом, как обычно, поддавали, курили. Увидев Женю с собакой и карабином, бросились врассыпную, один упал, пробежал несколько метров на четвереньках, Серый лаял на них. Как быстро просыпается в человеке страх!
Убитый парень, как выяснилось, учился в техникуме, а друзья его – в ПТУ. На первом же допросе друзья показали, что занимались мелким хулиганством, били и грабили ребятишек. Дал показания и тот парнишка, которого били те трое на глазах Лукашова, парнишка благодарил Алексея за то, что защитил его и друга.
Ноздрин после этого случая резко изменился, накричал на Сергея Чиркова (Чиркова он поставил начкаром), обвинил в разглашении служебной тайны, приказал написать объяснительную. Дело в том, что в дежурство Чиркова приходила сестра убитого с мужем, Сергей разговаривал с ними за зоной, она не верила, что брат ее мог так себя вести. Ноздрин предупредил Сергея, что его судьба будет решаться в отряде.
По поводу случившегося пришла телефонограмма, которая начиналась так: «24 апреля 1986 года в 20 часов в 23-й команде тремя несовершеннолетними лицами было произведено нападение на часового поста №2 стрелка Лукашова с целью овладения оружием. Теряя сознание и обливаясь кровью, стрелок Лукашов сумел произвести выстрел, который насмерть застрелил одного из нападающих… Обязываю…» Прочитав, Бердковский покачал головой: «Выстрел, который застрелил. Они все там неграмотные. Заместитель Жареного пишет фамилию с маленькой буквы».
Однако скоро, очень скоро, это ЧП затмило другое, неизмеримо большее по масштабам, - Чернобыльская катастрофа.
После первых, довольно сдержанных официальных сообщений о чернобыльской аварии, Колин навестил институт. Подтвердились самые серьезные предположения: взорвался реактор, идет эвакуация населения, создана правительственная комиссия. Похоже, что еще никто не представляет истинных масштабов катастрофы. Но то, что это самая крупная техногенная катастрофа в истории человечества, у физиков не вызывало сомнений.
В конце апреля появился Лукашов забрать свои вещи. Его кладут в больницу, признали сотрясение мозга второй степени. После побоев тошнило, но в ту первую ночь хирург не придал этому значения, еще и накричал на Алексея: «Ну что, что болит?! Ничего не болит! Ушибы – ерунда!» И не стал осматривать. На другой день сделали диагностику коры головного мозга, обнаружились сбои. У следователя была очная ставка с ребятами, с которыми Лукашов дрался. Они признались, что хотели отобрать карабин. Тот, который бил, не сказал, что у него было в руке. Сначала сказал, что это был коробок спичек, потом – кирпич, а потом отказался говорить на эту тему – мол, не докажете, что было.
А Бердковский не может успокоиться: «По Лукашову не видно, что он переживает. Занят только одним – как выкрутиться».
По поводу убийства организовали собрание команды. Общее мнение начальства – не надо было ввязываться в драку. Отягчающим обстоятельством послужило то, что Алексей стрелял в спину убегающему, и этот факт могут истолковать как превышение полномочий. Суд выяснит. Руководство ВОХР сделает все возможное, чтобы защитить Лукашова, было заявлено на собрании.
Сверху просочились слухи, что команду хотят перевести на двенадцатичасовой график работы. Стрелки уверены, что, если такое произойдет, большинство из них покинет команду.
Ноздрин все эти дни в мрачном настроении. К тому же во время собрания у него сняли с машины зеркало. Машина стояла на виду караула. «Куда вы смотрели?» - в сердцах упрекнул он стрелков.
Второе мая. Филевский мост. Андрей Ангельский, высокий, статный, симпатичный, ироничный, сдает дежурство, разоружается, говорит со вздохом облегчения: «Ну, все, отдежурил. Теперь домой, на пункт постоянной дислокации». Внизу раздается автомобильный сигнал, он не спеша спускается по лестнице, открывает ворота машине, артистически наклоняется и широким любезным взмахом руки приглашает: «Прошу!» Серый возится с кобельком. Прекрасное утро. Напротив, через реку, застыли портальные краны, только один трудится, что-то грузит на баржу. Зеленая трава, распускаются листья на деревьях, летают голуби, чирикают воробьи… А мысли в Чернобыле. Все, кто бывал там, восхищались тамошней природой, городом Припятью. «Неужели все это, природное и рукотворное, погибнет безвозвратно?» - спрашивал себя Колин, зная ответ.
Колин с женой, сойдя с автобуса, идут в деревню проселочной дорогой, вокруг засеянные поля, в сочной зелени лес. Жена рассуждает: «Если бы ты стал директором здешнего хозяйства, то держал бы в узде народ, но совхоз сделал бы успешным». «Наверное», - соглашается Колин. «Интересная работа – руководить на земле, надо много знать и уметь, - продолжает она. - А я бы работала у тебя экономистом. Только никто нас не возьмет. Можно еще семейную ферму организовать. Но трудиться на участке, только для себя, неинтересно. Хочется общественного признания». Мать любила жену Колина, невестку, не меньше своих дочерей. И было за что - миловидная, умная, с покладистым характером и, несмотря на московское происхождение, не чуралась тяжелого труда на земле, умела доить корову и даже пыталась косить траву. «Ты серьезно насчет семейной фермы?» - спрашивает Колин. «Да, - отвечает она. – Жаль только, что это не реально. Правительство никогда не отдаст землю в частное владение. Я насмотрелась на чиновников от сельского хозяйства. Их интересуют только карьера и деньги».
Дванов развалился в кресле, похлопывает шомполом по икрам. Коршунов сидит за пультом. Оба курят, разговаривают. Дванов дежурит все майские праздники. Как бухгалтер высчитал, что за май получит двести три рубля. Деньги нужны ему на ремонт купленной с рук машины. Починит машину, будет торговать полевыми цветами. Пучок на рынке – рубль. В институте Курчатова ему предлагают место старшего бухгалтера с окладом двести пятьдесят рублей, но без партийной книжки не возьмут. Любая приличная должность недоступна без членства в партии. Главная здесь задача у него - вступить в партию. А в армии он сейчас бы получал чистыми триста и жил бы, как «белый» человек. Раньше у него в холодильнике всегда стояла бутылка водки для гостей, сейчас он это себе позволить не может. Во время разговора Дванов распаляется, повышает голос, почти кричит: «Если я захочу, посажу Скворечникова. Я знаю, что он берет взятки со стрелков. Ему дают деньги те, которых увольняют по статье». Коршунов Дванову перечит, ничего, мол, у тебя не выйдет, секретарей партийных организаций у нас не судят, это он знает как член партии. «А вот тебя, - говорит он Дванову, - за это дело уволят по статье, и не видать тебе партии как своих ушей». «Меня никто не уволит, - спорит Дванов, - я не сплю на дежурстве, ко мне никто не придерется. Кроме того, я ветеран войны». «Если захотят, найдут основание, - убежден Коршунов. - Не тебя, твоего стрелка накроют. Сам знаешь, как это у нас делается. Помнишь, как Быкова уволили? Казалось бы, какая разница – в какую воду камень бросить. А разница есть. В чистую – круги идут. В болото – буль-буль и все. ВОХР – это болото, ничего не добьешься. В армии и то больше прав». «Мне бы только в партию вступить, - говорит Дванов, теряя пыл, - сразу уволюсь». «Не примут тебя здесь в партию, - возражает Коршунов. - Сгоревшая будка на тебе числится». Таким образом они могут препираться часами. Служба идет. Неожиданно Дванов вытаскивает револьвер, крутит барабан, говорит: «А теперь, господа офицеры, сыграем в русскую рулетку». И артистично прислоняет дуло револьвера к виску. Коршунов, Дванов и Колин смеются. В самом деле, сцена напоминает что-то – все трое в кителях, с револьверами…
Саша Завалов пристает с вопросами: куда движется человечество? А есть ли у нас интеллигенция? Будет ли третья мировая война? «Мне один знакомый, историк по образованию, говорил, что «Слово о полку Игореве» написано в ХVIII веке», - доверительным тоном сообщил Саша. «Ты веришь этому историку?» - спросил Колин. «Да», - ответил Саша. «Если это правда, то Рыбаков, Лихачев и прочие академики и доктора наук, мягко говоря, заблуждаются. Представляешь, какой это удар по авторитету официальной науки, которую они представляют?» «Поэтому правду они не допустят», – тихо, но твердо сказал Саша. «Да, это вопрос - чего больше научные авторитеты привносят с собой – вреда или пользы? – поддержал разговор Бердковский. - Во всяком случае, академики не любят признаваться в своих ошибках». Саша уверен - больше вреда, особенно в гуманитарной сфере. «Если когда-нибудь отменят цензуру, будет разоблачено много мифов в истории и литературе», - сказал он. «Может быть, - согласился Колин и заметил: – Отменят одни мифы, создадут другие. Дело не в цензуре. И в демократических странах есть свои мифы. Миф заложен в природе человека». Бердковский несогласно усмехнулся и продолжил свою мысль: «Будь моя воля, я бы отменил звание академика, то есть все то, что за этим званием в нашей стране кроется. И в науке, и в искусстве, везде. Достаточно почетного, неоплачиваемого, без всяких благ, звания». Колин невольно подумал: «А смог бы Саша Завалов, повинуясь уставу караульной службы, убить человека? Наверное, нет». И поймал себя на мысли, что на место Лукашова, нет-нет, да ставит то одного, то другого стрелка команды.
Стрелок из другой команды с ностальгией рассказывает о службе в прошлые времена - вино таскали из цистерн ведрами, черпали посудой, какая попадала под руку. А когда арбузы привозили в вагонах, домой набирали - кто сколько мог утащить. Тащили и рабочие на железной дороге, и служащие, и охрана. Теперь стало строго. Стрелок этот еще молодой, кровь с молоком, черные ершистые усики, высокий, стройный, в модных джинсах, самоуверен не по годам, матом кроет начальство, которое собирается вводить двенадцатичасовой график: «Каким местом они там думают?! У нас на сопровождение одного поезда иногда уходят сутки. Разве уложишься в двенадцать часов? Да и сопровождать некому. В команде по штату должно быть семьдесят человек, в наличии осталось восемнадцать».
Телеведущий: «Эти фильмы высмеивают некоторые негативные факты и поступки людей, которые еще встречаются в нашей жизни».
Колин задремал за пультом, когда в три часа ночи раздался звонок с поста, звонил Старцев, посмотри, сказал, на дворец, над ним клубы дыма, может, сообщить куда? Колин вышел из караульного помещения, но в темноте ночи ничего особенного не увидел. Как всегда, над освещаемым прожекторами белокаменным зданием Верховного Совета трепетал алый флаг. Наверное, Жене померещилось. Трудно предположить даже, чтобы с таким важным для страны зданием могло что-то серьезное случиться.
В институте Колину рассказали, что причина аварии на Чернобыльской АЭС еще не ясна. Персонал четвертого энергоблока осуществлял какие-то эксперименты на пониженной мощности. Реакторное помещение разрушено, погибли двое, двести человек – ночная смена и пожарные – отправлены в больницы в Москву и Обнинск. Наверняка пострадало население города Припяти, который расположен в четырех километрах от станции. Меры по эвакуации населения были приняты с запозданием. На другой день после аварии население все еще жило обычной жизнью, были выходные дни, праздновались свадьбы, на сбросном канале сидели рыбаки. Сотрудники института, в то время там находившиеся в командировке, утром сразу оценили ситуацию и уехали, то есть сбежали (в институте их обследовали: печень и селезенка набрали сотни рентген). Официальное сообщение последовало только на второй день после катастрофы. Иностранные голоса передали, что сельскохозяйственная продукция из социалистических стран закупаться на Западе не будет. Они же сообщали об умопомрачительных масштабах катастрофы. Самое мощное радиоактивное облако ушло через Белоруссию на Скандинавию. Жуткая картина - оставленный жителями безмолвный, мертвый город Припять. По улицам бегают только домашние животные и мародеры. Раньше такое случалось во время чумы. Еще деталь: на третий день после аварии сотрудники института взяли пробу московского воздуха и измерили активность по йоду-131 на низкофоновой установке Веры, жены Чиркова, оказалось, что мощность дозы превышала нормальную в десять раз.
На развивающиеся события на Чернобыльской АЭС Бердковский отозвался так: «Теперь наша пресса будет писать об энтузиазме, с которым народ под руководством партии займется ликвидацией последствий катастрофы. Ну а для брошенных туда войск это будет учеба, не надо имитировать последствия ядерного взрыва. Я думаю, этот случай встряхнет нацию, оживит ее, выведет из застоя».
Ноздрин, делая развод, прочитал правила применения оружия, попутно высказал свое мнение о случае с Лукашовым. Лукашов превысил необходимую оборону, надо было сначала стрелять вверх, вызвать начкара и действовать с ним сообща. Но в конце развода, вспомнив, что те ребята выпили пять бутылок кагора на троих, сделал обратный вывод: в той ситуации Лукашов поступил правильно, на его месте он бы сделал то же самое. «Теперь наша задача, - сказал Ноздрин, - спасти Лукашова, не оставить его в беде. Лукашов хороший товарищ, веселый человек, отлично служил, по итогам соревнования за первый квартал занял первое место, кстати, это он, Лукашов, заметил тогда на снегу отравившуюся женщину, благодаря чему ее удалось спасти». После развода, расчувствовавшись, он рассказал случай из своей служебной практики, когда работал участковым. Брали одного бандита, спрятавшегося в подвале, он имел четыре судимости. Ноздрин пошел первым. Вдруг в подвале погас свет, шел осторожно, услышал рядом шорох. Спасло Ноздрина то, что дали свет, - бандит уже занес над головой лом. Опустил лом и сказал, что хотел ударить не Ноздрина, а другого милиционера, который брал взятки с хулиганов, отпускал нарушителей за бутылку коньяка. «У меня, - не без гордости доложил Ноздрин, - за три года работы участковым не было ни одного нераскрытого преступления. На меня работал осведомитель, один из ранее судимых». Еще рассказал о том, как он участвовал в поимке садиста. Когда того взяли, он признался в пяти убийствах. В дачном поселке зашел в один домик, в открытом доме находился мужчина, который после ссоры с женой выпил бутылку водки и спал. Садист перерезал мужчине глотку просто так, от нечего делать. Изнасиловал девушку семнадцати лет, потом привязал ее к бетонному столбу, пытал, убил, труп сбросил в речку. В тамбуре электрички попросил у мужчины закурить, тот сказал, что надо иметь свои, садист, ни слова не говоря, воткнул ему нож в живот, прошел в другой вагон и вышел на следующей остановке. «Все хирурги, делающие вскрытие трупов, и мясники, - пояснил Ноздрин, - состоят на учете в милиции, потому что они уже психологически способны на убийство». Садист, о котором шла речь выше, раньше работал мясником. Убив того мужчину на даче, хладнокровно разрубил его на части и сложил их в целлофановый мешок.
Девятого мая с караулом Колина дежурил Ноздрин. Погода была тихая, солнечная, открыли окна, вокруг раздавались птичьи трели. Поставив телефон на подоконник, Колин и Ноздрин играли в шахматы во дворе на лавочке под березой. Женя Старцев сажал внизу картошку. Колин играл, а сам поглядывал на часы – хотел посмотреть по телевизору «Сказку сказок». Однако Ноздрин не отпустил. «Мультфильм? – иронично отозвался он. – Ты что - ребенок? Какой еще там Норштейн…» Сыграли партий двадцать. Ноздрин хотел доказать, что играет не хуже Колина. Накануне тот выиграл организованный Ноздриным «чемпионат» команды, где Колин взял у Ноздрина полтора очка из двух. Колин выиграл и сейчас, но торжества не испытывал – мультфильм перевешивал и его личные победы, и победы ВОХР железной дороги в соцсоревнованиях и многие, многие другие в стране победы.
«Устанавливаю дома токарный станок по дереву, - сказал Игорь Коршунов. - Отсюда надо уходить, пока не поздно. А то залетишь ни за что ни про что, да еще с записью в трудовой книжке. Здесь все возможно. Мой знакомый на фабрике сейчас переключился на матрешки, они пользуются спросом, он делает одну за час, дают ему двадцать пять рублей, не торгуясь. Главное преимущество там - временем распоряжаешься, как хочешь. Огурцы – тоже выгодное занятие. Я продал восемьдесят килограмм соленых огурцов перед Новым годом, продавал по три рубля, шли нарасхват. Моя знакомая женщина, мать троих детей, защитила кандидатскую, бросила науку, сидит на рынке, торгует чем попало. Например, теми же огуречными семенами, которые покупает в магазине. И довольна жизнью».
В караульное помещение зашли две женщины, занимающиеся дефектоскопией железнодорожных рельсов. Попросили позвонить по телефону. Элегантно одетые, красиво причесанные, в золотых украшениях, симпатичные на вид. Когда они заговорили, Колин отложил книгу. Одна говорила по телефону резким, пронзительным голосом: «Че там на кладбище? Ну, че – хорошо там. Цветов много – живых и мертвых. Че еще… Земли куча. Все, кажись… Не верится мне, что ты уезжаешь. Целую я тебя. Целую, говорю! Оглох, что ли?! Целую!! (кричит)». Потом женщины говорили между собой. «Да брось ты ерундить. Я говорила ему, не ехай туда, там нет никакой безопасности». – «Где это?» - «Да где взорвалось. Атомы эти». – «А я слышала, люди там сеют и пашут. Тама все развеялось и ушло». – «Куда ушло? Там три года все еще будет». – «Я в отпуске скучаю везде. Лучше дома быть в отпуске. Да и денег нету ехать. Пальто хочу купить». – «Обожди покупать. Моды на польты щас меняются…»
В двенадцатом часу ночи вломился в зону парень. Задержали. Лицо в крови, над бровью глубокая рана. Вызвали милицию и скорую помощь. Милиционеры – человек шесть – прочесали заросли между Филевским и Кутузовским мостами, привели еще двоих, тоже пьяных и побитых. Первый, с глубокой раной, давал показания: «Посидели у костра, выпили немного, пошли домой, я впереди, ко мне трое подходят, спрашивают закурить, сразу понял, в чем дело, одного ударил, но другой - по голове бутылкой, я упал, они набросились на моих друзей». Один из друзей сидит на стуле, голова клонится на грудь, спит, разбитые губы похожи на вареники. «Я в Афганистане был, получил орден Красной Звезды, - продолжал первый, пока ему медработники промывали лицо и перевязывали голову. – Ни разу там не был ранен. А тут вот – бутылкой». На что один милиционер презрительно хмыкнул: «Тоже мне афганец – не мог ответить хулиганам как надо». Увезли их в больницу.
Лукашов в больнице, а в морозилке холодильника лежат две кошачьи тушки. Трупы этих кошек он подобрал на железнодорожных путях и освежевал – корм для Яшки.
На усиление караула из другой команды прибыл Николай Макарович – маленький, тщедушный. Ему не хватает сил оттянуть затвор карабина, чтобы поставить его на предохранитель. Колин делает это за него. Николай Макарович идет на пост, сгорбившись. Ткни пальцем – упадет. Что удивительно – охранник с большим стажем.
Еще недавно по поводу убийства Жареный вдохновенно заявлял: «Ребята, так держать! Лукашов поступил правильно. Представим его к награде». И вдруг изменил отношение к случившемуся. Вскоре выяснилось, почему. Изменилась оценка происшествия наверху. Один из замов Ехина бросил реплику: «Весь караул, допустивший такое, надо сажать». Как говаривал Ежи Лец: «Когда не дуют ветры, и у флюгера появляется характер».
На реке идет нерест. Некоторые стрелки ставят «телевизоры» – зарешеченные леской рамки. В основном ловится плотва, попадаются довольно крупные экземпляры. Перепадает Маньке и Яшке. Стрелки едят и сами – жареную и в ухе. Не брезгуют. Приходится только удивляться, что в такой грязной реке может выживать рыба. Манька похорошела, глаза чистые, яркие, светятся энергией. Несмотря на беременность, все дни пропадает на охоте, возвращается в помещение к ночи; поев, сворачивается в клубок в кресле или на столе под настольной лампой.
Женя Старцев высказал свое кредо: «Мне надо одно – бабки. Я уже выложил пятнадцать тысяч за квартиру. К пятидесяти годам своим хочу наложить под ж… столько, чтобы потом жить спокойно. Чтобы заработать деньги, надо ловчить. Что поделаешь, такое у нас государство». Детей Женя не заводит из принципа – «не хочу плодить нищих». Жена его такого же мнения. А ведь обоим пошел уже четвертый десяток.
Позвонил Ноздрин из отряда, голос радостный: «С первого июня переходим на график сутки через двое». Стрелки недоумевают: чему радуется? Он что, собирается втроем с Жареным и Ехиным охранять мосты, сопровождать поезда?
В первом часу ночи позвонил Бердковский со второго поста, голос возбужденный: «Выйди на улицу! Летающая тарелка!» Колин вышел, покрутил головой – ничего, кроме облаков. Прошелся к Бердковскому через мост. «Ничего не видел? – вполне серьезно спросил он. – Жаль. А то вдвоем подтвердили бы. Прямо над метро, над Кутузовским проспектом завис. Большой предмет, похожий на тарелку, несколько секунд висел, потом стал таять». «Может, облако какое?» - предположил Колин. «Нет, нет», - все еще взбудораженный, возразил Бердковский. Только Колин вернулся в караульное помещение, как Бердковский снова вызвал его. В этот раз Колин увидел над проспектом нечто, напоминающее плоский предмет. Предмет светился снизу, разгораясь все больше и больше, и вдруг вспыхнул ярким пламенем. Следом за ним двигался еще один такой же светящийся предмет, а там еще. Это были облака, облака бежали на юг, а навстречу им поднималась луна. Подошел Бердковский. Явно разочарованный, он смущенно посмеивался над собой. Насколько Колин знал, Бердковский в НЛО и прочую чепуху не верил, а тут вдруг готов был довериться зрительным ощущениям. Побеседовали на тему о всяких явлениях, в основе которых лежат, несомненно, или оптический обман, или нездоровое психическое состояние верующих. «Чрезмерное воображение порождает всякие сказки и мифы, - заметил Бердковский. – А из мифов и сказок выросли все мировые религии, весь этот самообман». «Человек выжил и состоялся благодаря способности воображать, - возразил Колин. - Благодаря воображению мы имеем не только религии, но и искусство, и литературу, и философию, и естественные науки». «И суеверия», - сказал Бердковский. «И суеверия, - согласился Колин. – Как же без них». Легкие препирательства они вдруг сразу прекратили, обратив взор на небо, на луну - огромную, оранжевую, тяжело нависшую над темными зданиями спящего города, вызывающую одновременно и восхищение и необъяснимую тревогу.
Пресса и телевидение славят Горбачевскую стратегию ускорения. Рабочие заводов якобы обещают выпускать продукцию на уровне мировых стандартов. По этому поводу Женя Старцев напомнил ходящую в народе поговорку: «Ленин – титан, Сталин – тиран, Хрущев – транжир, Брежнев – трутень, Андропов – труп, Черненко – тень, Горбачев – трепач».
Звонит Дрожкин с Филевского моста, просит передать туда стержень для авторучки и лампочку. Почему-то он один клянчит эти предметы. Ноздрин, узнав, что у Дрожкина «Жигули» за восемь тысяч двести (у Ноздрина «Запорожец»), разозлился: «Вот жук! Не может купить стержень за восемь копеек». Дрожкин – ветеран Отечественной войны. Надо отдать ему должное – не кичится своим участием в войне.
Симпатии стрелков к Ноздрину заметно ослабли. После случая с убийством он стал жаловаться на здоровье, раньше, дескать, регулярно посещал бассейн, а теперь некогда, у него подскакивает под сто восемьдесят давление, не проходят головные боли. Но в команде никто ему не сочувствовал. В потере авторитета решающую роль сыграло то обстоятельство, что именно он ходатайствовал за новый график работы. На собрании команды Ноздрин безразличным тоном довел до сведения стрелков, что команда снова в отстающих. Отпустил несколько стандартных фраз о бдительности, о том, что в Перу диверсанты взорвали мост, похожий на наш (улыбки в зале), о том, что Дрожкину присвоили звание ударника коммунистического труда (взрыв смеха - Дрожкина собираются увольнять как старого пенсионера). Но когда объявил, что с завтрашнего дня команда переходит на новый график дежурства, коса нашла на камень – собрание единогласно постановило продолжать работу по старому графику. Запомнился растерянный вид Ноздрина.
Жена рассказала Колину, что их объединяют в агропром. «Снова вызывали сотрудников по одному, говорили о предстоящей работе и зарплате. Мне оставили прежнюю зарплату, остальным понизили. Начальник при всех обратил внимание на мою прическу и юбку. Мне неудобно, а он смеется. Его зам нервничает: что за комплименты, когда решается судьба кадров. И вот началась мышиная возня, снова столы тащат с этажа на этаж - расширяемся. Но какие жлобы наши мужчины! Для Чернобыля собираем деньги, вроде, добровольно, но установили минимум – десять рублей. Они вопят: много!»
Задержали двоих ребят и девушку. Фамилии свои не назвали, с ненавистью смотрели на книгу, в которую вписываются данные о задержанных, речь у них жаргонная, а лет им по пятнадцать-шестнадцать. Колин сказал, что, если они не сообщат фамилии и адреса, то будут иметь дело с милицией. «С милицией нам нельзя, - сказал один, - хана будет. Зен, отпусти нас». «Что такое «зен»?» - спросил Колин. В ответ - вызывающее молчание. Этот парень, наверное, главный в компании. Красивый. Смотрит прямо, в глазах холодное презрение. Чувствуется характер. Если бы воспитывался в других условиях, с такими данными мог бы стать артистом, дипломатом, военным. Другой парень повыше ростом - черноволосый, с подбитым глазом, взгляд усталый, безразличный, тупой. Девушка полная, в белом платье, короткая стрижка, с ее лица не сходит гримаса возмущения. Наконец они назвали фамилии, явно вымышленные, и Колин отпустил их. У переходного мостика главный обернулся и пообещал отомстить за убитого. «Вам это так просто не пройдет!» - пригрозил он. От таких встреч с нарушителями остается долгий неприятный осадок.
Интервью дают шахтеры на Чернобыльской АЭС. Они подводят туннель под реактор четвертого энергоблока для подачи бетона, работают по три часа в день посменно. Их спрашивают, добровольно ли они приехали сюда. Отвечают, что да, еще много желающих осталось.
В отсутствие Ноздрина и Перова заявился какой-то инструктор из отдела. Колин бросил ему упрек: стрелков в команде не хватает, посты открыты, а вы задумали, внедряя белорусский почин, сокращать личный состав. Если мост никому не нужен, сокращайте всех. Тот молчал, слушал, а потом спросил, много ли стрелков собирается уходить. Почти все, сказал Колин. Оказалось, решение о введении нового графика еще не принято, есть только общий приказ о сокращении.
Лукашов стал выходить на работу, но оружие ему до решения суда выдавать запрещено. Занимается обрезкой деревьев, посадкой огорода.
Дежурил Саша Розов, стрелок из другой команды, высокий, прекрасно сложенный и весьма самоуверенный. Стоял на первом посту, когда Колин сообщил ему, что наши проиграли бельгийцам на чемпионате мира по футболу. Он застыл, потерял дар речи, побледнел. Потом признался, что от злости хотел застрелить Серого, а Колина чем-нибудь садануть. И с горечью поделился: «Откуда у нас будут настоящие футболисты, если мы их развращаем деньгами с детства. Я сам учился в спортшколе с двенадцати лет, начинал в «Динамо», перешел в «Спартак», играл в юношеской команде, иногда выходил на замену в основном составе, учился в технологическом институте в Тарасовке, там же тренировался на базе. В шестнадцать лет мне платили триста чистыми, харчи, проездные – бесплатно. Куда девал деньги, известно – на вино и девчонок. Когда взяли в армию, предложили играть в СК «Одесса», но я отказался – далеко. Отказался и от Загорска, устроили в Долгопрудном. Бросил играть в двадцать два года, теперь жалею об этом». По специальности тоже не работает. На то у него свои причины. Развелся с женой.
Сергей Чирков устроился работать в службе наладки на овощной базе, там платят около трехсот рублей. Ему позарез нужны деньги – большая семья, долги. Если бы здесь платили больше, сказал он, то ни за что бы отсюда не ушел, три свободных дня - большая ценность.
Слухи о новом графике работы не утихали. Настроившись уходить, Колин попросил стрелков своего караула не усердствовать, меньше обращать внимания на нарушителей запретной зоны под мостом. Главное - не допускать людей на мост, на рельсы.
Ноздрин на своем «Запорожце» подвез Колина из штаба отряда в команду. По дороге уговаривал Колина остаться. Убеждал, что дежурить по новому графику будет легче. Ноздрин вел машину уверенно, смело, если не сказать, нагло: вклинивался в поток, выскакивал из него, выезжая на встречную полосу - чувствовалась милицейская практика. От дома до работы он обычно доезжает за тридцать минут. Когда ему сообщили о ЧП с Лукашовым, он прибыл через пятнадцать минут.
Жора Перов живет в команде. Встречаться с ним Люсе запретила ее мать. «Жора!» - зовут из коридора Перова. Из комнаты, из-под одеяла, раздается глухое и протяжное, похожее на вой: «О-о-о!» «К телефону!» - кричат ему. Выходит взъерошенный, небритый, заспанный. Звонит Люся. «Ну, как жизня?» - спрашивает он ее хриплым голосом, делая ударение на «я».
Собираясь увольняться, Ноздрин уговаривал Жареного назначить начальником команды Жору Перова, а Жене Старцеву предложил должность старшины. Женя колебался. С крестьянским самозабвением он работал внизу на огороде. А Жора уже снял первый урожай укропа и продал. Такое, с агрономическим уклоном, начальство устраивало стрелков - свои ребята.
Колин прочитал Бердковскому выбранные места из Фазиля Искандера с намерением заинтересовать Бердковского умным, с тонким юмором, писателем. «Хлестнул взглядом, с шельмоватым весельем», - делал ударения Колин на особенно понравившихся, сочно выписанных, фразах. В ответ, иронично улыбнувшись, Бердковский похвалил писателя, но читать отказался. Такое чтение ему ничего не дает. В познании реальности он безоговорочно отдает приоритет логическому мышлению. Он уверен, что скоро вычислительная машина заменит человеческий мозг повсеместно.
Позвонил из дома Лукашов. Его вызывали в психоневрологический диспансер на обследование. «Экспертиза на дурака, - рассказывал. - Проверяли на тесте, триста вопросов, с 9 утра до 17 часов. Например, спросили, по какой статье я прохожу. Я им ответил: «Не знаю никакой статьи, действовал согласно инструкции». «А угрызение совести испытываете?» – спросили. Я: «Действовал по долгу службы». Они: «Убитый вами – молодой человек, еще мальчишка, неужели вы ничего не чувствуете?» Я не стал им говорить, какой он мальчишка и что у него за плечами и надо ли его жалеть. Отпустили. Тихо, мирно так, сказали: «Идите домой». Экспертиза военная, домик за колючей проволокой, сигнализация, собаки – им приходится иметь дело со всякими типами. Комиссия страшная. Наверное, мне запретят работать в охране. Мной занимается один следователь, а ребятами, друзьями убитого, - другой. Видел свое дело – огромный двухтомник. И когда только успели сочинить! Врачи пророчили мне 102-ю статью, т.е. – умышленное убийство. На экспертизе еще спрашивали, есть ли у меня уверенность, что меня не осудят. «Нет, - ответил я. – Но я уверен, что не нарушил законов». Пытались меня разозлить, увидеть во гневе, но я им не доставил такого удовольствия, держался ровно. Домой приехал с головной болью». Алексей попросил покормить голубей в клетке и не забывать Яшку. Просил не выбрасывать кошачьи шкурки из холодильника, он их выделает.
После того как на чемпионате мира по футболу любимые Бердковским датчане проиграли испанцам со счетом 1:6, он сказал удрученно: «Бог наказал и нас, и датчан за предыдущие громкие победы с крупным счетом. Нельзя так выигрывать – не этично. Это то же самое, как если бы продолжать бить поверженного противника на ринге. И, кроме того, победа с крупным счетом играет плохую роль с победителем – делает его самоуверенным, дезориентирует, расслабляет».
Игорь Коршунов возмущен: стрелкам предлагают внести по три рубля в фонд пострадавших в Чернобыле. Он еще подумает, отстегивать три рубля или нет. Он должен точно знать, куда эти деньги пойдут – по назначению или нет. У Игоря эффектная внешность - стройный, высокий, светлые вьющиеся волосы, густые брови, голубые глаза, мягкий взгляд, славянские благородные черты лица. Специальность у него – техник-электрик.
Как быстро мужчины опускаются, когда лишаются женского внимания! Это случилось с Двановым, на которого стало жалко и смешно смотреть: синяя форменная рубашка немыслимо мятая, грязная, брюки рваные, и при всем этом он при галстуке, ремень с портупеей, кобура, револьвер, шомпол в руках – карикатура на офицера. Конечно, закончив дежурство, Дванов, переодевшись в «цивильную» одежду, преображается в «дэнди».
Лукашов выращивает дома деревья бонсай – карликовые, разных пород. Оказывается, он любит цветы, содержит дома такие сорта, названий которых Колин не слышал. Все-таки последние события отразились на его внешности - похудел, осунулся, глаза потускнели, поредела борода и голос потерял прежнюю бодрость.
После долгого отсутствия объявился Яшка. Как обычно, без церемоний, уселся на металлический ящик для газовых баллонов, издал громкий скрипучий звук и просунул в зарешеченное окно кухни огромный, с ладонь, клюв. Поданные ему куски рыбы, мяса, колбасы он брал не спеша, куда-то уносил и снова возвращался. Складывал, наверное, про запас. А то раз спланировал во двор и мягко приземлился на тротуар. Колин присел рядом на корточки и стал с ним разговаривать. Слушая, Яшка клонил голову набок, как это в свое время делал Серый. Есть что-то завораживающее во взгляде и поведении этой птицы. Ворон Кухт в коряцко-камчадальском фольклоре, пишет Пропп, сотворил небо и землю, создал человека, добыл для него огонь, даровал ему зверей для промысла.
Сняли Скворечникова с должности замполита. Никто не жалел об этом. Такой не пропадет. Популяция хамелеонов-бюрократов, которую породил Петр Великий, неистребима, пока существует государство.
Игорь Коршунов рассказал о приятеле, который работает военным советником в Индии. Три года работает, год отдыхает. Потом – снова. Хорошо устроился. А до этого был восемь лет командиром подводной лодки. Добился всего личными качествами. Это один путь карьеры, сказал Игорь. Второй – через женщин. Штеменко, сын известного военачальника, тоже приятель Игоря. Он женится в пятый раз. Каждый новый брак дает ему очередное звание. Пользуется дачей папаши по «минке», гектар земли, особняк с колоннами, бассейн – строили еще пленные немцы. Единственное неудобство – приходится котельную топить самому. У папаши был истопник. Но, как говорится, прислуга по заслугам.
Лукашов показал голубиную семью, которую он устроил между двумя сараями под сеткой (там раньше жили цыплята, которых выкрали). Одного голубя он подобрал на железнодорожных путях – попал под поезд, придавило крыло. Алексей подошел к нему вовремя, поскольку ворона уже изготовилась для атаки. Оказался венгерским почтарем. Для пары принес почтаря русского, и теперь они высиживают одно яйцо, самец сидит днем, самка – ночью и утром, то есть в самые холодные часы. У нее на брюхе под пухом есть так называемое наседное место, там близко подходят к коже кровеносные сосуды, они и греют. Голуби несут одно-два яйца, но зато - до шести раз в году. Дикие же голуби, которые летают в городе, рассказывал Алексей, живут сами по себе, называются сизари. Несколько лет назад в Курской области рано выпал снег, в самые дни отлета птиц. Скворцы долго не могут находиться в воздухе, они садились на снег и погибали от голода. Зато у лис не было проблем с кормом. План по пушнине в области в тот год охотники перевыполнили в четыре раза. У синицы в гнезде до пятнадцать яиц, гнездо глубокое, обложено шерстью, потому и сохраняется тепло зимой, но выживаемость птенцов у синицы самая низкая. «И популяция человека регулируется какими-то необъяснимыми природными законами, - заметил Колин. – Раньше, во времена непрерывных войн и эпидемий в семьях рождалось по десять-пятнадцать детей. Сейчас – один-два. Наверное, больше и не надо». «Это-то и плохо, - сказал Алексей. – У выживших путем естественного отбора людей всегда было крепкое потомство, а теперь – очень плохое». «Раньше дети не знали, что такое аллергия, - вспомнил Колин свое детство, - ели все подряд». «Дело даже не в питании, - пояснил Алексей. – Аллергию, диатез вызывает грязный воздух. Человек болезненнее реагирует на изменения в природной среде, чем животные, биологически проще организованные. Например, в Чернобыле на кошек не подействовала радиация. Вообще, кошки, собаки, птицы – сейчас там объект исследований у биологов. Мои знакомые из МГУ занимаются этим. Взять раковые заболевания. Четко зафиксировано, что эта болезнь связана с повышенным употреблением мяса и потому наиболее распространена в цивилизованных странах. Если раньше у них мяса употребляли сорок килограммов на душу в год, то теперь – двести. К тому же мясо сейчас из-за искусственных кормовых добавок далеко от природного, в нем не хватает многих важных аминокислот. Шаманы у индейцев излечивали раковые заболевания внушением. Воздействуя на нервную систему, они тем самым подвергали раковые клетки как бы стрессу. И что важно, внушение эффективно, когда пациент не образован, не понимает сущности заболевания и лечения. Писали же о случае, когда больному сказали, что ему осталось жить один год. Он не упал духом, решил последний год жизни посвятить любимому занятию – рыбной ловле. Бросил работу, изменил образ жизни и в результате вылечился - сыграли свою роль положительные эмоции».
«Ничего хорошего не ждите, ребята, - сказал стрелкам Жора Перов. - График меняют». Стрелки решили написать в высшие инстанции письмо в защиту старого графика. В некоторых командах это уже сделали.
В помощь пострадавшим в Чернобыле сбросились по три рубля. Дванов и Коршунов не дали и рубля. Они посчитали, что у пострадавших и так достаточно льгот – квартиры без очереди, машины, санатории и т.д.
Коршунов весь в работе, пошли гладиолусы – только успевай продавать на рынке. На даче у него овчарка, покупает ей кости, рыбу, ливерную колбасу. Никто не видел, чтобы он угостил Маньку или Серого.
Бурашову Григорию Григорьевичу, стрелку из другой команды, пятьдесят пять лет, из которых большую часть он проработал в охране. Работал на мясокомбинате. «Раньше было хорошо, - рассказывал, - каждому охраннику было положено за дежурство восемьсот граммов колбасы, да еще с собой прихватывали пару батонов. Ни мясо, ни колбасу моя семья в то время не покупала. Теперь все изменилось, стало жестче, но все равно тащат. Спецохрана по глазам видит несуна. На воротах за смену охранник на левых зарабатывает по сто рублей. Каждый шофер обязательно должен что-нибудь вывезти, поэтому дает дань охраннику. Женщины мясо выносят в трусах. Есть правительственный цех, он под отдельной охраной, там ящики ввозятся и вывозятся под пломбами, они не взвешиваются, не проверяются». Рассказ Бурашова дополнил Таранов, он одно время работал в охране на мясокомбинате с Бурашовым. Таранову тоже за 50, лысый, полный, глаза навыкате, взгляд уставший, сожалеющий – видно, много испытал этот человек. «Я меньше двадцати пяти рублей оттуда за смену не приносил, - рассказывал он, иронично улыбаясь. – Пять батонов колбасы за пазуху – это каждый раз. А те сто рублей, которые полагались в качестве зарплаты, как-то было неудобно брать. Раньше все это проделывалось просто, открыто, потому что охрана подчинялась ведомству мясной промышленности и были связи с ОБХСС. Когда убивают животных, зрелище страшное, не для слабонервных. Убивают током, потом выпускают кровь, а бык еще живой, вздрагивает, а те, которые на очереди, видят все это, рев стоит. Полторы тысячи быков за смену, не считая свиней. Это только пишут, что механизация, автоматизация. Все делается вручную, конвейер, двадцать секунд и нет шкуры. Рабочих на конвейере всегда не хватает, работа тяжелая». «Ну, а как там наш поручик поживает?» - тепло улыбнувшись, вспомнил Таранов Лукашова.
Лукашов показал отпечатанный реферат с перечнем птиц, обитающих в Москве, и краткой характеристикой их. Реферат сделан двумя девочками из его группы. Он ведет кружок орнитологов при доме пионеров, пятнадцать человек, ребята толковые, сказал Алексей, увлеченно работают, практически исследовали все скверы и парки Москвы, составили карту, поступают в МГУ с его характеристикой. В Киеве в декабре состоится конференция по хищным птицам, пригласили его с докладом. К докладу надо приложить акт экспертизы – чтобы не были указаны места военных баз и прочая чепуха. Общество орнитологов в Москве создано недавно, при Горбачеве. Лесные голуби и полевые воробьи причиняют вреда не так много, как думают некоторые. Они больше собирают семена сорняков, чем зерно на полях, а если собирают зерно, то оставшееся после уборки.
Анекдот Жени Старцева: «Мужик косит траву, власти приехали, смотрят, думают, много у него пустых движений – только влево косит. Приделали ему к ручке еще косу, чтобы и вправо косил. Косит. Приехали власти, смотрят, думают, надо приделать к спине грабли – чтобы косил и сгребал одновременно. Косит и гребет. Едут снова. Увидев их, мужик побежал. Догнали. «Ты что?» «А я думал, что вы мне ко лбу решили фару приделать, чтобы я косил еще и ночью».
По телевидению показали съезд писателей. Основные проблемы, которые съезд решал, это экология и переброска северных вод, которую поддержал президент академии наук Александров. Переизбрали Маркова. Бердковский и Колин пришли к общему мнению, что с приходом Горбачева в стране мало что изменилось. Горбачев утонул в речах. «Мне кажется, - сказал Бердковский, - что они там, наверху, чувствуют себя творцами. Они творят с мыслью, что в будущем их рассудят, оправдают».
Жора Перов: «У меня две задачи на лето – крышу починить и покрасить и сделать настоящее ограждение зоны. Оборудовать ограждение лучевой сигнализацией». Такую сигнализацию он лично устанавливал в ЦУМе. Романтик Жора.
Володя Куликов попросился дежурить в карауле Колина. Он не может работать у Черникова. Черников, сказал он, солдафон, требует застегивать форму на все пуговицы, и это при такой жаре! Невзлюбив Куликова с первого взгляда, Черников придирается к нему по пустякам. «И вообще, - с грустью произнес Куликов, - мне не везет на начкаров: то был еврей-пенсионер, который за глаза ругал Газикова, а в глаза льстил, то этот Дрожкин, тоже пенсионер, так называемый коммунист, хам и скупердяй, то…» Колин прервал его и пообещал поговорить с Перовым.
Стрелки перешли на новый график с надеждой, что скоро все вернется на круги своя. Те, кто работал по совместительству, ушли.
Яшка навещает команду регулярно, чаще утром. Просовывает клюв через решетку в форточку и каркает. Однажды Колин подал ему кусок хлеба. Яшка держал кусок в клюве с таким откровенным презрением в глазах, что Колин рассмеялся. Кусок вывалился из клюва и упал между рамами. Колин подал рыбу. «Это другое дело», - с удовлетворением сказали глаза птицы, и тут же, на ящике, не мешкая, Яшка стал разделывать рыбу, держа ее лапой и разрывая клювом. Днем Яшка мог сесть на перила моста около будки. В таких случаях Серый рвался к нему, лаял, цепь не пускала пса. Женя Старцев смеялся, говорил Серому: «Фу! Сидеть на месте». Тот повиновался, садился и, подавляя бешенство, неотрывно смотрел на птицу, которая сидела так вызывающе близко. Манька ходила тяжелая, на сносях, Серый не приставал к ней с играми, будто понимал ее состояние. У Маньки лоснилась шкурка, блестели глаза, ходила томная, капризная. Зато как грациозно потягивалась - выгибая спину, тянула переднюю лапку, растопырив коготки!
Лукашову позвонили из дома, сказали, что его по иску родителей убитого намерены положить в психиатрическую больницу. Он разозлился: «Подкупили адвоката! Я тоже найду адвоката. Напишу Горбачеву. Там полежишь, на самом деле сойдешь с ума».
В команду к Колину наведался его бывший коллега за помощью в оформлении научного отчета. Рассказал о первых впечатлениях сотрудников, которые устроились работать на комбинате по ликвидации последствий Чернобыльской аварии. Работают во внешней дозиметрии, летают на вертолетах, плавают на катерах, ездят на БТРах. Берут пробы земли, воды, воздуха. Вертолетчики прошли Афганистан, ребята лихие. По первым прикидкам, радиоактивное заражение местности сравнивают с тысячью Хиросим. В ликвидацию последствий уже вложено десять миллиардов рублей. К концу года планируется вложить еще двадцать. Работы ликвидаторам хватит до конца века, сказал один членкор. Деревья вокруг стоят желтые. Попробовали дезактивировать один дом в Припяти – бесполезное дело, на другой день тот же уровень радиации. В Киеве он превышает норму в сто раз и больше. В водохранилище питьевой воды для Киева радионуклиды - в недопустимой концентрации. Дети из города вывезены, вернут их глубокой осенью, когда опадут листья с деревьев. Первыми драпанули из города руководители партийных и советских органов. Они и создали панику. Вокзалы были переполнены, такси нарасхват. Бежали и евреи. Некоторые – на Дальний Восток, в Биробиджан. А дальневосточные евреи, пошутил, думают о Ближнем Востоке. Через тридцать минут после аварии начальник смены отдал приказ об эвакуации жителей Припяти, но в верхах, в Киеве и Москве, промедлили. Идут разговоры, что снимут с постов Александрова, Доллежаля, Щербицкого. Бронетранспортеры, оказалось, ослабляют воздействие радиации всего в два раза, а не в четыре, как отмечено в паспортных данных машины. Женщины с беременностью до пяти месяцев делают аборты. Родившиеся дети, как правило, больные. По инициативе Велихова четвертый энергоблок засыпали свинцом, он плавился, испарялся и еще больше загрязнил радиоактивностью местность. После выселения жителей из Припяти развилось мародерство, несколько мародеров расстреляли, но это не остановило других. Сама зона радиусом тридцать километров. Работа в ней, войска, техника, жизнеобеспечение – все напоминает войну. Какой-то генерал заставил солдат снимать грунт лопатами с удлиненными черенками, солдаты переоблучились, генерала убрали. На улицах Припяти и Чернобыля стоят брошенные автомобили, ребята отмывают их и пользуются ими для перевозки аппаратуры. Много командированных, особенно начальников всяких, чиновников, непонятно что там делающих, путающихся под ногами. Они околачиваются там из-за денег – ликвидаторам платят несколько окладов. В окружающих селах спелая клубника, черешня. Черешню моют и едят. Местность, окружающая АЭС, напоминает кадры из фильма Тарковского «Сталкер». Подошвы ботинок светят шестьдесят микрорентген в секунду, а цветущая сирень – пятьсот. Ребята довольны – живут в гостиницах Киева, в номерах «люкс», в Чернобыле кормежка отличная, на убой, шило (спирт) всегда есть.
Куликов пригласил Колина к себе домой показать картины своего друга Василия, который живет в Химках. Картин много, не всем хватило места на стенах, стоят на полу, некоторые холсты свернуты в рулоны. Колин пошутил: «Признают твоего друга - сделаешься миллионером». «Не признают, - уверенно заявил Куликов. – Он не состоит даже в Союзе художников. Не принимают и не примут. Вверху мафия, талантам путь закрыт. У меня не самые лучшие вещи, но шедевры есть. В каком стиле он работает? У настоящего мастера стиля нет, он может работать в любом стиле». Судя по тому, что было у Куликова, автор пробовал себя в импрессионизме, пуантилизме, экспрессионизме, кубизме, авангарде, а крымские пейзажи напоминали Поленова. «Вот эта картина сделана профессионально, - с видимым удовольствием объяснял Куликов. – Багровая заря уходит, свет еще задержался на предметах, облако похоже на космический объект. Тут колорит доведен до совершенства. Если кто понимает, тот сразу почувствует. А вот эта вещь философская. Пропасть, как воронка, предметы, люди, деревья, все вращается, втягивается, исчезает. Нет ничего вечного на планете. Мне больше нравятся этюды, эскизы, маленькие вещи. Они пишутся враз, в два-три приема уже не получится. Большие картины – мученические. Обрати внимание, на профессиональных выставках знатоки толпятся у этюдов. То же можно сказать о картине Иванова. С точки зрения художественности «Явление Христа» - картина слабая, сухая, довлеет идея, цель. А вот эскизы к ней хороши. Я оформляю картины Василия, подбираю рамы по форме и цвету. Это тоже большая работа, требующая знания живописи. Я ни одной картины у него не купил, меняю на свои вещи из дерева. За одну такую штуку (показал на вазу из капа), например, я взял у него три этюда. Считаю, обмен равноценный. Эту вазу я делаю месяц. Он пишет один этюд за пятнадцать минут». Из советских художников Куликов любит Попкова, Зверева, не принимает на дух живопись Шилова и Глазунова.
Приехал в команду Ковшов из отдела (лысый, добрый, услужливый, необычный тип для начальника), с ним - представитель юридических органов транспортной милиции и Жареный. Приехали по поводу анонимного письма, в котором отмечаются нарушения КЗОТ в связи с переходом на новый график работы. Это письмо зачитал перед собранием представитель юстиции – приветливый, чернявый, в кожаном пиджачке, еще не старый мужчина. Жареный егозил, нервничал, угодливо говорил с начальством, срывался на крик со стрелками. По его убеждению, стрелки тут не работают, а отдыхают, спят по ночам, одеты не по форме. Всегда, когда он приезжает в команду, обнаруживает «вопиющие нарушения дисциплины». «Вы должны понять, - убеждал он стрелков, - получаете деньги не за что, у вас тут курорт, за вас работают стрелковые команды, которые охраняют грузы. Вся работа отряда оценивается только по тем командам, а ваша приносит отряду одни неприятности – то сожгли будку, то застрелили человека, а теперь еще шлете наверх анонимки. Конечно, - сказал он патетично, - мы спасем Лукашова, на суде он будет выступать в качестве свидетеля, хотя это не гарантирует ему стопроцентной невиновности. С товарищем Ковшовым мы спасем Лукашова, но на будущее скажу вам: не повторяйте эту ошибку, не лезьте куда не надо». Перов предложил Жареному оставить старый график дежурства, но сократить численность команды (сократить начкаров на Филевском мосту). Жареный отверг это предложение. Он заявил, что новый график - сутки через двое - лучше старого и никакой переработки в часах в этом графике нет. В конце, поостыв, миролюбиво сказал, что коллектив в команде в целом сейчас хороший, от пьяниц освободились, и что, со своей стороны, он сделает все, чтобы алкоголики в команду больше не попадали… Когда чиновники из отдела уехали, Жареный с гримасой, изображающей улыбку, приятельским тоном сказал: «Мальчишки, зачем писать такие письма? Зачем подводить нас? У нас и так, кроме вас, неприятностей по горло. Приехали бы ко мне, поговорили бы спокойно, по душам, разобрались бы, - и дело с концом, извините за выражение. А так, понимаешь, какие-то некрасивые ходы». Ему напомнили, что Перов недавно приезжал к нему с предложениями насчет графика работы, который бы всех устроил, так он Перова даже слушать не стал. Жареный удивленно поднял брови – неужели такое было?!.. Уходя, юрист сказал стрелкам: «Товарищи, когда пишите письма, подписывайтесь. Наш долг сохранять тайну. Ничего не бойтесь». Эти слова прозвучали у него уж очень неубедительно.
Забежал в команду радостно-возбужденный Лукашов, но с глазами печальными. Пришла бумага из Верховного Суда с предписанием обследовать Лукашова в психиатрической больнице. Родственники убитого сомневаются, что Алексей был избит до потери сознания. Прокурор в транспортной милиции ободрил Алексея: ему наверняка ничего не будет, надо только соблюсти формальности.
Жора продает зелень на рынке. Не всегда удачно. То мешает дождь, то нет спроса на укроп. Бывает и так: идет спрос на кинзу, он приехал в команду, нарвал травы, навязал пучков, но когда вернулся на рынок, спрос на нее упал. Бывает, он и Люся возвращаются с рынка с полными коробками. «День не задался», - соболезнует им в таких случаях Старцев.
Перов: «Дванов заложил меня и Виляева, сказал Жареному, что мы были пьяными, когда загорелась будка. Если я стану начальником команды, Дванова уволю».
Манька бродит по помещениям, не знает, что с ней происходит, живот мешает, ей беспокойно, поест, ляжет, свесив лапы и хвост с кресла, а то ляжет на пол, поджав под себя лапы и хвост, - в такой позе, широкая, с маленькой головой, она напоминает утку. Мяуканье у нее усталое, похожее на стон. А то заскочила на шкаф - это с ее-то пузом! – и отъела голову рыбе, оставленной там Старцевым. Колин поднял ее за холку: «Маня, как тебе не стыдно!» Но стыдно стало Колину – такими возмущенными глазами смотрела на него кошка. Опустил ее на пол, погладил.
В «Литературной газете» в возвышенных тонах опубликована статья о войне в Афганистане, о том, что нашей стране нужны смелые, решительные, сильные люди, всегда готовые отстоять интересы государства. «Афганистан – наш позор, - лаконично заметил Куликов. И резонно добавил: - Смотри, ни один уважающий себя писатель туда не поехал. Это же о чем-то говорит?» В той же газете статья Ю.Щекочихина о келейности, элитарности и безнаказанности наших руководителей.
На территории команды стоит железный гараж, он принадлежит Валентину, слесарю. Лет сорок пять ему, приветливый, добродушный, в гараже подрабатывает на ремонте легковых автомобилей. Недавно вернулся с Байконура, где участвует в наладке «Буранов». Сделано их уже пять штук, сказал, испытания намечены на конец года, но, скорее всего, это произойдет не раньше марта. Экипаж – семь человек. Валентин зашел в караульное помещение позвонить. Он выполняет срочный ремонт личной машины министра. «На халяву все любят, даже министры, - усмехнулся Валентин. - Сальник нужен. Вот звоню, ищу».
Навестил команду Виляев. Пока ездит проводником на внутренних маршрутах. Заработать можно, но нужно суетиться. Например, за чай проводники берут с пассажиров восемь копеек, хотя сахару дают на четыре копейки. Чай, кстати, в поездах положен индийский или цейлонский. Такой они и получают, но пассажирам дают, естественно, грузинский. Неплохой привар получается от собранной в вагоне стеклотары. Самая выгодная дорога на Север, в Мурманск, оттуда проводники за смену привозят до четырехсот рублей. За границу он поедет, но особенно не рвется. Сейчас на международных поездах строго, проводников сажают за контрабанду и спекуляцию.
Серый стоит худой, как доска, грустный, с глупой добродушной физиономией. Рядом пузатая Манька, лижет ему колено. Он опускает голову, нежно смотрит на нее. Серый все чаще убегает на Фили.
Бердковский читает биографии известных ученых. «Еще никто, кажется, не исследовал нравственность гениев, - задумчиво произнес он. – Одна борьба за приоритет чего стоит. Ньютон и Лейбниц, Ньютон и Гук, и так далее…» «А к гениям применима разве обывательская этика?» - спросил Колин. В ответ Бердковский только улыбнулся.
Приезжал Ехин со свитой. Ругал своих замов и Жареного: мост, дескать, в центре столицы, а вокруг беспорядок, караульные помещения не ремонтируются, помещения на Филях в аварийном состоянии. В этом полугодии отделу отпущено на ремонт девяносто тысяч, а израсходовано всего три. «В чем дело?» – спрашивал он строго Жареного при всех. Тот, как провинившийся школьник, жался, юлил: «Да, сделаем, да, о чем речь…»
У Сергея Ларионова рябоватое простое лицо, пробор посреди головы, волосы прилизаны, как у полового в дореволюционном трактире. Носит с собой книгу с древней персидской поэзией. Колин предлагал обменять книгу, он не согласился. Книгу никогда не открывает.
Яшку забрал хозяин. И сразу стало скучно без этой большой, умной, внушающей уважение и легкую боязнь, птицы. Но через неделю, к общей радости, ворон объявился. Как всегда, просунул в форточку клюв и требовательно каркнул. Колин поспешил к холодильнику.
Взрыв на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС был глухой, вынесло вверх процентов восемьдесят топлива, рассказывали коллеги по институту. Куски топлива и графита разбросаны в радиусе четырех-пяти километров, находили их и в городе Припять. Над разрушенным реактором на высоте двести метров уровень радиации достигает сейчас, в июле, пяти рентген в секунду, из жерла постоянно, как из гейзера, выбрасывается радиоактивный пар. Главная рабочая сила – солдаты. Они работают без приборов, дозу им определяют по радиационной карте – сколько времени находился в данной местности. Как только они набирают пятьдесят рентген, их заменяют новыми. В июне сменили уже вторую дивизию. Очень сложно заливать бетон в стены саркофага – нельзя подойти близко. У пожарных на такие случаи не было инструкций, они не знали, что надо делать в подобных авариях, стояли на реакторе, брали в руки светящиеся таблетки урана, любовались свечением. В Киеве запретили пить молоко только на пятый день после катастрофы. Животные в зоне представляют страшное зрелище: мясо наружу, шерсть клочьями, глаза мутные. Их отстреливают. Не трогают только кур. Кучи яиц на улицах, растерянные петухи. Сейчас спросом пользуются индивидуальные дозиметры, их воруют, изготавливают, продают. По институтскому телефону о Чернобыле говорить нельзя – прослушивается органами.
Манька окотилась и стала другой – злой, агрессивной, недоверчивой, почти не ест, кормит и охраняет своих котят. Такая же удивительная метаморфоза происходит с женщинами, рожающими в первый раз. После родов они мгновенно преображаются, из легкомысленных девчонок превращаются в опытных женщин, обнаруживая новые, незнакомые для себя и окружающих, качества.
Женя Старцев озабочен огурцами – гибнут, в это лето погибли у многих, слушал по радио советы садоводу, какой-то вирус на них, гниль, надо обмазывать стебли раствором из купороса и золы. Собирается жечь деревяшки в железной бочке для золы.
«Поймали водоплавающую птицу», - смеются стрелки, показывая на задержанную девушку. Девушке лет шестнадцать, на ней мокрое, прилипшее к телу, красное платье, мокрые спутанные волосы, дрожит, плачет. Двенадцать часов ночи. Гуляла с друзьями и подругами вдоль реки, те бросили ее в воду и убежали. Стрелки дали ей плащ, платье повесили над тэном. Когда переоделась в сухое платье и собралась уходить, Колин посоветовал ей быть разборчивой в друзьях.
Куликов негодует, везде видит несправедливость, обман, несвободу. Прожиточный минимум, утверждает он, должен быть четыреста рублей, не меньше. «Ты живешь один, аскетически, зачем тебе столько денег?» - удивился Колин. «Деньги – главное условие независимости, - ответил он. - Где бы найти такую работу?» Колин напомнил ему афоризм Лихачева: «Беден не тот, у кого мало, а тот, кому мало». «Завидую я тебе, - сказал Куликов. – Спокойный ты человек. Зарыл голову в песок, что-то пишешь. И наплевать тебе на то, что то, о чем ты пишешь, никому не надо, никто читать не будет. Искусство бесполезно. Человека не воспитаешь искусством».
С первого августа подорожали водка и вино, а очереди за спиртным в магазинах удлинились.
Перов рассказывает: «На рынке своя мафия, там не так-то просто встать за прилавок, удержать место, места бронируют, удобные, выгодные места передают друг другу, за место дают на лапу управляющему. Ты не смотри, что там торгуют бабки. Этих бабок привозят на машинах. Товар остается – в стол, приезжают к открытию рынка, торгуют до самого закрытия. Этих бабок, что стоят в моем ряду, я сделал своими врагами. Они торговали вялым укропом по двадцать копеек, я – по десять свежим, у меня укроп пошел нарасхват, они попрятали свой, я стал торговать по пятнадцать, они только вытащат свой, я снова по десять, продал укроп быстро».
Говорят, набирают разнорабочих в Чернобыль, платят тысячу семьсот рублей в месяц с сохранением зарплаты на месте.
Бердковский спросил Куликова, что такое фреза. «Ну, как тебе объяснить, - ответил Куликов. – Фреза все делает, те же шестерни, понял? – И, не впадая в подробности, продолжал: - Если ты настоящий станочник, ты должен иметь дома запас фрез и резцов. Потому что, когда придешь на новый завод, тебе дадут самый плохой инструмент, и за каждый сломанный с тебя вычтут. Фреза, например, по старым расценкам стоила от трех до пятнадцати рублей. Я был фрезеровщиком не самого высокого разряда, получал сто двадцать, а рядом напарник такого же разряда – двести сорок. Как это делается? Очень просто. Тому, кто лебезит, мастер дает дорогие заказы. Я не подхалим, поэтому мне доставались самые дешевые работы. На заводе все подхалимы, рабочие хотели меня бить, потому что я не пью, не курю, вообще, не такой, как они. Администрация натравливала их на меня, потому что я говорю то, что думаю. Много сменил я заводов, везде одно и то же. Произвол администрации заставил меня уйти совсем. Сейчас другие времена? Не говори, Наум, того, чего не знаешь. На заводе, чтобы удержаться и хорошо зарабатывать, надо быть человеком без свойств, забыть, что у тебя есть совесть и достоинство».
Алексей Тихонович, снедаемый сарказмом, с яростным блеском в глазах и с желчью в голосе подтрунивает над молодыми стрелками в команде: «Чем вы тут занимаетесь, молодежь?! Надо пятилетку выполнять, решать задачи, поставленные нашей великой партией, ударно трудиться на комсомольских стройках, а вы тут, на мосту, прохлаждаетесь, отсиживаетесь».
Дванов уходит, так и не вступив в партию. «Хочу завербоваться на Север, - сказал он. - Там заработаю деньги, чтобы потом жить в Москве по-человечески».
С такой же целью, но определенно, уезжает в Магадан Самсонов - получил оттуда вызов. Он уже работал на Дальнем Востоке, привык к большим деньгам и потому здесь, в Москве, чувствует себя не в своей тарелке. Воровать он не умеет, наоборот, отдаст последнее свое, лишь бы не взять чужое. Щедро, открыто улыбаясь, шутил: «Дежурил я на Филях один, говорю Серому: Сережа, прошу тебя, не спи. Он не слушает, спит, не чувствует ответственности момента». Самсонов - еврей, по широте натуры представляет тот особый тип людей, который формируется на Дальнем Востоке независимо от того, к какой национальности принадлежит человек.
Статья в «Правде» о пребывании Горбачева на Дальнем Востоке озаглавлена: «Партия советуется с народом!»
По телевизору показали женщину, директора универсама, она под следствием, откровенно поделилась своими соображениями: «У нас с вами разная психология. Вы понимаете это как воровство, мы – нет. Я сначала была честной, никому ничего не давала и поэтому ничего не имела, магазин план не выполнял, ремонт не делали. Стала давать, все пошло как по маслу. Мне вверху сказали: будешь брать с товара три-пять граммов, особняк не построишь, но голодной не будешь…»
Жора Перов приоделся – купил серый, в полоску, костюм-тройку. В костюме, в галстуке, в белых лакированных ботинках, полный, доброжелательный, франтоватый, он напоминал преуспевающего купчика начала века. Не хватало только часов с цепочкой в жилетном карманчике. И - напился. Поводом послужила автомобильная авария, в которую попал его родной брат под Волоколамском. Ехал на машине за грузовиком, грузовик неожиданно затормозил. Сделали две операции на голове, сейчас в тяжелом состоянии. Жора купит гранатовый сок и поедет навестить брата. Попросил Колина остаться в команде вместо него.
Подорожали продукты в магазинах – мясо, колбасы, сахар, чай.
Саша Воронов: «В 40-м магазине работаю наверху, считается почетная работа – вино, коньяк, торты. Самый дешевый коньяк продаем без очереди по пятнадцать. Нарасхват. Вчера один разгрузил одиннадцать машин и сразу в ночную смену сюда. Устал».
Позвонил Жареный, предупредил настрого, чтобы усилили караулы и бдительность, людей с фотоаппаратами останавливать, у задержанных проверять документы, милицию пропускать по удостоверениям. Меры вызваны прохождением по реке катеров. Каких? Сами увидите. Приказ есть приказ - караул бдит. И правда – среди дня идет катерок, сопровождаемый милицейскими. Латугин посмотрел на них в бинокль, с милицейского катера ему погрозили кулаком. Какие-то типы в гражданском прокатились, и все дела. Когда они скрылись, Латугин выразил, кажется, общее настроение: «Хотелось приложиться к карабину и…»
Плутовато улыбаясь, Черников развлекался - возьмет в руки котенка, спрячет на груди, тот кричит, Манька с ног сбивается, ищет котенка. «Когда служил я, - опустив котенка и продолжая улыбаться, рассказывал он, - в отпуск старался попасть в санаторий или дом отдыха. Жена, конечно, возражала. Правдами-неправдами уезжал. В этих домах у нас, мужиков, как правило, комнаты на шесть коек, а у женщин - на две койки. Знакомимся, договариваемся, идем с товарищем на ночь к ним. В таких случаях стесняться не приходилось. В домах отдыха женщину искать не надо, она тебя сама найдет. Был с товарищем, он обхаживал одну бабенку, а она взяла и мне предложила».
Девчонка лет шестнадцати пришла сама, выбралась из кустов, лицо и руки расцарапаны, юбка разорвана до пояса, попросила иголку и нитку. Сидит, зашивает на себе юбку и жалуется: парень обманул ее, затащил в кусты, выпил бутылку сам, а ей почти ничего не оставил.
Саша Михайлов играет в шахматы не сильно, но азартно. Играя, рассуждал вслух: «В шахматах что главное - найти опорный, ключевой пункт, овладеть им; активизировать фигуры, занять свободные линии и угрожать дальнобойными фигурами». Проиграв Колину три партии подряд, развалился в кресле и ударился в воспоминания. «Армию я начинал на Кушке, полгода учился там в ШМАСе. Во время учебы два раза давали отпуск и отменяли. Друг у меня был, Сашка тоже, из Москвы, мы с ним организовали самодеятельность, заняли первое место на смотре, и вот мне перед строем в виде поощрения объявили, что отпускают домой погостить. А Сашке не дали отпуск. Перед смотром он потерял голос, не выступал. Он мне: надо обмыть такое событие. Надо – так надо. И выпили-то немного, по бутылке вина, заявились в казарму, а заместитель дежурного по полку, младший сержант, такая скотина был, любил закладывать всех, подсматривать, меня невзлюбил сразу, ну и доложил. Отпуска лишили. Второй раз отпуск предоставили за то, что переделал пульт с «ЯКа» на «ИЛ» – для тренажера. На радостях снова с Сашкой выпили, посмотрели кино, вернулись в часть через забор, только лег, меня эта скотина будит, нюхает воздух – я на верхней кровати спал. Собрал совет сержантов и давай меня допрашивать. Сержанты ребята молодые, не любят тех, кто с высшим образованием, кто старше их. Допрашивают меня: пил? Я: гуталина наелся. Они: а почему пахнет? Я: выпустил газы так невкусно. Ну, решили меня на губу. Пошел переодеваться, младший сержант за мной по пятам в казарму. Я залез на кровать, он ждет внизу. Когда слазил, задел его ногой нечаянно. Он раскудахтался, тут я не сдержался и врезал ему по очкам, потом по шее, потом под дыхало – знал, как бить, чтобы синяков не было. Было это ночью, все спали, кроме Сашки, он все видел. Потом на губу приходил ко мне командир роты, спрашивал, бил ли я его, я не признался. Он рассказал, что младший сержант ходил к врачу, но ушибов не нашли. А разбитые очки – не доказательство. Правильно с ним поступили, сказал командир роты, была бы его воля, он бы не так с ним разделался. И вот я стал губарем. Губа дивизионная, считалась образцовой, свозили туда ребят со всего округа. Командовал там прапорщик, еврей, вот уж скотина был! Он знал устав и делал все по уставу. Он даже полковникам отпускал замечания, если у них не в порядке была форма. Офицеры опасались его. Он знал все виды борьбы – каратэ, самбо и другие. Начинал с того, что входил в камеру к новичку один. Вошел и ко мне. Небольшого роста, коренастый, мягкий голос, расспрашивает участливо, похлопывает дружески по плечу, по спине, я слежу за его руками – тоже занимался борьбой. И вот бьет – под дыхало, я ждал, напрягся, выдержал удар, но только расслабился, получаю второй удар, тут у меня живот свело, дышать не могу, опускаюсь на корточки, наверное, с тех пор у меня желудок схватывает, болит. Он тут же командует: за пять секунд в общую камеру! Я чуть ли не ползком туда. Он действовал по уставу: за двадцать пять секунд одеться, за двадцать пять секунд раздеться, разминка и полтора часа занятий. «К бою!» – командует. Надо изготовиться и упасть, упасть не на руки (руки на паху), а телом. Мне повезло, что попал на губу летом, а каково ребятам там зимой?! Когда падать приходится на лед, на мерзлую землю?! В первый день после этих занятий меня ребята несли, тащили, на второй день я выдержал нагрузку, а на третий я тащил тех, кто не выдерживал. За первые три дня на губе я сбросил двенадцать кг. Правда, я тогда упитанный был. А возражать этому извергу нельзя, не имеешь права. На плацу он матом на всех кричит: «Я научу вас Родину любить! Я сделаю из вас солдат!» Вскоре этого еврея посадили. Зарвался садист. Перестарался. Прислали к нему двух пограничников, ехали в поезде с дембеля, сняли. Ребята были тренированные, не чета нам, им эти полтора часа – ничто. После занятий еврей отправил всех на губу, а этих двоих оставил. И еще полтора часа им этих занятий – пошел на принцип, решил сломать их. И раньше, после таких нагрузок, у некоторых кровь шла из носа и ушей. Загонял и этих. Один умер от разрыва сердца, другой попал в больницу. У кого-то из этих ребят отец был генерал. Только поэтому это дело не оставили без внимания. Был трибунал, еврею дали 10 лет. Так вот, когда я вернулся с губы в казарму, сразу залез на койку в сапогах. На меня кричит лейтенант. Я слезаю, сажайте, говорю, снова на губу, хоть сейчас. Хотите, пойду? У того шары на лоб. Два дня я отходил, не признавал никаких команд, в столовую ходил сам, вне строя. Зашел раз на кухню, смотрю, миска с едой, взял, не спрашивая, съел, повар орет: это, мол, для врача. Я ему: «Сготовишь еще». Да, в тот же день, когда выпустили из губы, я сдавал экзамены. Сразу, без подготовки, без запинки, ответил на все вопросы, офицеры в приемной комиссии удивились. Один из них спрашивает: почему, Михайлов, у тебя лицо, как у негра, черное? Я сначала хотел отшутиться: мол, уголь разгружал. Потом пришлось признаться, что был на губе, полчаса бегал в противогазе, надышался углем (отмылся через два месяца). По всем предметам получил пятерки, только за классность не поставили оценку. Из-за губы. Хотя вещи эти не связаны. После губы меня не трогали, заикнется старшина, голос повысит, я сразу: «Хорошо, иду в караул. Только учти, как только получу автомат, того заместителя дежурного изрешечу». Кормили в ШМАСе отвратительно – сухая картошка с белыми червями. Всегда вспоминал «Потемкина», у тех хоть мясо было, а у нас – жир, а каша синяя какая-то. Преподаватель был у нас один – юморист, любил задавать один и тот же вопрос и отвечать на него. Показывает у бомбы взрыватель, отвинчиваем, говорит, взрыватель, убираем и вдруг чихаем на мембрану, что происходит? Взрыв. Правильно. А что остается? Яички. Тоже правильно. Где яички? На проводах. Или другой вариант: взрыватель рядом, захотелось покурить, закурили, что происходит? Все хором: яички на проводах! Правильно, говорит он, усвоили. Когда учился в ШМАСе, говорили, что в каком-то районе, в расположении части вырезали роту. Когда режут глотки, кровь течет, усыпляет остальных. Режут не торопясь… После учебки спросили, где бы я желал служить. Я - в Домодедове, там у меня дача. Они - в Наро-Фоминск. Я отказался, сказал, пусть туда посылают Сашку, у него там где-то дача. И попросился на Восток, куда угодно. Дали мне группу новобранцев, выдали деньги из расчета рубль двадцать на человека в день, вычли с меня за какие-то простыни, – и на этом наживаются завхозы – и поехали мы в Комсомольск. Вместо десяти суток добирались туда четырнадцать, ехали с четырьмя пересадками, все деньги проели, приехали голодные, как волки. Там, в Комсомольске, я и прослужил обязательные полгода. Служил неплохо, был сам себе хозяин, работал на КП в управлении полетами. Подключали иногда к заряжанию самолетов – штурмовиков и истребителей. А кормили так же плохо, как в Кушке. Уговаривали податься в офицеры, я наотрез отказался. Начальник управления попросил меня сделать пульт, чтобы было красиво и удобно. Отделал ему телефоны, индикаторы взлета и посадки каждого самолета (для этой цели достал за спирт плекс), написал инструкции по пользованию пультом, потому что нельзя было оставлять индикаторы включенными больше минуты. За этот пульт мне предложили на выбор: либо фотографию у полкового знамени с благодарностью, либо отпуск. Естественно, взял отпуск – 10 дней плюс две недели на дорогу. Диспетчер гражданского аэропорта билет мне предоставил сразу же. Мы с ним ругались в эфире по чем зря, а теперь познакомились. Давая билет, он пошутил: улетай скорее, хоть поживу без тебя спокойно. Вернулся, командир мне дает задание еще сделать пульт, только поменьше. Делаю его, не торопясь, ребят мотают строевой, даже в столовую строем, а я сам по себе, Разболтай Разболтаевич, и никто мне не возразит – сам майор приказал… Видел там пятисоткилограммовые бомбы, но в основном применялись двухсотпятидесятикилограммовые для штурмовиков, видел и атомные бомбы. Не знаю, летают с ними или нет, их две штуки два самолета тащат, а весь остальной полк – прикрытие… В Комсомольске начальство удивилось – по учебе одни пятерки, а классности нет. Я сказал, что сидел на губе. Они недоумевают: при чем тут губа? И предложили сдать на классность. Я согласился с условием – сразу на первый класс. Проверяйте, говорю, я лучше вас знаю. Стали спрашивать – я все знаю. Там самое сложное – механизм подачи бомбометателя, механика, одним словом. Электрические схемы я понял тоже сразу. Дали мне первый класс, хотя положено его давать через два года службы, после практики… А пульт мой, за который я заслужил отпуск, сгорел. Наш полковник улетел на учения, прилетели истребители, на пульт пришли техники – майоры и подполковники, орут на меня: почему не в форме? Я был в подменке, без погон, одни петлицы. Особенно один старался, строгий такой. Я сказал, что ухожу, что инструкции по пользованию пультом в столе, если что непонятное будет, то пусть позовут. Тот же подполковник орет: убирайся вон! Учить еще будет, сопляк! Ушел. Гулял в лесу, сходил в кино. А они включили пульт за три часа до полетов, и плекс загорелся, потом взялась краска. Выход из пультовой был узкий, так они выбрасывались в окно со второго этажа. Все – в саже, грязи, перепуганные. Выгорел весь второй этаж. Потом меня следователь пытал: не я ли поджог пульт? Пришлось сослаться на товарища, который подтвердил, что меня в то время в пультовой не было… Учился же я на вечернем отделении Московского института электронного машиностроения; десять лет отработал на электроламповом заводе, потом работал в НИИ сплавов восемь лет, там хотели сделать вычислительный центр, но идея осталась в воздухе; надоело бездельничать, ушел, тыкался еще в несколько мест, хотел поработать на автобазе шофером, но не взяли, потому что у меня высшее образование. С электролампового ушел потому, что не было перспектив, а начальник был типа нашего Жареного. И вот подался в охрану. Из-за времени, конечно. Думал, дачу приведу в порядок, а тут катавасия – график изменили. Я человек не требовательный, денег много не надо, квартиру кооперативную выкупил, дача есть, машина пока не нужна, на книжке четыре тысячи, как раз на «Запорожец», но тогда надо будет работать на машину, лежать под ней – тоже нужно время. Подумывал съездить на путину – подработать, да и интересно, но теперь боюсь оставить мать одну – гипертоник, вышла на пенсию, но работает, говорит, ты мало получаешь, потом ей захотелось мебель обновить, старые люди не могут без забот… Женился я неудачно. Была у меня девушка, дружили, дождалась меня, но когда пришел из армии, посмотрели друг на друга другими глазами, так сказать, без романтики. Она дочь полковника, привыкла к достатку, комфорту, взгляды на жизнь у нас оказались разными. Вскоре она выскочила замуж. А как-то встретились, с укором спросила: что ж ты так охладел? Я: а ты жалеешь, что ли? Похоже, что жалеет. Потом дружил с одной месяца четыре, и как-то по пьянке, шутя, предложил зайти в загс. И родителей ее даже не знал. Жить нам не дал тесть. Я считаю, он всему причина. Застал его уже пенсионером. Из рабочих, коммунист, на словах идейный, газеты читает, о политике спорит, нас, молодых, ругает: такие-сякие. Стал жить у них и понял, что влип. Катюшка родилась (сейчас пойдет во второй класс), а жена – белоручка, придешь, она лежит у телевизора, с отцом спорит о политике. И меня приглашает к спору. Я иду на кухню, с тещей готовлю ужин. Теща – хороший человек, молчаливая, раба у них, все делает одна. Спросил ее, отдыхала ли хоть раз по путевке. Лет тридцать назад, говорит, ездила в дом отдыха и то с неделю там побыла, вернули домашние дела. А тесть каждый год ездит по горящим путевкам от завода. Дома грязь, теща не успевает за ними убирать. Уходя, я оставил им уйму денег и вещей. Всю зарплату отдавал, получал тогда хорошо, а если рубль у жены попрошу на обед - не дает, перебьешься, говорит, или «на завтра» откладывает, у нее сейчас, мол, только крупные купюры. А завтра наступит, говорит, я тебе вчера давала. Когда в институте работал, много книг покупал через общество книголюбов, тоже все оставил. Стал в комнате крепить книжные полки, тесть вмешался, шурупы, что я вкрутил, вытащил, вбил какие-то штыри, так, говорит, надежнее, а то упадут полки на голову ребенка. Что бы я ни делал в комнате, он все переделывал, тем самым давая понять, что в квартире хозяин – он. И моя жена при каждом удобном случае подчеркивала, что комната ее, а не моя. Я как бы обязан был им за проживание в их квартире. Однажды я заявил ей, что буду отдавать ей от зарплаты сто десять рублей и две трети премии, остальные сорок – себе на пропитание, сигареты и другое. Я у них только ужинал. Она взорвалась, устроила сцену. Тесть тоже скупердяй. У них своя дача, цветами он торговал на рынке. Раз у меня уродились астры, срезал их, и поехали мы с тестем на рынок, встали вместе, старушка просит на могилу сына, я дал ей охапку за так, он меня чуть не съел. Я ушел прогуляться, не смог с ним стоять, вернулся, он продал и свои цветы, и мои, осталось четыре цветка, уже мятые, несвежие, подходит другая старушка, просит дешевле, он не уступил, никто их не купил, и он их выбросил. Их второй зять выиграл в спортлото 10 тысяч, две тысячи прокутил, купил квартиру для дочери, растратил, одним словом. Так тесть и моя жена все косточки ему перемыли: вот осел, такие деньги растратил, зачем эта квартира, надо было хранить их. Целый год они оплакивали эти деньги. И стали сами играть в спортлото – жадно, азартно. Приеду к ним на дачу, дети всегда около меня - Катюша и ее двоюродный братец, я им игры придумываю, не жалею на них время, а взрослые обижаются – почему дети не к ним, а ко мне льнут. Я же понимаю детей – им всегда нужно давать что-нибудь новое. Я умею это. Они – нет. Дети меня любят. Боюсь, Катюшку они испортят. Уже на бабушку свою кричит. Тесть и дочь тоже кричат на нее. Когда уходил, жена не отдала мне мои личные вещи, взял только рваные трусы и носки. Обручальное кольцо отобрала. Взял только «Сигму» - магнитолу. Разрешения встречаться с дочкой добился только через суд. Жена в ярости… Однажды квартиру, где я живу сейчас с матерью, обчистили. Мать уехала в воскресенье на дачу, прихожу домой - дверь приоткрыта. Что за чудо, думаю, потом догадался и испугался – не прибили ли мать? Дома никого не было. Взломав замки, взяли первое попавшееся под руки – из гардероба все подряд, тыщи на две. Больше всего жалел «Сигму» - только что отремонтировал. Вызвал милицию, они тут как тут – оказывается, это уже четвертая кража в квартале. И говорят мне: это дружки твои. Я: нет, если бы дружки, они бы знали, что взять, в первую очередь, записи Высоцкого на четырнадцати кассетах. Потом эти записи испортил товарищ, взял на десять дней переписать, а продержал полгода, сынок его заездил их, помял пленки. А «Сигму» я купил вторую, но неудачно – шиш, да чуть больше… Да, есть что вспомнить. Как вспомнишь – улыбнешься через слезы. Нет, я ни о чем не жалею. Мать вот плачет – квартиру очистили, а я ей говорю: это же хорошо! Освободили нас от лишних вещей… И здесь я пролетел с кроликами. Две сотни рублей выбросил на ветер. Мы с Байзиным занялись этим делом на Филях, когда нам это разрешили. Подключился Долянов – купили кроликов и голубей. Когда Байзин подрабатывал на мебели, он поддавал, с ним заодно Долянов, я один отдувался за всех. Надоело, отдал Байзину голубей, забрал себе кроликов. Уже не считал того, что сделал ему голубятню. Когда Ехин приказал убрать наше подсобное хозяйство, я клетки разобрал и кроликов поместил в подполье и всю зиму кормил их там. Потом крольчих перевез домой на балкон, сейчас они на даче. А сено я заныкал на Филях. Байзин же голубятню завел в порту, где работает сейчас… Да, кем я только ни работал, чем ни занимался. Знаю юридические и экономические законы, то есть знаю, откуда ноги растут… А, вспомнил фамилию еврея, что заведовал губой, - Шмандрик…»
Андрей Ангельский – самый молодой в карауле, студент; утром, встречаясь со стрелками, громко приветствует: «Здорово, отцы!» К Алексею Тихоновичу обращается отдельно: «Контра!» Все смеются. Алексей Тихонович - тоже.
Как-то Долянова, к его большому неудовольствию, оставили дежурить на Кутузовском мосту. Долянов был уже поддавшим. Чувствовалось, что человек он не простой и одет не без вкуса – строго, чисто, кожаная куртка, джинсы, зимой дубленка. А то раз заявился в бурках из белого фетра с кожаным низом, такую обувь носили высокопоставленные начальники еще в 50-е годы. Вечером Игорь добавил еще, завалился спать, в бреду ругался матом (трезвым – никогда!). Под утро, ставя его на пост, Колин предупредил, что в следующий раз, если повторится такое, оружие ему не выдаст. Игорь обещал такое не повторять. В раздевалке из открытой сумки его торчала початая бутылка самогона. Его и Байзина этим зельем снабжал Градов. О Долянове немного рассказал Перов: отец у него генерал-лейтенант КГБ в отставке, дача в Химках, Игорь живет с родителями, кажется, жена у него вторая, институт вроде не закончил, работает в охране только потому, чтобы не сочли за тунеядца.
Перов сетует: в команде снова сбилась группа алкашей – Долянов, Ларионов, Воронов. Надо бы гнать всех, но кто придет на такой график?
Перов охотно рассказывал: он с детства не был избалован, отец и мать – рабочие; их, детей, у них было четверо. Родители имели свое подсобное хозяйство. Отца призвали в армию за день до войны, служил сапером в пятой танковой армии Ротмистрова, ни разу не был ранен, не болел, болезни навалились после войны, умер рано – в пятьдесят. Особенно донимала астма. Что удивительно, и все три брата отца тоже прошли всю войну, остались живы и тоже никто не был даже ранен. И брат матери уцелел. Зато погибли двенадцать двоюродных сестер отца в блокаду в Ленинграде. Отец мотался по заводам, работал в Ташкенте, на Украине. Сумская область, вроде, близка к нам, а все равно чувствовался национализм у местных жителей. Не любят русских нигде. На Украине жили около озера, сосед дядя Вася браконьерничал, приглашал Жору на озеро. Брали неводок, заводили пару раз, рыбу - в ведро и бежать. Пока рыбнадзор прикатит, их след уже простыл. Дядя Вася отбирал себе самую крупную рыбу, остальную – Жоре. Пьяный дядя Вася был или нет, Жора узнавал по реву моторчика на его мопеде. Сильно ревет – значит, пьяный. Почти всегда у дяди Васи моторчик ревел сильно.
То и дело в проходящих через мост товарных составах попадаются вагоны с пометкой мелом: «Чернобыль».
В воскресное дежурство Колина посетили сестра, библиотекарь, и муж ее, филолог. После обеда сестра прилегла в комнате отдыха, а Колин и зять обсудили рассказ Колина. В целом, неплохо, сказал зять, четко выписаны портреты и характеры героев, но надо смягчить резкие высказывания и придать динамику повествованию, заинтересовать читателя фабулой. Колин сказал, что намеренно ушел от сюжета, чтобы сосредоточиться на внутреннем мире главного героя, хотя понимает, что читателя интересует прежде всего повествование, интрига. В свою очередь зять показал свои стихи. В «Юность» их не взяли, сославшись на то, что ничего нового в них они не нашли. Зять уверен – не взяли потому, что их напугала его смоляная борода и, кроме того, то, что он живет на сто первом километре.
На укрепление караула из другой команды прибыл парень лет двадцати пяти. Сменился, сдал оружие и стал рассказывать в телефонную трубку: «Идет, как пишет, всем зубы показывает, скалится. Спрашивается, зачем всем улыбаться? Надо быть погордее, похитрее, а она на любой крючок попадается. Я говорю: «Марина, чем он лучше меня? Чем? Ведь он все время пьяный». Надо серьезно жить. Серьезно. Все это влияет на здоровье, на сердце. Месяц уже не живем, наверное, больная, избегает меня. Теща, черт ее дери, тоже такая – гулящая, идет – голову кверху, лыбится, по сторонам стреляет… Марина ни о чем не думает. Валера, говорит мне, больше такого не будет. Я постарался поверить. Иначе, предупредил ее, развод. А она: «Я с тобой разводиться не хочу. Но хочу встречаться с ним». Чем он лучше меня – не пойму! Не пойму. Чего не жилось? Жили ласково. Теперь ночами не спит. А я что – сплю?! О детях не думала, когда открывала ему двери. О чем думала? Дети подрастут, все поймут. Что она им скажет? Если повторится, я уже не знаю, что делать. Когда мы женились, теща говорила: «Валера, смотри, если Маринка будет гулять, я тебе голову отрублю». Я бы голову отрубил ей, теще этой! А он кто?! Из тюряги пришел. Чем он лучше меня?! Она говорит: «Он на детей не кричит, на меня не кричит, тихий он». Я ей говорю: «А что ему кричать? Что, он жить с тобой собирается?» Я на работу уеду в Москву, а она – к нему. Открыто. Все знают. А так хорошо жили сначала! На речку ходили, загорали. Что еще надо? Она вдрызг запуталась. Сознание, как у пятнадцатилетней. Жили хорошо, ласково. И магнитофон, и музыка. Я уж думаю, может, магнитофон виноват – записи дорогие были, двадцать пять рублей запись. Он попросился прийти послушать магнитофон, вот и приходит с тех пор. Говорю ей: «Веди себя лучше, не говори с мужиками, им всем одно надо от тебя, что ему пятьдесят лет, что двадцать». Известно, какие люди живут у нас в поселке – пьяницы и проститутки. Подруги у нее – одни проститутки. Чего с ними ей болтать? Чему они ее научат? Все зависит от нее, все зависит от нее… Да нет, вроде… Я еще не знаю путем… Завтра приду утром, она, может, уже не скажет мне: «Валера, он у меня опять был»… Да, тут его друг приходил, она не пустила его. Он-то уже наговорил другу, какая она. Мы еще поговорим с ней потихонечку, потихонечку. Ну, давай». Этот Валера удивился и смутился, когда Колин спросил его о возрасте детей. До него вдруг дошло, что откровенничал по телефону, будучи не один в помещении. Ответил скупо, что ему двадцать восемь, ей двадцать два, а детям – три года и один год. Подумал и добавил растерянно: «Приводит его в квартиру и говорит, что не приводила. Что, я ей буду верить?!»
Саша Воронов любит вспоминать армию. «До армии играл за дубль «Динамо» в футбол и хоккей. В армии полгода, как все, в строевой. Взвыл. Звоню тренеру: пристрой куда-нибудь. Год играл в рижском СКА. Ходил в гражданской одежде, кормился в ресторане на пять шестьдесят в день, шестьдесят семь рублей еще платили в месяц. А вечерами – в ресторане с девочками, белокурыми рижанками, им лестно было посидеть со спортсменами. Тогда я еще не пил. Потом полгода играл за барановичский «Текстильщик». Они как бы арендовали нас из армии, платили зарплату, оформив на ставку. Хорошо жили. Просили остаться после армии, обещали квартиру, деньги. Нет, только в Москву. А те полгода первые в общих войсках вспоминаю как кошмар, тюрьму - кормили сухой картошкой и рыбой. Я на рыбу и сейчас смотреть не могу. Демобилизовываться я приехал в часть, вхожу в форме, она мне еле-еле на груди сходится, а на голове патлы, тогда длинные волосы были в моде. Дежурный по части увидел меня, глаза вытаращил, постригись, говорит, откуда ты такой взялся? Я же полтора года отсутствовал. Я не стал стричься – через шесть дней демобилизация. Так шесть дней и прятался от командира полка, в столовую бегал в одиночку. Правда, на гауптвахте посидел».
Черников о Куликове: «Странный человек – подозрительный и обидчивый. Я ему говорю: ты когда по первой смене уходишь домой раньше на два часа, убери помещение, сходи за водой. Он - на дыбы. Не хочет. Тогда я сам сделал уборку – раз, другой. Его, видимо, задело, давай, говорит, я, что я не могу, что ли… А то сидит в будке, разуется - ноги из дверей. Я пропесочил его, он снова обиделся. А то слышу, как он вслух, как бы про себя: «Застрелить, что ли кого-нибудь?» Вот и думаешь: что за человек он, на что способен? А на словах он один у нас в команде культурный и умный».
На мосту, на железнодорожных путях, с ломами и кувалдами работают полнотелые добродушные женщины под руководством Виктора. Виктор не доволен Мишкой, показывает ему на сучку: «Дурак, Мишка, не понимаешь, что ей надо от тебя?» Собаки играют, ласкаются, головами касаются, языками лижут друг друга, обнюхивают, потом встают на задние лапы и передними как бы обнимаются. От грозного Мишки таких нежностей, такой игры никто не ожидал. Она под стать ему – высокая, поджарая, серая, уши торчком, хотя и дворняжка. Мишка увлечен, от еды отказывается. Виктора бесят эти нежности. «Серый не растерялся бы на твоем месте», - зло выговаривает Мишке Виктор. Женщины смеются.
Манька явно устала от своих детей, ходит, жалобно урча, или безучастно лежит рядом с ними, можно брать любого - ухом не поведет.
Куликов осержен, поделился: «Послал письмо в газету по поводу грязи в хлебных магазинах, о том, что нельзя в антисанитарных условиях допускать самообслуживание. Я работал грузчиком в магазине, знаю. Получил из газеты жесткий ответ - мое письмо необоснованно, написано чересчур резко. Нет у нас учебников по этике. Я культурный человек, а масса – нет. Я не могу терпеть, когда на улицах плюют, бросают окурки». «Тебе бы надо родиться в Европе, Володя, - улыбнулся Колин. – Жил бы там уравновешенно, как все бюргеры. Хотя, впрочем, нет. Ты фрондист по натуре. Обязательно примкнул бы к какой-нибудь партии троцкистов или «зеленых». «Змей ты», - добродушно ухмыльнулся Куликов.
Саша Воронов расстроен: племянница не прошла по конкурсу в пединститут на физкультурный факультет, не хватило балла. У нее был второй, заслуженный, разряд по конному спорту. Саша через знакомых в обществе «Динамо» оформил ей удостоверение кандидата в мастера. «Ну что я еще мог сделать для нее?! - сетовал он. – Не могу же дать корочки заслуженного мастера. В шестнадцать лет быть кандидатом – это же хорошо, правда?»
Бердковский жалеет молодых стрелков в нашей команде – Ларионова и Седова. Они не имеют настоящей специальности, а работа в ВОХР развращает, отучает от стоящего труда. Не может же быть работа стрелком призванием! То они собирались поступать в институт, то работать в охране госбанка, то учиться на сварщиков…
Колин и Виктор Самсонов сидят на кухне, пьют чай, Виктор рассказывает: «Я родом из Петушков. Жена - москвичка, старшему нашему сыну семнадцать лет, младшему пять. Старшего выгнали из техникума. Я прожил на Чукотке пять лет. А попал туда таким образом. Моим начальником на стройке в Москве был один прохиндей, вор и плут. Уже все знали, что его вот-вот посадят. И вдруг он исчез. А через некоторое время получаю от него с Чукотки письмо, приглашает меня на работу. Группа его строителей утонула - поехали на лодке в лагуну рыбачить и перевернулись. Я по специальности отделочник–штукатур, плиточник и т.д. Дело свое знаю, не хвалюсь – отделывал правительственные дачи. Так вот, прилетел на Чукотку, а это был 1978 год, и стал сразу получать без надбавок шестьсот рублей. Деньги хорошие. Два года жил без семьи, в общаге. Электричество от дизеля, печь, дрова, в общем, без комфорта. Поддавал крепко. Утром голова трещит, думаю, все, завязываю, куда там – ребята уговорят. Пивзавод свой, утром две кружки, в обед – две, а вечером – сколько влезет. Бутылочку в день – тоже обязательно. Пообедаешь на два рубля – полную порцию первого, две порции второго, стакан сметаны, закусочку – вот и чирик в день, триста рублей в месяц. Жене высылал сто рублей, на сына. Я не баловал ее деньгами, считаю, этого делать нельзя. А некоторые жадничали, экономили на еде, на всем, пятаки в узелок вязали. В столовой возьмут полпорции первого, и это называется обед! Как ты будешь раствор месить после такого обеда, думаю. А в пивбар придет, ждет, когда его угостят. Не любил я таких. Потом я ушел от этого мастера на другой участок, там меньше платили, но и работы было меньше. Как ни вкалывай, мастер всегда обманет. Сделаешь объект вовремя, начальство придет, ломом разворотит, скажет, плохо, найдет недоделки, придерется и аккорд не заплатит. Вместо 40% дадут 20%. Это всегда было. Кормежка была нормальная, консервы всякие, компоты, мясо, картошка, все было, кроме овощей и фруктов. На Чукотке многие остались на всю жизнь, там свобода, сам себе хозяин, мотоцикл, моторная лодка, поставил сеть – рыба, икра, деньги – приличные, здесь честным путем такие не заработаешь. Когда мастер звал меня на Чукотку, то писал: сюда едут не за туманом, а за машиной. Познакомился там с одним молдаванином, он работал прорабом, начальником участка, главным инженером. Вернулся в Молдавию и не смог на родине – все воруют, жизнь на грани тюрьмы, поработал кочегаром, плюнул и снова уехал на Восток – дорабатывать до пенсии. Вот он и выслал мне сейчас вызов в Магадан. Поеду, тоже поработаю там до пенсии, заберу с собой старшего сына, приучу оболтуса к труду, в армию заберут, будет идти ему коэффициент. Там народ честный, открытый, в этом смысле жить на Дальнем Востоке легко… Когда вернулся с Чукотки, были деньги, решили с женой купить дачу. Накололся с этой дачей. Купил полдома около Нары у какой-то женщины, дом недостроенный, дал ей в залог через нотариуса четыре тысячи, и она с этими деньгами исчезла. Авантюристкой оказалась. Уже не первому мне продавала этот дом. Набрала денег и с концом. Милиция такими делами занимается неохотно. Если бы украли у государства, тогда – другое дело. Надо смотреть было, сказали мне в милиции. Оказалось, дом, вроде, ее, но не на ее земле, не оформлен, одним словом. Не имела права продавать этот дом. Подал на суд, она не явилась, исполнительный лист ее найти не может. В Одинцове, где она должна проживать, я ее не нашел. Сказали, попала под мотоцикл и лежит в Боткинской больнице. В больнице сказали, что такая к ним не поступала. А объявления о продаже этого дома висят – ловит таких легковерных, как я. Я уже и не надеюсь получить эти деньги». Самсонов смуглый, как цыган, с залысинами, выражение глаз озорное, веселое – даже когда рассказывает о невеселом. Губастый, густые, с проседью, бакенбарды, выглядит старше своих лет. А здесь, в охране, сказал, ему скучно. Он привык работать руками, жить активно, сидеть сутки без дела – тягостно. «На Севере пьют все, что горит», - как-то обронил он, мягко улыбаясь.
Милиция подала в команду приметы мужчины по кличке Фишер – крупный нос, ухо разорвано, толстые губы, лет тридцать-сорок, насилует и убивает, склонен к игре в шашки и шахматы, в коротких резиновых сапогах. Теперь, чуть что, стрелки шутят: «Как бы нас Фишер того…»
«Володя, - сказал Колин Куликову, - ты все время говоришь, что нищий. Поезжай с Виктором в Магадан, заработаешь там сто тысяч, положишь на книжку и будешь жить на проценты, в ус не дуя». Присутствовавший при разговоре Самсонов вполне серьезно отнесся к такой возможности. «Здоровья нет», - отказался Куликов. Самсонов: «Да ты выглядишь хоть куда». Куликов: «Это с виду. Из меня станки выточили здоровье. Это только говорят, что техника облегчает труд. Работает человек, а не станок». Самсонов: «А с программным управлением?» Куликов: «Станки с программным управлением делают серийные детали, поточные. Для них долго составляется программа. И работают они медленно, на самой маленькой скорости. А человек чувствует, где нажать, когда увеличить обороты, он, как рыбак, который тащит рыбу, знает, когда подтянуть лесу, когда ослабить. Нет, мне бы иметь сто тысяч рублей, я бы не работал. А что, это не такая уж большая сумма, если подумать». Колин: «Вот, используй шанс». Куликов: «Все равно обманут. Те же женщины. Жену взять. Заработал я на кооперативную квартиру, и что? Разменяли ее на две комнаты. Жена снова вышла замуж и скоро получила двухкомнатную квартиру, а я остался в комнате, в коммунальной квартире». Самсонов: «Да, таких женщин сколько угодно. Со мной на Чукотке работал Саша Семенов, чуваш. Такой скромняга был – женщину хотел, а не мог. Стеснялся. Русских женщин, правда, там мало, наши ребята, когда приспичит, идут к чукчам, не в кулачок же. А он и к чукче не может. Поехал в отпуск, приезжает, а у жены еще ребенок – нагуляла. Она Сашу облюбезила: Саша, Сашенька, уговорила усыновить. Вернулся и получает исполнительный лист на тридцать три процента алиментов. Вот так, двести рублей ей перечисляет, а она там с мужиками».
Афоризм, напечатанный в «Гудке»: «Как мало человеку надо! И как много, чтобы это понять!»
Куликов: «Вот змей какой Наум! Он доволен жизнью! Все недовольны, а его, видите ли, она устраивает. Почему же тогда он бросил свой НИИ? Нет, я убью Наума». Куликов, перейдя в караул Колина, преобразился, стал шутить, иногда остроумно. «Нахал вы, батенька», - приговаривает Куликов, когда в хорошем расположении духа.
Дванов уходит. Держа в руках «дипломат» и набитую вещами сумку, бросил из дверей: «Жалею, что пришел сюда работать. Потерял два года. Спрашивается, из-за чего страдал? Из-за каких-то ста рублей, которые мог везде заработать…»
Черников сосредоточенно смотрит детские мультфильмы. Когда его застают за этим занятием, он смущенно смеется – дескать, делать же нечего.
Виктор Самсонов, добродушно посмеиваясь, рассказал: «Исполняющий обязанности начальника отряда не решился взять на себя ответственность, чтобы подписать мое заявление об уходе. Я ему втолковываю, что шел к вам на график сутки через трое, а не через двое, как сейчас. Я не могу подрабатывать с таким графиком. Я не могу на сто рублей содержать семью из четырех человек. Меня ждет Север, отпустите, пожалуйста. Нет, не решился. Ведь все понятно тут. Странные люди – эти чиновники. Вот уж кто враги народа…» И рассказал анекдот: «У армянского радио спрашивают, долго ли нам идти к коммунизму. Радио отвечает: если пятилетка – шаг к коммунизму, то долго».
После месячного пребывания в институте судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского объявился Алексей Лукашов. Рассказывал на кухне. Присутствовал Виктор Самсонов, во время повествования он трагически вздыхал, сочувственно приговаривал: да, да, да. Ваше дело очень простое, сказали Лукашову в институте. Странно, что оно так долго тянется. Виноват районный транспортный прокурор, он испугался взять на себя ответственность и дать отвод иску со стороны потерпевших. В сущности, Лукашову в институте делать было нечего и держали его там для формальности, относились к нему, как к потерпевшему, обсуждали при нем его дело. Слово «странно» не раз звучало в их устах. Может, прокурор и адвокат получили взятки? Жена Алексея написала Горбачеву, пришел ответ из его канцелярии, пообещали проявить внимание после того, как состоится суд и дело закроют. В институте Сербского одобрили его поступок - с такими только так и надо поступать. Руководство должно защищать своих сотрудников до конца, это его долг, сказали ему. А вы даже не в курсе, как идет ваше дело. Странно. У них в институте даже преступников информируют адвокаты. Леша благодарен оперуполномоченному и следователю Киевской ж/д - они сразу прибыли на место происшествия и предупредили, чтобы он говорил всем и всегда, что стрелял мимо, хотел дать предупредительный выстрел, но, теряя сознание, случайно попал в человека. А сейчас еще неизвестно, как повернется дело. В институте два молодых врача не могли обнаружить у него признаков сотрясения мозга. А старичок профессор преподнес им наглядный урок экспертизы: смотрите, говорит, на животе нервные точки не симметричны, далее обратите внимание на цвет белка глаз. Затем спросил, не чувствует ли Лукашов в себе какие-нибудь странности, отклонения после случившегося. Алексей ответил, что у него левая рука бледнее правой, и показал ладонь и пальцы. Кожа то бледнеет, то становится нормальной. Старичок и этот факт отнес к последствиям сотрясения. Все лекарства и витамины вводили ему там через правую руку. А до института он полагал, что здоров, оказалось, заблуждался. Подлечили хорошо… «Народ, обследуемый там, отборный, делится на две группы: опытных и молокососов, - продолжал Алексей. - Молокососы выдают себя за спецов, заносчивы и самоуверенны, ячатся. Настоящие спецы их не любят и при каждом удобном случае учат, ставят на место. Это бывает в течение пятнадцати минут, когда в комнате меняется охрана. В их мире почитается слово, дал – держи. Если не сдержал, тебя будут презирать до конца. Слову верят. Если обманешь, могут убить. Как у китайцев в карточной игре: когда выпадет кому-нибудь козырь, он бросает карты и забирает кон. Все бросают карты, выигравшего не проверяют. Но если тот обманет, ему конец. В палате восемнадцать человек. Все лежат, встают только по разрешению, в туалет или куда надо – только под охраной. Там на обследовании - убийцы, воры, фальшивомонетчики. Один украл миллион, другой убил случайно сына во время драки с женой, он седел на глазах. Эксперты считают седые волосы на голове до поступления в институт и после. Бабка семидесяти пяти лет убила сковородкой соседа по коммунальной квартире, когда тот буянил, а она защищалась, еле ходит бабка. Есть такие, которым грозит вышка или пятнадцать лет каторги. Такие могут убить соседа по палате, чтобы сымитировать сумасшествие. Бывает, это им удается, отправляют лечиться в психиатрическую больницу – лучший для них исход. Осетин сидит за кровную месть: кто-то оскорбил его жену. Парень покончил с собой ночью, простыней перевязал шею и концы затянул руками. Женщина-сиделка проспала, не заметила. А парень сидел за убийство своей невесты, которую застукал с армянином. Армянина уложил наповал топором, а невесту оглушил, вставил ей бутылку между ног. Она умерла от внутреннего кровоизлияния. Армянина изрубил на куски и выбросил на снег, а сам уселся за стол пить чай, невеста валялась рядом. Должны были судить за патологические извращения как социально опасного. Чтобы получить благоприятное заключение судебно-медицинской экспертизы, многие преступники симулируют разные психические расстройства. Сотрудники института сразу узнают тех, кто возвращается повторно: «Юра! Ты снова! Ты же сидел за буйство». Он им: «А сейчас - за тихое помешательство». Если преступники при медицинском освидетельствовании ругают правительство, партию и т.д., их чаще всего приговаривают к вышке. А тихим даже вышку заменяют пятнадцатью годами. Мораль и психология их уже неисправимы. Один парень охотно рассказывал о себе, как грабит богатых евреев. Делает это из принципа. В бедные квартиры, в квартиры тружеников он не лазит, он готов с ними поделиться последним. Увидит богато одетую еврейку, следит за ней, узнает, где живет, выясняет, когда квартира остается безлюдной, и вламывается. Если кто и есть дома, они от страха падают в обморок или от разрыва сердца. Никто не представляет, рассказывал парень, как они живут, чего только нет в их квартирах. Старинная мебель, японская техника, редчайшие книги, вина заморские, забитые икрой и другими деликатесами холодильники. Он на этих евреях купил машину. А получает 120. На жизнь берет у евреев. Не стыдно. Потому что эти евреи – воры, хищники, паразиты. Он берет свое. Такая работа, конечно, связана с риском. Но награда оправдывает риск. Однажды он работал с приятелем, взяли что надо, вдруг открывается дверь, заходит хозяин с покупками, мурлычет под нос, ничего не замечает. Он кладет руку на плечо хозяину, а в прихожей темно, и говорит: «Не закрывай дверь, мы выйдем». Хозяин упал, а они спокойно ушли. Пострадавшие редко беспокоят милицию – по понятным причинам. У парня был приятель, который специализировался на квартирах с сигнализацией. Он рассчитал, что милиция заявлялась не раньше, чем через четыре-пять минут после сигнала. Этого времени ему хватало взять что надо и выброситься в окно. Падал он классно: скользил по стене и на уровне второго этажа резко отталкивался ногами от стены и мягко приземлялся на газоне. А милиция в это время ловила его в подъезде. А парню сейчас грозит восемь лет. Но он не намерен сидеть. Сейчас не суетится, но на суде он разыграет потрясение от срока приговора, его сочтут за душевнобольного и отправят лечить на два-три года. Это один путь. Есть и другие… В институте евреям-ювелирам разрешают свидания в считанные минуты с родственниками, за ними особенно следят. В палаты проносятся разные посторонние предметы. Например, перочинные ножи в заднем проходе. В передачах апельсины едят не сразу, сначала отрывают этикетки «маrос» и читают на обратной стороне зашифрованный текст… Когда меня выпустили из института, я пришел домой, сел на кухне, вытянул ноги и расслабился. Не верилось, что вырвался из ада. Никогда еще не чувствовал себя таким счастливым». Повествовал об этом Лукашов экспрессивно, громко, а в глазах - усталость и невысказанная боль.
Женя Старцев, обычно сдержанный и вежливый, вдруг взъярился. Его вывела из себя беседа Горбачева с гражданами. Отвечая на их вопросы, почему дорожают товары и продукты, Горбачев посоветовал им, если не позволяет зарплата, не покупать импортные сапоги и джинсы, а покупать отечественные. «Это же издевательство!» - ругался Женя и крыл генсека нецензурными словами.
После развода, приняв дежурство, Колин, по обыкновению, доложил обстановку диспетчеру отряда Николаю Михайловичу. Он военный пенсионер, в голосе всегда доброта и сочувствие: «Ну, как дела? Будем трудиться? Да, не хватает у нас народу. Мать их за ногу с этим белорусским методом. Что делать? Переживем, правильно?» Колин положил трубку и увидел нахохлившегося Иванова. «Что случилось, Алексей Тихонович?» - спросил Колин. Андрей Ангельский, смеясь, сказал, что его напарник встал не с той ноги. Глядя исподлобья, Алексей Тихонович самым серьезным тоном пригрозил Андрею: «Застрелю тебя сегодня». Виктор Самсонов пошутил: «Придется мне идти с кем-то из вас на Фили». Уходя, Алексей Тихонович пробурчал: «Вот, началось повышение цен, и это при нашей-то зарплате?! Это вы, интеллигенты, виноваты – кормились изречениями». И, повесив карабин на плечо, пошел с Андреем Ангельским на Фили дежурить. Оба такие разные: много поживший, маленький ростом, вспыльчивый, озлобленный на все и вся Алексей Тихонович и еще только начинающий взрослую жизнь, высокий, спокойный, добродушный Андрей.
Вспоминая детство, Виктор Самсонов рассказал о случае, который мог изменить всю его жизнь: «Я в Петушках вырос. Лет семнадцать мне уже было, а детство в ж… еще играло. Петька, не то чтобы друг, а так, знакомый, что ли, уже отсидел, у хозяина в команде был. А жил он рядом со мной, у дяди Гриши, друга моего отца, отца у меня уже не было. Однажды Петька, пьяный, потащил меня на «катушку» – клуб так назывался от катушечной фабрики. А там сквер рядом. Петька исчез куда-то, смотрю, в сквере шатается амбал – морда здоровая, ясно, что побывал у хозяина. Ищет, оказывается, Петьку. Они познакомились в тюрьме, и Петька пригласил того к себе в Петушки отдохнуть и заодно Бирму проучить. Бирма строил из себя вожака, нос задирал, и Петьке он очень не нравился. Потом ко мне один дружок подходит и говорит, вон на лавке Петька лежит, следи за ним, у него в карманах деньги, документы и еще что-то. Ну, я смотрю со стороны, Петька лежит и лежит, встречаю знакомых ребят, перебрасываемся словами, а с Петьки глаз не свожу. У лежащего, как у Петьки, такая же фуражка и плащ такой же – темно-коричневый, шерстяной. Вдруг Петька подходит ко мне, совсем пьяный, и тащит в ДК. Я оглядываюсь, на лавке лежал, оказывается, не Петька. В ДК на первом этаже - буфет, туалет, на втором – танцзал и комната, где ребята обычно играют в домино. Играли и в этот раз, среди них Бирма. Петька смел костяшки на пол, на него ребята напустились, но драться не решились. Петька подсел к Бирме, я рядом с Петькой. Они стали играть дальше, а Петька, ухмыляясь, наставил перочинный нож в бок Бирме и спрашивает у меня глазами – пырнуть или нет. Бирма увидел нож, вскочил, разорвал рубашку на груди, истерично заорал: «Давай, режь!» Девки увидели, заорали, бросились бежать, ребята тоже побежали, началась кутерьма. Да, когда мы входили в «катушку», Петька отдал мне фуражку на сохранение. Петьку от Бирмы оттащил Сашка, он тоже тут оказался, сидел пьяный. Сашка спрашивает у Петьки: «Мы с тобой пили, я лежал на лавке (это Сашка лежал там), где моя фуражка? Ты взял? Пойдем вниз, поговорим». Ну, я скатываюсь вниз с ними, хотя я третий и мое дело - сторона, но я чувствовал себя обязанным следить за Петькой. Смотрю, они зашли в туалет, потом Сашка выходит, держится за живот, за ним Петька – из губы течет кровь. Сашка поднимается по лестнице, держится за стену, я Петьку спрашиваю: «Ты его?» Петька ухмыляется. «А нож где?» - спрашиваю. «В унитаз спустил», - он отвечает. И тут я увидел дружинников в дверях. «Бежим, Петька!» - закричал я. Но они нас уже окружили, Петьку обыскали и нашли тот самый нож. Тут амбал тот навалился на дружинников, они испугались, отпрянули, мы с Петькой выскочили на улицу, выломали штакетины, ждем драки – думаем, что Сашкины дружки сейчас мстить будут. Но никто не выходит. Смотрим, к входу ДК подъезжает «Скорая». Тогда мы пошли на вокзал, и Петька там еще выпил. Я не стал. Я тогда пил мало, первый год работал, Петька на год старше был, Сашка – на два. И Петьку на вокзале штормить стало, вытравил. А тут дядя Гриша появился: «Что вы делаете? Заблевали все. Ну-ка, давайте отсюда домой!» Петьку в этот же вечер забрали. А меня через три дня – к следователю. Следователь сразу спросил: «Ты кричал: «Петька, бежим!»?» Я мялся, говорил, не помню, что кричал. Но дружинник был свидетелем. Следователь меня допрашивает, а за окном траурная музыка – Сашку хоронят. Сашка умер в «Скорой», не довезли, нож порвал какие-то сплетения в животе, кровоизлияние. Следователь: «Вот, первого хоронят, второму скоро вышку дадим, а ты третий на очереди». Перетрухнул я. Как сообщник выступал. За меня все заступились, знали, что ни в какие передряги я не попадал. Дядя Гриша поил самогоном дружинников, чтобы против меня не говорили. Решили всю вину свалить на Сашку и Петьку. Дядя Гриша сказал, что Петька полгода нож точил на Бирму, а вышло по-другому. Суд приговорил Петьку к десяти годам строгого режима. Я выступал как свидетель. Вот так, два нечаянно брошенных слова чуть не испортили всю биографию. А фуражку я нашел на второй день после этого случая, зашел в сквер, валялась под лавкой, на которой Сашка спал… О Петьке услышал случайно уже после армии, когда отслужил три с половиной года в Германии. Зашел на «катушку», духовой оркестр играл какой-то джаз, я-то наслушался в Германии всякой хорошей музыки, а тут, смотрю, в саксофон Мишка дует, в общем, - зачуханный джаз. Выбрал бабенку, у стенки стояла, такая тихонькая, занюханная, - ну, чтобы наверняка с ней в этот вечер перепихнуться. Танцуем, разговариваем. Да, что сразу бросилось, король тут – Бирма, всем руководит. Я говорю ей, что вот, приехал из армии, как все тут изменилось, только Бирма остался прежним и даже поднялся. Она: «Я о Бирме слышала от одного заключенного, Петьки, мы с ним в соседних лагерях были, познакомились, Петька все вспоминал Бирму, которому не успел отомстить». Я как услышал это, постарался отделаться от этой бабенки. Хватит мне этих детских приключений… А дружки Бирмы меня уже приметили, стали задевать, хотели отлупить. Я тогда зазвал Бирму в кафе, угостил его и говорю: «Слушай, Витька (его тоже Витькой звать), давай замнем все прошлое, я вернулся и мне надо как-то устраиваться, жить». Бирма так по-барски, снисходительно, отвечает: «Ладно, договаривайся об этом с Юркой». Юрка у него был правой рукой, самбист, исполнял все приказы Бирмы: Юрка, проучи, Юрка, сделай это. Юрка подумал и великодушно согласился. Дело в том, что я в детстве избил Юркиного брата. Дети были, сказал я ему, оправдываясь… Потом я уехал в Москву, учился в строительном училище, не доучился, работал в Москве, потом в Ташкенте год – после землетрясения, потом в Петушках, надоело шляться, уехал в Москву и женился. Мать и сейчас в Петушках… Веселый город был – Петушки. Баб этих - сколько хочешь».
Саша Седов: «Самсонов уезжает потому, что его донял участковый, угрожая наркологическим диспансером. Ультиматум поставил ему: или здесь два года лечиться, или на севера. Ты разве не видишь, какой у него вид?» Колин поразился, он не догадывался. А Саша продолжал: «Виделся с друзьями из милиции. Они рассказывают, что многие уходят из МВД – работа тяжелая, собачья, почти нет выходных. Это только в кино интересно, романтично показывают. А так стой где-нибудь в засаде и жди, когда тебе нож в спину сунут. Когда я работал в оперативном полку на Петровке, то еще ничего было, куда лучше, чем служить в отделении». В отпуск Саша ездил к матери в Горьковскую область, там рассказали ему о случае в их районном центре. Во время службы в церковь вошли трое вооруженных грабителей, попа связали, отнесли в алтарь, отобрали драгоценности у него и прихожан, сняли иконы, закрыли всех в церкви и уехали на машине.
В комнате Перова, в стеклянном шкафу под замком стоят тома Толстого, Чехова, Короленко, Тургенева, Лескова. Говорят, это остатки библиотеки. Колин ни разу не видел, чтобы кто-то из стрелков взял из шкафа почитать книгу.
Володя Куликов: «У меня дед по матери был суровый мужик, верующий, учился в духовной семинарии, начитанный. До революции работал садовником у барина, а при Советской власти – у генералов на дачах. Был садовником и в правительственном санатории в Новогорске. Советские господа ценили старых слуг. Из сада он носил в церковь мед и яблоки, а нас, детей своих и внуков, никогда не угощал, не любил нас. Я сам лазил в сад, воровал у деда… Муж моей сестры – хитрый. Призвали в армию в конце войны, на фронт не попал, не успел. Все равно ветераном считается и даже инвалидом войны – достал справку. Работать не любит, устраивается завхозом, завскладом, переезжает с места на место. Не люблю я инвалидов войны. На днях один такой предложил мне килограмм одесской колбасы. Очередь – не подступиться. Я переплатил ему рубль, а он снова пошел брать без очереди».
Утром, после окончания дежурства, Куликов вошел в пультовую со словами: «Эх, была бы война! Как хорошо было бы - перестреляли бы все друг друга!» «А ты бы один, отсидевшись в сторонке, остался, - пошутил Колин. – Вот тогда бы ты был счастлив по-настоящему». «Но не будет войны – вот в чем беда», - с неподдельной грустью договорил Володя. Помолчал и продолжил: «Я однажды набрался желчи и написал письмо, вот, мол, хочу везде, где пожелаю, плевать. Дал им понять, что все наши безобразия и бескультурье от властей – таких же некультурных, как все. Конечно, газета не ответила… У меня есть знакомый в Химках, шофер, жена ушла к другому, оставила ему четверых детей. И он вырастил их. Все окончили десять классов, кто-то учится в институте. Он шизофреник!» «Почему?» - спросил Колин. «Он не чувствует себя ущемленным. Таким легко жить. Сам делает какие-то микроскопы, телескопы, рисует, а рисунки отдает в краеведческий музей. И там их повесили – все равно стены пустые».
«Несуны», - мягко, почти ласково называют в газетах и на телевидении воров. «Весь народ наш - воры. И все делают вид, что ничего противозаконного в стране не происходит», - убежденно сказал Куликов. У него плохое настроение. Пришел позже на дежурство. Растянул ногу у ступни, хотел взять больничный, зашел в поликлинику, увидел очередь, плюнул, ушел, хромая. «Жизнь не радует меня, - продолжал он. - Даже солнце не радует. Хамство вижу на каждом шагу. У меня рентгеновский взгляд. Чем заняться?» «Делом, - предложил Колин. – Искусством. Умеешь же работать с деревом». «Не хочу. Ничего не лезет в голову». Куликов вернул Колину «Печальный детектив» Астафьева. «Ничего особенного, - отозвался он о книге. – Все известно. После таких книг хочется набросить петлю на шею». И стал излагать свою любимую мысль о том, что человек на планете - это недоразумение. Это случайное, крайне несовершенное существо, противопоставившее себя природе. Человека не должно быть на Земле. Здоровый физически, Куликов завидовал знакомому в Химках. «Сашка младше меня на два года, - рассказывал Куликов, - с детства болен полиомиелитом, окончил институт культуры, работает в экскурсионном бюро, ездит по стране, по сравнению со мной он миллионер - зарабатывает на экскурсиях и пенсию получает по инвалидности. А бабник – таких еще поискать. Ушел от жены, детей. Для нее, скромной, не гулящей, главное в жизни – семья, квартира, а для него дом – весь мир. И вот к такому – искореженному, с палочкой, к ногам прикреплены шины, кости тонкие, ходит осторожно, - липнут бабы, да еще какие! Красивые! А все потому, что у него подвешен язык, начитанный. А я косноязычен». Колин заметил: «У вас там, в Химках, интересные посиделки, наверное». Куликов возразил: «Ничего интересного. Соберутся у Василия, художника, Сашка, девчонки какие-то и что-то богемное изображают. Переливание из пустого в порожнее. Не люблю я этого. Они боятся говорить на острые темы». «Попробуй читать книги по философии, социологи, ведь много же ставится вопросов, освещается проблем», - предложил Колин. Куликов отмахнулся: «У меня своих проблем предостаточно. Ничего нового о жизни я не вычитаю. Мне все известно. Скучно».
Навестила команду девушка. Неделю назад попала под ливень, попросилась в караульное помещение, Колин предоставил ей возможность обсохнуть, дал одежду переодеться, полотенце, угостил чаем, девушка ушла, и он забыл про этот случай. Она и ее подружка принесли большую, наполненную фруктами, сумку. Опоражнивая сумку, рассказывала, как ей понравилось в команде, какие вежливые и умные тут ребята, не то, что их друзья, – сопливые юнцы, нахалы и матерщинники. Два дня в команде ели фрукты, хорошо вспоминая веселую, черноглазую, круглолицую, похожую на украинку, девушку.
Колин и Виктор, железнодорожник, стояли на переходном мостике, когда из кустов выбежал Мишка и с ним две поджарые сучки. «Проститутки», - обозвал их Виктор. Он осержен на Мишку – совершенно отбился от рук, все время с этими сучками. Мишка, мускулистый, статный, помахивая хвостом, лает в сторону – просто так, от радостного ощущения жизни. Внизу, в овражке, стоит настоящий дом, который Виктор отстроил себе из бетонных плит. Виктор гордится своим служебным помещением – там у него электрическое отопление, телевизор, душ. Рядом капитальный сарай и огород. Есть семья, квартира, но ему по душе жить здесь, одному. И живет себе независимо человек на усадьбе в нескольких километрах от Кремля. Еще раз отругав Мишку, Виктор попросил у Колина в долг пять рублей на бутылку и ушел.
У постовой будки Колин слушал Бердковского. Наум на днях посетил выставку даров Третьяковской галерее. Среди известных авторов показали картины Петрова-Водкина, Васнецова, Поленова, любимого Куликовым Попкова. Бердковский обратил внимание на то, что все дарители, коллекционеры живописи, независимо от профессии – долгожители. И, наверное, этому факту есть объяснение психологического свойства. Творцы, как правило, живут недолго. Они «отдают» себя. А эти «берут». Эти как грибы-паразиты на животворном древе тех. Колин согласился с Наумом: такое сравнение звучит грубовато, но доля истины, безусловно, в нем есть. Бердковского интересовали еще и мотивы, которыми руководствовались коллекционеры, отдавая картины, - не только же моральные? Колин заметил, что к долгоживущим можно отнести и дирижеров, которые музыку «воспроизводят», но не «производят» ее.
Опять караулы неполные. Два стрелка на Филевском мосту и Колин в одиночестве на Кутузовском. Докладывает дежурному по отряду: как быть? «Ну, что сделаешь? - сочувствует Николай Федорович, диспетчер, и глубоко вздыхает. – Перебьемся?»
Игорь Коршунов в отпуске, зашел на работу, поделился заботами: сейчас реализует яблоки в Наре, подвозит их на рынок на мотороллере, мать продает. Хорошо заработал на гладиолусах, выгодно продавать первые – по восемь-десять рублей за три штуки. Деньги он собирает на ремонт дачи.
Колин, перед тем как вернуть Бердковскому томик Пастернака, заметил: «Прав Пастернак, раньше люди были внутренне свободнее. Жили аскетично и не казались несчастными. Вот один из современных мифов, активно пропагандируемых на Западе: будто бы комфорт, вещи, всякая техника и приборы освободят человека от быта». «Да, это так, - согласился Бердковский. – Сейчас человек все больше и больше умственно закабаляется».
Ходят слухи, будто на Филях стрелки истязают животных - связывают задние ноги Серому и бьют в пах. А пьяный Градов бросал с моста Маньку на спор - выплывет из реки или нет. Выплыла. В последнее время Манька грустная, утомленная. А Серый все чаще убегает в порт. Женя Старцев переживает за животных. Он с упоением работает на земле, на его участке растет хвощ – признак засоления почвы, таскает на свой участок землю с берега, где она черная, удобренная илом, сжигает ветки на золу, читает справочники по огородным культурам, следующей весной собирается разработать новый участок.
Фильм по телевизору: полковник, выйдя в отставку, пришел на завод работать токарем. Игорь Коршунов не поверил – скорее, в охрану пойдет.
Дрожкин зашел, как всегда, с туго набитым дерматиновым портфелем, собрал партийные взносы с Воронова и Коршунова, попросил лампочки и стержень для шариковой ручки, напомнил Жоре Перову о материальной помощи. Жора возмущен: «Получает с пенсией триста пятьдесят, и все ему мало!» Жора с утра радостно возбужден, пришел с розами, купил на рынке для тещи – сегодня она уезжает.
Прилетел Яшка, Колин бросил ему кусок рыбы, он взял его в клюв и устроился на крыше караульного помещения. Неожиданно вверх по лестнице взметнулась Манька и бросилась к Яшке. Яшка в два раза больше кошки, но связываться с ней не стал, перелетел с рыбой на крышу сарая и продолжил трапезу. Благоразумный Яшка. Манька с ненавистью посмотрела на птицу и ушла к котятам. Жалко Яшку, он по-прежнему одинок, стая не принимает. Для стаи он – чужак. Так же и у людей бывает.
Поражает наплевательское, циничное отношение к населению руководителей партии и государства – с одобрения министерства атомной энергетики и надзорных органов было принято решение продолжать эксплуатацию оставшихся трех энергоблоков на Чернобыльской АЭС. Такое возможно в стране, где отсутствует общественное мнение, где «народ безмолвствует».
Лукашов вернулся из Калининской области. Рассказывал: поездка была неудачной, привез всего лишь восемь экземпляров змей. Нашел в зимовье тридцать одну особь, но из них только шесть оказались приемочной длины – не менее пятидесяти пяти см. Раньше принимали экземпляры длиной сорок пять см. Первые пять лет змеи растут быстро, а потом прибавляют всего полтора сантиметра в год. В целом, план в двести штук он на этот год выполнил. В приемнике до 30% змей погибает из-за стресса, когда у них берут яд. Через два-три года остается в живых процентов двадцать. Выживших отвозят в заказник – вольер, это в верховьях Волги. Оттуда их развозят в места бывших пожарищ и туда, где они вывелись. О жизни змей известно мало, не выяснено, сколько лет они живут, как они зимуют. Зимуют в пустотах под старыми пнями, под кочками, в болотах, где температура три-четыре градуса тепла. Под кочками они замерзают, превращаются в прутья, а весной отходят, оживают. Механизм оживания неясен. Размножаются так: два-три самца трутся около самки, самый сильный из них спаривается. Осенью в теплые дни они греются, висят веревками на ветках, лежат в клубках, в это время их удобно брать. Люди боятся змей. Известно, что если зверь не боится человека, то человек боится его. В Калининской области Лукашов познакомился с одним мужчиной, рабочим; в поселке, где он живет, соорудил вольер для змей, кормит их, зимуют твари в ящиках, взрослых особей сдает государству… Еще Лукашов хочет подработать на воронах, их принимает охотобщество – шестьдесят копеек за пару лапок. Ловить их будет ящиком-ловушкой, поймать сто штук не составляет труда. В пространстве между сараями Лукашов намерен создать биотопику. Этот термин взят из растительного мира. Известно, что растения в природе живут не как попало, а избранно. Есть предположение, что подобная избранность существует и у животных, в частности, у пернатых. Он посадит березки, елки, тополя. На каждом из растений гнездится определенный вид птиц. Он надеется загнездовать четыре-пять видов. Будут жить под сеткой. Потомство Алексей планирует выпускать на волю. Через четыре-пять лет станет понятно, существует или нет биотопика у птиц. Напишет статью. Внизу же, на берегу, он планирует соорудить клетку из жердей для хищных птиц, для соколов. Соколов надо размножать. Дело это непростое, потому что, если не проследить, самка убивает самца и съедает. Самка и самец в неволе отучатся летать, а молодняк он будет кольцевать и выпускать. Результат получит через год. Здесь, в запретной зоне, удобные условия для его исследований. Место между сараями во дворе удобно для биотопики – открыто на запад и восток, то есть солнце будет круглый день. Известно, что птицы гнездятся на солнечных пятнах. Заодно он исследует влияние шума на птиц. Здесь, у железной дороги, его предостаточно. Тоже загадка: почему птицы любят гнездиться у железной дороги? Кормить соколов он будет голубями. И показал на стаю голубей - какие они жирные. Кстати, он сам любит жареную голубятину – очень вкусная еда. С животных перешли на людей. О возможности оживления в каком-то будущем замораживаемых сейчас трупов он сказал так: «Вряд ли это возможно. Дело в том, что каждый орган в человеке сохраняет свои функции только при определенной температуре. А вот продлять жизнь путем пересадки органов – это реально. На Западе уже делали пересадки детских органов старикам. Оказалось, они хорошо приживаются, быстро достигают взрослых размеров и очень активно работают». «Это хорошо, но такие успехи науки неизбежно спровоцируют преступления», - предположил Колин. «Конечно, - улыбнулся Алексей. – Поймали одного преступника, который убивал детей и взрослых, извлекал костный мозг, замораживал и переправлял за границу для больных раком. Платили ему семь тысяч долларов за голову. Убил двадцать человек».
Колин был крайне удивлен: в философском словаре за 1983-й год не обнаружилось слов «пацифизм» и «толерантность».
Сергей Михайлов сидит у телевизора, слушает новости и говорит: «Врут метеорологи. На выходные обещали погоду без осадков. Поверил им, поехал на дачу и не взял с собой книгу, думал, поработаю на участке. Два дня лил дождь, и я сидел в доме, как дурак, ничего не делал. Мне кажется, у них переизбыток информации, которую они не знают, как преподнести. Посадить бы у них какого-нибудь деда с радикулитом, корректировал бы им прогнозы». Выключил телевизор и рассказал эпизод из своей биографии: «Когда я работал в НИИ сплавов, руководство закупило в Швеции завод по выплавке металла. Купили без ЭВМ. Я предупреждал руководство, что покупают ноги, туловище и руки без головы. Сэкономят двадцать тысяч рублей золотом, но потеряют десять лет - столько времени уйдет на приобретение машины и создание программы. Пока освоите завод с этой машиной, говорил я, он устареет. Так и случилось».
22 октября Колин вышел на дежурство после отпуска. Обстановка в команде унылая, нервозная; в помещениях грязь, холодно, котел не топится. Колин взялся, было, убирать кухню, но Михайлов скептически заметил: «Сразу видно, что ты еще не врубился, оптимист. Ничего, клюнут тебя два-три раза, руки опустятся. Замучили проверками, придираются к пустякам. Беседкину (новому заму Жареного) нельзя ничего говорить - ни хорошее, ни плохое, он все переврет, поймет по-своему, поэтому на его вопросы я отвечаю коротко – «да» или «нет». Я не из породы нытиков, но вижу – дальше некуда. Создавшееся положение мы сейчас называем «очевидное – невероятное». А будку новую – электрическим стулом. Заземление неправильное, триста восемьдесят вольт, крыша течет, металл и стекло – продувает со всех сторон, как зимовать в ней, не знаю. Беседкин теперь не сваливает все на Жареного, сваливает на Ехина. Похоже, Жареный метит на место Ехина». Женя Старцев: «Я подал заявление об уходе, за месяц работу найду. Тут все на нервах. В новой будке посидишь – потом всю жизнь будешь лечиться. Беседкин как-то вечером нагрянул, искал Перова. Стучался и рвался в кабинеты, не верил, что Перова нет в команде. Он получил сведения, что он здесь пьет и с женщинами. Уходя, еще раз спросил: «Скажи честно, здесь Перов?» Перов: «Я подал рапорта на все наши недостатки и проблемы, на отсутствие истопника и уборщицы, на то, что не по правилам передаем оружие на Филях и так далее. Жареный взбесился, увольняйся, закричал. Я подал заявление об уходе. Кажется, нашли человека и на должность начальника команды». Дело Алексея Лукашова закрыли за отсутствием преступления. Уходят стрелки из команд, охраняющих грузы. По новому приказу кражу грузов стрелки должны компенсировать из своих карманов. Участившиеся проверки команд преследуют одну цель – найти повод для лишения стрелков тринадцатой зарплаты. Таким приемом начальство отряда повышает тринадцатую себе, объяснял ситуацию один сведущий стрелок из другой команды. Ему приходилось дежурить здесь, на мосту, в прежние времена при Лазине. «Райское местечко тут, - тепло вспоминал он. – Хорошие времена были. Не было никаких проверок. Все сутки я дежурил один, принимал оружие один и сдавал дежурство другому. Он тоже дежурил один. Народу никого…»
Появился новый щенок, сучка, Старцев назвал ее Мальвой. Играет с Манькой. А Серый обосновался в порту. Женя успокоился – там хоть не будут над ним издеваться.
Сделали громкую связь. Продемонстрировали на одном нарушителе зоны – услышав голос, бежал вон, сломя голову. Стрелки смеялись. Новшество понравилось – меньше придется задерживать, а значит, и штрафовать. Штрафовать всегда было совестно.
31 октября на собрании команды Жареный представил нового начальника Андрея Владимировича Попова. И скупо, желчно объявил о том, что команде разрешили вернуться к старому графику дежурства. Перебивая общий радостный возглас, Жареный продолжал: «Товарищ Попов вывел сложную угрешскую команду в передовые, ну а с вами тут, на мостах, он справится в два счета. Запомните это. Андрей Владимирович, - обратился он к Попову, - начните с того, что гоните личный состав без сожаления, - всех, кто проработал здесь больше двух лет. Люди пойдут сюда, тем более что зарплата увеличивается на двадцать рублей. Хотя, говоря между нами, платить тут не за что». Обругал Перова, который один полгода тащил команду, и Дрожкина, который отсутствовал. «Нам пенсионеры не нужны, - патетично заявил Жареный. – Подумаешь – партийный секретарь. Пусть хоть генеральный. Мне нужен стрелок, а не секретарь. Дело Лукашова закрыли, может продолжать работать, если хочет, если не хочет, задерживать не будем». Потом Жареный всех отпустил, оставил начкаров и сказал, что в качестве начкаров его устраивают только Черников и Михайлов, а Колин и Коршунов – нет, они, дескать, распустили свои караулы. Поэтому, если Колин и Коршунов чувствуют, что не справляются, они должны перейти в стрелки, освободить место достойным. Коршунов вспылил: «Наши с Колиным караулы занимают первые места!» На эти доводы Жареный махнул рукой и уехал. Жареный уехал, Перов отозвал Колина и Коршунова в сторону и сказал, что Жареный подозревает их в авторстве анонимок, которые продолжают приходить в управление и прокуратуру железной дороги. В анонимках освещается неблаговидная деятельность начальника отряда. Перов еще сказал, что Жареный пришел в ярость, когда увидел написанный Колиным боевой листок, сорвал и положил в карман. В том листке Колин отметил объективные трудности в команде – начальство только требует, а ничем не помогает. На места начкаров, сообщил Перов, Жареный подбирает кандидатуры из демобилизованных или уволенных со службы офицеров. Сам Жора уходит в отпуск, а потом уволится. Подвыпивший, обозленный на Жареного, Перов ему в отместку раздал со склада краску, плитку и другие материалы всем желающим.
Иван Лубенко, стрелок из другой команды, чернявый, невысокий, горбоносый, рассказывал: «Я служил в Забайкалье, возил командира на машине по всей границе. Тогда напряжение с Китаем достигло апогея. Под Благовещенском нашу машину обстреляли. Мне пуля пробила ногу под ягодицей, хорошо, кость не задело. А командира ранило несколькими пулями. Еще вот какой случай был в Читинской области. Нас несколько солдат было, когда мы заблудились. Неделю блуждали. Старший ушел на охоту, принес нам освежеванную тушу барана - съели полусырую. Потом обнаружили нас с вертолета, сбросили колбасы. С голодухи переели, чуть не умерли. В больнице промывание сделали. Врач сказал: вас спасло то, что перед колбасой съели собаку. И тогда старший признался, что в степи убил собаку, чтобы чем-то нас накормить».
Попов произвел приятное впечатление - высокий, поджарый, стройный, с военной выправкой, хохол. Его красивую украинскую внешность подчеркивали черные, короткие, с уже намечавшейся проплешиной, волосы на голове, седые виски, черные мохнатые брови, прямой бархатистый взгляд карих глаз, мягкое произношение. Ко всем стрелкам команды отнесся корректно, внимательно, дал понять, что гнать никого не намерен. Оказался человеком, склонным к откровенным беседам. «Да, угрешскую команду, - рассказывал он, - я поднял. Жареный и там сказал мне, чтобы гнал всех стрелков. Я не стал этого делать. Для меня важно создать коллектив из тех людей, что есть. Я привык работать с людьми. Первое, что я сделал, это наперекор Жареному и Ехину ввел прежний график - сутки через трое. Ехин стал со мной на дружескую ногу – как-никак, а раньше работали с ним в одном ведомстве. Ехин думал, что я буду плясать под его дудку. Ошибся он. Я считаю, что самое главное в работе – человек, а потом уже дело. Ехин и Жареный думают наоборот. Если между людьми наладить человеческие отношения, то и работа пойдет, как по маслу. У меня большой опыт работы с людьми. На Угрешской я начал с того, что стал защищать стрелков перед властями и всякими органами. Все недостачи и воровство вешали на стрелков. А воровали на том же ЗИЛе, когда автомобили на платформы грузили неукомплектованными. Стрелок мне звонит: нет аккумуляторов в машинах. Я еду на завод, выясняю, добиваюсь, чтобы аккумуляторы поставили. С АЗЛК у меня установились хорошие отношения, а с ЗИЛом не получилось. Конечно, воруют и стрелки, они знают, что в каких вагонах лежит. Работает мафия. Секретные замки с магнитным кодом еще не скоро появятся у нас, приходится доверять людям. Легковые автомобили стали возить на платформах под сетками, это сколько же надо металла на сетки! Устал я на Угрешке, сутками не вылезал из команды, не знал выходных. Но все же сделал команду. Коллектив, стрелки меня любили, жалели, когда я уходил. Когда Жареный похвалил меня за работу, я ответил ему, что да, сделал команду, но не вашими методами. Теперь Жареный, напомнив о партийном долге, попросил меня поднять самую отстающую команду, вашу. Я согласился. Мне по душе, ближе караульная служба. Мост, что такое мост? Не убежит он, не украдут его. Наведем порядок. Люди везде одинаковы. Поставил начальству то же условие – вернуть команде старый график дежурств. Жареный и Ехин поморщились, замахали руками. Понятно, начальники не любят отменять свои приказы, но я заставил их пойти на попятный. И здесь никого выгонять не собираюсь, кто хочет работать со мной – пожалуйста. Но требовать буду – дисциплину, порядок, чистоту, форму, отдание чести. Я считаю, что мы создадим команду, к празднику уберем помещения и территорию, наладим работу и будем жить спокойно. Сделаем так, чтобы они (начальство) нас забыли. Согласны со мной? А на Жареного пусть никто не обращает внимания - отстою любого, кто мне будет нужен. Я хочу, чтобы все начкары остались в своей должности, и буду уговаривать Старцева забрать заявление об уходе».
«Что касается моего прошлого, в нем больше, наверное, грустного, чем веселого, - продолжал Попов часа два спустя. - Карьеру я начал хорошо – десять лет отработал в роте почетного караула при Кремле, был командиром роты. Но случилось ЧП, и меня сослали на Северный Урал с понижением в звании. Восемь лет работал с заключенными – лагеря, рудники. Жена один раз там показалась, посмотрела и больше не появлялась, развелась со мной. Там испортил желудок: еда сухая, возьмешь бутылку, закусить – одни консервы. Зимой лучше, убьешь лося - со свежим мясом. Зимой и служить легче: зэки не убегали, снега по горло, мороз собачий. А летом уходили пачками. Три с половиной года был в группе отлова, поймал пятьдесят четыре человека. Но ни одного из них не убил. По этому поводу сослуживцы удивлялись – почему? Ведь я имел полное право отстреливать их в лесу, в тумане, вечером, да в любой обстановке, за это никто никогда не осудит. А мне жалко, им говорю, зэки - тоже люди. В последнем лагере зэков было две с половиной тысячи. Сколько их прошло перед моими глазами! Поставь сейчас сто человек и одного зэка среди них - я сразу его увижу. У меня дома альбом с адресами бывших зэков. В любой город, я знаю, приеду, зайду по адресу, и меня встретят как надо. У меня врагов среди них не было. Нас, сорок семь офицеров, послали на Севера работать, я один остался в живых. Убивали зэки. Шестеро моих подчиненных не выдержали, покончили с собой. Трудная работа. Но интересная. Мне нравилась. Среди зэков встречались умные ребята, многие попадали случайно, несправедливо. Был художник, он оформлял комнаты. Посадили за то, что изнасиловал натурщицу, она заявила. Другой зэк делал всякие штучки из бронзы и меди, очень неплохо. Подарил мне подсвечник. Такими безделушками зэки подкупают конвой. В конвое люди плохие, из мелких национальностей, тупые, не понимают команд, трудно с ними. Характерный случай: у меня день рождения восьмого июля, а дежурство выпало с седьмого на восьмое. Ну, думаю, восьмого отмечу, девятого отдохну, хорошо. И вот ночью - тревога, сигнал, мы бежим, я по технической дорожке, справа впереди собака и следом солдат – для прикрытия. Смотрим – лежит: наш, полосатый. Специфический запах от него – химия. Избили его хорошо, отлежался он. Я мог (имел право) сразу его пристрелить, но не стал. Зэк пришел в себя и рассказал: политуру приготовил, когда красил, отцеживал, переливал; приготовил пойло к дню своего рождения, у него тоже восьмого, химия ударила по мозгам и дальше он не мог уже отвечать за свои поступки, полез на проволоку. Двадцать пять лет отсидел, оставалось три месяца до свободы. Пожалел его, не дал случаю огласки. Зэк потом удивлялся, почему я его не убил тогда, пообещал, когда выпустят, он поставит мне ящик коньяку. И, правда, исполнил обещание. Как только вышел, стучится в караульное помещение, приволок ящик, показал пачку денег - за двадцать пять лет много заработал. Я отправил его к себе домой, прихожу с дежурства, стол накрыт, он ждет. Выпили, поговорили, он меня крестным называл, дал свой адрес в Жданове. Утром опохмелились, я запретил ему больше пить, отправил домой. Потом тот зэк писал мне письма, благодарил за жизнь, звал в гости. А жил я в хибаре: комната, в центре русская печь, отделявшая кухню от комнаты. Жена, когда приехала, воскликнула: «Андрей, как ты можешь так жить?!» И уехала. На Урале трудно с бабами, одну кое-как нашел, стирала мне, убирала, готовила… Ладно, вернемся к нашим делам. Начнем с чистоты в роте… фу ты! Никак не отвыкну. Начнем с чистоты в команде. Твой караул, Колин, подаст пример - задержитесь после дежурства на часа два-три, уберем помещения. И чтобы все были одеты по форме. Ты извини, я много ругаюсь матом. Это у Жареного я научился, когда вторую команду делал… Да, сколько раз я начинал по новой. Вот теперь ваша команда. Сделаем? Как ты думаешь? До Нового года наведем порядок, возьму отпуск, съезжу в санаторий подлечить желудок. После Урала работал на Украине, тоже с зэками, в степи, не лучше местность, чем на Урале. Там язва обострилась, делали операцию, много крови потерял, врачи думали, что не выкарабкаюсь. Солдаты дали кровь, консервированная не пошла мне. Ушел из армии, как только возраст подошел, сначала не отпускали, потом списали по здоровью. После операции я с женщинами стал уже не тот. Сдал…»
Пришел Перов, опухший, поддавший, принес две бутылки вина, выпил их с Поповым. Попов пил, не закусывая. Перов упал на пол, блевал, Попов сочувствовал ему – ведь Жареный оскорбил Жору и в отряде, и в команде, при всех.
Дрожкин, получив зарплату, пересчитал ее до копейки; пересчитав же материальную помощь, возмутился: взяли подоходный налог с материальной помощи. Попов смотрел на него с нескрываемым презрением. «Бывают, к сожалению, всякие пенсионеры. Вот так сидеть и скрупулезно считать – нет, этого я не понимаю», - сказал он.
Попов благосклонен к стрелкам с высшим образованием, он, оказывается, числится на третьем курсе МИСИ, на вечернем отделении. Из-за работы на Угрешке он за последний год не сдавал экзамены и зачеты. Научный секретарь, женщина, относится к нему благожелательно. Колин пообещал ему помочь там, где понимает. «Я сразу понял, что ты не был военным, - сказал Попов Колину, - и что ты образованный». После демобилизации он работал в Балашихе (там у него квартира) на стройке, потом на автобазе старшим инженером с окладом сто тридцать рублей. «Но разве это деньги?! – рассказывал он. - Работал и за шофера, перевозил грузы на Украину, по две недели стоял с грузом - не разгружали, не сразу понял, в чем дело: оказывается, надо было угостить приемщиков. Дал колбасы, индийского чая – сразу приняли. Вот такая жизнь на гражданке», - невесело заключил он.
Подвыпивший Попов разобрал бумаги в кабинете начальника команды (на полу образовалась гора мусора), переставил столы, подмел кабинет, зашел к Колину, посмотрел на пульт с нескрываемой брезгливостью. «Разве можно так? Что это? - показал на исписанный и исцарапанный стол и стекло. – Вы же не зэки, а? Нельзя так, ребята, нельзя». И стал сам отчищать, отмывать стол. Колин, застыдившись, стал ему помогать (в следующее дежурство стол принял прежний, загаженный, вид). Попов попросил Колина снять с поста стрелка, чтобы тот сбегал в магазин за вином. Пришлось подчиниться. А Попов продолжал учить. «Приходит этот генерал к вам, Ехин, вы в форме, докладываете бойко, он садится за пульт, смотрит, у вас чистота на столе и в столе порядок, - Попов хлопает по стеклу. – Все! К вам никаких претензий, вы уверены в себе. Вот как надо служить. И мы это сделаем».
Попов о сыне своем: «После восьмого класса он учился в ПТУ, выгнали, не хотел учиться там. Я забрал его документы, устроил в вечернюю школу, в одиннадцатый класс, поставили ему в аттестате одни тройки, поехал после этого в саратовское военное училище, в котором учился сам. Там у меня преподаватели друзья, но они сказали, что с тройками принять нельзя. Я снял деньги и снова к военкому, тот зашел в вечернюю школу, выдали сыну другой аттестат – с четверками. Теперь он учится в училище по моей специальности, довольный. Я отстегиваю ему каждый месяц двадцать рублей. Пришлось действовать решительно, иначе бы пропал мальчишка. Воспитывался без меня, матерью». Уходил Попов поздно, сильно охмелевший, долго прощался.
Женя Старцев собирался перейти на овощную базу, чтобы стоять на воротах за девяносто рублей, но, по-видимому, останется в команде. Все же тут огород, собака, кошка - привык.
Под руководством Попова стрелки изо дня в день чистили помещения, коридоры, оружейную комнату. Попов выписал в отряде краску, ковровые дорожки, шторы. В один из таких «ремонтных» дней он приехал с товарищем, который работал во 2-й команде разъездным. Володя, так его звали, рассказал, что стрелки там от повышения зарплаты ничего не выиграли, потому что снизили премию, а ответственности прибавилось. Ввели коллективный подряд, весь караул отвечает за каждого стрелка материально. Этот подряд привел к вражде при распределении премии, которую стали начислять с учетом коэффициента трудового участия. Премия копеечная, но важен принцип. На деле получается следующая картина: начальник караула прячет пьяного стрелка, работу перекладывает на другие плечи, еще большее место имеет очковтирательство. Работы же у разъездных прибавилось – удлинилась длина маршрутов – до Сухиничей и даже до Орла. Одному стрелку положено охранять не более тринадцати платформ, а приходится гораздо больше. Даже тринадцать платформ не успеваешь обежать, когда поезд встанет. Особенно зимой – насыпь, снег, скользко, ты в шубе, валенках, по пояс в снегу, в мазуте. Применять оружие можно, когда все другие меры использованы. Между стрелками сложилось негласное правило - если стреляешь в нарушителя, то наповал, чтобы он потом не дал показаний. Еще лучше подойти к трупу, вложить в руку железяку – тогда видно будет, что он шел на стрелка вооруженным. Вообще же говоря, лучше не стрелять. Белорусский метод – фикция, трещит по швам; он и там, в Белоруссии, на железной дороге не оправдал себя, присылают им на помощь пэтэушников и солдат. У Володи выпуклый живот, он в джинсах, рыжие усики, видимо, начитан – свою речь любит уснащать изречениями и поговорками. Например: «Люди делятся на две категории: одни берут в долг, другие – дают», «Человеческая жизнь – это рутина, перемежаемая оргиями», «Бог создал обывателю сначала живот, потом – голову». На ночь прислали стрелка из 1-й команды с татарской наружностью. Володя предупредил Колина, что он стукач, от Жареного. Попов поддал с Володей и снова стал рассказывать. Во второй команде, которую он поднял, остался руководить бывший его зам. Он неправильно руководит, по-военному, не понимает, что люди здесь гражданские, нельзя давить на людей строго по уставу. Он тоже служил в роте почетного караула, потом его выгнали из армии за какие-то махинации с имуществом. Тоже майор, но без пенсии. Нет выслуги. С Перовым Попов решил расстаться – нечистоплотный человек. Когда разбирался в его комнате, чуть не вырвало от грязи и вони, подушка такая, что, не то что голову положить, страшно в руки взять. Такой старшина ему не нужен. У него в лагерях всегда было чисто, поддерживался образцовый порядок. Когда случилось ЧП и его сослали на Урал, когда ушла жена, ему казалось, все потеряно, жизнь потеряла всякий смысл, но спасла работа. Перебрасывали из лагеря в лагерь, и везде он справлялся, наводил порядок. « А что за ЧП было в Москве?» - спросил Колин. «Служба в Москве складывалась отлично, - охотно рассказал он. - Раньше срока присвоили мне звание капитана. Однажды пошел в ресторан со своими подчиненными, командирами взводов. И, поддав, мы подрались с милицией. Я все взял на себя, не стал изворачиваться. Наказанием явился Урал, понижение в должности до командира взвода. А мои бывшие подчиненные - сейчас подполковники, живут в Москве, у всех роскошные квартиры, дачи, машины. Звонят мне: «Андрей, мы помним все». Я знаю лагерный жаргон, выпью, с любым зэком могу поговорить. Это меня иногда спасало. Однажды возвращался из отпуска, был на Азовском море, ехал в купе с зэком – понял его сразу. Я выдал себя за своего, он принес бутылку коньяка, поговорили. Если бы он догадался, кто я есть на самом деле, он бы убил меня»… В одиннадцатом часу вечера Попов и Колин пошли проверять караул на Филях. По пути на втором посту Попов взял карабин у Жени Старцева, прицелился – ничего не видно. По дороге возмущался начальством – оно ничего не делает для того, чтобы на мостах было должное ограждение и освещение. После посещения моста на Филях Попов допил вино и остался ночевать в команде.
Телевидение показывало поездку Горбачева по Ставропольскому и Краснодарскому краям, его везде сопровождали однообразные начальники с круглыми, лоснящимися от жира, подобострастными физиономиями; фермы, которые они посещали, - образцовые, скот упитанный, в чистоте и порядке. Нет бы заявиться ему куда-нибудь в глубинку да без предупреждения, где в коровниках и свинарниках выбиты окна, не закрываются двери, животные вечно голодные, комментировали новости стрелки. Таких хозяйств – пруд пруди. Генсек перед собравшимися колхозниками признался, что у нас демократии никогда не было и стал объяснять им, что из себя представляет демократия. Стрелки хохотали.
Прошел состав, оставив после себя покрытую каким-то желтым порошком полосу – то ли яд, то ли удобрение, запах неприятный, но вскоре ветер разнес эту пыль. Склон от будки первого поста усеян бутылками, банками, пакетами – культурный слой нашей эпохи, который будущие археологи будут вскрывать, анализировать находки.
Топить котел углем надо уметь. Лучше всех с этим делом справляется Женя Старцев: просеет уголь, отделит крупный от мелкого, засыплет в котел так, чтобы он не зашлаковывался, горел ровно все сутки. Среди угля попадаются обыкновенные камни, порода. Порода в топке раскаляется - не отличишь от горящего угля. Вот так и люди: одни, исполняя свой долг перед обществом, горят по-настоящему, дотла, другие светят, но не греют, изображая из себя то, чем не являются.
Куликов сказал, что хочет перейти из старших стрелков в простые. Будучи старшим, он по положению обязан исполнять обязанности начальника караула. Этим пользуется Долянов – спокойно оставляет караул на Куликова и уходит в порт к Байзину пить водку. «Он только с виду интеллигент, - жалуется Куликов. – На самом деле человек грубый, безответственный. Когда пьяным возвращается от Байзина по мосту, может попасть под электричку, подведет всю команду. А я человек мягкий, не могу ему запретить».
Литературная газета написала об одеколоне – исчезает из продажи, огромные очереди, дежурят милиция и дружинники, женщины требуют, чтобы давали не больше двух флаконов в руки. Некоторые аптеки стали продавать тонизирующие средства с двух часов дня. Идет наступление алкоголиков и наркоманов.
Девушка – назвалась Ингой - привела в команду чистопородную годовалую овчарку, сучку, которую тоже звать Ингой. Стрелки любовались овчаркой и жалели – здесь она пропадет. Тут же объявились желающие забрать ее к себе. Даже Бердковский, не державший собак, загорелся желанием: «Рожа-то какая! Прямо человеческая. А умная какая - слушается, лапу подает. Теперь я понимаю афоризм: с собакой чувствую себя человеком». Инга возмутила весь собачий мир в округе. Преобразился Мишка – забыв свое меланхолическое достоинство, оставил своих сучек и остервенело лаял на Ингу, как обычная дворняга. Инга молчала. Мишку поддерживала Мальва – подвижная, как ртуть, лаяла весело, звонко, лаяла и на Ингу, и на все стороны. Попов вознамерился забрать овчарку себе.
На пресс-конференции устами Юрия Власова впервые открыто было заявлено, что профессиональный спорт – занятие безнравственное, унижающее личность, где допинги и различного рода стимуляторы – обычное явление.
Но Инга досталась Саше Розову. Зашел с девушкой, щегольски одетый, в дубленке. Девушка улыбалась смущенно, а Саша - самоуверенно. «Эту девушку, - сообщил он хозяйским тоном, - я беру в жены. Ей девятнадцать, она моложе меня на десять лет. Я сделаю из нее то, что мне надо. И она будет счастлива, и я. Женщины в двадцать три-двадцать пять лет – для брака уже переростки, они со своим умом, с ними уже не сладишь».
Бердковский увлекся теорией относительности, читает Эйнштейна, ищет у него ошибки.
На разводе Попов ознакомил стрелков со случаем на Химкинском мосту. Там подвыпившие начальник караула и стрелок вышли на дорогу, остановили такси, потребовали у таксиста денег, тот не дал, они его застрелили.
Пришел Серый – худой, как доска, ребра наружу. Колин сварил суп, Серый не притронулся к миске, Мальва, веселая и упитанная, уплела похлебку за милую душу. Оскалившись, Серый облаивал Мишку, тот яростно отвечал, Виктор, железнодорожник, и стрелки развлекались зрелищем. В обед Серый принялся-таки за суп, подлетел Яшка. Колин бросил ему кусок колбасы, тот устроил себе трапезу за забором, а Серый, отвлекшись от миски, стал лаять на птицу. Мальва, не понимая, куда и зачем лаять, поддержала Серого, лаяла, поглядывая на него – правильно она делает? А Яшка невозмутимо клевал колбасу. Потом Серый и Мальва дуэтом облаяли железнодорожных рабочих, обследовавших пути, и улеглись во дворе на подстилке. Прижавшись друг другу, пригреваемые сверху солнцем, дремали и чутко прядали ушами.
Игорь Коршунов уходит, подал заявление, работать стрелком считает ниже своего достоинства. Показал сделанную им на станке игрушку: старик и старуха на бревне; стилизация под старину. За одну такую штуку платят рубль восемьдесят. Штук двадцать в день он сделает. Правда, насторожил его разговор с мастером на фабрике игрушек. Заработок не гарантирован, какой будет заказ, какое дерево – зависит от начальства, то есть дал понять, надо давать на лапу. Кроме того, принимая от изготовителя товар, половину игрушек они на фабрике, как правило, бракуют, причем отбраковку не возвращают. Такие правила игры. Игорь сейчас в раздумье: играть в такие игры или нет?
По поводу случившегося на Химкинском мосту пришла телефонограмма: «В результате преступно-халатного отношения к исполнению служебных обязанностей, употребления спиртных напитков на службе… изъято из караульного помещения боевое оружие и совершено преступление с тяжелыми последствиями – убит таксист… Установлено, что этому происшествию способствовала крайне неудовлетворительная организация службы, запущенность воспитательной работы, бесконтрольность со стороны ленинградского отряда и отдела ВОХР. Особо нетерпимым является то, что при употреблении спиртных напитков на службе виновные продолжают работать в охране с выдачей им оружия. Приказываю…»
Наведался в команду Алексей Григорьевич Ковалев, философ, намерен проситься на работу. Хотел устроиться в группу социологических исследований, отказали, берут своих. Читает лекции в институте марксизма-ленинизма, сидит без денег. «Я совсем прожился», - признался он. Заговорили о статье в «Московском комсомольце», посвященной проституткам. Сообщалось, что они берут с иностранцев сто пятьдесят долларов за час, одна шустрая девица уже накопила аж двести пятьдесят тысяч. Алексей Григорьевич сказал, что такие статьи служат рекламой для девчонок. «У нас нет стимула зарабатывать деньги, потому что негде тратить их, - равнодушно заметил Бердковский. – Ну, купил машину, дачу, а дальше что?» «Женщины! – подхватил тему Коршунов и облизнул губы. – По себе знаю: в сорок лет чувствуешь женщину куда сильнее, чем в двадцать пять». «Любой народ можно уподобить ребенку, а политические системы, государственные устройства – одежкам, которые он на себя надевает, - высказался Алексей Григорьевич по поводу происходящих в стране перемен. – Неизбежно наступает время, когда он вырастает из них и возникают проблемы - социальные и прочие. Сейчас это происходит с нами. Что ждет нас впереди? Латанию, перелицовке старых одежек, очевидно, приходит конец. Переодевание в новые? В какие? В скроенные по западной моде или на собственный манер? Вот о чем сейчас спорят в наших научных кругах». О Западе почему-то высказался самым нелестным образом: «Европейская цивилизация – это как старая, но искусно скрывающая возраст, проститутка – может еще возбудить, но удовлетворить – никогда. К чему пришел Запад? К примитивному, обслуживаемому наукой, обществу потребления, смысл жизни у которого один – деньги. Равные права заниматься спекуляцией в собственной стране, грабежом и бандитизмом в отсталых странах назвали свободой и демократией. Не трудно догадаться, что будущего у такой цивилизации нет». Горбачева он обозвал Чичиковым. Почему – не пояснил.
Насчет Алексея Григорьевича Попов высказался так: «Мужик с изъяном. Нам такие не нужны. Мы должны доверять друг другу».
В последнее время Бердковский пребывал в задумчивом состоянии, все время - с карандашом, блокнотом, книжками. Поделился своими мыслями о теории относительности. На листке бумаги он изобразил соотношение Лоренца для координат, показал на коэффициент лямбда, который Эйнштейн и другие физики принимали за единицу. Из такого допущения и следовал эффект «близнецов», который не вяжется со здравым смыслом. Бердковский придал коэффициенту вид функции от скорости: лямбда равна корню квадратному из дроби, числитель которой есть разница между скоростью света и скоростью объекта, а знаменатель – сумма этих скоростей. В этом случае лямбда может быть больше или меньше единицы в зависимости от направления движения объекта, эффект «близнецов» исчезает, а теория гравитации упрощается, не надо вводить десять векторов, как это делал Эйнштейн, что приводило к объему расчетов, непосильных для современных ЭВМ. «При таком определении лямбды мы имеем дело с одним вектором и общая теория относительности представляется в новом виде», - с воодушевлением сказал Бердковский и признался, что еще в юности тяготел к физике.
Жена делилась с Колиным: «На работе снова бардак, то, что делали аврально по субботам и воскресеньям, оказалось ненужным, начальство нервничает, ничего не знает. Костромской агропром не выполнил план по молоку на 30%, не лучше дела и в других агропромах. На высших должностях сидят некомпетентные люди, начальник отдела в московском агропроме – парень, который в свое время подчинялся мне, ничего не знает, боится ответственности. А деньги выделяются, но никакой стратегии финансирования нет; я проявила инициативу - включила строительство завода с новым оборудованием в твоей Амурской области, начальство, не глядя, утвердило смету и деньги».
Бердковский спросил Колина, читал ли он «Плаху». Сам он начал читать и бросил, потому что сразу стала ясна основная мысль автора. Вообще, признался он, современную художественную литературу читает с трудом, нет свежих мыслей у авторов, а если что-то и есть, то это маскируется длинным, нудным сюжетом. А вот литература прошлых веков читается с интересом от начала до конца. Не случайно сейчас в искусстве и литературе наблюдается ретроспектива, превалирует образ горящей свечи, а не зажженной лампочки. Современным писателям просто нечего сказать. Что нужно народу? Демократия? В каком виде? Как на Западе? Но еще Черчилль говорил, что демократия – это торжество серости. Технический прогресс несет людям мало радостного. Не в вещах счастье. В 20-30-е годы люди голодали, но все они светились оптимизмом – позавидуешь! «Присутствие добра в мире – вот что должно быть главным в произведении искусства, - продолжал Бердковский. – Жизнь хороша уже сама по себе, в этом надо убедить человека. Добро - в общении людей, в коллективизме, откровенности, искренности». Колин слушал и удивлялся: Бердковский противоречил всему тому, что говорил раньше. «Поэтому философия экзистенциализма, подчеркивающая одиночество индивида, - сказал еще Бердковский, - присуща Западу, не наша философия». Колин не возражал, только напомнил, что в плеяде философов-экзистенциалистов фигурируют русские фамилии Бердяева и Шестова и что экзистенциальные настроения свойственны любой творческой личности. Бердковский помолчал и задумчиво проговорил: «В твоих рассказах не хватает света, нужны положительные герои. Я думаю, если советская власть рухнет, то только потому, что в литературе исчез положительный герой».
Бердковский, наблюдая балет по телевизору, рассказал, что его мама хотела стать балериной, но ее не приняли из-за происхождения, предпочтение тогда отдавали рабочим и крестьянам. А ее подругу не приняли потому, что не обладала должным телосложением. Муж этой подруги мечтал стать летчиком. Еще до войны, чтобы поступить в летное училище, работал на шахте. Добился своего, стал летчиком, и погиб в первые месяцы войны.
Костин, Иванов, Завалов, стрелки Черникова, после развода не ходят, как все, на Филевский мост берегом реки, а ездят на машине Костина. Чтобы развлечься картиной, Черников выходит из караульного помещения и, смеясь, наблюдает, как его подопечные - кто в форме, кто в гражданской одежде, с карабинами на плече - подходят к кинотеатру и неторопливо укладывают в салоне автомобиля оружие, потом усаживаются сами. Зрелище, впечатляющее для зевак и прохожих.
Женя Старцев вернулся из отпуска, навестил родителей в Орле. Рассказывал, что мужчин через военкомат безоговорочно гонят в Чернобыль. Отец работает на железной дороге и говорил, что с внедрением белорусского метода участились крушения поездов. Убрали должность помощника машиниста, функции его передали составителю поездов, а тот ничего в этом не смыслит. Все идет, как в анекдоте, заключил Женя: «Роник (Рейган) спрашивает Мишу: что это у вас за ускорение? Миша: спросим ЭВМ. ЭВМ выдает: пять, четыре, три, два, один. Роник не понимает, Миша объясняет: пятилетку за четыре года в три смены двумя руками на одну зарплату».
Коршунов передумал работать на фабрике игрушек, обратился к Жареному, чтобы вновь взяли в охрану, тот отказал. Коршунов ходил в райком партии, там обещали его поддержать. Жалоба Игоря на Жареного у них не первая.
Бердковский попросил у Колина «Литературную газету» со статьей о Высоцком. Мама Бердковского прочитает знакомой, которая любит Высоцкого. Очень интересная женщина, рассказал он. С пяти лет слепая, закончила институт, преподавала русский язык и литературу в школе для слепых, сейчас на пенсии, жила с матерью, мать умерла, осталась одна, любит музыку, слушает радио, ходит в театр, нанимает чтецов, платит им рубль за час чтения.
Газеты опубликовали официальную точку зрения на причины чернобыльской аварии - виноват персонал энергоблока. Бердковский спросил Колина, что он думает по этому поводу. Колин ответил, что не все физики согласны с таким заключением. Независимо от того, нарушил персонал Технологический регламент по эксплуатации энергоблока или нет, ядерная безопасность объекта должна обеспечиваться проектом за счет свойств внутренней самозащищенности реактора, основанной на обратных связях. Чернобыльский реактор такими свойствами не обладал. Кроме того, такого типа реактор трудно управляется на минимально-контролируемом уровне мощности, на котором и делались роковые эксперименты с турбогенератором. Система управления и защиты на этих аппаратах несовершенная – это известно было всем специалистам. Он, Колин, надеется, что ответственные руководители проекта, облеченные реальной властью в данной отрасли, академики Александров и Доллежаль выступят с честными, открытыми разъяснениями или признаниями. Ведь до аварии и тот, и другой не раз заявляли, что атомные станции в нашей стране абсолютно безопасны. Бердковский возразил: «Уже не выступят, опоздали, нашли стрелочников».
«С угрюмой страстностью поздней любви», - в блестящем стиле пишет Конрад. Природа у него: океан, небо, воздух, стихии - одушевлена. Читая, невольно проникаешься мистическим осознанием не случайности появления человека на планете Земля. Замечательно сказал он: «Свою повседневную работу мы должны выполнять во славу мертвых и для счастья тех, кто придет вслед за нами».
Новый старшина Юра Бовин работал в МВД, за что-то уволили. Этот плотный, физически сильный человек с воспаленным одутловатым лицом, с круглыми, блестящими глазками имеет привычку зорко, цепко всматриваться. На первый взгляд – человек отзывчивый, благожелательный. Но что он не белоручка, это точно – по прибытии в команду сразу переодевается в темно-синий рабочий халат и участвует со всеми в ремонте помещений.
С утра опохмелившись, Попов спит, по телефону его донимаются то женщина, у которой он живет, то Жареный. Колин, по просьбе Попова, всем отвечает, что его нет на месте.
Из первой команды перешла работать, точнее, перебежала Нина Лопухина – бойкая, симпатичная, лет тридцати пяти, женщина. В той команде, рассказывала, к ней приставал полковник в отставке, начкар, шестьдесят два года, предлагал жениться. У него семья. Разбивать семью? Зачем ей это нужно? У нее самой двое детей. Попов дополнил рассказ Нины: «Он стал ко мне в команду проситься начкаром. Жареный поддержал просьбу полковника, чтобы взять его на место Колина. Я им сказал: Колина не трогайте, он на своем месте, лучший начкар. Полковник отстал потом».
Попов вспомнил, как после демобилизации ему по знакомству предложили место заведующего галантерейным магазином, сто десять рублей оклад, а остальные деньги, намекнули, надо, значит, приворовывать. Он сказал им, что не сможет этого делать, что всю жизнь боролся с такими… На Украине у него был заместитель в лагере. Когда Попов уехал на юг в отпуск, к заму на прием заявилась красивая женщина из Киева, муж ее сидел у них в лагере. Зама она соблазнила – ресторан, потом квартира, и он разрешил ей свидание с мужем без обыска. А это грубейшее нарушение. Обыск – неприятное зрелище. Попов всегда присутствовал в таких случаях. Эта женщина в «торпеде» (в трубку свернутые деньги в заднем проходном отверстии) передала мужу тысячу рублей и два кольца. Он в лагере проигрался в карты, и ему грозила смерть. Когда супруг расплатился, стукачи доложили начальству. Заму дали восемь лет без права на сокращение срока.
Лукашов: «Суд закончился; тем ребятам, которые были с убитым, дали по три года. Их адвокат кричал, что он возбудит новое дело против меня, что я не имел права стрелять и т.д. Адвокату еще раз пришлось растолковывать, что такое объект, табель постам, правила применения оружия. Он не соглашался с медицинским заключением о моей невменяемости, когда я стрелял». Гладя Маньку, Лукашов вспомнил один случай на Севере. Как-то он заночевал у егеря в лесу. В доме у того жила ручная рысь – ласковая, лезла играть. Алексей гладил зверя, как гладил сейчас Маньку, а егерь рассказывал эпизод из своей жизни в лесу. Однажды к нему напросился ночевать мужчина. Егерь с рысью устроился на печи, а гость - внизу на лавке. Утром хозяин проснулся и увидел на полу около сундука того мужчину с разорванным горлом. Сундук, где хранилась выделанная им пушнина, был раскрыт, на полу валялись шкурки. Как вскоре выяснилось, мужчина оказался рецидивистом, которого искала милиция. Милиционеры хотели рысь пристрелить, но егерь отстоял ее.
Вместо дежурства стрелки в рабочее время шпаклюют, красят стены и потолки, укладывают линолеум на пол. Попов мучается желудком, не лечится, не признает диеты, ходит со страдальческим выражением лица. Ему постоянно звонят то Жареный, то Воробьев, ответственный за кадры в транспортной милиции. Попов кладет трубку и с растерянным видом жалуется: «Откуда у меня деньги? На что я буду их поить? И почему я должен это делать? Воробьев хороший мужик, но он же одним стаканом не удовлетворится! В прошлый раз я на пропой занял сорок рублей. Их же надо отдавать!»
Жора Перов подавлен, растерян – нигде не работает, жить негде, Люсе дадут квартиру месяца через два. «Вот видишь, - сказал он, кивая на помещения. – Они сделали то, чего добивался я: вернулись к старому графику, начали ремонт». Перов ушел, Женя Старцев понимающе улыбнулся: «Они выжили Жору, потому что он с ними не делился. Приезжают, видят – огород, на рынок возит, а им ничего не перепадает. А Жора принципиально не делился, потому что они ни в чем не помогали ему в работе команды. За Попова они будут держаться обеими руками, пока у того что-то есть на книжке. Высосут они его книжку и выгонят».
Бердковский спешит со своей статьей по теории относительности – в 1987 году исполнится триста лет открытому Ньютоном закону тяготения. Бердковский завидует майорам, подполковникам, полковникам, которые работают в охране начкарами: «Нам бы их пенсии, мы бы тогда все время отдали любимому занятию».
Вечером позвонил Николай Федорович, диспетчер в штабе отряда, предупредил, что будут проверять его, Колина, лично, и попросил, чтобы никому ни слова. Колин поблагодарил его и предложил Попову и Перову покинуть команду – они были уже изрядно поддавшими. Перов ушел к соседям-шоферам. Там, на замасленной, брошенной на пол, телогрейке он ночует. С гримасой от болей в желудке Попов ушел тоже. В четвертом часу ночи Николай Федорович позвонил снова, попросил, когда Беседкин, зам Жареного, объявится с проверкой, пусть позвонит в штаб: случился пожар на Ярославской дороге, сгорел вагон в электричке (Беседкин – зам по пожарной безопасности). В четыре часа утра Бердковский (в ватных брюках, шубе, он все часы дежурит на мосту, в металлической будке не сидит, боится заработать радикулит) громко скомандовал: «Стой! Кто идет!» Колин тут же вышел, доложил обстановку. На лице Беседкина гримаса разочарования – он понял, что его ждали. Колин сообщил просьбу диспетчера. Беседкин, откровенно недовольный, уехал. Утром Николай Федорович сказал Колину, что тот пожаловался Жареному на него, диспетчера, дескать, сорвал проверку. Диспетчер оправдался пожаром: ему пришлось предупреждать об этом все команды. «Скользкий тип - этот Беседкин», - закончил разговор Николай Федорович.
Перов рассказывал: «Когда стою в винной очереди, каких только историй не наслушаюсь. Где-то давали сувенирную водку «Золотое кольцо» в коробках. За неимением другой брали нарасхват и эту, дорогую. Кто-то, простояв три часа в очереди, взял бутылку и уронил на пол. Тут же - инфаркт».
Попов: «Звонил мне Газиков, фамильярно так, на «ты». Сказал, что был начальником этой команды, предлагал свои услуги, принять, значит, его. Да нет, сказал я, обойдемся как-нибудь».
От метро к команде Колин шел с Поповым, тот рассказал по дороге: «Вчера Жареный звонил, приказал взять того самого полковника на место Михайлова. Я ему: Михайлов меня устраивает, нет причин его снимать. Жареный: он не по правилам мне доложился. Я вскипел, Жареный – тоже, бросил трубку. Как понервничаю, желудок схватывает. До Угрешки я лучше себя чувствовал. Только бы дотянуть до 10 января, возьму отпуск и по путевке – лечиться».
13 декабря случилось несчастье – попал под поезд Мишка. Умный пес был, осторожный, опытный, и вот на тебе – зазевался или задумался. Похоронили пса по морскому обычаю – сбросили его в мешке с моста. Круги разошлись на воде и сомкнулись, уносимые течением. Но в душе осталась царапина, зажила не скоро.
Куликов рассказал о случае, произошедшем на заводе, где он работал. Закупили за границей дорогой сварочный агрегат. Агрегат не влезал в цех, в двери, сломали стену, втащили, установили. Агрегат простоял три года без дела, потом его выбросили, для чего снова пришлось ломать стену. Этот случай Куликов вспомнил, когда пилил на дрова шпалу с Игорем Доляновым. Эту шпалу пришлось им тащить на горбу через весь мост с противоположного берега. Потому что не было дров. Потому что летом выполнили приказ высокого начальства - очистили территорию, сожгли весь запас напиленных и расколотых дров. «Начальничков наших в лампасах надо бы заставить это делать сейчас», - сказал Куликов, указывая на пилу. «У Сталина они это и делали», - усмехнулся Долянов.
Нина Лопухина поделилась несчастьем: ее муж зарезал человека в очереди за водкой, при этом сам был выпившим. Он у нее второй, на десять лет моложе. С ним она уже не живет, но и не развелась. А дети от первого мужа. Сыну будет восемнадцать. Сына ничто не интересует, она ждет-не дождется, когда его заберут в армию – может, там воспитают. Дочка занимается биатлоном. А сама она в свое время пробовала себя в балете, потому у нее до сих пор сохранилась фигура. Нина не переоценивала себя. В самом деле, на редкость красивая женщина. А лицом - округлым, славянским, с мягкими очертаниями носа и губ, с обаятельным взглядом карих глаз, - она напоминала знаменитый портрет ее однофамилицы у Боровиковского (ударение в фамилии Нины не по-дворянски на втором слоге).
Сучки скулят – нет Мишки, опекуна, предводителя. Серый хочет перейти через железнодорожное полотно к собакам, но не решается. Мишкины отметки на территории еще чувствуются, не пускают.
Показали концерт Пугачевой в Чернобыле. Далеко не молодая, одета вызывающе, вульгарно – в черном трико, обтягивающем большую задницу, прыгает в распашонке, копной взбиты волосы, в волосах детский бант. Ликвидаторы (многие в белой спецодежде с дозиметрами, солдаты в тельняшках) аплодировали ей и свистели. Не ясно, что выражал этот свист. Ансамбль откровенно пошлых молодцев и девиц, сопровождавший ее выступление, подвывал примадонне и подпрыгивал в такт музыке и вызывал острое неприятие. «Мне тоже бывает плохо, - поделилась с аудиторией певица. – Но я держу себя в руках, не поддаюсь пессимизму». Дала понять людям, жертвующим своим здоровьем и жизнями, что трудно не только им. Замечательный голос. Когда-то, когда начинала, была скромным человеком, что очень красило ее.
Попов делится заботами, рассуждает, вспоминает, при этом время от времени уходит в кабинет, где у него стоит бутылка сухого вина, возвращается. «Жареный дал бидон краски, совсем ненужной по цвету, и три мотка колючей проволоки – хватит, мол, для ремонта. Он совершенно не понимает, что надо и сколько. Только шашкой умеет махать: давай, давай. А настоящий забор из проволоки – это семь ниток, да перепутать надо умело… Нет, мне тоже нужна работа сутки через трое. Все мне говорят, что я вляпался с вашей командой, зачем мне это нужно. Ехин расспрашивал меня часа четыре, понял, что я умею работать с людьми, бросил в самую трудную команду, на Угрешку. С замполитом мы там сработались. А теперь его уволили – честный человек, слишком много знал… Заработал я неплохую пенсию, но какой ценой! Здоровья не осталось. Дотянуть бы до 10 января… После армии я поступил в саратовское училище, хотел служить в погранвойсках на Дальнем Востоке. Комиссия обратила внимание на мои физические данные (я стройный, бегал тогда по первому разряду) и предложила Москву. Не знал даже, зачем и куда. Уговорили. В роте я продвигался быстро, и если бы не тот случай… А пить стал по-настоящему на Севере. Начальник отдела кадров махнул на меня рукой: конченый москвич. Я спросил, почему конченый. Он показал личные дела моих предшественников – один спился, другой покончил с собой, третий в больнице, все москвичи. А я выдержал. Восемь лет отработал там, дослужился до капитана. Особенно тяжело было в группе отлова. В тайге комары или, что еще хуже, гнус – от него никакая мазь не спасает. Паек на три дня, в тайге пропадаешь иногда неделю, голодный, как волк… А жена предала меня. Да и какая женщина поедет туда?.. Сейчас я осторожен с женщинами. Боюсь, опять попадется такая – будет стоять над душой, командовать, требовать. В таких случаях меня нервная дрожь бьет… С Севера меня распределили на Украину. Из Киева направили в Канев, принял двести семьдесят семь зэков, лагерь запущенный, много калек, больных, не мылись, каждый зэк держал по две-три кошки – чтобы член лизали. Охраняли их сто двенадцать прапорщиков и шестьдесят семь солдат. Навел порядок, убрал кошек, заставил ходить в баню. Личный состав живет в двухэтажных домах с семьями. Жены тоже работают в зоне, но никто из них не хочет идти в медперсонал. Зэки притворяются больными, чтобы их в больнице женщины ощупывали. Грязь, мерзость, как страшный сон, вспоминать не хочется. Однажды приняли партию в тридцать человек, один из них просился в одиночную камеру. Почему? Он, оказывается, изнасиловал девочку, ребенка. Не положено отдельно, сказал и отправил в общую. Его там разложили сразу – труп. В этом они молодцы, не любят таких. А то зэчок один трется около меня, смотрю, вроде, знакомый, спрашиваю, там сидел? Сидел. Освободился и снова залетел – на двенадцать лет. Уже не может иначе, не может жить спокойно на воле… Однажды там заявляется ко мне женщина, узнаю – Наташа! Вместе учились в школе. С чемоданами. Я стол накрываю, выпили по одной, она показывает записку от двоюродного моего брата, брат пишет, что ее муж, бывший начальник ОРСа, его друг, сидит у меня, просит сделать свидание. Я ошарашен – дело смертельное, я рассказывал про своего зама. Отказал. Вторую рюмку не стали пить. И с тех пор двоюродный брат меня не знает. А когда служил на Севере, высылал ему шкурки ондатр, их там масса, стрелял от нечего делать, он шил шапки, продавал, и хотя бы одну шапку мне сшил – нет. А надоумила брата послать ко мне Наташу моя мать – мол, Андрей - добрая душа, начальник, все сделает… После демобилизации я хотел остаться на Украине, там мать у меня, семьдесят три года, дом ей построил, но вернулся в Москву - из-за сына. Вернулся в самый нужный момент – он бросил техникум, не учился, не работал, со шпаной связался. Снял деньги с книжки, сделал ему аттестат, устроил в училище, сейчас довольный, одергивает мать, когда она катит на меня бочку. С женой живем отдельно, осталось разменять квартиру… Я один у матери. Отец бросил нас. В войну он работал в охране на железной дороге, попал в плен, был на японской войне, вернулся в Киев, там залетел на кожевенном заводе, просил у меня денег. В последний раз, когда был у матери, виделся с ним, посидели за самогоном, я ему говорю: «Морду тебе набить, что ли?» Не стал. За всю жизнь он мне даже конфетины не купил. А вырос я у бабушки, на сорока пяти сотках огорода повкалывал. Сейчас на этой земле живет этот двоюродный брат… Зря Жареный так себя ведет, никому не нужна эта терроризация. В Угрешке я сгоряча обозвал его заведение вохрой, ему доложили, он разозлился. Плевать на него. Сейчас у нас команда укомплектована, начкары все молодые. Шабрин переводится к нам, тоже из офицеров, 43-го года рождения».
Противоречивые слухи из Алма-Аты, будто там имели место националистические выступления молодежи. Ввели войска. Отправили Кунаева на пенсию, назначили первым секретарем русского – надолго ли?
Всю осень и зиму в команде идет ремонт помещений. Ходят разговоры, что после его окончания изменят график. Удрученный вид Попова тоже не настраивает на оптимистический лад, он сам высказал предположение, что Жареный его скоро уволит.
Приехал из отдела с проверкой Козлов – не по возрасту грузный, чванливый, рано сложившийся чиновник. Сказал, что здесь, на мосту, стрелки чересчур жирно живут – повысили зарплату, сутки через трое. Сказал таким тоном, будто позавидовал.
Бердковский об Анастасе Микояне: «От Ильича до Ильича, без инфаркта и паралича». В самом деле, приходится только удивляться, как долго жили и еще живут соратники Сталина Микоян, Молотов, Каганович. Бердковский и Колин сошлись на том, что основные условия долгожительства политиков – крепкие нервы и отсутствие совести. Отсутствие совести, наверное, надо поставить на первое место. Куликов принес изречение: «В сравнении с политикой проституция – честный бизнес».
Алексей Лукашов наблюдал сцену: Мальва не доела в миске, Яшка стоял рядом, она, на цепи, не доставала до него, лаяла, а когда отбежала в сторону, зазевалась, он клювом оттащил миску на безопасное расстояние и принялся клевать. Изображая ярость, Мальва рвала цепь, Яшка клевал, не обращая внимания на собаку. Женя Старцев рассказал еще один занятный случай с этими животными: Мальва ела из миски, Яшка вытащил из урны пустой пакет из-под молока и стал из него выклевывать, давая понять, что в пакете что-то есть. Мальва бросилась к нему, отобрала пакет и с видом победителя понесла его в сторону, а Яшка приложился к миске. Яшка с Мальвой допускает опасную игру: опускается близко, на досягаемом для нее расстоянии, она лает, кидается, он открывает свой огромный клюв, она отскакивает, он закрывает клюв, и так повторяется много раз.
Бердковский: «Читаешь газеты, такое беззаконие творится везде! Одной женщине дали два года за то, что она украла полиэтиленовый пакет стоимостью полтора рубля. Такое же отвратительное ощущение испытываешь, когда читаешь медицинскую энциклопедию».
Женя Старцев возит домой землю и золу в портфеле – готовит там почву для рассады. У него земледелие поставлено основательно, по науке. В капиталистической стране Женя был бы первоклассным фермером. Или – программистом. Прекрасно жил бы и в городе, и на природе.
Телевизионные новости. На брестской границе обнаружили в вагоне больше тонны гашиша среди изюма, закупленного в Афганистане. Запад обвиняет нас в том, что мы сознательно пропускаем наркотики в Европу. Волнения националистически настроенной молодежи в Алма-Ате продолжаются – ломали машины, громили магазины. Новая версия о «Джоконде» - якобы это автопортрет Леонардо да Винчи.
Колин с женой посмотрел фильм «Древо желаний» Тенгиза Абуладзе. Отличный фильм. О прошлом Грузии. О том, как обычаи убивают любовь. Жена всплакнула в кинозале. Была немногословна. В длинной юбке дочери и в своем белом полушубке смотрелась стройной, моложе своих лет. В метро, как знакомые они расстались, разъехались: она – домой, он – на мост.
Алексей Тихонович вдруг изменился – в соответствии со своим отчеством стал спокойным, уравновешенным, больше того - оказалось, что он может улыбнуться и даже пошутить. Наверное, понял, что из-за строптивого характера может лишиться места.
По телевидению Валентин Распутин с болью говорил о бездуховности нашей жизни, о гибели Байкала и Ангары.
Манька играет на снегу с воображаемой мышью, что-то выкапывает, подбрасывает, делает прыжки. А когда проголодается, всем своим видом приглашает на кухню. Встаешь, идешь, она бежит впереди тебя, оглядывается, в глазах нетерпение: ну что так медленно! Скорей!
Новый стрелок Коля Финогенов - сравнительно молодой, высокий, полный, с густой русой бородой, со светлым открытым лицом, с мягким, теплым взглядом чистых голубых глаз. Спит по-детски крепко и по-детски тяжело просыпается, жалко будить, но приходится, служба есть служба.
Попов торопит с ремонтом – надо отчитаться к Новому году. Осталось два дня, не хватает то одного материала, то другого. Колину вспомнились пуски энергоблоков АЭС: тот же аврал, только в гигантских масштабах, кровь из носа, но надо прокрутить турбину до Нового года, дать первые киловатты, отчитаться, отрапортовать перед партией и правительством, получить премии и награды, а потом спокойно отлаживать энергоблок в течение года, пока не выйдет на проектную мощность. Газиков звонил, удивился, что стрелки делают ремонт своими руками, у него в команде этим занимаются рабочие. Конечно, все понимают, что в смете заложены деньги на ремонтные работы, и все догадываются, куда эти деньги уходят.
Звонили коллеги Колина по институту, голоса бодрые, устроились в Чернобыле, работают вахтенным методом. Интересно? Не то слово! Это надо видеть своими глазами. Вредность идет по схеме год за три, зарплаты накручивают в пяти- и десятикратном размере, только за сентябрь они получили по три тысячи.
1987 год
Колин заступил на дежурство первого января. Вместо усиленного караула, как это положено в праздничные дни, караул Шабрина оказался «обессиленным» - на Кутузовском мосту дежурил начальник караула в единственном числе, на Филевском – Ларионов, тоже один и поддатый. В помещениях холодно, неуютно. Колин растопил котел, приготовил обед, накормил животных. Шабрин ожил, повеселел, скупо рассказал о себе: служил в Забайкалье, потом в Кантемировской, потом в милиции, потом ушел почему-то… Подошел Юра Бовин, старшина. О себе Юра высокого мнения. По его словам, весь ремонт в команде практически сделал сам - это он так мастерски положил линолеум, подогнал, прибил. Это он один такой честный, работящий, на свои деньги купил гвозди, медные ручки, а кто-то в команде украл эти вещи. «Ну, как тут можно работать с таким несознательным народом!» - возмущался Юра, и на его воспаленном круглом лице отражалось неподдельное возмущение.
За неимением людей Колин остался дежурить на второй день. Приехал Попов, потом объявился Жареный. Жареного было слышно по крику у постовой будки - отчитывал Николая Финогенова. Возмущение Жареного можно понять – мало того, что Финогенов не удосужился выйти из будки и доложить начальству, но и предстал перед ним в самом непотребном виде - в телогрейке, с непокрытой головой, без оружия. «А это что?!» – орал Жареный, показывая на другую телогрейку, которой был накрыт стул в будке. «Дует», - спокойно улыбаясь, объяснил Николай. «Ишь, барон какой! Развалился! Дует ему! Печка греет, кресло устроил, может, кровать тебе поставить?!» Жареный отбросил телогрейку, взял книгу, сунул Колину: «Вот какой караул у тебя. Я вас с Коршуновым уберу. Хватит, пришел конец моему терпению, развалили караулы. Почему у тебя стрелок одет не по форме? Стажер? Пиши объяснительную». Не поздоровавшись, не поздравив с Новым годом, вбежал в помещение, осмотрел комнаты, коридор, кухню, удовлетворенно хмыкнул, пробормотал Попову: «Я на тебя надеялся, знал, что сделаешь». Придрался к пульту – старый, грязный. Попов на это сказал, что если будут материалы, то он переделает и пульт. Жареный пообещал материалы и уехал. Попов попросил Старцева сходить за сухим вином. Сухого не было, Женя принес бутылку японского виски, Попов выпил рюмку в кабинете, на кухне немного закусил гречневой кашей, еще раз наведался в кабинет, вышел и стал отводить душу: «Обидел нас Жареный. За что, спрашивается? Целый месяц работали. Не-е-е, это не человек. Маленький Наполеон. Плохо, когда такие у власти… Он какой еще – жрет водку и не хмелеет. Для меня стакан – норма, и я готов, а он у меня один стакан примет, второй, третий – и ничего, ни в одном глазу. Когда лается, не поймешь его – пьяный или трезвый… Знает же, что на складе формы нет, если бы была, разве я стрелка своего не одел?! Разве это начальник? Не-е-е… Чем он помог в ремонте? Один бидон белой краски дал, которую еще надо было разводить. Покупали на свои деньги и краску, и растворитель, и гвозди… Моя подруга меня ругает: Андрей, у тебя военная пенсия и на что тебе сдалась эта колготная работа? Даже Новый год не встретили вместе… А я привык работать, без дела не могу, привык к людям. Вам, грамотным, этого не понять… А все же понравилось Жареному у нас, потрогал рукой стену, а не понял, как сделано. Он ничего не понимает в этом деле. Я даже краску для пола разбавил лаком, чтобы блеск был и быстрее сохла. Ты посмотри как, а?! (Положил руку Колину на плечо, показал на коридор, блистающий свежими яркими красками). Сделали же - а?! А я не могу иначе, если дал слово… Ты обижаешься на него? Нет? Обидел он, обидел. Я же тебя на премию выдвинул, твой караул первое место занял, а он: пиши объяснительную. Не пиши. Не надо. Военного из себя строит, а сам не служил вовсе. А нам, военным, обидно. Как он может так обращаться с людьми? Не-е-е… У меня столько внутренних вопросов (положил руку себе на сердце), мать одна, сюда не хочет ехать, говорит, где родилась, там умру. А мне осталось прожить лет десять, от силы пятнадцать». Попов, обнимая за плечо Колина, хвалил его караул и извинялся за мат. Он может ругаться и похлеще, сказал он, у зэков научился. Возмущен тем, что кто-то из команды украл рулон войлока, гвозди и дверные ручки. У них со старшиной мнение, что это сделал Коршунов, он один задержался в команде после собрания. Войлок он просил как-то для дачи. «Ты честный человек?» - вдруг спросил он Колина. Колин ответил уклончиво, а Попов не без достоинства сказал, что он прожил свою жизнь честно, никогда ни у кого не взял ничего, ему ничего не надо чужого. Он снял все пломбы и печати с замков склада, приказал снять навесные замки со шкафов в раздевалке, замки оскорбляют его глаз. «Я рассчитывал на честность, но кто-то же взял эти дверные, бронзовые ручки! - В голосе его звучала неподдельная скорбь. - Не-е-е, коммунизма у нас не будет». Попов повернулся к Бердковскому, Колин этим воспользовался, ушел в пультовую. Из кухни раздавались прочувствованные, но хорошо уже знакомые Колину рассказы о том, как Попов служил на Севере и почему туда попал. А Женя Старцев еще не отошел от утреннего визита Жареного. «Он из тех начальников, - сказал Женя, - которые не успокоятся, пока не унизят каждого из подчиненных. Им не нужны хорошие, идеальные работники. Им нужно, чтобы люди чувствовали себя перед ними в долгу, боялись их и ублажали». Бердковский спросил у Попова, есть ли у заключенных шанс стать людьми на воле. Попов, не раздумывая, ответил: «Нет, после лагеря они уже не люди. Хотя в зоне у них есть все условия, чтобы не оскотиниться: кино, телевидение, книги, отдых, их кормят, водят в баню. Но они не люди».
Бердковский принес «Известия» со статьей Л. Лиходеева «Сопротивление материала» и охарактеризовал ее как пошлое, очерняющее людей, выступление. Да еще в первый день Нового года. Вот некоторые выдержки из статьи: «Раньше, бывало, хвастали достижениями. Кто кого перехвастает. Теперь иное время. Хвастаем недостатками. И опять же – кто кого… Утром откроешь газету – критикуют. Воткнешь радио – критикуют. Зам министры стоят перед телекамерами – жухлые, бледные, обтирают испарину чистыми платочками. А дело – не так чтобы шибко сдвинулось с места… А ведь это проклевывается новая форма показухи! За битого двух небитых дают!.. Обязуемся откритиковаться раньше срока и сверх плана… Сейчас другое обнаруживается. Распрямляя затекшие руки-ноги, прочищая глотку, рвется на свет божий склока… Вытащили начальство со стенокардическим кризом, посадили перед всем народом и заплевали. Ату его!.. Всегда, во все времена были люди, которые хотели работать и которые не хотели, хорошие и плохие… И не надо делить род людской на начальство и народ… Этот вопль, друзья мои, исходит из наших с вами передовых глоток. Мы терпеть не можем, когда кому-нибудь из нас выгодно. Мы готовы топтаться в очередях, тянуть волынку на службе, горячиться на собраниях, голосовать за что-то такое, о чем даже не расслышали… Я не получаю, а он получает? Да. Я не получаю потому, что я сачок и пустозвон, А он получает, потому что он трудяга. Я ничем не рискую, а он рискует. И пора это наконец понять в государстве трудящихся. И вот, когда мы это поймем, тогда у нас и переменится мышление… Сажают на молчаливую работящую лошадь крикливую ворону… А мы ведь с вами, братцы, нередко аплодировали фокусам, против которых сами же внутренне возражали… Виновато наше чванливое презрение к самостоятельности, к правосознанию, к самим себе, к своим детям, к тому, что теперь называется словами – человеческий фактор… Нам предстоит поменять не зам министров на зам министров, а мышление. Тогда и наступит обновление…»
Зашел Сергей Чирков, рассказывал о своей работе на овощной базе за городом: «Я отделываю там маленькую комнату, назвал ее «комнатой психологической разгрузки». Потолок, стены, пол покрою войлоком, потом обобью одним материалом, единый тон раздвинет границы, размоет их, полная изоляция создаст ощущение космоса. Установлю вентилятор, мягкое освещение, проигрыватель с колонками и, пожалуйста, приходите снимать стрессы. Потом я сделаю сауну из хорошего дерева. Конечно, я с сожалением ушел отсюда. До охраны я был психически болен, а здесь выздоровел. Приобретенный здесь заряд бодрости сохраняю, подзаряжаюсь еще дорогой на работу, когда полчаса иду сосновым бором. Много сил отняла работа над диссертацией Веры, спал по два-три часа в сутки. Вера, наверное, вернется в науку. Конечно, она обожглась на охране. Но работа там помогла ей разрядиться. Теперь она по-другому будет относиться к науке. И не будет давить хроническое отсутствие денег, как раньше». Потом, за чаем, Бердковский знакомил со своими математическими выкладками, связанными с теорией относительности. Женя Старцев зашел с мороза в белом до пят тулупе, слушал внимательно, по ходу задавал компетентные вопросы, звучали имена, термины: Вейль, Нордстрем, Эйнштейн, векторы, тензоры, инвариантность в системе координат. Вдохновленный вниманием Старцева к проблеме, Бердковский предложил ему заняться чистой, бескорыстной наукой. Женя иронически улыбнулся, послал науку на три буквы и сказал откровенно: «Я, Наум, уже отвык работать за просто так, не за бабки». Бердковский растерянно улыбнулся. Сергей Чирков громко рассмеялся, он полностью разделял убеждения Старцева. А потом все замолчали. Общую неловкость прервал грохот проходившего поезда.
Коршунов хотел отпроситься с дежурства, якобы, вывихнул ногу. Ходил, прихрамывая. Но Попов не отпустил его - в смене четыре человека на два моста. Коршунов высказал неудовольствие по поводу того, что сняли все замки со шкафов. «Мало ли что люди там оставляют, приемники и другие ценные вещи», - сказал раздраженно он. «Ну и что? – возразил Попов. – Я учил доверять друг другу зэков. Неужели мы, тридцать свободных людей, не научимся этому?» И Попов внимательно посмотрел на Коршунова. Похоже было, что тот нервничал. Ему уже сказали о пропаже бронзовых ручек.
На Угрешке очередное ЧП: из вагона украли двести пятьдесят пар женских сапог. Недостачу повесили на караул, милиция воров не ищет, начальника команды снимают.
Коллега по институту рассказывал Колину: «В нашем НИИ остались только начальники отделений и лабораторий, большинство сотрудников обосновалось в Чернобыле, на заработках - коэффициент к зарплате пока еще равен десяти. При засыпке упал вертолет между реактором и саркофагом. Летчика не вытащили - нельзя приблизиться. По неофициальным данным, до Нового года на ликвидационные работы израсходовано семьдесят миллиардов и еще предполагается вложить двести семьдесят. Говорить о зарплате, деньгах и вообще о положении дел там запрещено. Самыми сильными источниками радиации остаются крыша машзала и лес. Куски топлива и графита впаялись в битум крыши, сейчас разрабатывается операция по ее очистке. Секретарь партийной организации нашего института визжала: «У нас появились некоторые, кто решил погреть руки на национальной беде, забыли науку, едут туда исключительно с целью заработка». Партком вставляет палки в колеса тем, кто желает работать в Чернобыле, особенно партийным». Женя Старцев вспомнил: «Когда мы с товарищем, оба аспиранты, вошли в кабинет секретаря парткома, она раскричалась на нас за наш внешний вид - у обоих длинные волосы, у товарища еще и борода. Директор, человек мягкий, предупредил: учтите, за неопрятный вид вам на защите диссертации точно положат черные шары. Я слушал их и думал: «А ваш бог, Маркс, посмотрите, какие патлы отрастил».
Сергей Чирков сообщил по телефону, что Вера настроилась уехать в Чернобыль, живет мыслями о предстоящей там работе. Он бы тоже рванул, но не может бросить музыку – с таким трудом проторил туда путь. Да и дети остаются на нем.
Василий Никитич - пенсионер, плотный, небольшого роста, несмотря на солидный возраст, энергичен. Дежурит честно, ходит четыре часа по мосту, в будке не сидит, боится, что, если сядет, то уснет. Когда сдает смену, жалуется на ноги – устают. Как-то пришел в час ночи, спать не стал, полтора часа рассказывал о своей жизни. «Тридцать пять лет я работал в НИИ механиком, институт в Сокольниках, база в Подольске, два с половиной часа в один конец, давка в транспорте, на ногах, тяжело, не тот возраст, ушел. Посмотрел я, как и кто там работает. Замдиректора, коммунист, оставляет свою личную машину в гараже, слесари ставят ему новый двигатель, я спрашиваю, чья машина, и приказываю вернуть старый двигатель на место, а машину выкатить из гаража. А то наблюдаю такую сцену: на складе отгружают полтонны листового железа, я спрашиваю у завхоза: кому? Начальнику отдела. Иду в бухгалтерию – на каком основании? В бухгалтерии мне говорят: «Да ладно, Василий Никитич, не вмешивайся. Ему местком разрешил – отходы, на дачу». «Какие же это отходы! – возмутился я. – Чистое железо!» Я в ОБХСС. Через три дня привозят железо назад. Что ему было? Ничего. А он же – вор! Коммунист! Даже выговора устного не сделали. Начальник лаборатории - армянин, семьдесят три года, националист, своих устраивал в институт. Это я не дал ему возможность защитить докторскую диссертацию. Он придумал струйные мельницы – две струи под давлением восемь атмосфер навстречу друг другу измельчают все что хочешь, зерно тоже, производительность по паспорту должна быть пятьсот килограмм в час. И куда бы мы ни поставляли эти мельницы: в Якутию, Читу, на Кавказ, - они нигде не работали. Я месяцами мотался по командировкам, ставил их, поэтому знаю, о чем говорю. А он хотел создать целый институт по этим мельницам. Я выступил против, меня уволили по сокращению штатов. Я написал письма в МГК, ЦК, райком, газету «Советская Россия». Инструктор Ельцина вызвал меня, замдиректора, этого начлаба на совещание, разобрались, все факты подтвердились, меня восстановили, а лабораторию разогнали. В партию принимали там слесаря – пьяницу, жену и детей бьет, я на собрании выступил против, но собрание проголосовало за, приняли. Слесарь смеется надо мной, а я ему говорю: «Ты еще плохо знаешь меня». Написал в райком, райком оставил в силе решение парторганизации. Я обратился в горком, там разобрались, с треском выгнали слесаря из партии, а секретарю парторганизации пригрозили билетом. Потом принимали в партию другого кандидата, и прежде чем принять, секретарь спрашивал меня, как я буду голосовать – за или против. Я взорвался: причем тут я?! Где ваша партийная совесть? Когда налаживали мельницу, исчезла новая, смонтированная. Оказывается, наши инженеры продали ее в Грузию, а деньги положили себе в карман. Я писал, добивался расследования, институт и райком не хотели ввязываться, для них это темное пятно, уговаривали меня успокоиться, отдали, мол, старую мельницу - одни болты и гайки. Я привлек ОБХСС, директор института настаивал на исключении меня из партии, а я таких угроз не боюсь, прошел войну, меня воспитала армия - отец и мать умерли рано… Был у нас один ведущий конструктор, появлялся в институте только получать зарплату, брал свои двести тридцать и уходил. А работал дома, имел кульман, чертил проекты, каждый месяц ему выписывали по тысяче. Оказалось, делился с начальником отдела, а тот прикрывал конструктора, и так продолжалось восемь лет, пока я не вывел их на чистую воду. Я считаю, что эти кандидаты и доктора наук получают по триста, четыреста рублей ни за что, разгонять надо институты, выгонять из партии каждого второго, как минимум, сразу, не задумываясь. Зачем вступают в партию? Ради карьеры. Подумаешь иногда, чего я добиваюсь? Что, мне больше всех надо? Молчать бы и не вмешиваться. Или просто – выбросить партбилет. В конце концов я ушел из института, а директор остался. А кто он? Вор и мошенник. Занимал раньше высокий пост в Моссовете, продал квартиру за сорок тысяч артистке из Грузии. Что ему сделали? Сняли и поставили у нас директором. Я, ветеран войны, до сих пор без телефона. Намекнули, что завтра же поставят, если я дам взятку пятьсот рублей. Я как член партии не могу это сделать. Уже десять лет жду телефона. Просить, канючить не позволяет гордость. А замдиректора попросил материальную помощь, и что? Дали! Отвалили тысячу рублей… Плохо живут люди, неправильно. У меня знакомая старушка, ей восемьдесят три года, живет с внуком, у него жена и ребенок. Они поедом ее едят, мучают, бьют, она милицию вызывает, внук говорит им, что бьет ее в порядке самообороны, бабка, мол, сама нападает. А на полу валяются клочья бабкиных волос… На днях меня понятым пригласили в нашем доме. В квартире убили одинокую женщину шестидесяти пяти лет, в квартире все разбросано, но деньги, золото, ничего не взято. У нее проломлен череп, из головы торчит ручка молотка. Что искали, неизвестно. Известно, что у нее было два любовника – подполковник и таксист. Родители у нее были богатые, много оставили. Она работала на заводе начальником вычислительного центра… Нет, лучше у нас не будет. Чем дальше, тем хуже. Одни воры вокруг. А я не могу. Мой характер не позволяет молчать».
Василий Никитич спросил Колина, почему он не в партии. Колин ответил уклончиво и перевел разговор на войну. Василий Никитич охотно откликнулся, вспомнил некоторые эпизоды. Войну начал от Липецка, их технический персонал перевозили на ТБ-3, положили в плоскости, хотя и выдали парашют, но если бы сбили, не выбрался бы - самолет был забит людьми и снаряжением. Но, как говорят, бог миловал. Меняли аэродромы часто, через две-три недели. Летали на своих и на двухмоторных «Дугласах», горючее и боеприпасы были всегда, не бедствовали. Летчики делали по пять вылетов в день, таскали бомбы по сто, двести пятьдесят килограммов, изредка пятьсот. Применяли и кассетные бомбы – по восемь штук в контейнере, каждая сто килограммов. Еще использовали осколочные – по двести-триста бомб загружали. Осколочные поражали живую силу. Бывало и так: пока ждали приказ, выясняли цель, немец уходил, позиции занимали наши, наши бомбили своих. Наша служба на аэродроме была ответственная, если бы по нашей вине случилась авария, то нас ждал трибунал. У нас, техников, была четвертая норма питания, у летчиков – пятая, у обслуживающего персонала – вторая. В войну получали все пятую: шоколад, яйца, сметана - досыта, все не съедали. Располагались, по обыкновению, в школах, на аэродром возили на машине. Только в Сталинграде жили в землянках, спали на соломе. В Сталинграде немцы сбросили пять миллионов зараженных мышей, чтобы вывести из строя летный состав. И частично добились своего – все переболели туляремией, не заразился только комполка, потому что у него был бетонированный блиндаж. Мышей было море, идешь – серая масса на снегу, давили ногами, убивали, вывозили на грузовике. Спать было невозможно: грызли носы и уши, залазили в карманы. Болезнь развивалась восемнадцать дней - аппетита нет, высокая температура, потеря сознания, слабость, идешь еле-еле, но смертельных случаев почти не было. У немцев до 43-го года сохранялось преимущество в авиации, пятьдесят «юнкерсов» стерегли сто истребителей, а наш полк из тридцати шести бомбардировщиков охранялся десятком истребителей. Аэродром защищали зенитки, пулеметы и эрэсы. Эрэсы - ракеты, взрываясь в воздухе, они осколками повреждали самолет. Бывало, пришлют пополнение из летчиков-сержантов в обмотках, по тревоге мотают-мотают эти обмотки. Но в целом обмундирование было хорошее – меховые шлемы, куртки, унты, перчатки, комбинезоны. Улетает летчик, отдает честь – никто не знает, вернется или нет. Летали в званиях до подполковника старые кадры, потом - одна молодежь. «В 43-м году поступили «Кобры» - американские истребители: кабины теплые, герметичные, звук мотора, как плач ребенка, машины стреловидные, хорошие машины. Я всю войну обслуживал «Пешки» - ПЕ-2. Экипаж четыре человека, два пулемета БК и ШКАС, загрузка одна тонна, скорость пятьсот пятьдесят километров в час, у «Кобры» - до семисот. Однажды немцы сбили американскую «летающую крепость», одиннадцать человек экипаж. Самолет сел на нашей территории. Это было на Украине, около Зербровки. Приехал Жуков с охраной автоматчиков на трех машинах, пожал руки нам всем, техникам, мы починили американский самолет, и он улетел. Аэродром располагался в семидесяти-ста километрах от передовой, истребители – ближе. Они и поднимались позже, чтобы встретить бомбардировщиков. Немцы, конечно, нападали на аэродром, но только однажды им удалось сжечь три самолета в капонирах. Это случилось в обед, из-за солнца зашли три истребителя, ударили по кухне, капонирам, мы из кухни - в окопы, видел близко немецкого летчика – не стрелял, наверное, у него кончились патроны. Участвовал в Курской битве, а закончил войну в Берлине…» «Воюю всю жизнь, - продолжал он, устало улыбнувшись. – Теперь вот пришлось целую войну выдержать с родственниками первой жены. У меня было две квартиры - с женой кооперативная и у матери. Решили съехаться, но оказалось, нельзя по нашим законам. Посоветовали нам фиктивно расторгнуть брак. Развелись, я перебрался к матери, она вскоре умерла, и тут же, следом - жена, когда отдыхали в Паланге. И получилось, что я не владелец кооперативной квартиры, которую покупал на свои деньги. Родственники жены предъявили иск на квартиру, настояли на суде, суд постановил деньги за квартиру и вещи разделить пополам – мне и им. Когда жена была жива, мы хорошо общались с родственниками, они были люди как люди, мы с женой делали им подарки дорогие, и вот все так неожиданно… Я снова женился, жене тридцать один год, мне шестьдесят три, сыну четыре года. Во мне еще есть мужская сила», - при этих словах он улыбнулся, обнажив стальные зубы. Но добрые глаза его оставались невеселыми. Напоминал Василий Никитич Дон Кихота в облике Санчи Пансы.
Николай Финогенов и в движениях, и в разговоре - человек медлительный, произносит слова, растягивая их, напевно, в голосе и глазах - легкая ирония. Вместе с этим он внимателен, отзывчив, готов каждому помочь, услужить. Работал шофером, электриком, слесарем, но нигде не задерживался – не потому, что не нравилась работа, а потому, что не нравилось ему начальство, отношение начальства к людям. Два летних сезона он провел в Заволжье, собирал сосновую смолу. Занятие простое – на деревьях делают зарубки, желобки, смола по ним стекает в емкости. Заработок во многом зависит от бригады, ее отношения к делу. Люди там собираются случайные, пьющие, с негласным законом – если все пьют, ты не должен отказываться. Пьют чаще всего брагу, настаивают ее в бочках из-под дизельного топлива. Там он зарабатывал по триста-четыреста в месяц, некоторые, опытные – по тысяче, а за сезон кое-кто - двенадцать тысяч. Но расценки с каждым годом падают, платят меньше. В это лето заготавливал смолу на границе Вологодской и Кировской областей. Масса брошенных деревень, в отличном состоянии дома, сплошное бездорожье, интересный северный говор, прялки, иконы в домах. Он сбил ящик и в нем тащил на горбу иконы, сорок килограммов, выдавая себя за геодезиста. Тамошний народ предупрежден о любителях поживиться образами. К приезжим относятся настороженно. Привез домой «Распятие», «Георгий-Победоносец» и другие иконы, все из часовни. Денег на смоле он не заработал, но не жалеет – помимо икон привез старинные, изъеденные мышами книги и массу впечатлений. Намерен поехать туда и на следующее лето. Года четыре назад, рассказывал ему пастух, городские оттуда тащили все, что хотели. Деревянных церквей почти не осталось, они поломаны или сожжены, каменные в запущенном состоянии, в монастыре размещен скотный двор, хозяйничает совхоз. У Николая страстное желание уехать туда насовсем, занять какой-нибудь дом и жить. Дома там строили на взгорьях, где продувает ветром и не бывает комаров.
Василий Никитич поинтересовался, проводится ли в команде партийная и комсомольская работа. Колин сказал, что проводится, но формально. Жаль, сказал тот, искренне огорчившись. Потом достал из портфеля обед в баночках: первое, второе, третье – и стал разогревать. Колин попытался представить рядом с ним его жену, молодую женщину, должно быть, игривую, дурачащуюся, и не смог. Ел Василий Никитич неторопливо, аккуратно, ел и рассказывал о том, что от первого брака у него детей не было, у жены был врожденный порок сердца, врачи посоветовали не рожать, делала три аборта. «А может быть, лучше было бы ей, если бы родила», - предположил он, и по тону его голоса чувствовалось, что думал он об этом не в первый раз. Надевая старенькое, легкое пальто, сказал: «У меня есть теплое, румынское, но оно осталось на той квартире, я не поехал за ним, чтобы не видеть сестер жены. Живут они все хорошо, все у них есть, ездят на «Волгах»».
«Как жрет он!» - восхищенно сказал Старцев, глядя в открытую дверцу отопительного котла. Женя любит поесть сам, любит, когда аппетитно едят другие, особенно - кошки и собаки.
Всю художественно-оформительскую работу в команде делает Головин, он служил в Кантемировской дивизии, был капитаном, выгнали за какой-то проступок, остался без военной выслуги и пенсии. Внешне – бодрый, веселый, отзывчивый, а в глазах тоска.
Василий Никитич уселся смотреть по телевизору фильм о Ленине, в главной роли - Ульянов, и скоро уснул. Мизансцена: полутемный коридор, у экрана один единственный спящий зритель, а на экране ужимки и картавые речи вождя.
Уже не в первый раз Попов спрашивает у Колина совета, как ему поступить: жениться или бросить здесь квартиру, женщин - и уехать к матери? Рассказывал о своих впечатлениях от поездки на Украину (время от времени отлучаясь в кабинет). В Днепропетровске встретился с сослуживцами, устроили в роте вечеринку, каждый принес с собой самогон, потом они свозили его к матери на день, там помирился с двоюродным братом, пили самогон, брат налил ему еще и в дорогу. На обратном пути ехал в не отапливаемом вагоне. Проводница - лет сорока пяти, еще ничего собой - увидев на нем железнодорожную форму, засуетилась, принесла горячего чая и самогон. Спал, как убитый, а утром познакомился с соседями, опохмелялись вместе, проводница принесла еще самогону. Самогон и водка плохо сказываются на его желудке. Два года назад он лечился в санатории в Молдавии, там пристроили его к одной женщине, она снабжала его сухим вином – отличное вино! За весь отпуск там ни разу не вспомнил о своей язве.
Василий Никитич ушел из команды, потому что пенсия у него гражданская, а в ВОХР ему выплачивают только 50% ее, работать невыгодно. Колин расставался с ним с сожалением – не так часто встречаются принципиальные люди, а тем более в Москве. Зная истинную цену научным званиям и степеням, Василий Никитич, тем не менее, не смог скрыть удивления, когда узнал, что у Колина есть научная степень.
Место Василия Никитича в карауле Колина заняла Нина Лопухина. Перешла из караула Михайлова. Михайлов кричит постоянно, рассказывала Нина, спокойно не может, в карауле бардак, сам спит, храпит, дверь в оружейную комнату открыта – заходи, бери что хочешь, а пульт бесплатно он переделывать не будет.
Умер Андрей Тарковский. Безмерно жаль. Причем, на чужбине. Самый значительный режиссер в отечественном кинематографе. Истинный художник, творец. Культурный мир сразу померк, сузился, упростился.
Юра Бовин, старшина, с ненавистью отозвался о Жареном: «Буду я еще бояться эту гниду. Да я таких столько пересажал!» Осторожный Женя Старцев полагает, что Юра здесь – подсадная утка Жареного, играет роль оппонента, хочет выяснить настроения в команде и занять место Попова. Бердковский высказал сомнение: Жареному прекрасно известно, откуда Юра пришел, вряд ли Жареный будет доверять такому человеку.
Звонок из вытрезвителя, спрашивают, работает ли здесь Георгий Иванович Перов. Нет, сказал Колин, не работает, уже не работает. Жаль Перова – без семьи, без квартиры, без работы. Неужели покатился по наклонной плоскости?
Шабрин: «Когда я учился в военном училище, с нами учились албанцы – в то время они еще учились. У них не принято ругаться. Однажды один из них разозлился и при нас выругался по-своему. Убежал со стыда, два дня не появлялся на занятиях. Но когда услышал, как ругаются наши женщины, он пришел в себя и даже повеселел. Попросили его перевести свое ругательство. Перевел: пусть лягушка тебя укусит».
Пришел Синюхин из милиции, который, со слов Попова, любит выпить на халяву и которого не напоишь – бочка бездонная. Для проформы осмотрел оружие, записи в журналах, с виду суровый, неприступный, важный, - начальство, одним словом. Попов не в духе - «гуляют нервы»: сделал замечание Колину за то, что Колин, когда берет трубку, не представляется. А вдруг звонит Ехин? Настроение Попову испортил именно Ехин. Будучи в команде, он два часа осматривал помещения и вдруг огорошил: в его планах сделать эту команду образцовой. Это означало новый ремонт и обустройство территории, которые надо закончить к маю. В мае Ехин нацелился провести здесь какое-то всесоюзное совещание. Ехину не понравился линолеум на полу – «цветочки, как в цирке». И предложил настелить паркет. «Будет сделано!» - с готовностью выпалил Жареный, вытянувшись перед начальником. И дал понять Ехину, что ремонт сделан исключительно под его, Жареного, руководством. «Подстелили перину Жареному», - зло отозвался на это Юра Бовин. Новый ремонт, естественно, ляжет на плечи Попова, отпуск, на который он так надеялся, будет отложен. Счета же на краску и инструменты, которые Бовин и Попов покупали, Жареный не оплатил до сих пор. Попов занял у Колина три рубля и послал Нину за вином. Колин видел, как ей не хотелось идти, - придется стоять с пустыми бутылками в мужской очереди в винном отделе. Но он ничем не мог ей помочь. В карауле Черникова ей было еще хуже, поделилась она. Они вот так же пили, и Черников, поддав, приставал, а она пряталась за Сашу Воронова. Нина пришла пустой - вина не было, а на водку ей не хватило денег. Тогда Попов и Синюхин уехали в магазин к Саше Воронову, он уже выручал их. Нина рассказала, как приезжал Ехин и как встретил его Михайлов. Попов и Жареный стояли перед генералом навытяжку, а Михайлов вел себя подчеркнуто небрежно, раскачиваясь по своей привычке. Ехин сразу сделал Попову замечание: почему твой начкар не в черной форме?! Нимало не робея, Михайлов перебил Попова, полез на рожон: мол, здесь в черной нельзя, начальнику караула приходится топить котел, мыть полы, таскать уголь, колоть дрова, то есть делать то, что ему не положено. Ехин ходил по помещениям, а Михайлов - следом, не отставал со своими разговорами. Попов злился, одергивал Михайлова, тому все нипочем, Михайлов втолковывал Ехину, что он работал в институте старшим научным сотрудником, работал на заводах, знает производство, знает все. «Зачем пришел в охрану, если такой умный?» - не сердясь, спросил Ехин. Когда генерал уехал, Попов сказал, что не знал, что Михайлов такой болтун, сказал, что намерен от Михайлова избавиться. Нина стала приходить на работу вовремя, и Попов к ней переменился, перестал за глаза называть проституткой.
Сидя в будке, Женя Старцев, как обычно, ночью, слушал по приемнику «голоса». Сменившись, рассказал о Ялтинской встрече со слов англичан. В дружеской беседе со Сталиным Черчилль высказал свою озабоченность – выберут ли его снова главой правительства после войны. Сталин попытался успокоить его: конечно, выберут, за такие-то заслуги! Черчилль: «Так у нас две партии». Сталин подумал, подумал и сказал: «А все же лучше, когда одна партия».
Старцева навестил его бывший коллега по институту, поделился впечатлениями от новой работы в ОБХСС – тяжело, ответственно, на нервах, пить практически нельзя, могут вызвать в любой момент, никаких отгулов, за ошибку выгонят сразу, перестал спать спокойно. «Вы на жизнь смотрите снаружи, - сказал он, - а я изнутри. Мерзкое зрелище. В судах самоуправство. Взятки сплошь и рядом…»
«Жора Перов устроился грузчиком в 40-й магазин», - информировал Саша Воронов по телефону. Колин спросил: «Держится?» «Пьет, - удрученно сказал Саша, - опустился, не бреется. Я его рекомендовал, а он…»
Юра Бовин по поводу доклада Горбачева на Пленуме высказался так: «Он назвал фамилии высокопоставленных партийных чиновников, замешанных в коррупции, но из печати эти слова убрали, побоялись. Я не верю, что эти начинания приведут к каким-то изменениям в нашей системе. Я столько грязи навидался, когда работал на Петровке. Все наши руководители, в сущности, нелюди, всегда в трех лицах – на трибуне, в кабинете, в семье. Сынок Полянского – типичный представитель «золотых мальчиков». Разыгрывал из себя художника, брал заказы на панно, нанимал талантливых художников, получал за них деньги. На даче у него секс-бар: видеомагнитофоны, порнофильмы, музыка, вино, парни и девчонки обнажены догола. Разбрасывал на полу крупные купюры, кто поднимал, над тем издевался. Мне пришлось раз выезжать с нарядом на дачу, чтобы утихомирить его, увещевать, чтобы его гости не мешали отдыхать соседям. Одну девушку, дочь полковника, он изнасиловал, она выбросилась из окна, был шум…»
На собрании команды Попов сказал, что Нину он уволит, не женская это работа – стоять с заряженным карабином. Бердковский посетовал на то, что не все караулы кормят собаку, предложил Мальву взять на учет как материальную ценность. Попов пообещал летом выстроить вольер, завести сторожевых собак, получить штатную должность инструктора и деньги на их прокорм, поскольку собаки облегчают караульную службу процентов на семьдесят. Как всегда, идейно и патетично выступил Дрожкин. Попов зачитал благодарность команде по итогам четвертого квартала, перечислил список лиц, удостоенных премий – по десять-пятнадцать рублей. После собрания Попов сказал Колину, что его фамилию Жареный из списка награжденных вычеркнул, он настаивает, чтобы Колина Попов перевел в стрелки. Попов сказал, что будет отстаивать Колина, но в словах его не звучало прежней уверенности. Сказал еще, что Жареный отпустил ему три куска ковроплена сюда на пол и настаивал, чтобы Попов расписался за четыре куска. «Если подпишешь, - сказал ему Жареный, - то получишь путевку в Ессентуки на апрель». Вступил в разговор Юра Бовин: «Жареный хочет построить за наш счет себе или какому-то начальнику дачу. Таким образом они уже списали краску, теперь – ковроплен. Попов уедет отдыхать на Кавказ, а материально ответственным останусь за него я, и на меня они навесят все – давно известный рецепт аферы». Юра попросил Колина быть свидетелем этого разговора на случай, если дело дойдет до судебного разбирательства. Попов пожаловался на Жареного: «Ни в чем не помогает, только мешает. Я трачу деньги из своего кармана на материалы, он их не возвращает. А сам все время говорит: «Смело покупайте все, что надо, мы оплатим». Главный бухгалтер увиливает от оплаты – то денег нет, то кассир болеет». И в очередной раз Попов позавидовал стрелкам – сиди себе в будке, никакой ответственности, только не спи.
Позвонил заместитель Ехина: они решили поощрить Смольникова, стрелка: он заметил возгорание буксы в вагоне, чем якобы предотвратил крушение поезда. «Надо вас иногда хвалить, - покровительственно засмеялся он в трубку, - а то все ругаем». Стрелки в команде удивились – сколько раз докладывали дежурному по отряду об этих горящих буксах, и всегда ноль внимания.
Когда Колин выдавал оружие Старцеву, подошел Попов, взял в руки карабин и показал, как правильно его держать во время рукопашной – цевье нельзя обхватывать пальцами, надо держать кончиками за выемку, чтобы противник не ударил по пальцам. В училище один полковник-преподаватель замучил их, курсантов, этими приемами. И Попов показал, как надо – удар прикладом, потом шаг вперед, выпад и - штыком. В училище он любил бегать стайерские дистанции. А учения проходили на время. На протяжении трехсот пятидесяти метров в полной амуниции – противогаз, лопата, автомат – надо было пробежать сто метров, проползти в «мышеловке», то есть под проволокой, протащить на спине ящик с патронами, тридцать шесть килограммов, бросить три гранаты в два макета танка, причем желательно использовать две гранаты, взять «фасад» - стенку трехэтажного дома, лестница на стенку сломана, а с «фасада» спрыгнуть, потом пробежать по бревну длиной десять метров, потом на тебя нападают трое со штыками, надо двоих «заколоть», а третьего «пристрелить» и спрыгнуть в окоп. Если это все сделаешь за минуту пятьдесят секунд, получишь третий разряд. Попов проделывал за минуту пятнадцать. Он поделился планами: как только разменяет общую с женой квартиру, то свою обменяет на квартиру в Харьковской области, чтобы иметь приусадебный участок, держать бычков и гусей. Во время службы на Украине он занимался хозяйством, любит это дело. На Украине, рассказывал, у него был один «зэчок» – золотые руки. Кузова склеивал из частей со свалок, красил и продавал за тысячу. А посадили его за то, что перебивал клейма на ворованных машинах. Пять лет получил. Когда Попов разбил свою машину, «зэчок» ему отремонтировал, но предупредил, что центровка нарушена, будет вести руль вправо. Так и было, тянуло, жевало резину. Пришлось продать машину. «Зэчку» за услугу он сделал «химию».
Попов, расстроенный, объявил Колину, что не смог отстоять его перед Жареным. Колину надо написать заявление о переходе в стрелки. Его место займет Головин, художник-оформитель, капитан в отставке. Колин успокоил Попова – он никогда не держался за должность начкара, а сейчас, когда в команду приходят офицеры, ему будет просто неудобно ими командовать. Попов нехотя согласился с такими доводами.
Когда женщина теряет достоинство, мужчины это сразу чувствуют и ведут себя при ней соответствующим образом – нецензурщина, похабные анекдоты. При Нине Лопухиной новоявленные в команде офицеры в отставке не стеснялись. Слушая их, она хихикала, в лучшем случае молчала. Но, странное дело, ее поведение ни осуждения, ни презрения не вызывало. Скорее – жалость.
Присутствуя при разряжании и заряжании оружия, Попов каждый раз напоминал о правилах обращения с оружием. За всю его бытность в армии при исполнении этих процедур произошло шесть выстрелов, в двух случаях он сам чуть было не пострадал - один раз пуля прошла мимо уха, второй – около ноги. На очередном разводе трясущимися руками он взял устав и стал читать правила. Накануне его возмутил случай в карауле Михайлова: Ангельский заряжал карабин, сидя на стуле. На замечание Попова заявил, что это он делает так, как ему удобно. Михайлов, который должен контролировать процесс заряжания подчиненными, не вставая из-за пульта, небрежно бросил через плечо: «Ладно, Андрюша, не спорь, делай как надо». «Я до сих пор, - сказал Попов, волнуясь, - не унижал ваше достоинство. Но теперь буду вынужден применять крайние меры вплоть до лишения премии».
У Колина умер тесть. Умирал тяжело, кололи тройные дозы наркотиков; чтобы не было слышно стонов, он накрывался одеялом с головой. Отпевали в церкви. Колин спросил сестру покойной тещи, верующую, деревенскую женщину, грех это или нет – отпевать коммуниста? Нет, ответила, он же крещеный. Плохо только то, что он перед смертью не раскаялся, не причастился; тяжело будет отмаливать его грехи. А чей грех больше, еще спросил он, того, кто ходит в церковь и продолжает грешить или того, кто не ходит в церковь, но живет достойно и честно? Сказала, грех больше в первом случае.
Колин стоял на посту, когда мимо пробежал Головин – щегольски одетый, в дубленке, с «дипломатом», в ондатровой шапке, физиономия выбрита до сизости чисто. Задержался у будки, сказал, что ему непривычно видеть Колина на посту с карабином. Извинился за то, что занял его место, всему виной Жареный, это его интриги. Вслед за опоздавшим на развод Головиным пробежала Нина – у нее, якобы, опоздала электричка. Вскоре она вышла из караульного помещения с авоськой – Попов и Головин послали ее за вином. «Я сказала, что не девочка им на побегушках, - поделилась Нина обидой. – Написала заявление об уходе. Попов порвал заявление, уговорил съездить к Саше Воронову, поскольку еще рано, винные магазины не торгуют». И ободряюще улыбнулась: «Стрелком лучше, правда?» «Правда», - улыбнулся в ответ Колин. Вышел Старцев из караульного помещения – он сейчас, пока не утвердили Головина, начкар. Потрепал за холку Мальву, бросил ей рыбину, сказал, что Попов попросил его поставить лампы дневного света над помидорной рассадой. Коля Финогенов пришел подписать обходной лист, он уезжает «на смолу», тепло расстались. Подошел поболтать Игорь Коршунов, он на отработке. «Когда уйду из команды, - сказал он, - отомщу Жареному. Я знаю, как это сделать. В райкоме мне рассказали, что раньше он заведовал бесхозными помещениями при ВОХР, сдавал их подпольной фабрике, каким-то образом избежал суда, на книжке у него тридцать две тысячи. Так мне сообщил друг, который работает в милиции. Узнать об этом для них плевое дело. Умный жулик на свое имя деньги не кладет. А Жареный - дурак. Здесь все дураки работают. И вообще, я здесь разуверился в людях. В команде стало хуже с приходом Попова». Головин, уже не сизый, а бордовый от выпитого, уходя, снова извинился перед Колиным, сказал, что ему неудобно занимать его место. Нина тоже ушла, отпросилась у Жареного – сын попал в милицию. Попов спал на кухне, уронив голову на стол. Поздно вечером он оклемался, но еще не отрезвевший, огорошил Колина и Старцева признанием: «Я жалею, что не послушал Жареного. Он говорил мне: гони всех, а я хотел быть со всеми по-хорошему. А вы, институтские да университетские, мать вашу… да всех я вас видел… обождите, возьмусь я за вас по-военному… Нет, к вашему караулу я ничего не имею. Эстетику я тоже понимаю и не хуже вас, образованных». Махнул рукой, ушел в кабинет. Колин и Старцев многозначительно переглянулись: значит, Попова задели за живое разговоры о фильмах, книгах, выставках и прочем. Колин позвонил на Фили, предупредил Бердковского и Долянова, чтобы на разводах держали язык за зубами. Бердковский высказал предположение, что в команде по инициативе Жареного создалась оппозиция из недавно пришедших в команду офицеров. Разумеется, Попов взял их сторону. Версия Бердковского показалась Колину надуманной. Если бы Жареного и Попова не устраивали «образованные и непьющие» стрелки в команде, они бы давно уже нашли повод избавиться от них.
Лукашов: «Сижу с Мальвой на коленях в будке, от мороза заиндевели окна, я протер дырочку, Мальва раз и уставилась в нее. Пришлось сделать себе отдельную дырочку».
Попов обескуражен - не узнал в стажере Дакове бывшего «зэчка». У Дакова тихий голос, высокий лоб, редкие белесые волосы, настороженный взгляд. Синюхин выяснил – сидел четыре года. Даков уже несколько месяцев числился в стажерах. В декабре, когда делали ремонт, Попов, старшина и Даков выпили, Попов перешел на зэковский жаргон, и Даков прямо спросил: «Владимирович, ты сидел?» И потом, когда Попов послал Дакова на крышу сбросить снег, тот не полез. «Западло», - сказал он. «Закончим ремонт, и я его уволю», - пообещал Попов.
Бердковский: «Перестройка преждевременна. Народ не готов к демократизации. При Брежневе было плохо, скованная атмосфера, но хозяйство было сбалансировано и устойчиво. Мутит воду интеллигенция».
Куликов о своем наболевшем: «Как жить? Что делать? Я завидую тебе, ты нашел дело. А меня все в мире волнует и люди – прежде всего. Ты думаешь, они ходят по дороге? Они ходят по мне. Глядя на людей, я удивляюсь, как можно жить просто так, ни о чем не думая, кроме еды, ничего не замечая вокруг. А во мне все кипит. В лифте накурено, наплевано, меня это выводит из себя. Сделаешь замечание – получишь по морде. Сколько раз я получал по морде! И никто ни разу не извинился. Нет у меня единомышленников – вот что еще мучает. Друзья? Все они – лицемеры. Они могут в одной бочке с чертом мыться и с ангелом обниматься. Что делать?» Колин: «Василий Никитич предлагал тебе вступить в партию». «Меня никто не возьмет туда, - убежденно возразил он. – От меня на расстоянии пахнет антисоветизмом». И посоветовал посмотреть фильм «Покаяние». Колин заметил, что фильм не понравился Бердковскому и Долянову, они назвали его наивным. «Они зажрались, - бросил Куликов. – Выступление Ельцина слышал? А Горбачева на съезде профсоюзов?»
27 февраля. День зарплаты. Ожидался Жареный. Попов сам сходил в магазин, Головин здесь, а Бовина, старшину, ждут – он обещал приехать с закуской. Кроме обмывания отпуска Попова, намечалось передать командирские функции Бовину. Колин стоял на первом посту, когда быстрой походкой подошел Жареный. Колин доложил ему, как положено. Жареный выслушал доклад со спокойным, доброжелательным выражением на лице и вдруг предложил Колину перейти работать к нему инструктором. Колин вежливо отказался, Жареный неопределенно хмыкнул и скрылся в караульном помещении. В девять вечера стремительно вышел и уехал с недовольным видом. Пьяный Попов, покачиваясь на ногах, откровенно поделился: «Жареный сказал, что на него продолжают писать анонимки. Кто-то из наших. Я жалею, что не уволил всех в ноябре». Потом ударился в воспоминания, как в отпуск приезжал из училища сын, как он с ним пил коньяк, вошла жена и стала орать, а сын ей сказал: «Мать, отца не трожь, он прав!» Вспомнил, как сын с матерью приезжали к нему на Северный Урал. Приехали с маленьким чемоданчиком. Увидев у них этот чемоданчик, он сразу понял, что приехали не насовсем. А как он их ждал! Он им тогда приготовил кедровых орехов, выложил на стол соболью шкурку, а жена вытащила из чемоданчика бутылку «Старого замка», его любимого вина, он пил и думал, на сколько дней они приехали. В шесть утра он ушел на дежурство, весь день заключенные валили лес, домой вернулся в одиннадцать вечера, это жене не понравилось, ничего ей там не нравилось. Уехали через день (на этом месте рассказа у Попова на красивых, бархатистых глазах выступили слезы). В тот день с горя он набрался бабкиной браги. Бабка, у которой он жил, отсидела двадцать пять лет … «На Украине в лагерь приезжал полковник-танкист, сыну дали пятнадцать лет за убийство. Приехал с подарками, я ничего не взял, разрешил свидание, хотя это было не положено. Сам присутствовал на нем, вел запись. У меня такой тоже, подумал я тогда, ведь он тоже может очутиться в таком положении. Потом мы пили коньяк с полковником… В лагере я всегда ходил в полевой форме, в сапогах, подтянутый, загорелый, форма выглаженная, сапоги начищенные. Форма сейчас висит у матери. Когда приезжаю, она просит надеть ее… Самые ужасные колонии – женские. Женщины опускаются быстрее мужчин. Раз в неделю проверял у них вещи – тошнило. На бараке висел лозунг: мы должны государству два миллиона и столько-то тысяч рублей». Возвращаясь к повседневности, сказал, что на Угрешке снова ЧП - стрелки украли японские магнитофоны на восемнадцать тысяч рублей.
В одиннадцать вечера этого же дня диспетчер предупредил команду о проверке – прибудет Жареный. Бовин решительно заявил, что такое невозможно, ведь он только что был, что он тут еще забыл? И все трое, крепко поддатые: Попов, Бовин, Головин - остались ночевать в команде. В три часа ночи в самом деле объявился Жареный – с ищущим, хищническим взглядом. Ему было не до стрелков, не до проверки, он сразу устремился в помещения, поднял эту троицу, те, полусонные, хмельные, в недоумении смотрели на начальника. Немая сцена длилась с минуту. Козлом отпущения стал Старцев, исполнявший обязанности начкара. Жареный набросился на него: «Почему не убран стол в кабинете начальника команды? Вдруг проверка из отдела?» Женя спокойно парировал выпад: «Откуда я знаю, что у вас там происходило?» Жареный, как появился внезапно, так же и исчез. Бовин обиженно возмущался: «Только что пил с нами и снова заявился – зачем? Опохмелиться?»
Бердковский вычитал про аварию нашего танкера на Балтике. Ликвидация ее последствий преподносилась как подвиг – собирали лед, растапливали, отделяли от воды нефть, используя новейшие методы очистки. «Так же, в возвышенных тонах, преподносят нам и чернобыльскую катастрофу», – сказал Бердковский. «Раньше никак не освещали», - заметил Старцев.
По телевидению показали нашу делегацию в Испании. Руководитель делегации в импортных темных очках, в импортном костюме, обрюзгший, оплывший от жира, своими развязными манерами перед журналистами напоминал Горбачева. Слушая его, стрелки покатывались со смеху. «Если у вас есть вопросы, мы постараемся ответить, если сможем, - говорил он журналистам. - Мы желаем, чтобы нас правильно поняли… Мы уважаем любой строй… Шобы у человека была работа, квартира, демократические условия, у нас этот процесс идет...»
Среди ночи задержали солдатика на мосту – южного типа, с куском арматуры в руке. По соседнему, пешеходному, мосту он идти отказался, сказал, жить хочет. Глаза испуганно-блуждающие. Патруль вызвать тоже отказался. Силком вывели его из зоны, ушел куда-то берегом реки. «Обкуренный», - сказал Женя.
Нина: «Я не верю, что можно голодать сто семьдесят дней, как этот Хайден. Он, наверное, бульон пьет». Потом поинтересовалась, сколько в дюйме сантиметров и что означает слово педант. И снова погрузилась в книгу. Глядя на эту по-настоящему красивую женщину, не подумаешь, как трудно она живет – муж в тюрьме, сын в следственном изоляторе. В заштопанной кофте, в юбке с пятнами Нина куда привлекательнее иных чопорных, дорого одетых из близстоящих номенклатурных домов дам.
Манька усядется недалеко от Мальвы и бесстрастно смотрит на собаку, а та радостно неистовствует, рвется с цепи. Маньке не до игр, она снова брюхатая, важная и серьезная.
Зашел разговор о «люберах» - объединившихся ребятах в Люберцах, довольно агрессивных, заносчивых, утверждающих, что центр Москвы переместится в Люберцы. Шабрин отозвался так: «Мы таких учили в специально оборудованной комнате в отделении милиции, стены комнаты были обложены матами. И вот об эти маты их швыряли. А то еще бросим на пол, накроем листом фанеры и ходим. После этой учебы они, как шелковые».
15 марта, солнечное утро, тишина. За зоной в кустах с палкой в руке шарит мужичок, собирает бутылки в авоську – напоминает грибника. День разгулялся, галдят вороны, мальчуган запустил змея, у змея синяя голова и красный хвост. Змей зацепился за дерево, мальчик пытается его освободить. У сарайчика, у входа на противоположный пешеходный мост, парень и девушка распивают бутылку – из горла, по очереди. Потом он достал яблоко, обтер его о полу пальто, откусил и подал ей. Закусив, они ушли. Адам и Ева. У того сарайчика на глазах стрелков прохожие (и мужчины, и женщины) или распивают бутылки, или справляют нужду – обычная картина.
Алексей Тихонович возмущен Дрожкиным – принимает дежурство, расписывается и тут же пишет наверх докладную, то есть очередную кляузу. Бердковский на это: «Таков советский стиль работы снизу доверху. По-другому быть у нас не могло». «Могло!» - резко возразил Алексей Тихонович.
Навестил команду Сергей Чирков. За чаем рассказал о жене Вере, она довольна работой дозиметриста в Чернобыле, хотя приборов не хватает. Работает вахтенным методом, недавно была дома, оставила шапку и сапоги, он проверил их дозиметром - «светят». На своей базе он ничего не делает, автоматику лучше не трогать – такая у нас автоматика везде. Чирков и Старцев обсуждали перестройку – они не верят в нее. Допускают, что репрессии, как реакция на послабление, вернутся. Горбачев тоже смертный. Чирков: «Хочется уехать, уединиться где-нибудь, но обязательно - с источниками информации. Сейчас же, без Веры, не могу. Впервые мы разлучились». В глазах Сергея – печаль и тревога.
Головин закончил Строгановское училище по дизайну, в Кантемировской дивизии возглавлял художественную бригаду. За плечами у него оформление нескольких военных парадов на Красной площади.
По телевизору передача о семье Ульяновых. Оказывается, мать пела детям революционные песни. На кого рассчитана такая пропаганда?
Газиков уехал работать в Чернобыль, устроился там каким-то снабженцем.
Полнота не мешает Юре Бовину быстро ходить. Вот и сейчас, махнув рукой в знак приветствия, пробежал мимо Колина, стоявшего на первом посту, и скрылся в караульном помещении. Колин знает, что последует дальше, - Юра устремится в свой кабинет и закроется там минут на двадцать-тридцать. Выйдет из кабинета с неестественным блеском в глазах, в приподнятом настроении, с шутками и остротами.
Нина: «Когда Панов был в отпуске, Юра пел Жареному, что Панов ничего не делал, что ремонт делал один он, Юра: доставал материалы, поддерживал порядок, следил за службой. Когда Панов появился, Жареный сказал ему: «Ну и старшину ты нашел!» Юра глотает какие-то таблетки, потом ложится, и сразу воспаляется у него лицо». Бердковский заметил: «Когда люди не заняты настоящим делом, они сплетничают, интригуют – это в природе человека. Я часто думаю о категории людей, которых называют чиновниками. Это как надо себя не уважать, чтобы добровольно всю жизнь посвятить неинтересной работе! Ради чего? Чтобы перед смертью иметь какую-то повышенную пенсию и льготы? Я думаю, люди, себя не уважающие, уже психологически не могут уважать других. Отсюда – интриги».
Куликов: «Я все равно настаиваю, что искусство есть зло». «А что есть добро?» - спросил Колин. «Добра вообще нет», - ответил Куликов. «Как же тогда ты определяешь зло? Ведь его надо сравнивать с чем-то». «А я бы зло связал с координатами, - включился в разговор Бердковский. - Оно проявляется в конкретном месте и в конкретном времени. А добро не имеет координат. Оно безгранично». «Наум, когда ты напишешь формулу добра, тогда я тебе поверю»,- пошутил Куликов.
С деревьев раздается то звонкое чириканье пташек, то баритонный выкрик птички покрупнее, а с перил моста – привычное басовое воронье «карр-карр». После долгого зимнего «отпуска» птичий оркестр только-только налаживается. Пока же царит полный разнобой: скрипки, гобои, валторны, контрабасы играют, слушая только себя.
Борис Локтев, бывший стрелок, работает в Чернобыле, навестил команду, поделился впечатлениями. Устроился там легко, никаких бесед по технике безопасности, в столовую, которую называют кормоцехом, идут потоком, никто не проверяет на радиоактивность. Не проверяли, когда выезжал из зоны, не знает и сейчас, «чистая» на нем одежда или «грязная». Люди, там работающие, не представляя опасности, собирают всякое железо, запчасти и тащат все в общежитие. Коэффициент к зарплате режут там по мере уменьшения загрязненности зоны. Локтев попросил Колина объяснить, что такое реактор, радиоактивное заражение, бета-, гамма-, альфа-излучение, доза. Женя Старцев рассказал анекдот. «Что такое лучевая болезнь? – Это когда тянет в сон, ощущаешь голод и кажется, что платят мало».
В газетах муссируются политические темы о том, что в отсталой стране легче совершить революцию, но труднее построить социализм, что в некоторых западных странах давно построен социализм, а мы к нему еще только подступаем.
Лучше всего дежурить на втором посту – далеко от начальства, можно читать, писать, дремать. В открытую дверь влетела крупная коричневая бабочка, села на подоконник, раскрыла миниатюрные узорчатые крылья. Крылья вздрагивают, приподнимаются, опускаются. Странно видеть ожившую бабочку, когда нет еще ни мух, ни комаров, когда местами лежит снег, по реке плывут льдины. Похваставшись нарядным облачением, бабочка легко взлетела и покинула будку через открытую дверь – легкая, грациозная. Сотрясая будку, распространяя вонь и поднимая пыль, прошел тяжелый грузовой состав. Пыхтя, раздвигая воду, проползла под мостом баржа. С Кутузовского проспекта доносится непрерывный шум автомобилей. Как нелепо, примитивно, неуклюже, ничтожно выглядит вся вместе взятая рукодельная человеческая цивилизация (включая электрическое освещение и телефон в будке и прочая, прочая) в сравнении с одной-единственной бабочкой!
Солнечный день. Колин прохаживается по мосту, вдыхает прохладный речной воздух, к которому примешивается ацетоновый запах краски. Рабочие красят мост. Один из них рассказал случай, свидетелем которого был сам на Новодевичьем мосту, который он тоже красил: «Подошел парень, неторопливо разделся, аккуратно сложил вещи, документы и прыгнул в воду. Я звоню в отделение милиции. Они: это не наш район. Звоню в милицию нашего района. Они: звони в речную милицию, нас это не касается. Через четыре часа приехали на катере - я показал место, куда он упал, нашли».
Утром, на первом посту, перед концом дежурства Колин, увлекшись Трифоновым, не заметил, как подошел Жареный. Жареный стоял перед Колиным, смотрел в упор, не мигая («Взгляд кобры», - подумал Колин), а в двух шагах грохотал поезд. Когда поезд прошел, он протянул руку, взял книгу и не зло, спокойно бросил через плечо: «Пиши объяснительную». Головин спал, Старцев тоже, Жареный застал всех врасплох. Что Колину понравилось – это как Жареный его пожурил! Вышел из караульного помещения и отеческим тоном, как мальчишке, внушал: «Когда взрослым станешь? Ладно бы так читал, а то поезд идет, а ты читаешь. Кто за поездом будет следить?» Крыть было нечем. Виноват. Но большую вину чувствовал перед ребятами – не предупредил. И в то же время собственную промашку воспринял за благо – тут работать честненьким, незапятнанным неприлично и неблагоразумно. Жареный не кричал, был сдержан, даже великодушен, даже позволил себе улыбнуться. Ларчик открывался просто. Жареный поделился с Головиным и другими – уходит на повышение, забирают в управление. Сказал, что Попов долго не продержится в команде. Уехал, оставив в ведомости запись: «С Колиным разобраться на общем собрании и доложить о мерах».
Попов за этот проступок Колину не пенял. Сказал лишь извинительным тоном, что придется провести товарищеский суд, наверное, Колина лишат премии. Жареный звонил Попову, требовал уволить Колина. Попов возразил ему: если он будет увольнять за такие проступки, в команде никого не останется. Для Попова этот случай – досадное недоразумение. Гораздо большее впечатление на него произвело посещение им Павлова Посада. Он навестил Нину. Нина не выходила на работу весь апрель. Приехал утром, дома ее не было. Соседка помялась, ничего не сказала, боялась что-то ответить. Он оставил в двери записку и пошел погулять в город, посмотрел цирк под открытым небом – мотоциклы, воздушные гимнасты и прочее. Вернулся - у дома во дворе стояли двое мужчин, один маленький с бородкой, другой под два метра, две женщины с ними. Нину и не узнал сразу – нос опухший, синяки под глазами. Зашли домой, в квартире грязь, хуже, чем в команде на кухне. Спросил, почему не выходила на работу, она: вот, сын побил. Напился на проводах друга в армию и побил. Не подавать же ей на сына в милицию! С таким видом она не может появиться на работе. «А сама пьяная в дупель. Заходит парень, который под два метра, ее хахаль, руки исколоты, понял сразу – зэчара. Сразу попер на меня. Я ему: не боюсь, тебе же хуже будет и ей. Видно было, что он пришел из мест отдаленных – ботинки на нем без шнурков. Если бы я сказал еще слово, они бы меня не выпустили. Сдержался, не стал связываться – зэчара был не один. Обещала сегодня прийти. Выгонять? На что жить будет? Кормить надо двоих детей да этих оглоедов. Сын тоже под два метра, кандидат в зэки». Попозже, уже поддавший, Попов продолжал рассказывать о своих впечатлениях от поездки к Нине. Вынудил его поехать Жареный: «Почему не выяснишь? Может, человека уже нет!» «У Нины я разделся. Увидев меня в форме, двухметровый хахаль передернулся от ненависти. Что он - зэк, я понял по рукам. А когда увидел ботинки без шнуров, понял, что он еще и пидарас. В этот день была Пасха. Хахаль поставил на стол бутылку, я отказался пить, он хотел завязать драку, я не мог ввязываться – недавно сделали операцию. Пришла подруга, такая же избитая, как Нина, она сказала, что мужики их бьют, когда они сопротивляются, просила пожалеть Нину, Нина хорошая, сказала она. Говорил я с сыном Нины, он стоял, опустив голову, джинсы грязные и рваные. Такая злость взяла меня!» Потом отвлекся на свое, личное, прослезился: мать попала под машину, сломала руку, плохо ходит нога. А тут еще донимает женщина, с которой живет, ультиматум ставит ему за ультиматумом – живет, дескать, он у нее, как нахлебник, ни внимания ей не оказывает, ни помощи от него не видит. Что ему делать? Головин посоветовал бросить ее. «Я сам нахожусь в похожей ситуации, - сказал он. - Женщины хитрые и безжалостные создания. Мы их за розы принимаем и забываем, что они с шипами».
Попов: «Уволили начальника команды в Бескудниково, заложил его заместитель. Когда пили вместе, он вызвал милицию. Хороший был человек этот начальник, я с ним выпивал в пожарном поезде. Тридцать лет в охране, три ордена за службу, и не посчитались ни с чем, несколько месяцев оставалось до пенсии».
Попов нелестно отозвался о Шинкареве – ненадежный товарищ. Шабрин тоже хорош – вояка, вводит уставные порядки в карауле. Пенсия у него сто восемьдесят, зарплата сто пятьдесят, что еще ему надо? Армия перешла на летнюю форму, и он приказал стрелкам переодеться. А на погоду не смотрит. «Моя слабость в том, - сокрушался Попов, - что я всех жалею. А мать – одна. На Украине мне предлагали место заведующего гаражом, был бы свой дом, огород. А тут что?» Попов метался по комнатам, бросал окурки на пол (стал курить), принимался за еду, бросал, потом, к общему удовлетворению, завалился спать. А вечером, уже перед ночью, приехала Нина с дочкой, напоила ее чаем, уложила спать. У Нины жалкая улыбка, прячет лицо под платком, синие подглазья; попросила Колина на нее не смотреть. «Вот так получилось, - сказала она тихо. – Сын избил. Бросилась его выручать в драке, которую учинили на проводах его друга в армию. И получила: летела, треснулась о батарею. Утром сын извинялся, ничего не помнил. Тебе это не понять. У тебя другая жизнь, тебе дико, наверное. Какой хороший у нас караул, я так соскучилась по ребятам». Головин, цинично рассмеявшись, сказал ей: «Хорошо выглядишь, не стесняйся, прямо Мона Лиза». Головин и Юра Бовин прохаживались по коридору и о чем-то тихо переговаривались, потом Головин отозвал Колина в сторону и спросил прямо, доволен ли он начальником команды, не кажется ли ему, что Попов не на своем месте. Колин сказал, что это вопрос не в его компетенции. Утром Попов, небритый, помятый, не в духе, устроил не развод, а разнос. «Во-первых, - сказал он, - я до сих пор либеральничал, играл в демократию, но с этим покончено. Я буду требовать службу от каждого по уставу. Во-вторых, мне надоело: кто-то из нас докладывает наверх, там знают, что у нас творится в команде. Я служил в самых трудных войсках, всю жизнь за мной следили, и я не хочу, чтобы это продолжалось и здесь. Понимаете вы меня? А это делает кто-то из вас, из интеллигентных – не подумаешь. В-третьих, товарищеский суд над Колиным за случай с книгой, когда его застал Жареный, постановил вынести общественное порицание и лишить премии на 50%». Нина возмутилась: «Как можно Колина наказывать?! Простить ему надо все!» Все улыбнулись, Колин тоже. Нина добрый человек!
На Филях стрелки соорудили в будке чучело – из плаща и фуражки, окна в будке запыленные, из электрички не разберешь, кто сидит, главное – сидит кто-то.
Бердковский: «Мне кажется, Сталин специально развязал войну, чтобы прославить и обессмертить себя. Так делали все фараоны, цари, императоры, диктаторы». О сталинских репрессиях Бердковский отозвался так: «Иначе у нас и не могло быть; у темного, забитого народа всегда правители деспоты, поэтому жертвы неизбежны». В его родне никто не пострадал во время сталинского правления.
Игорь Долянов: «После армии я работал на таможне, отец устроил, одновременно учился на юрфаке. Проверял посылки из-за границы. Залетели, начальника посадили, мы разбежались. Последняя работа – замдиректора по строительству, занимался добыванием материалов. Когда директор ушел, пришлось тоже уйти. После этого - здесь, в охране». Сейчас он занят экспериментом на дачном участке. Дача отцовская, отец ее получил, когда работал в ЦК; при Сталине имел звание полковника. Двадцать три сотки в Химках на берегу канала, зеленая зона, дом капитальный, с печкой, сад. Главное – дача близко, около часа добираться от дома. Приезжал на днях на черной «Волге» священник, ему понравилось место, предлагал за участок сто тысяч наличными. Игорь отказал ему. Отец на даче не живет. Игорь и его друзья решили на этом участке выращивать луковицы гладиолусов. Надоумил сосед по даче, он раньше работал юрисконсультантом в Союзе журналистов, теперь на пенсии по инвалидности, получает семьдесят рублей. Так вот, сосед за год выручает на луковицах двадцать пять тысяч. До 84-го года занимался разведением пушных зверьков, но после известных постановлений бросил и перешел на землю. Получив подробные инструкции от соседа, Игорь на две с половиной тысячи рублей закупил луковиц, удобрений, химикатов, навоза. Выращивание луковиц – целая технология, исключительно ручной труд. Навоз требуется конский, сосед таскал его в рюкзаке, Игорь привез три самосвала из конноспортивного манежа на Речном вокзале (договорился через знакомых). Работает Игорь через посредников: они снабжают луковицами, они же реализуют продукцию через магазин. Игорь рассчитывает заработать в этом году двадцать тысяч. Вложенные деньги он в любом случае вернет. Сосед на выручку купил сыну уже третью машину. Но работы много, каждый день надо рыхлить почву, подкармливать, пропалывать, обрабатывать ядами. Работа в охране позволяет ему заниматься этим делом. Предлагали ему еще более выгодное дежурство – сутки через четверо в дурдоме, там и зарплата выше – сто пятьдесят. У Игоря вторая семья, двое детей. У родителей он один. Есть ли у него двоюродные братья, сестры? «Ну, их», - ответил Игорь, не желая говорить на эту тему.
Игорь Долянов образован, читает прессу, литературные журналы, знает классику, имеет свое мнение о книгах, театре, авторах. О рассказе Битова «Человек в пейзаже», опубликованном в «Новом мире», сказал: «А! Галиматья какая-то. Пьют и пьют». На него не произвели впечатления рассуждения героев о творчестве, искусстве, гениальности. Набокова Игорь не любит: «Аристократ, нет в нем теплоты». О «Докторе Живаго» отозвался так: «Ничего особенного. Среднего уровня роман. Портреты не прорисованы, поступки героев не мотивированы, сплошные случайности, которых не бывает в жизни, а неуместные авторские оценки героев и событий только мешают восприятию романа. Вещь сырая, недоработанная. Нобелевскую Пастернаку дали из чисто политических соображений. Если бы премию дали за поэзию, то, наверное, никаких вопросов не было бы». Колин не читал «Живаго», спросил Игоря, может ли он на пару дней достать этот роман. Игорь обещал. И «Зияющие высоты» Зиновьева достанет. Обещая, Игорь снисходительно улыбнулся (просьбу не выполнил, наверное, забыл).
Бердковский в черной форменной шинели, фуражке, с карабином на плече, пройдясь по мосту, подошел к Колину и Долянову посудачить. «Нет, - сказал Бердковский, - Тарковский - заурядный режиссер». Долянов: «Может, мы его не понимаем?» «Я тоже так предполагал, - сказал Бердковский. – Но когда просмотрел все его фильмы, особенно «Сталкера», я утвердился в своем мнении. Вот Абуладзе талантлив, хотя я не в восторге от его «Покаяния»». Во время беседы Долянов вывел зеленой краской на крышке ящика: «Для мусора». На это Бердковский заметил: «Надо писать красной краской, поскольку советский человек иной цвет не воспринимает». Долянов согласился с ним, но красной краски у него не было.
Попов пришел на Фили, рассказал, что с Ниной ездил в штаб к Жареному. Жареный хотел уволить ее за прогулы, но Попов отстоял ее, договорились - в последний раз, оформили прогулы как отпуск. Еще сказал, что теперь он знает, кто в команде «стучит», это не стрелок. Он сам взял этого человека в команду, сам и освободится от него, как только закончится ремонт. Признался, что дал слово Жареному не пить в команде. Осмотрели шкафы в раздевалке, нашли кучу пустых бутылок.
Для усиления караула прибыл из первой команды стрелок с окладистой бородой. По поводу своей бороды он рассказал историю – анекдот, как говорили в ХIХ веке. В какой бы команде он ни работал, везде требовали сбрить бороду, начальник отряда грозил санкциями вплоть до увольнения. Когда он дежурил на станции Щербинка, там объявились Алиев и министр путей сообщения. Он обратился к министру с просьбой разрешить бороду, и тот, великодушно улыбнувшись, дал согласие. Улыбнулся и Алиев.
На второе мая выдался тихий, теплый, солнечный день. Несмотря на праздник, работали портальные краны, медленно, торжественно передвигались по воде баржи, а за портом, правее, искрился золотом купол Покровского собора. Устроившись на лавочке, Колин, Чирков и Бердковский пили чай. «Творчество требует определенного состояния, настроенности, которое создается окружением: семьей, друзьями, - проникновенно говорил Наум. - Общение с людьми дает импульс, генерирует вдохновение, рабочее настроение. У меня это случается, когда я спорю, доказываю, когда мне противоречат, раззадоривают. У меня месяц уходит на то, чтобы настроиться на работу». «Наум, а как бы ты охарактеризовал одаренного человека?» - спросил Чирков. «Я бы такого человека сравнил с вектором, тензором. Люди-векторы - самые счастливые, потому что знают, что им надо, где приложить силы. В творческой работе очень важна поддержка хотя бы одного человека. Мне стало больно и обидно, когда я показал свою работу по теории относительности одному физику, а он сочувственно посмотрел на меня и сказал, как больному: «Зачем вы этим занимаетесь? Вы зря теряете время». А проблемами наследственности я увлекся еще в школе, отдал им восемь лет. Еще несколько лет поработаю в науке, потом займусь гуманитарными проблемами, публицистикой, как в свое время Рассел (Бердковский на этом месте рассмеялся). В доме пионеров учился живописи, в школе и на работе писал стихи – больше поздравительные, нравились всем. Религию я не приемлю, но этику Христа ставлю высоко. Друг у меня есть, математик, рассказывал про мир каких-то ангелов. Тяжело слушать, наверное, свихнулся. Я раньше спокойно относился к политической жизни страны, но перестройка разбередила душу, теперь чувствую себя диссидентом. В прошлое дежурство подъезжали сюда милиционеры, рассказывали, что в связи с участившимися в Москве беспорядками создана специальная дивизия МВД, у которой в арсенале, как на Западе, есть дубинки и слезоточивые газы». «Ребята, я вам завидую. Тут можно думать и говорить о чем угодно», - улыбнувшись, сказал Чирков и поделился своими проблемами. Сейчас он в отпуске, готовится поступать в мае в студию джаза при ДК «Москворечье». Уроки платные, год подготовительных занятий и четыре года учебы, потом студия пристраивает тебя к оркестру. О предстоящей учебе Сергей рассказывал с воодушевлением, он уверен, что джаз – это то, что ему надо, его стихия и призвание. Шарагу, базу, что за городом, скоро разгонят. Никто там ничего не делает, ездят туда, только чтобы прогуляться сосновым бором, устроить в лесу пикник с шашлыками. В очередной раз из Чернобыля приезжала Вера, многие там болеют, распространен хронический специфический насморк, у Веры болят глаза, отслаивается кожа на веках.
Игорь Долянов, озабоченный, рассказывает: «70 тысяч закупленных луковиц тюльпанов надо очистить и посадить. Вообще говоря, предпринимательством нужно заниматься живо, не теряя времени, пока государство не научилось считать доходы, пока не взвинтило налоги, пока не запретило частную деятельность – а это возможно. Такое было, проходили. У меня есть знакомый в кооперативе, который занимается выращиванием саженцев. В кооперативе свой грузовик, автобус, легковая машина, берут ссуду, рабочие получают по четыреста рублей в месяц, а руководители гребут немыслимые деньги». Игорь навещает в порту Байзина, приходит от него навеселе. Байзин открывает шлагбаум грузовым поездам, это происходит раз пять-шесть за смену, смена длится двенадцать часов, дежурят в кирпичной будке - он и три бабки. Байзин содержит там две голубятни. От голубей, рассказывал Долянов, больше убытка, чем дохода, они болеют, умирают, улетают. Бывает, отлавливает чужаков и продает их на рынке по пятнадцать-двадцать рублей. Зерно достает в порту, после разгрузки барж подметает остатки – мешков десять за лето набирается, голубям хватает.
Бердковский в караульном помещении на Филях по всякому поводу «издает приказы» - вешает бумажки с просьбами: мусор выносить в яму, не резать хлеб на клеенке, мыть полы, кормить пса Филю и котенка Шустрика.
Колин и Бердковский сидят на лавочке, прислонив карабины к бревенчатой стене здания (карабины не заряжены – на Филевском мосту после случая с Латугиным установилось такое негласное правило), с реки тянет прохладным ветерком. Бердковский вытащил блокнот из кармана, показал собственную формулу для коэффициента в соотношении Лоренца, она напоминала формулу Герберта и Эйнштейна. Они получили это выражение при уточнении орбиты Меркурия, которая, как известно, неточно описывается законом Кеплера. Не с кем посоветоваться, пожаловался Бердковский. Колин предложил опубликовать статью с тем, чтобы вызвать полемику. «В том и дело, что опубликовать нельзя, - удрученно сказал Наум. - Раньше хорошо было, печатали любой материал. После чего в научных кругах спорили. Сейчас в научных издательствах царит мафия, печатают только своих, рецензенты рубят на корню все свежие идеи». Заговорили о феномене в истории математики: в ХVII–ХIХ веках математика была чистой наукой, развивалась сама по себе, как бы зная, что ее открытия рано или поздно будут востребованы. Что и случилось в ХХ веке в связи с бурным развитием физики и техники. Прямо мистика какая-то. Обеспечив технический прогресс, математика рассыпалась на отдельные прикладные задачи. То же произошло с философией, некогда цельной областью знаний. Поэтому не случайно, наверное, то, что в науке исчезли яркие личности. «Да, в мире наметилась тенденция к сокращению фундаментальных исследований в физике и математике, - сказал Бердковский. - Зато повысился интерес к биологической науке». «Но опять же таки – прикладной», - заметил Колин. «Я не согласен, - сказал Бердковский. – Научное познание ничем не остановишь». «Оно само себя остановит, полностью переключившись на утилитарные цели. Мне кажется, что наука зашла в тупик в понимании микромира, в создании принципиально новых источников энергии, в освоении космоса». «Обязательно будет прорыв, - уверенно сказал Бердковский. – Как в начале ХХ века. Количество фактов перейдет в новое качественное понимание их. Так всегда было и будет».
Газета «Труд» от 22 апреля 1987 года пишет, что в Амурской области средний надой на корову 2000 л. Фермы строят из фанеры, окна затянуты полиэтиленом, ни теплой воды в них, никакой механизации. И это при морозах зимой в сорок градусов. А когда-то, до коллективизации, область кормила себя и снабжала продуктами Дальний Восток, включая Маньчжурию.
На Филевском мосту около караульного помещения стоит крепкая липа, в метре от земли в ее стволе - дупло. Звонко чирикая, парочка птичек весело и проворно строит в нем себе гнездо – носят сухие стебельки травы, перышки, всякий легкий мусор. Если кто мешает ей, так это стрелки, которые проходят рядом по дощатому тротуару к лестнице, ведущей на мост. «Смотрю на эти работящие создания и чувствую себя бездельником», - сказал Колин. «Я тоже», – кивнув, рассмеялся Бердковский.
Женя Старцев, невесело улыбаясь, рассказывал, что его квартира - не жилье, а сплошной рассадник: помидоры, огурцы, капуста – в разных ящичках по сортам, на полках, столах, подоконниках, где темно - под лампами дневного света. Там же, в комнате, кульман с рейсшиной, чертежи, ватманы, фотопленки. Женя подрабатывал на студентах заочного пищевого института, в основном на грузинах. Борьба Горбачева с алкоголизмом ударила по карману Жени по той простой причине, что площади под виноград резко сократились, сократилось и число студентов. Сейчас Евгений без приработка, а с нашими студентами он не связывается. Если проект не засчитают, они могут заявить на него в ОБХСС. А за квартиру ему надо платить по шестьдесят рублей в месяц еще в течение восьми лет. Рассаду, которую Женя вырастил в команде по просьбе Попова, Юра Бовин и Борисов, тоже бывший военный, продали на рынке по пятьдесят копеек за корень. И пропили с Поповым. В тот день, говорил Старцев, в команде дым стоял коромыслом. Женя пришел, Нина готовила еду, из кабинета Попова неслись пьяные крики, споры. Всех образованных перевели дежурить на Фили, и теперь они, офицеры, на Кутузовском делают все, что хотят. Михайлов тоже перешел в стрелки, никто не хочет быть начкаром при таком начальстве. Шинкареву в той компании хорошо – днем три часа читает книгу в будке, потом занимается своей машиной, потом пьет со всеми и спит. Попов обнаглел: занимает деньги и не отдает, пропили зарплату Бердковского, теперь Попов избегает Наума. Ходят слухи, что Жареного скоро уберут, он замешан в аферах с завхозом, тот собирал в отряде партвзносы, причем взносы с военных пенсий прикарманивал, деньги пропивал с Жареным. Завхоза выгоняют из партии и будут судить. Ехин хочет до суда перевести Жареного в другой отряд. А Перова убрали потому, что он никого из них не поил, включая Жареного. «Банда, - в сердцах сказал Женя, - пьянь». Юра, новый старшина, тоже хам. Ему ничего не стоит открыть холодильник и взять чужие продукты. У Евгения, не спросив, выпил молоко. Ведь это все равно, что залезть в чужой карман. У Жени доброе, обиженное, заросшее рыжей щетиной лицо – ему на Кутузовском мосту, судя по всему, не сладко. «Если меня выживут, - сказал Старцев, - у меня есть отходной вариант - уйду к Виктору на дорогу». Всю зиму Женя подрабатывал у него на очистке железнодорожных путей.
Бердковский: «Я злой был на Попова, но когда увидел его грустные, влажные глаза, злость пропала, стало жалко его. Отдал мне восемьдесят рублей, остальные вернет в следующую зарплату».
В «Известиях», которые Бердковский регулярно читает, сообщили, что студенческая команда из Одессы отказалась участвовать в финале КВН, потому что при трансляции из ее выступлений много вырезают. Вот тебе и гласность.
В очередной раз вернулся из Чернобыля Борис Локтев и поделился новыми впечатлениями: «Воды в общежитии нет, в бане - грязь. Никто нигде не измеряет дозы, всюду наплевательское отношение к человеку, дозиметристы не говорят, какую дозу получил в зоне. Полковники, жирные хамы, приписывают себе рентгены, а солдатам уменьшают их. Сплошь идет приписка часов работы в Припяти, которые оплачиваются с коэффициентом. Коэффициент к зарплате опустился до двойки. Бардак во вспомогательных, окружающих организациях. Среди снабженцев много грузинов, тоже идут на приписки, воруют материалы». По этому поводу Бердковский отозвался так: «Нашим властям всегда было наплевать на людей. Так и сейчас. Куда легче объявить их героями, поставить памятники, вручить ордена, призвать к патриотизму, чем что-то полезное сделать для них». Борису сорок восемь лет, он рассчитывал после трех лет работы в Чернобыле заработать пенсию по вредности и уехать с семьей жить в деревню. У него маленький ребенок, ожидается второй.
Неудобный головной убор - фуражка. Такое ощущение, что на голове коробка. Идешь по мосту, придерживаешь ее рукой, чтобы не сорвало ветром (такие случаи были – слетали в реку). Странно, что армия и милиция до сих пор пользуются таким несовершенным, с высокой тульей, головным убором. Изящно и по-боевому смотрелись фуражки у офицеров царской армии, а потом – добровольческой и красной.
Респектабельную внешность Попова: импортные желтые вельветовые брюки, черный кожаный пиджак, стильную вельветовую сорочку - эффектно усиливает благородная седина. Он пришел на Фили, кто-то из стрелков сбегал за вином, и тот в благодушном настроении поделился своими планами: после отпуска перейдет в стрелки, чтобы работать по графику сутки через трое. Никто ему не поверил.
Дрожкин отругал предыдущий караул: такие-сякие, набросали бутылок из-под пива, вдруг начальство высокое заявится? Внимательно осмотрев углы, заглянул под топчаны, набил бутылками портфель - завтра, после дежурства, по дороге домой сдаст. Колин спросил его о войне, он отозвался коротко, неохотно. Воевал с 1943-го года на Ленинградском фронте, служил в ПВО до конца войны. «Воевали мы плохо, - рассказал он. - Летит разведчик, а мы, дураки, сразу стреляем, выдаем свои позиции». Охотнее говорил о тещином доме в деревне, о курочках, рыбалке, грибах. Ругал дачников – вырывают грибы прямо с грибницей, варвары.
На Филях за питьевой водой стрелки ходят в детский интернат –кирпичное пятиэтажное здание по соседству. «Нас сто шестьдесят четыре, а будет шестьсот сорок!» - с гордостью говорят дети. Их будет шестьсот сорок, когда рядом построят еще один корпус, более вместительный. В основном это брошенные родителями дети, много среди них умственно отсталых. Но выражение глаз у всех одинаковое: тусклый блеск, погруженность в себя. Похожие глаза у диких животных в клетках зоопарка. Идя коридором с ведром в руке, Колин чувствовал спиной детские взгляды и испытывал неловкость и вину.
Время от времени в карауле объявляется Георгий Георгиевич – сухопарый, с желтыми редкими зубами, в грязных, заношенных брюках, зато в приличном замшевом пиджаке и в рубашке с непременным галстуком, производит впечатление интеллигентного, неординарного человека. Работал фотографом, объездил весь Союз, но план по заказам рос и рос, был шестьсот рублей, потом восемьсот, потом тысяча двести, и он бросил это соревнование с планом, сошел с дистанции, как выразился сам. Теперь получает зарплату стрелка и работает на подхвате в отделе – фотографирует собрания, съезды и прочую общественную жизнь железнодорожников. Георгий Георгиевич имеет собственное понятие о народе, истории, политике. «Людей отучили уважать чужую собственность, - сказал он. - Трудно нам будет перестроиться». Уважительное отношение к Георгию Георгиевичу вмиг испарилось, когда Колин услышал его разговор с Костей Звягиным на кухне. Громко, на весь коридор, они обсуждали женщин – пошло, цинично, матерно.
На посту в будке Колин иногда отрывается от книги, чтобы послушать приемник. Все чаще на официальных каналах звучат сомнительного содержания песенки. Как то:
Ну и повезло мне после невезения,
Повезло тебя узнать,
Повезло тебя понять,
Повезло тебя на глазах у всех
Обнять…
После этой «лирической» заставки «потекла» информация. Образованы бригады интенсивного труда в полеводстве. На каком-то заводе выбрали директора и начальников цехов, на что Куликов отозвался так: «Демократия на заводе – чушь! Рабочие выберут того, кто будет им больше платить».
Колина попросили подежурить на Кутузовском мосту. Читает за пультом кем-то оставленную газету. Политбюро заявило, что «борьбе с пьянством надо придать новый импульс и системность». Неужели Горбачев и те, кто с ним, не понимают, что пьянство в народе - следствие? Страна в депрессии… За дверью громко храпят пьяные офицеры, начкар Головин и Шинкарев. Из приемника льются вальсы Штрауса, из форточки – трель соловья… Среди ночи позвонила Нина, попросила к телефону Головина, Колин разбудил его, он говорил с ней минут двадцать. Потом передал суть разговора: сын снова ее избил, синяки, она не знает, что делать, отпуск брала, дадут ли ей отгулы? Сын по телефону извинялся: «Дядя Валера, как быть?» «Несерьезно мы живем», - заключил Головин и пошел досыпать. Он еще не отрезвел, лицо мятое. «Я уважаю простоту в человеке, - сказал однажды Головин. – Пьяную простоту или трезвую – все равно, какую». Утром, еще не отошедший от похмелья, он попросил Колина помочь ему с наклеиванием фотографий членов политбюро в ленинской комнате. «Вечная с ними морока, - ворчал он. – Не успеешь повесить, кого-то опять смещают, заменяют…»
Шинкарев и Бовин работали на приемке в МВД вместе. Были лейтенантами, когда «залетели» – кто-то увидел, как один заключенный угостил их водкой, и заложил.
За зоной у воды на бревне сидят девчонки, высоко оголив ноги, загорают. Головин и Шинкарев, вырывая друг у друга бинокль, жадно смотрят на них. Головин не выдержал, кричит им елейным голосом: «Такие прекрасные девочки пригодятся для 8 Марта!» Головин платит алименты за дочь, а сын в Афганистане, у сына три ранения, десантник. Сам получает чистыми девяносто рублей, живет за счет накоплений. Шинкарев сохранил удостоверение МВД, которое его выручает, когда он за рулем выпивший, а выпивший он всегда. В настенной газете статья Шинкарева под названием: «На посту, как на войне! Будь бдителен вдвойне!»
В «Литературной газете» фотография Валентина Распутина, получающего награду из рук Громыко. «Какое у него грустное лицо», - сказал Бердковский, имея в виду Распутина. «У него всегда грустное лицо», - заметил Колин. «Я бы на его месте не взял», - продолжал Бердковский. «Я бы взял, - сказал Колин. – При условии, что эти Громыки очистят Байкал от всех заводов». На шестнадцатой странице этого же номера газеты размещена карикатура - собака с костью в зубах и в наморднике. Интересно, фотография и карикатура – случайное совпадение в газете?
Куликов пришел на дежурство злым – вышел из электрички и напоролся ногой на торчащую из бетона платформы арматуру. «Виновата Советская власть», - закончил его рассказ Колин. «А кто же еще!» - вспылил он.
Головин: «Меня выгнали из Кантемировской – заложил один солдат. Подробно о моем деле написано в «Красной Звезде». И указал номер газеты, дату. Сказал об этом не без гордости – прославился на всю страну же.
Старцев на Кутузовском предупредил Колина и Бердковского, чтобы в шкафу раздевалки ничего ценного не оставляли - у него из кармана взяли «чирик», а сахар, масло, молоко эти «господа-офицеры» берут, не спрашивая.
Недалеко от будки сидят железнодорожные рабочие, на них оранжевые безрукавки, курят. Мужчина лет пятидесяти с одутловатым лицом вялыми, неловкими движениями перекладывает сигареты из пачки в портсигар. Попалась пустая сигарета, повертел ее и сказал: «И тут нас нае…». В августе 1986-го он работал в Чернобыле. Поехал туда с обещанием начальства, что здесь по возвращении дадут комнату. Обманули – не дали. Платили там пятнадцать рублей в день, плюс 75% от среднего заработка здесь, плюс сто рублей командировочных. Жили в вагончике – пыль, помыться негде. Единственное приятное воспоминание – еда. Кормили бесплатно, отлично, досыта. Работали за зоной, сносили частные дома, снимали грунт на глубину два метра. Работали круглосуточно, по сменам. Ночью территория освещалась прожекторами, было светло, как днем - иголку найдешь. Материалов всяких и техники – море, гул стоял такой, что неделю не спал там, привыкал. Когда ветер дул в их сторону, они не работали, сидели в домике, играли в домино. Тысячи вагончиков. Все рабочие и вагончики были под номерами, забудешь номер – свой вагончик не найдешь. Завидовал тем, кто работал в зоне: такая же работа, а платили двадцать пять рублей в день. Потом лечился месяц в Крыму, дали неделю отдохнуть и здесь. Чувствует себя неважно, напала какая-то не проходящая слабость. Надеется, что скоро выйдет указ о том, что всем «ликвидаторам» скосят два года с пенсионного возраста. «А как бабы? Были там?» - спросил другой рабочий. «Какие там бабы? - ответил он меланхолично. – После работы только одно желание – поесть и спать». Если не обманут с комнатой, то он готов туда поехать еще раз.
На разводе Попов говорил о бдительности. Головин поддержал его и привел случай, когда один мужик, чтобы пройти по мосту, совал десятку. Не пустили и десятку не взяли – а вдруг провокация? «Да-да», - проговорил Попов и недоверчиво улыбнулся. Стрелки переглянулись и улыбнулись.
Сняли министра обороны, полетели и другие с должностей – в связи с выходкой Руста. Головин ругается: «Ну вот, только что наклеили Политбюро. Чуть-чуть поторопились».
Команда на Кутузовском мосту в ожидании Попова – день зарплаты. Черников, поддатый, пунцово красный, возбужденный, напористый, развязный, рассказывал что-то смешное, громко хохотал, его слушали с натянутой улыбкой. Оградов, новый начкар, в дорогом, сером костюме, на плотной ягодице - кобура с револьвером, все тело его несмотря на пенсионный возраст - сбитое, тренированное, лицо непроницаемое. Но вот кто-то по-свойски к нему обратился, и он вмиг преобразился – рассмеялся и грязно выругался. Наверное, тоже из майоров или подполковников.
На собрании Попов устроил разнос караулу Шабрина: «Мы сделали проверку Филей и что же? Коршунов спал, посты не закрыты, Розов, не отпросившись, ушел утром домой раньше, чем положено, и оставил одного Седова с оружием. И кто-то, считает Жареный, из этого караула клепает на Жареного, старшину и меня, будто мы с Нинкой пьем и все такое. Была бы Нинка сейчас здесь, она бы выцарапала глаза тому, кто про это пишет. А у нас есть сведения, - почти в крик продолжал Попов, - что этот караул таскает бл…на Фили и устраивает там сексотерапию. Этот караул и при ремонте ничего не делал, остался в стороне, живет за счет других. Я уже подавал заявление об уходе, но Жареный не принял отставку. В таком случае я намерен прибегнуть к крутым мерам…» Юра Бовин, в неизменном синем халате и галстуке, выступая, говорил тихим, вкрадчивым, едким голосом: «Опоздания на работу систематические, не буду называть фамилии, каждый знает это про себя… Спросишь по телефону, как дела на Филях, а в ответ: «У, Юра! Все хорошо, посты закрыты, не волнуйся, да мы, да что там говорить, мы понимаем». А посты, оказывается, открыты, службу не несут, развлекаются, сделали там санаторий… И хоть бы кто-нибудь предложил здесь свои услуги, помощь – никто! Всем все равно. А вы видите (обвел рукой стены ленинской комнаты), мы делаем, упираемся, не успеваем пот смахивать. Я старшина, а не завхоз и не намерен им быть. Вместо того, чтобы предъявлять мне претензии – достань то, сделай то, сами бы попробовали договориться с ПЧ, НГЧ, пожалуйста, будем рады, воздадим почести, восславим, но только сделайте это! Строньте с места эти дремучие организации! Я обращаюсь к вашей гражданской и человеческой совести: следите за чистотой на кухне, мойте тарелки, не режьте хлеб на клеенке, не давайте собаке в тарелках, из которых сами едите. Будем проверки делать с Поповым вместе. Если застанем, не обижайтесь, пеняйте на себя. И еще – не хочется называть вещи своими именами, но приходится – о кражах. Как только сняли замки с ящиков, кражи участились. Учтите, воров мы поймаем и тогда им не сдобровать». Дрожкин отеческим голосом: «Товарищи, мы долго занимались ремонтом, поэтому к службе охладели, отсюда все эти нарушения. Вы все молодые, интересные, призываю вас: бросьте доносить, бросьте поклепы. Кто это делает, некрасиво же. Вот и на меня подозрение такое. Но поймите, я как партийный секретарь призван не клепать, а учить вас, воспитывать». Потом выступил Шабрин, он признал недостатки в работе караула, обещал их исправить, но вместе с тем предъявил претензии руководству команды. Он как человек военный считает, что развод в команде осуществляется неправильно, формально, на разводе следует спрашивать стрелков на знание своих обязанностей, правил применения оружия. Надо, кроме того, проводить специальные занятия с личным составом по оружию, поскольку люди совершенно не умеют с ним обращаться, часовые, бывает, стоят на посту с незаряженным карабином. Коршунов: «Я два года был начкаром, проверяли раньше из отдела и отряда, и никогда никаких претензий ко мне и моему караулу не было. Выдвинутые сейчас против меня обвинения считаю несправедливыми, как сведение личных счетов». Попов взорвался: «Если бы вы как коммунист сознались, что спали, я бы простил вас, не поднимал бы этого шума. Но зачем врать?!» По поводу краж Попов сказал: «У меня из стола взяли, будем говорить «взяли», книгу Стаднюка. Это же – Стаднюк! Его нигде не достать! Я надеюсь, что тот, кто взял, прочтет книгу и вернет. Книга не моя, чужая…»
Пришла за зарплатой Нина. Колин не сразу узнал ее. На ней темно-коричневое, под бархат, облегающее стройную фигуру, платье, в котором Нина выглядела сановной дамой. С ней высокий парень в потертых джинсах, в футболке с американской эмблемой, в темных очках. «Мой сын, - не без гордости представила она. – Похож?» «Он-то похож, - сказал Михайлов, небрежно опираясь на дуло карабина. – Да ты не похожа на себя». Сын смотрел на стрелков настороженно и высокомерно.
Третьего июня Колин дежурил на Филях. Позвонил с Кутузовского моста Женя Старцев, голос растерянный, он там начкаром вместо ушедшего в отпуск Головина, попросил прийти утром к семи часам, некому стоять на посту. Колин пришел. Еще не отрезвевший Попов, пошатываясь, разя перегаром, обнял Колина, сказал, что любил караул Колина всегда, при первой возможности снова поставит его в начкары. Попов открыл для себя с хорошей стороны Игоря Долянова - получил в зарплату свои семьдесят пять рублей, пошел и запросто, не скупясь, купил сухого. «Люблю сухое, а водку ненавижу, - поделился он. – Валерка Головин возил меня знакомить с дикторшей на телевидении, пили, как все люди, я попросил большую дозу водки, чтобы один раз и все, Головин меня толкает, мол, непорядочно, а она мне потом выдала: «Вы удобный». Что значит – удобный?! Мне не понравилось такое слово. Больше не ездил туда. Не хочу быть удобным для кого-то… Обидно вот, делаешь, делаешь ремонт в команде, приезжает какой-то хрен из управления, смотрит, что я сделал, и пишет что-то на листке. Что ты пишешь, думаю, и трясет меня от злости». Переодевшись в рабочую одежду, Попов стал яростно косить тупой косой траву на склонах холма. Потом отложил косу, поднялся, взмокший зашел в свой кабинет, вышел, показал рукой: «Видишь, изгородь поставили с одной стороны. Красиво? То-то. Мы с Юрой сами ямы копали. За эту сетку я отдал четыре бутылки. Четыре! Нет, доделаю забор, сдам под ключ и уйду в стрелки. Начкаром, говоришь? Хорошо, буду начкаром. Пенсия и сто сорок четыре рубля начкаром. Хватит. Куда больше».
Шинкарев с Женей Старцевым посчитали участников вечерней попойки. Нина с сыном и хахалем пили в будке на втором посту, утром, как только открылось метро, их выпроводили. Колю Финогенова Борис Шинкарев отнес в сарай, потому что места в «люксах» были заняты. «Я их всех растаскивал, - восторженно рассказывал Шинкарев. - Я один не спился, стоял на ногах». Он же отнес в сарай и Ларионова. Ларионов принес парфюмерию, он работает в универмаге. И фотографа тащил, когда тот упал в коридоре. Последний пузырек Шинкарев выпил с Ларионовым утром – опохмелились. Смеясь, Шинкарев весело погрозил Жене Старцеву: «Пока Головин в отпуске, ты со мной поседеешь». Обжигая кружку на газе, чтобы не осталось запаха «парфюма», Шинкарев рассказал коротко о себе: он тоже образованный, окончил высшие юридические курсы, работал в приемнике МВД, участвовал в поимке бродяг - снабжали их документами, устраивали на работу, а погорели на взятках. Его уволили. Хотели свалить все на него одного, но он написал письма куда следует, и полетело все начальство, теперь это начальство не может ему простить, звонят даже сюда, грозят. А Юра Бовин – его ученик, везде с ним был – в МУРе, в приемнике, теперь здесь.
В жаркие летние дни компания предпочитает сидеть в сарае - там прохладно. Нина смеется, называет сарай кафе «Улыбка». Долянов, Ларионов, Головин, Бовин, Попов, Воронов, Нина – образовался сплоченный коллектив, не гнушающийся бормотухи, самогона, резоли. «Резоль, - прочитал Колин на флаконе, - лосьон голубоватого цвета, средство для укрепления волос, втирается в кожу». Коллективу он нравится и, что главное, - дешевый, девяносто копеек за флакон. Правда, потом кого-то до кишок рвало, а кого-то одолел понос.
Старцев: «Лукашов как-то сник, перестал строить вольер для птиц, собрался уходить. За работу на территории ему выписали десять рублей, Попов получил их и пропил».
Лукашов сообщил: Яшка погиб. Забили вороны. Эту сцену Лукашов наблюдал в бинокль. Ничем помочь не мог.
Попов: «Мне сорок пять лет исполнилось. Я не собирался отмечать день рождения. Не на что. Весь этот день работал. Прихожу домой. То есть к Татьяне. Она говорит, с тебя причитается. И сама выставляет коньяк, сухое, накрыла стол, выпили, она обиделась – я за ней не ухаживал, не обслуживал за столом, будто мы в ресторане и только что познакомились. Я фыркнул, поссорились, лег сразу спать. Спать - тоже проблема: она требует ласк, а мне рано вставать, ей-то можно долго валяться…»
Бердковский приносит вырезки из «Известий», посвященные необычным явлениям. Предметом обсуждения, например, стали возгорания различных предметов, которые случались в присутствии одного мальчика. Директор отдела теоретических проблем, доктор физико-математических наук высказал гипотезу: моментальный гипноз. Психофизическими усилиями, дескать, перемещаются предметы, вылетают электрические пробки, взрываются электролампы, бутылки и банки с разным содержимым, образуются круглые отверстия в оконном стекле, и почему бы, вопрошает он, не возгореться какому-нибудь шкафу или стулу? Не уступает ему в эрудиции доктор химических наук, профессор, заведующий лабораторией физико-химических и радиологических исследований НИИ общей и коммунальной гигиены: «Мы считаем причиной возгораний расконцентрировавшуюся шаровую молнию. Шаровая молния – сгусток вещества, которое концентрируется из атмосферы воздуха. Бывают и черные молнии. Когда происходит поглощение вещества окружающими предметами, возникает возгорание». Газеты с энтузиазмом публикуют и другие случаи: специфический запах горения в квартире при отсутствии горения; появление на стенах надписей с угрозами и т.д. Люди бросаются за помощью в милицию, строят предположения – все чудеса эти якобы возникают из-за загрязнения воздуха. Бердковский: «Возможно, кто-то балуется, шутит, может, работает банда какая, информационная».
15 июня. Мост на Филях. Около пяти вечера Колин отложил книгу. По небу шли низкие, рваные, похожие на серо-черные клубы дыма тучи. Через считанные минуты поднялся ветер, тучи над землей сомкнулись, сгустились, и в полной темноте разразилась гроза. Ливень обрушился водопадом с такой мощью, что казалось, сидишь в будке под водопадом. Дождь перемежался с градом. Представлялось, вот-вот разлетятся вдребезги стекла. Наступившую темень пронзали изломанные молнии, от шквального ветра жутко скрипела, шаталась будка, с деревьев с треском летели сучья и ветки. Наверное, нечто подобное сподвигло Иоанна Богослова на «Откровение»: «И небо скрылось, свившись как свиток…» И продолжалось это светопреставление минут десять. Потом посветлело, и долго сеялся тихий дождичек.
Гроза побила помидоры и другие овощи на огородах у Кутузовского моста. Сколько труда было вложено Старцевым в рассаду! В ответ на это безобразие он отозвался смиренно и мудро: «Что поделаешь – природа».
«Скучно здесь работать, - признался Куликов, - наверное, уйду на завод». И стал с упоением рассказывать о фрезерном станке, фрезах, о тисках круглых, глобусных, плоских, об оснастке, длительной головке. Головки, объяснял он Бердковскому и Колину, бывают пальцевые, модульные, фасонные, размерами от иголки и больше. Деталь идет с чертежом, делаешь свою операцию, передаешь следующему рабочему. Бывает двести-триста операций с деталью. Если загубишь, жди крупных неприятностей. Один у них запорол деталь стоимостью четырнадцать тысяч. Его на год отправили в чернорабочие, с трехсот тридцати рублей на сто. Он, Куликов, работал на заводах с увлечением, но мешал административный произвол, мешали мастера, они все хапуги, молодых обманывали, всю охоту к работе отбивали. Чтобы заработать, нужен блат. На новом месте год-полтора надо присматриваться, узнать сильные и слабые стороны мастера. Самое страшное наказание для квалифицированного рабочего – черная работа. Года два-три уходит на то, чтобы обзавестись собственным инструментом. Попросту говоря, ты воруешь его. «Скучно здесь, - повторил Куликов. – Вы читаете, а я не могу здесь. Читаю, а сам думаю о другом. Эти сутки дежурства проходят тяжело. А куда идти сейчас, я не знаю. Трудовая вся исписана».
За игрой в шахматы с Куликовым Бердковский сказал, что в Третьяковке готовится выставка картин Шагала. Дебют разыграли вычурно, не по правилам. Колин заметил им, что их дебют напоминает картины Шагала. Куликов стремился разменять фигуры, Бердковский – сохранить их даже в ущерб позиции. «Шикарный ход», - прокомментировал свой ход Куликов. «Да-а-а, - раздумчиво сказал Бердковский. – Это уже плохо». Они играли на лавочке у входа в караульное помещение, посты открыты, бесшумно скользили по реке самоходки, пронзительно кричали и шумели пробегающие электрички, промытый дождем воздух наполнен запахом тополей. «Чтобы сбить тебя с панталыку», - пояснил Куликов, делая очередной ход.
«Отец начал войну с окружения в 41-м. Вырвался, продолжал воевать и незадолго до окончания, в 45-м погиб. Не повезло. – Володя помолчал, потом продолжил: – Вот такой случай был с моим старшим братом, Двадцать лет он отработал на заводе Лавочкина кузнецом. Конфликт вышел с администрацией – кузнецы стали получать меньше станочников. Шесть кузнецов в ультимативной форме потребовали убрать мастера. Примитивные, думали, дело в мастере. Начальник цеха их уволил, оставил мастера. Они обращались в ЦК профсоюзов. Там сказали: это предприятие военное, закрытое, мы не вмешиваемся. Набрали новых кузнецов и стали им платить триста пятьдесят. Тем кузнецам платили сто восемьдесят, а требовали они хотя бы двести пятьдесят. Кузнецы – специалисты высокого класса, требуется большой опыт. Видите, какой произвол. Они идут на все, лишь бы не было демократизации. Трудно работать на заводе. У меня аллергия на шум машин – на заводе, на улице, во дворе. В городе на каждом шагу жестокость и хамство. Мне бы в деревню…»
Колин стоял на втором посту, когда подошел Шабрин, начкар; курит, посмеивается, рассказывает: «Я запретил пить во время моего дежурства в караульном помещении, тогда они перешли в сарай. Жалко Ларионова, то и дело бегает с «дипломатом» за резолью. Я пытался Ларионова образумить, говорил ему, ты еще молодой, зачем связался с этой компанией, они – отпетый народ, а тебе учиться надо. Это ж сколько денег надо, чтобы пить каждый день! Я получаю триста с гаком и то, когда родственник приехал, купил водки и коньяка на пятьдесят рублей, жена сказала, хватит, мы не миллионеры. Хотя родственник с ее стороны».
Завезли краску, доски, предполагается очередной ремонт. Колину предложили покрасить внешние стены и крышу за отгулы.
Саша Воронов: «Вот не везет, собрались с женой в Латвию на народный праздник, пригласили знакомые, а тут повестка в суд. Я уже забыл про тот случай. Прошлым летом в квартиру залезли воры. Я был дома в это время. Где-то около шести утра услышал шорох на кухне, выхожу осторожно, в одних плавках, смотрю, в окно лезут двое, обождал, когда влезут, одного сразу уделал, а второму болевой прием - и отвел обоих в отделение. Сам в одном халате, ноги босые, идем по Полянке, хорошо, рано было. В милиции их узнали сразу – известные воры. А теперь против меня обвинение, будто я сильно ударил одного, сотрясение и прочее…»
Умерла Манька, не успев родить. Отравилась чем-то. Долго мучилась. В глазах тоска и боль, не хотела умирать. Конечно, то, что люди понимают под душой, есть и у животных. А Юра Бовин смеется, его развеселила нескрываемая печаль на лице Старцева: «Маньку похоронили? С почестями? А вскрытие делали?»
Старцев переживал и за Мальву – покрыл ее кобель, овчарка с ошейником, самец убежал от хозяев и двое суток беспрепятственно общался с Мальвой. А Женя перед этим повесил объявление: «Внимание! Просьба ко всем караулам не спускать собаку с цепи!!! У Мальвы началась течка. С 10-го по 20-е число Мальву лучше держать в караульном помещении или на привязи в котельной, чтобы не изувечить собаку ранней беременностью». Шабрин, Попов, Черников только похохатывали, глядя на объявление.
Саша Воронов, глядя на Мальву и обхаживавшего ее пса, вспомнилл, как в первый раз случал свою Герду, сенбернара. С этой целью возил ее в Ленинград. Намучался. Дважды делали случку.
Десять рублей за каждую. Ночевал в машине. Зато потом Герда принесла семь щенков, продал каждого по двести пятьдесят рублей».
Очередная пьянка Попова со стрелками - начали с вина, закончили лосьоном. Игорь Долянов отпрашивался домой, Попов его не отпускал: нельзя, надо закрывать посты. Игорь сказал, что у него дома бутылка водки в холодильнике. Попов тут же собрался, и они уехали. Юра Бовин, пижоном одетый, тоже ушел. Воронов и Седов «раздавили» хранившуюся у Воронова в «заначке» бутылку водки и завалились спать. Никого из них Старцев не смог поднять на дежурство. Посты остались открытыми. Колин, по просьбе Попова, остался на ночь печатать полугодовой отчет о работе команды, о том, в частности, что за истекший период нарушений дисциплины не было, на посту никто не спал, случаев распития спиртных напитков не обнаружено.
Колин красит внешнюю стену в голубой цвет, стоит жара. Подходит с карабином Саша Воронов, вспоминает другую жару – в Средней Азии. Когда он работал на авиационном заводе, его послали под Актюбинск закупить для завода арбузы и помидоры, был июль, фрукты в Москве еще дорогие. Командировка неожиданно затянулась на целый месяц – долго не приходил трейлер. А когда пришел, не оказалось тары. Поехал туда с двадцатью батонами копченой колбасы и тушенкой – завод выделил, взял для дела, но директору предприятия в Актюбинске отдал только три батона и несколько банок, остальные продал по таксе – батон и две банки по двенадцать рублей. Командировочных выдавали двадцать рублей на неделю, конечно, не хватало, директор поддерживал, снабжал спиртом. Саша звонил на завод в Москву, жаловался на трудную жизнь, пускал пыль в глаза, а сам отлично отдыхал – загорал, пил, нашел девчонку, раза три ходил на танцы, но перестал из-за непрерывных драк между пэтэушниками и солдатами. Хорошо было, но скучно, всего два кинотеатра, жил в летнем домике, с этой девчонкой съездил в Волгоград. Арбузы отличные там, на их уборке местные жители набирают себе кто сколько может. Когда возвращался в Москву, по дороге продавал помидоры. На работе скроил злую физиономию – сделал вид, что измотался в командировке, устал дальше некуда. На директора подействовало, сказал: «Ладно, Саша, мы же знали, кого посылали, знали, что оправдаешь наше доверие, в накладе не останешься». Выписали премию двести пятьдесят рублей и дали дополнительный отпуск».
Уходит Лукашов. Объявил об этом привычно приподнятым тоном. Бердковский и Колин сошлись на том, что в прошлые времена из Алексея вышел бы прекрасный первопроходец, будь то на нашем Востоке или на американском Западе. С природой на «ты». Не дрогнула бы у него рука, когда бы стрелял он в тигра там, бизона или аборигена. В Лукашове больше добродушия, чем доброты.
В очередной раз Нина объявилась в темных очках, в очередной раз подралась с сыном. «Надо же его учить, - сказала зло и нецензурно выругалась. - Не сдаваться же. Он всего один раз ударил меня, но попал в глаз. Каждый вечер требует у меня самогона себе и дружкам. Прежде чем выйти на улицу, они должны подбалдеть. Я делала самогон на продажу, но теперь, пока Стасика не заберут в армию, не буду». И звонит знакомой: «А я пасу Стасика. Устала пасти. Быстрей бы уж в армию…»
Нина, Воронов и Ларионов смотрят в бинокль на противоположный берег, там загорает парочка, лежат, обнимаются, троица комментирует, хохочет, все поддавшие. «А он ей титечку лобызает»,- хрипло смеется Нина. Она сняла очки, Саша Воронов смотрит на нее с сочувствием и говорит, что не может смотреть на побитых женщин. «Или надо второй подбить глаз», - совершенно искренне предлагает он, Нина хохочет. Саша не представляет, как может сын поднять руку на мать. Да и вообще на родителей. «Твоему сыну нужен отец», - советует он Нине. Она соглашается и сетует: "Да где найти его?" "А вот Ларионов", - предлагает он. "Нужен он мне, пацан», - отмахивается она. Она бы из всех стрелков выбрала Женю Старцева – хозяйственный мужчина, можно на него положиться. «У меня такой характер – не могу быть спокойной дома, ору на всех, кричу по любому поводу, никому ни в чем не уступлю. Хорошо, дочь забрали в пионерлагерь на два срока. Ларионов Серега – разве может быть мне мужем? Какой он отец моему Стасику, если он пил с ним резоль? Чему может научить такой отец? Пить эту дрянь? Ты тоже хорош, - обращается она к Воронову. – Так кричал на жену по телефону, я бы на ее месте две ночи не спала, я впечатлительная. У нас в городе много девок крутятся вокруг моего Стасика. То проводы у него, то встречи, а я – подавай ему бутылки, где я их наберусь? В колхоз отправили его от завода, рабочие там его заставляют в магазин бегать, потом угощают, наставники, называется". Ларионов звонит своей подруге: "Ты еще не спишь?.. Я же не ударил тебя, ничего не сделал, ни фига не сделал… Толку? Никакого? От наших встреч? Извини и подвинься. А что тебе нужно?.. Я унижаюсь? У тебя отвращение ко мне? Нэля?! Ах, к пьяному! Правильно. К пьяному – правильно. Я сторож, по-твоему? Ну и что! Я слушал твоего Володю, он не умнее меня…" Добавив еще, Воронов и Ларионов ушли совсем, а Нина осталась дежурить, села в будке и уснула. Женя Старцев сам не свой, переживает, одно обнадеживает – это последнее дежурство его в качестве начкара, из отпуска выйдет Головин. Ночью Нину рвало, облевала всю будку, рассказывал Женя. Мальва с интересом прислушивалась к непривычным звукам. Среди ночи Колин и Старцев обсуждали статью Шмелева в "Новом мире". Все хорошо написано, сказал Женя, кроме фразы: «Дать им (предпринимателям) возможность зажиреть, а потом мы придумаем, как с ними поступить». Женя против прогрессивного налога. Он выступает за ни чем не стесненную инициативу личности. О морали в экономике, бизнесе рассуждать нельзя: не можешь - не покупай. Купит тот, кто может. Но не мешай работать тем, кто хочет работать. А работать в бизнесе надо честно, соблюдать правила.
Саша Воронов: «Я недавно справку брал у Жареного, выпили с ним, он спросил меня, как у нас дела, я ему откровенно говорю, у нас есть три человека, которых ты трогать не должен: Колин, Старцев и Бердковский, они дело свое знают, на них можно положиться. Я заметил, что маленькие люди – того, с приветом, часто злые, чего-то им не хватает».
Выдалось солнечное утро, когда по инициативе Попова поехали в Хотьково на стрельбище – с револьвером, двумя карабинами и патронами. И снова позавидовали 26-й команде в Хотьково, охраняющей радиостанцию МПС, - природа, лес, сенокос, грибы, приволье. Попов, лежа, первые пять выстрелов сделал в десятку. Воронов предложил Попову: «Давай, командир, поспорим, кто больше выбьет стоя из пяти выстрелов». Шабрин разбил их. Воронов, по его словам, из карабина никогда не стрелял, в армии больше гонял в футбол, и, тем не менее, оказался точнее, выиграл пари - бутылку коньяка. Самоуверенный Попов был шокирован результатом. Воронов плотнее Попова, руки крепче, потому и был метче – так решили все.
Куликов играет в шахматы с Бердковским и рассуждает: "Вот, Наум, ты хочешь стать Эйнштейном, у тебя есть дело, я завидую тебе, найди мне занятие… У Гончарова в "Обломове" есть умные слова: вы меня обвиняете в лени, но покажите мне такое дело, которое бы захватило меня. Нет такого дела. Я такой же, как Обломов…" Колин сидит рядом, читает "Котлован", Бердковский спрашивает: "Интересно?" "Да", - отвечает Колин. Бердковскому кто-то говорил, что эта вещь скучная, и потому он не собирается читать роман. На это Колин заметил, что в литературе и искусстве нужно иметь собственное мнение, а не пользоваться чужими суждениями. В мировой литературе ХХ века Пруст, Джойс, Кафка, Фолкнер, Томас Манн, Маркес – вершины. Из русской литературы в этот ряд он, Колин, поставил бы в первую очередь Платонова. «Почему тогда на Западе Платонова не знают?» - с недоверчивой улыбкой спросил Бердковский. «Потому что он непереводим». Бердковский делает очередной ход, сохраняя на губах иронически-насмешливую улыбку.
Исчез Попов – не появлялся несколько дней и не давал о себе знать. Ездили к женщине, у которой он живет, застали Попова в дым пьяного.
Приехал Жареный, заставил Бердковского временно принять караул Оградова (тот перешел в другую команду) и при этом выговаривал Науму: "Как вы могли допустить, что ваш начальник команды превратился в алкоголика?!" Сказал, что Попова он будет снимать. Игорь Коршунов обрадовался, предположив, что вслед за Поповым выгонят всех военных. Присутствовавший на разводе Жареный спросил Куликова, почему он не в форме. Форма на Филях, ответил Куликов. «А! – закричал Жареный. – Фили в курорт превратили!» «А вы не кричите», - громко сказал Куликов. «У меня такой голос», - опешил Жареный. «У вас интонация, а не голос. Голос у всех есть», - спокойно продолжал Куликов. «Что!? – опомнившись, взревел Жареный. – Сколько лет работаешь на Филях? Четыре года? Будешь стоять на Кутузовском, на глазах!» Бердковский потом, когда Жареный уехал, смеялся: «Жареный попал в точку. Хуже наказания Куликову придумать нельзя». А Куликов решил искать новое место работы. «У меня депрессия, - сказал он. – Меня радуют только критические статьи в газетах. Они появляются, значит, я не один так думаю. Как бы мне связаться с этими людьми? Я бы вступил в какое-нибудь общество за права».
У Шабрина в карауле исчезло пятнадцать патронов. Но предлогом для увольнения Шабрина послужила ночная проверка Жареного на Филях, где застали Седова спящим на посту. Вместо Шабрина начкаром снова назначили Михайлова. Рассказывая об этом, Михайлов смеялся: заставили чуть ли не силой. А начальником команды, к радости Бердковского, снова стал Ноздрин.
Игорь Долянов: "После армии, когда у меня была еще чистая биография, я собирался в стюарды на международные рейсы, был здоров, получил положительную характеристику из райкома, был уверен, что возьмут, уже представлял, что весь мир будет передо мной открыт, будет валюта, но отказали: КГБ не пропустил - служил в ракетных войсках. Стюарды в то время здорово обогащались на контрабанде".
В «Комсомольской правде» лидеры «Серков» опровергали всякие слухи и домыслы о себе, будто они хулиганы и прочее. «Серки» (семейная роккоммуна) - новое молодежное течение, их коммуна – «золотая середина между личностью и коллективом». Их цель – возродить старинные русские обычаи, праздники, музыкальные инструменты, костюмы, в свои ряды они агитируют хиппи, панков, ностальгистов, чтобы сообща бороться с фарцовщиками, люберами. Они чтут идеи Октября, надеются изгнать западные течения, западные моду и символы заменить на свои.
Алексей Тихонович звонит, спрашивает формулу распространения волн Гюйгенса. Колин поражен, передает трубку Бердковскому. Бердковский не помнит, но обещает посмотреть дома в справочнике. Бердковский тоже удивлен – какие люди в команде!
Ноздрин на разводе предупредил, что всех пьяниц выгонит из команды. Ознакомил с обстановкой на железной дороге: сложилось катастрофическое положение, участились аварии, хищения. Рассказывал о себе: за последние полтора года устраивался дважды и уходил. Работал комендантом на правительственных дачах, очень суетливая работа, тратил денег на бензин больше, чем зарабатывал. Потом устроился в рыбный трест юрисконсультом. Никогда не думал, что между предприятиями так много дрязг и ссор. Надоело, ушел.
Колин вышел из отпуска. Женя Старцев поведал о переменах в команде. Развязка наступила в августе, после зарплаты, когда пьяный Попов полез к Нине, она отфутболила его, он сказал, что уволит ее, начал оскорблять, она позвонила Жареному: Попов увольняет ее, выходить ей на работу или нет? Жареный забрал ее в отряд. Две недели Попов не появлялся на работе, не все получили зарплату. Жареный разрешил вскрыть сейф, там не хватало двести рублей. За кого-то Попов сам получил по ведомости. Обнаружили три квитанции из медвытрезвителя. В это же время Шабрин и Коршунов написали разоблачительное письмо на Попова и Жареного. Бовин поддержал на словах, но не подписал и предупредил Жареного о письме. Юра Бовин ждал момента и дождался, когда Шабрин отпросился у Юры уйти раньше на три часа с работы (Бовин исполнял обязанности начальника команды). Шабрин ушел из команды в 6 утра, Бовин тут же сообщил Жареному, Жареный приехал и составил акт – уход с работы без официального разрешения. Шабрина сразу уволили по статье. Шабрин в ответ на имя прокурора написал письмо на пятнадцати страницах, в которых, ссылаясь на фамилии и факты, описал все, что творилось в команде и отряде. А творилось всякое, грустно рассказывал Женя Старцев, он видел это своими глазами. Раз, например, Попов пил на работе с Черниковым, и они поссорились. Попов заявил Черникову, что увольняет его, и приказал сдать револьвер. Тот рассвирепел, выхватил револьвер из кобуры, взвел курок, но офицеров вовремя разнял Саша Воронов. В другой раз Шинкарев приехал на дежурство уже поддатым, добавил еще, убежал в ленинскую комнату, залег там, положил карабин на порог, снял с предохранителя и прокричал: "Всех сейчас к такой матери!" Попов, кроме этого, оформлял стрелкам премиальные, получал за них и пропивал. Старцев уверен: Шабрин не пришелся здесь ко двору, потому что много получал, развел огород и не делился с руководством. И Попов, и Юра без спроса обрывали у Жени на огороде огурцы и помидоры. А картошка выросла хорошая, закончил Старцев. Голос у него был ровный и беззлобный.
Бердковский о Бовине: «Мне жалко его. Он совсем не верит людям. Какой-то беспомощный».
Коля Шамов – невысокого роста, с бегающими глазами, с лица никогда не исчезает испуганное выражение. Раньше стрелком сопровождал грузы. Сказал, надоело там – охрана воровала караулами, стрелки имели собственные склады украденных магнитофонов, ковров и прочего. Того и жди, что тебя посадят со всеми.
По поводу письма Шабрина, зам прокурора вызвал стрелков в отряд. В коридоре их встретил Жареный, выглядел он непривычно торжественным, вежливым, мягко улыбался, с чувством пожимая руки, приветствовал: "А вот и они, орлы!" Потом приглашал каждого отдельно в кабинет и объяснял ситуацию: «Попова уволили по статье за пьянство, тут скрывать нечего, говорите все, что видели. Но ко мне сведений о пьянстве Попова из команды не поступало, хотя вот Шабрин и стрелок Кусенко утверждают в письме обратное – сведения поступали, больше того, будто я пил в команде вместе с Поповым. Короче говоря, я надеюсь на ваш здравый ум, на объективность». Взгляд у него теплый, доверчивый. Невольно подумалось: «Почему бы не быть ему всегда таким?» Зам прокурора, высокий, с полным, отечным лицом бордового цвета, глаза навыкате, с красными прожилками, устало, с вялым любопытством расспрашивал, что в письме Шабрина верно, что – нет. Предупредив, что протокол не пишется, чиновник из райкома партии, холеный, хмурый, спросил Колина в глаза: «Если вы покажете на Жареного, возможно ли, что вслед за этим последуют с его стороны санкции?» Колин ответил утвердительно, сославшись на примеры – организация полувоенная, профсоюза нет, служащий перед начальством в этой системе беззащитен, а предлог для увольнения неугодного человека всегда найдется. От собеседования остался неприятный осадок. Было очевидно, что и зам прокурора, и чиновник из райкома партии не были заинтересованы в раскрытии противоправных действий местных властей на железной дороге. И не потому, что они с этими властями даже как-то были связаны, а потому, что дело это мелкое, суетное и хлопотное. На это Жареный, по-видимому, тоже рассчитывал.
Нина рассказывала стрелкам, как по приказу Попова однажды доставала деньги – попросила у Коршунова взаймы пятнадцать рублей. Он не давал. "Хочешь, - сказала, - разденусь?" И разделась. Он дал. Назад она вернула ему свою часть - пять рублей. Остальные деньги должны были отдать Попов и Бовин. Не отдали. Стрелки смеялись.
После истории с Шабриным Нина уволилась.
Куликов взахлеб читает газетную информацию об экологии, ошеломлен фактами преступлений. Обращаясь к Колину и Бердковскому, он негодует: «Вас как ученых надо убивать – до чего довели страну! Все знаете и молчите!"
На собрание по письму Шабрина пришли почти все стрелки, за столом президиума сидели зам прокурора, чиновник из райкома, представитель ОБХСС и зам Жареного. После прочтения письма потянули руки желающие выступить. Выступали в основном те, кого Шабрин упомянул в письме нелестным образом. Все выступавшие пылали ненавистью к Шабрину – по сути, самому исполнительному и дисциплинированному начкару, никогда не пьющему в команде. Юра Бовин с бегающими блестящими глазками на круглом, воспаленном лице в фуражке и форме (он поменял должность старшины на начкара) проникновенно взывал к собранию: «Товарищи, встаньте в положение Попова. Совершенно больной человек, вырезан желудок, не работают почти все внутренние органы, живет на лекарствах. А в письме утверждается, что он пил в команде. Нет, я лично не видел этого. Правда, запах был. Но что такое – запах? Я тоже календулой полощу рот, когда болят зубы, а она на спирту, как известно. Не забывайте, как много он сделал для команды, оставался здесь допоздна, приезжал в выходные – и все ради работы, ремонта, нашего блага. Конечно, он мог в это время выпить, но я не видел. А то, что товарищ Жареный приезжал сюда и пил здесь, да это чушь несусветная! За такие слова автора надо судить! А вот Шабрин, который печется о дисциплине в команде, свой караул распустил, что подтвердили проверки. И патроны никто не прятал у Шабрина, если кто и прятал, так только он сам, чтобы лишний раз насолить Попову. Шабрин – глубоко непорядочный человек, я убежден в этом. Его понять можно, ведь он здесь получал за просто так четыреста рублей с пенсией, да еще огород содержал самый большой – все ему было мало земли, хапал и хапал. А тут оторвали его от кормушки, и он начал мстить (в этом месте зам прокурора прервал Бовина, попросил выступать по существу письма). Буньковский, о котором пишет Шабрин, что он не стоял на посту, а приезжал только получать деньги, на самом деле много сделал для команды, обеспечил нас материалами, привозил их на своей машине, а с мая стоял на посту с учебным карабином…» Зам прокурора даже подскочил от очевидного вранья: «Не стоял он ни разу, нет в книге выдачи оружия соответствующих записей!» «А я говорю, стоял! – настаивал Юра. – Может, с палкой, дубиной, но – стоял!» Зам прокурора: «Товарищ Бовин, вы цвет команды, должны были обеспечить здесь порядок, вы, как сами утверждаете, пропадали тут сутками и не видели пьянок?! Нет, товарищ Бовин, такие непорядки нельзя покрывать». Бовин: «А что, у вас в прокуратуре нет недостатков? Есть. Знаю. Работал. Сталкивался. Или – в ОБХСС? Тоже знаю. Есть и еще какие! Десять лет работал…» Представители прокуратуры и ОБХСС молча улыбнулись. Юра внезапно осекся, будто одумался, сел и стал обтирать платком лысину. Оградов, майор в отставке: «Я четыре месяца работал в команде и ничего подобного за Поповым не замечал. А вот Шабрин – да! Я очки оставил в столе пульта, приезжаю на дежурство – нет их. И все пропажи – деньги, часы - случались во время дежурства караула Шабрина». Головин (сейчас работает оформителем в первой команде): «Попова никогда пьяным не видел, за исключением одного случая, когда мы за пятнадцать минут до ухода выпили на четверых бутылку водки. Единственный случай! И то это случилось во время ремонта, который делали своими руками, нервы были на пределе. Конечно, в то время служба была запущена, потому что было не до нее. Ремонт закончим, говорил Попов, возьмемся за службу. Будем мужчинами, товарищи, будем порядочными, давайте разберемся в Шабрине – порядочный ли он сам человек, обвиняя практически всю команду в непорядочности?..» Саша Воронов: «Шабрин вел себя непорядочно, когда пришел на отработку и вместо дежурства на посту ушел на огород, работал там полдня, потом пришел ко мне, я был тогда вместо начкара, и своей рукой поставил себе восемь часов отработки». Черников: «Я несколько раз менялся с Шабриным дежурствами, скажу прямо, караул у него распущенный, у него два стрелка закрывали один пост, а писал им по двадцать два часа. Против ребят я ничего не имею, а вот руководитель у них был не тот…» Михайлов: «Да, у Шабрина ребята охладели к работе…» Новый начкар: «Я работаю в команде недавно, два месяца, но скажу, что коллектив здесь отличный, работать приятно, а то, что Шабрин пишет, будто здесь коллективные пьянки и прочее, так это ложь. И раскола в команде нет и не было, не было любимчиков и тех, кого Попов якобы преследовал…» Поднялся Бердковский: «Не знаю, какие личные качества у Шабрина, но он был всегда приятным человеком, он единственный в команде, кто выступил против Попова, против беспорядков. И будет несправедливо, если человек, борющийся за правду, пострадает. А получается именно так – его уволили по статье. Против Попова я ничего не хочу говорить, он человек, наверное, больной, а когда трезвый – даже очень приятный. Но наряду с хорошими качествами он сделал много плохого. И если бы не Шабрин, последствия могли быть хуже…» Бердковского слушали в полной тишине, его выступление прозвучало диссонансом в общем хоре выступавших. Вечером, после собрания, Старцев передал Колину разговор с Головиным. Со слов того следовало, что зам прокурора и Жареный друзья. После тех бесед стрелков с зам прокурора в отряде у зам прокурора с Жареным состоялся длинный, часа на три, разговор. «Теперь понятно, - сказал Старцев, - зачем нас вызывал зам прокурора. Он опрашивал тех, кого Жареный подозревал в доносах и анонимных письмах. Зам прокурора добивался от нас откровенности. И это беззаконие творится везде, до самого высокого уровня. Они практически неуязвимы, неподсудны – все эти Жареные, Ехины…»
У Саши Воронова есть приятель - директор овощного магазина. Саша берет у него ящиками списанный виноград и делает из него вино. Рассказал свой рецепт изготовления вина. Сейчас стоят фляги дома в Москве и на даче. «Я перешел работать в продовольственный магазин в здании гостиницы «Москва», в водочный отдел, - поделился он последними новостями. – Меня представлять не надо – из 40-го магазина. Фирма! А вокруг «сосочки» ходят, проститутки. Но я ими не интересуюсь».
Горбачев огласил данные: «У нас пятнадцать миллионов управленцев на сто миллионов работающих. Сорок миллиардов уходит на зарплату управленцам. Дотациями на питание пользуются самые обеспеченные. Надо цены изменить так, чтобы широкие массы не пострадали…»
Женя Старцев сетует: исчез из продажи хлористый аммоний, который требуется ему для сварки металла, его раскупают самогонщики. Хлористый аммоний – катализатор браги.
Саша Седов работает грузчиком в универмаге. Рассказывает о длинных очередях за американскими духами – по двадцать пять рублей за флакон. Но есть в магазине очередь покороче – к грузчикам магазина. Они перепродают эти духи по пятьдесят рублей. Директор магазина жалуется, что план выполняется кое-как, с трудом, а у самого при зарплате сто восемьдесят рублей два автомобиля «Жигули».
Куликов ходил на выставку картин Лентулова. «Нестандартный художник», - одобрительно сказал он. Понравился и американский фильм «Амадеус» с новой трактовкой Моцарта и Сальери. Он читает все газеты подряд. «Столько интересной информации! - восклицает Куликов. - Например, рабочие хлебокомбината скинули директора сами – профсоюзы зашевелились!» Бердковскому Куликов нравится: «Необразован, но самобытен». О Долянове же у Бердковского другое мнение: «Образован, но очень скептичен и рационален».
В караульном помещении с пульта громкой связи исчез микрофон. Кто-то срезал. Из своих – кто же еще.
Новый старшина Глотов – отставник из МВД, полный, лысый, на вид веселый, добродушный, но глаза смотрят пристально, недоверчиво. На разводе предупредил, чтобы работали без ЧП, скоро празднование 70-летия Советской власти и 150-летия железных дорог в России. «Поэтому пить на работе нельзя. Потерпите до дома».
Куликов: «Как мне быть? На кого опереться? Друзей нет. Даже в рождении не повезло – появился на свет в бедной, нищей семье. Один брат, пенсионер, живет ради денег, другой заботится только о своем здоровье – даже в шахматы не играет, чтобы лишний раз не волноваться, хотя шахматы любит. Работает этот брат на автобусе. Там строго - за малейшее нарушение шофера пересаживают на грузовую машину, что означает для него потерю в зарплате в два раза». Пришел с поста в гневе: в порту сливают мазут в реку, вся поверхность воды в разводах. Колин дозвонился до речной милиции, они обещали предупредить службу надзора за рекой. «Бесполезное дело, - сказал Черников. – Сколько раз предупреждали – никакого толку. Никому эта река не нужна».
В стрелковой газете передовица начиналась так: «Личный состав 23-й команды I категории Отдельного Московского отряда военизированной охраны Московской окружной ж.д., стремясь внести свой вклад в осуществление стратегического курса ХХVII съезда партии на ускорение социально-экономического развития страны, мобилизуя свои усилия и резервы, знания и опыт, укрепляя трудовую и служебную дисциплину, улучшая организацию службы, в честь 70-летия Великого Октября принимает следующие обязательства…»
Начальник караула Юра Бовин на разводе кричит во всю глотку: «Становись!» Старшина и тот удивлен, укоризненно качает головой: «Не на плацу же». Юра изо всей силы бьет кулаком по двери, он в яростном возбуждении, он хочет сделать что-то экстраординарное, свершить, предпринять, энергия в его крепком теле клокочет, бьет ключом, глаза блестят. Увы, приходится сидеть сутки за пультом, нести рутинную службу – менять часовых на посту, смотреть в окно на проходящие поезда. Ночью, около четырех, звонит на пост, голос испуганный: «Ты звонил? Кричал?» Колин ответил, что не кричал, никто не кричал, полная тишина. Он удивился – неужели показалось? Через некоторое время снова звонит: «Кричал?» «Не звонил, не кричал, - говорит Колин. - Спи спокойно, Юра».
Игорь Долянов: «Выкапываем луковицы гладиолусов с девяти утра до шести вечера, пока светло. Адская работа – руки стынут. Надо выкопать пятьсот тысяч луковиц, промыть их, просушить, рассортировать, а перекупщики торопят. Тысяч двадцать должны заработать…»
Шестое ноября. Власть приготовилась отмечать праздник, Кутузовский проспект увешан гирляндами лампочек, над Белым домом завис на воздушном шаре алый, подсвеченный прожекторами, флаг. Небо мглистое, непраздничное. Напротив, за мостом, два мальчугана собирают пожухлую траву в копешку, поджигают, поднимается густой дым, дым закрывает от глаз и Белый дом, и флаг над ним.
Ночью морозы. Уголь для котла еще не завезли. Зато днем тихо и солнечно – красивая осень! Замерзшие листья падают с березы, как бумажки, с сухим шелестом. На солнце тепло, а за углом, в тени, холодно. Воробьи живут артелями. Вот и сейчас кучкой кормятся на путях, что-то находят, движения на земле импульсивные. Откуда-то взялась синичка, покачалась на ветке и полетела – по синусоиде.
«Экология инфаркта», - выразился Горбачев.
Саша Воронов не в духе, что ему не свойственно. Нарвался на обэхээсэсников – капитана и двух лейтенантов. Задержали в магазине, когда он выносил грузинам двадцать больших бутылок водки. Если бы деньги не взял у них, то отбоярился бы. А так – с поличным. Офицеры ОБХСС грузин отпустили, деньги им вернули – чтобы они не стали свидетелями. Держали Воронова до шести утра в отделении милиции. Составили бумагу. Забрали водку, содрали «стольник» и сказали, чтобы пришел к ним с двумя бутылками коньяка и коробкой конфет. Конфет нет, сказал, было, Саша. Достанешь, безапелляционно заявили они. В итоге накололся на четыреста пятьдесят рублей – это месяц ему работать бесплатно. «Вы наглеете, и мы наглеем», - заявили ему прямо блюстители порядка. Два раза Саша «залетал» и в Елисеевском – на пятьсот пятьдесят и шестьсот рублей. А водку, бутылка которой стоила пятнадцать рублей, он загонял грузинам по восемнадцать.
«Московские Новости» от 8 ноября опубликовали мнение А. Сахарова о фильме «Риск». Вот некоторые выдержки. «Главная идея фильма в том, что говорить правду – это риск. И в то же время говорить правду – это абсолютная необходимость». «Вся страшная правда о Сталине и его эпохе еще не сказана… Мы видим запись в дневнике Королева в день похорон Сталина. В этих строчках глубокая скорбь, растерянность. Я вспоминаю, что в те дни в моем письме жене отразились примерно те же чувства. Я потом стыдился этого. Пытаясь анализировать самого себя, я думаю, что имя Сталина ассоциируется прежде всего с делом, которое мы считали самым важным». «Казнь Розенбергов была реваншем контрразведки США за дело Клауса Фукса, который передавал СССР во время войны и после нее важнейшие атомные секреты по идейным соображениям и был разоблачен уже после отъезда из США. Без этого правда будет неполной». «Хрущев был фигурой мирового значения… Одним из его шагов было значительное сокращение армии и вооружений в СССР». «В фильме есть поразительные кадры. Один из них – разрушенная американской бомбой Хиросима. Группа советских военных советников прибыла туда после бомбардировки. Их лица возбуждены, они еще живут психологией войны. Это уже начало новой эпохи, новых трагических проблем, вставших перед всем человечеством…»
Юра Бовин на разводе призывает караул к бдительности, внимательности: «Меня больше всего волнует ваша служба на Филях, поезда идут часто и быстро – хоть вторые глаза вешай». «Кроме своей шкуры его ничего не волнует», - скажет на Филях Куликов о Бовине. Бовин слушает рассказы Воронова про магазин с завистью. Разговаривая с женой по телефону, стучит кулаком по столу: «Виновата по уши, так и скажи!.. Хлебни для смелости… Выкручивайся сама…» А потом с какой-то женщиной говорил совсем другим тоном – елейным, с придыханием, со слащавой улыбкой на лице, употребляя деликатные выражения: «О да, восхитительно, непередаваемо!.. Премного вам благодарен…»
Проверкой было установлено, что седьмого ноября на дежурстве Черников был пьян. Ему предложили уйти тихо, без скандала, по собственному желанию. Что он и сделал.
Воронов: «Ходил в ОБХСС, отдал им коньяк и конфеты, они в ответ передали акт и мягко сказали, что теперь я могу никого не бояться, выносить, что захочу. Так я им и поверил. Лучше подальше от них».
Распространились слухи, что Ельцин находится в больнице с инфарктом или даже умер. И вдруг сообщение: Ельцин назначен министром Госстроя. Ельцин все больше привлекает к себе внимание. Савл нашего времени?
Колин вслух вычитал несколько мыслей Паскаля: «Неумение изучать человека заставляет изучать все остальное. Но разве это то знание, которое человек обязан иметь? Не лучше ли даже для его счастья не знать всего этого?.. Жажда счастья – это изначально присущий несовершенный человеческой воле импульс… Смерть, не видимая на поверхности, но таящаяся в глубине каждого явления, - самая веская причина невозможности подлинного счастья… Нужно стремиться к общей цели, склонность же к самому себе есть начало всякого беспорядка…». «Когда он жил?» - спросил Куликов. «В ХVII веке», - ответил Колин. «Можно подумать, что он наш современник», - не скрывая изумления, медленно произнес Куликов, взял в руки книгу о Паскале и прочитал следующий абзац: «Человек, предоставленный самому себе, не способен выйти из глубиннейших коренных противоречий расколотого и раздробленного мира и не находит твердой точки опоры ни в чем. Но бездонная глубина и принципиальная неустранимость этих противоречий ни социальными переустройствами, ни философскими доктринами свидетельствуют, по мнению Паскаля, о наличии стоящей за ними тайны, без которой нет никакого смысла в человеческом существовании». «Что скажешь, Наум?» - обратился Куликов к Бердковскому. «Пространные рассуждения, - снисходительно улыбнулся Бердковский. – В то время наука, по сути, еще только начиналась, выбираясь из пут астрологии и алхимии». «Хотя сам Паскаль уже был настоящим математиком и физиком», - напомнил Колин. Бердковский согласно кивнул.
Старцев забрал Мальву себе домой. Собака исхудала, начались морозы.
За окнами караульной будки вьюжит, включена электрическая печь, из приемника звучит симфония №40 Моцарта, в углу стоит карабин. Приятное ощущение зимовья, отшельничества.
Мальчишки лет восьми-девяти с игрушечными автоматами играют за зоной в войну, перебегают железнодорожное полотно, залегают, «стреляют». Колин с карабином за спиной гонит их подальше от дороги, они прячутся в зарослях, залегли в овраге, направили на него дула своих автоматов, наверное, воображают, что он – немецкий охранник, а они – партизаны…
Саша Воронов: «Нас, грузчиков, в отделе трое, отстегнуть заведующей в день по десятке ничего не стоит, не жалко – ведь это она дает нам реализовать товар налево. А то вчера сама подошла, сказала, что без денег, а ей надо. Надо, значит, надо. Освободили меня от ящиков, и только этим делом я весь день занимался. Ей заработал сорок, себе – шестьдесят. У меня в раздевалке полтора ящика водки. Если будет проверка, не оправдаюсь. То же у всех грузчиков. На днях нас проведал майор МВД, прохаживался по магазину, приглядывался. Мы ждали, «не работали». А «работаю» я так: как только открывается винный отдел, там выстраивается очередь, я выхожу и «работаю» с полчаса, не больше, не зарываюсь, рублей двадцать кладу в карман для затравки. А где ты еще заработаешь двадцать рублей за полчаса? Конечно, рискуешь, нервничаешь, но знаешь – есть за что. После дежурства здесь, на мосту, еду в магазин, сразу трудно там, хочется спать, но постепенно входишь в ритм. В магазине интересно работать, всегда с людьми, перебросишься шуткой, в обед сыграешь в шашки. А тут трудно – сидишь в будке один, скучаешь. Бывают дни в магазине неудачные – заработаешь рублей пятнадцать, но такое случается редко. Это, считай, отработал день задаром. Что еще хорошо в магазине – уходишь домой сытым и поддатым, в настроении. И домой чего-нибудь принесешь. У меня в семье никто не стоит в очереди в магазине. А это много значит в нашей жизни. Зашел на днях в 40-й магазин, парень, с которым там работал, отдает мне тридцать восемь рублей – оказывается, занимал у меня, а я забыл. Получай я одну зарплату здесь, разве я забыл бы про эти тридцать восемь? А в магазине имею в день рублей шестьдесят. Ну, тридцать пропьем – коньячок там, бутылка водки, все равно тридцать остается. Деньги как приходят, так и уходят, я привык жить на широкую ногу еще с тех времен, когда играл в хоккей. Жене, не задумываясь, покупаю французские духи за двадцать пять рублей – для маленького презентика. Хорошо иметь дело с грузинами, они деньги не считают, вытаскивают из кармана нераспечатанные пачки. Иногда мелькнет в голове: может, прибить одного такого?.. Батон финского сервелата тянет на пятнадцать рублей, а они берут у меня по двадцать пять. Водку в литровых бутылках – тоже по двадцать пять. Любят финские конфеты. Заведующая с ящика водки имеет восемь рублей, т.е. сорок копеек с бутылки, я продаю ее по двенадцать рублей за бутылку при цене девять-десять. С блока индийского чая (сто пачек в нем) она имеет тоже восемь рублей, а я толкаю каждую пачку по рубль пятьдесят. Сначала беру деньги, потом выношу товар. Не все умеют так работать. Нас четверо опытных. Мы из разных отделов и никогда друг у друга клиентов не перебиваем. Только если себе или своим, то иду в другой отдел, прошу. Тут рвать нельзя, надо помнить о коллективе. Студент пристроился к нам в магазине, не можем его выжить. С утра поработает, убежит на лекции. Когда самый завоз товара, его нет. Придет вечером – опять делать ему нечего. Хитрый. А продавцы живут с недовеса, у начальства навар за счет всяких усушек, сортировок. В накладе никто не остается». Воронов сказал, что Юра Бовин попросился к нему в магазин. Черта с два – он знает Бовина: работать будет он один, Саша, а выручку – на двоих.
Новый стрелок – Володя Аристов, лет под пятьдесят, нос набок, глаза слезятся, раньше работал разъездным стрелком. «Стрелять надо точно, - поучал он. - Наповал. А то у нас один стрелял в ворюгу, когда тот хотел вскрыть вагон, не убил, только ранил. Суд настоял, чтобы стрелок заплатил ему за физический ущерб». Володя ругает всех руководителей государства, кроме Сталина. При Сталине был порядок, утверждал он. А сейчас все ошибки хотят свалить на него одного. Аристов служил в Германии в 54-58-х годах, задержали в армии из-за событий в Венгрии. Предлагали остаться там на сверхсрочную, он, дурак, не согласился, сейчас жалеет, а так были бы деньги и вещи.
У Б.Слуцкого: «А дела стоят, как опоры /недостроенного моста,/ по которому очень нескоро,/ никогда не пойдут поезда».
Пишет Ирма Г. девятнадцати лет в «Юности»: «Чувствую в себе какую-то внутреннюю силу, которая, как вулкан, вскипит когда-нибудь и прорвется и уж тогда будет бить ключом. Я приближаю это время. Но сейчас мне рано преображать мир, реально сделать не могу, а мечтам моим нет предела. Не знаю даже, как это будет выглядеть, но это будет прекрасно!..» Сколько таких, как Ирма, в стране! Слышат их власть предержащие?
Мошкарев - новый начальник команды, высокий, с военной выправкой, но фигуру несколько портит небольшой, выпирающий живот. На собрании 2-го декабря он сказал: «Я буду краток. Работаю с вами немного. Скажу о дисциплине. Форма есть – получайте. Чтобы на разводе – в форме. Чтобы не опаздывали. Снисхождения не будет. Есть нарушения по несению службы. Будет проверка из отдела. В 27-й команде отозвали с поста стрелка, попросили разобрать карабин. Не смог. Начальник караула не смог разобрать и собрать револьвер. Мы проведем учебу. На следующей неделе нас будут проверять. О применении оружия - применять в самом крайнем случае. Сделайте все возможное, чтобы не применять. Помните, что ничего нет дороже человеческой жизни…» Старшина Глотов тоже высказался спокойно, основательно, нравоучительно: о культуре, порядке, чтобы сняли замки со шкафов, не резали клеенку на кухонном столе, не ложились на топчаны в сапогах, чтобы содержали посты в чистоте, проверяли связь, сигнализацию и прожектора. По поводу металлической будки, в которой бьет током и очень холодно, Мошкарев сказал, что наряд на строительство деревянной будки отослали в отдел, будку будет делать ПЧ. В отряде, сказал он, каждый год не реализуется сто тысяч рублей, отпускаемых на строительные и хозяйственные работы, нет материалов, не хватает рабочих. С этого месяца, предупредил Мошкарев, он и старшина начнут проводить ночные проверки в команде. На Московской железной дороге планируется сократить двести пятьдесят человек, большие сокращения намечаются с Нового года по всем предприятиям Москвы, поэтому стрелки должны помнить, что людей, желающих работать в охране, предостаточно, должны дорожить местом. Если он увидит у кого-либо халатное отношение к службе, то пусть пеняет на себя. Не преминул выступить Юра Бовин: «Стрелкам я бы посоветовал меньше сидеть в будке, больше прохаживаться. Если идет начальник команды, необходимо выйти, предложить ему услуги – может, что-нибудь ему требуется, без гимнов, конечно, и песен, а просто, по-деловому, нужно радеть за общее дело. Надо быть предельно бдительным, а то вот сядет мальчик на рельсы и станет переобуваться, а тут поезд из-за поворота. Тогда отвечай, а больше всех – начальники караула и команды».
Убрали стулья из будок – положено стоять, не читать, смотреть в оба. Начальник команды и старшина держат себя на расстоянии от стрелков, смотрят подозрительно. В команде установилась напряженная обстановка, каждое дежурство – это ожидание проверки, это атмосфера недоверия. Стрелки снова заговорили об уходе.
Старшина Глотов и Юра Бовин постоянно играют в шашки, но краем глаза старшина наблюдает за стрелками, за каждым шагом, хотя внешне улыбчив, приветлив. Старшина повесил замки на все служебные помещения, сказал, что он не такой рубаха-парень, как Попов, с которого вычли двести пятьдесят рублей за линолеум (который ему не додали на складе) и двести пятьдесят рублей за украденные полушубки.
В одиннадцать вечера Бовин паническим голосом кричит Колину по телефону на пост: «Вот так! Я же предупреждал, что Мошкарев будет проверять! На Филях он застал Бердковского и Куликова в одной будке. Я же предупреждал!» Утром Бердковский писал объяснительную: мол, зашел на пост к Куликову, чтобы сверить часы. И поделился с Колиным подробностями: Долянов был пьян настолько, что долго не мог открыть дверь в караульное помещение Мошкареву. Что теперь будет с Доляновым?
Саша Воронов восторженно возбужден: «Ух, и день вчера был! Четыреста рублей заработал на парфюмерии – французские духи и туалетная вода. У нас, грузчиков, с продавщицами парфюмерного магазина, что рядом, полный контакт – они нам свою продукцию, мы им свою. А духов этих во флакончике всего семь с половиной граммов».
Игорь Долянов: «Я знаю досконально, что все фамилии людей, взявшихся за кооператорское дело, уже вносятся в карточки ОБХСС».
«Московские Новости» сообщили, что в Клайпеде верующие на собранные деньги построили храм, а власти отобрали его для филармонии, «учитывая пожелания трудящихся».
Миша, новый стажер, дотошный человек, копается в инструкциях, положениях, во всем сомневается, чем выводит из себя Юру Бовина. Миша пришел к мысли, что охрана моста – ненужное, расточительное для государства занятие.
Утро девятого декабря – еще темно, огни фонарей отражаются в черной реке, берега белые, как в пуху, вчера выпал первый снег. Ветер нервный, колючий, порывистый. Крепчает мороз. Первый оскал зимы.
Миша: «Оружие сейчас достать не трудно. Труднее достать патроны. Умельцы в Туле изготовляют пистолет за пятьдесят рублей. Но тонко работающие преступники стараются обходиться без огнестрельного оружия».
Саша Воронов взахлеб, шепотом, глаза блестят от восторга, рассказывает Колину: «У-у, вчера в железку выиграл шестьдесят пять рублей (переодеваясь в раздевалке, он выворачивает карманы, вываливаются мятые бумажные деньги, он их расправляет, считает), нет, семьдесят пять даже. Что это за игра? Берешь купюру и называешь любой порядок цифр. У кого больше в сумме. Как спринт. Выигрыш сразу. Сначала в магазине мужики играли по пятерке, потом по десятке, а потом по двадцать пять. Деньги же есть у всех. Потом купили коньяк, шампанское, хорошо посидели».
Мошкарев давно работает в ВОХР, начинал стрелком. Говорят, Ехин уговорил его принять команду на Кутузовском мосту, чтобы навести порядок – уже в какой раз?!
Сергей Ларионов шмыгает, как челнок, то в будку к Воронову, то куда-то исчезает. Он хотел взять билеты на американский фильм «Окно спальни», но не смог – очередь на версту. «А куда еще пойти с девушкой? - сетует он. – Чем ее занять?» Он познакомился с ней только что по телефону, еще не видел ее. Поздно вечером пришли Долянов и Байзин – оба пьяные, шатаются. Бовин отнесся к их явлению спокойно, уговорил Долянова идти назад, на Фили, спать. По реке, хрустя льдом, прошел катер. Колин, отстояв часы, долго звонил в дверь караульного помещения. Юра открыл заспанный, недовольный.
На жирной красной груди Юры Бовина серебряный православный крестик. Интересно, крест этот хоть к чему-нибудь его обязывает? Кресты носят уже многие обыватели – в качестве украшения.
Ходит по рукам выступление Ельцина на октябрьском Пленуме ЦК. В нем он, говорят, обрушился на жену Горбачева, которая якобы руководит страной больше, чем ее муж. Слухи, слухи…
Саша Воронов любит вспоминать Норильск, где он играл в местном «Геологе». Там их, варягов, было пять человек, они были оформлены рабочими пятого разряда буровой установки, которую он так ни разу и не увидел. «Холодища там, - рассказывал он, - на улицу почти не вылезали. На тренировку, в гостиницу, ресторан – всегда на служебном автобусе. Выходило в месяц в среднем восемьсот, плюс бесплатное питание и девочки. Девочки рады были уже тому, что пройдешься с ними по улице. Местные игроки нас, москвичей, не любили, но что им оставалось делать, если мы классом были выше?» Саша сказал, что Михайлов уволился из магазина, сорвался, не выдержал испытания – каждый день заработок пятьдесят-восемьдесят рублей. Ему кажется, что Михайлову надо лечиться от алкоголизма. Жаль, парень-то хороший, заключил Саша.
Документальный остросоциальный фильм «Больше света» произвел впечатление на Куликова, но не на Бердковского. «Все это эмоции, а эмоции быстро проходят», - сказал он.
В будку к Колину ввалился Ларионов, от него несло перегаром. Колин спросил, ходил ли он с девушкой в кино. Ходил. На «Рэгтайм». Американский. Отличный фильм. Потом позвонил девушке снова, хотел договориться о встрече, отказала, она поняла по разговору, что он пьяный. Она решила, что он пьет постоянно и уже не может без спиртного. Он жалеет, что не удалось с ней подружиться. Хорошая девушка. Уже какая по счету бросает его! «Нет, надо с алкоголем завязывать, - сказал он. - Буду устраиваться в милицию». «Но там же строго», - напомнил Колин. «Вот и хорошо, - сказал он. - Поступлю в заочный институт. Мне уже немало – двадцать семь лет, пора взяться за ум. Когда служил в погранвойсках в Средней Азии, мне советовали остаться, обещали военную карьеру. Жалею, что не остался там. А тут распустился».
1988 год
Первое января. Задержали бабулю. Шла прямо по путям. Оказалось, глухая. Женя Старцев с ней обходителен, но вынужден был кричать, чтобы выяснить, кто она и куда идет. Показала пенсионную книжку, ей восемьдесят лет. Голова по-деревенски повязана шалью, под шалью красная косынка. В караульном помещении разделась, под пальто у нее стеганая безрукавка, не снимая которую она выпила предложенную чашку чая с молоком. Говорит, три дня не ела, не пила, не умывалась. Старцев уложил ее спать. Что делать с ней дальше? Кто-то пошутил: «Вместе с имуществом бабушку будем передавать по ведомости следующему караулу». Решили вызвать милицию. Милиция не заставила себя ждать, но прилетевшие четверо молодцев разочаровались, увидев всего лишь деревенскую бабку. Долго выясняли, откуда она и куда идет. Оказалось, у нее в Москве есть сын. Нашли его адрес по фамилии и телефон. Позвонили, сын без всякого энтузиазма обещал приехать, забрать мать. Милиционеры уехали, оставив бабушку в команде ждать своего сына. Около двенадцати ночи приехала невестка. Муж был пьян, сказала она, не смог. Бабуля разомлела, не хотела одеваться, покидать команду, особенно ей понравился Женя. Невестка сказала, что старушка больна психически, ездит по городам, куда ей заблагорассудится, недавно была в Пензе, а живет в Горьковской области. Сын не хочет ее видеть. Когда они ушли, Старцев долго не мог успокоиться – ведь глухая бабушка запросто могла попасть под поезд здесь, в зоне! Тогда бы кто отвечал за это? Конечно, он, Евгений. Как назло, Бовин не вышел в это дежурство и ему было поручено заступить вместо него. «Пропади пропадом это начкарство», - в сердцах сказал он.
Шабрин не успокоился, написал письмо в ЦК КПСС. Идут разговоры, что его скоро восстановят. Только трое в команде: Бердковский, Колин и Старцев - не против его возвращения.
Женя Старцев постоянно озабочен, встревожен – и изменениями на работе, и, наверное, тем, что не все ладится дома. Звонит домой жене, консультирует насчет чертежей, сердится: «Хорошо, Тома, я отстегну тебе пятерку… твою мать, Тома…». Ничто не радует в этой жизни Женю. Осторожный человек. Избегает риска. Даже собственные дети для него риск.
Абель, разведчик, пишут в газете, принимал жизнь такой, какая она есть. Включая жизнь в тюрьме. Когда сидел, месяцами, годами рисовал одно и то же дерево на обочине дороги.
Шутка ходит: «Единица измерения демократии – один ельц».
Юра, стажер, моложавый, приветливый, работал 2,5 года на Шпицбергене в геологической партии. «Мы добывали там уголь, который обходился нам дорого и был не нужен, - рассказывал он. - Содержим шахты, чтобы не допустить на остров американцев с их базами. Управляют островом норвежцы. Благодаря им на острове поддерживается порядок. В двух метрах видел белого медведя. Если бы командовали наши, давно бы перебили всех медведей. Основной наш персонал там – летчики и шахтеры, люди неинтересные, все разговоры только о деньгах. Случаются ссоры и драки – из-за женщин, но деньги – главное. Зарабатывают там от шестисот до тысячи».
Мошкарев на разводе оповестил стрелков об участившихся на дороге хищениях, совершаемых стрелками-охранниками. Сверлят ручной дрелью дырки в цистернах со спиртом, затариваются, потом дырки забивают пробкой и замазывают.
Девятое января. Фили. Затяжная оттепель, лед на реке растаял, вода черная, спокойная, отражает фонари и прожектора портальных кранов. Воздух серый, снег у берегов серый, небо серое, мост серый, серые дома вокруг, серые клубы дыма из труб. И всему этому серому в контраст - золотой купол церкви Покрова в Филях.
Саша Воронов: «Достались мне праздники. 31 декабря работал в магазине, отметили, конечно, там как полагается, потом встречал Новый год дома, смотрели телевизор до пяти утра, а к восьми утра сюда на работу, 2-го снова магазин, ходил там, чуть не падая, а заведующая торопит: «Побыстрей, Саша, а то за простой машины мы платим». Она не понимает, что каждую машину, эти две с половиной тонны, приходится разгружать трижды – на весы, потом на тележку, потом в склад. В этот магазин меня перетащила заведующая, с которой я работал в 40-м. В другой смене мужики офонарели – берут друг с друга деньги. Опоздал на пятнадцать минут - плати пять рублей, на тридцать – десять рублей, на полдня – пятнадцать рублей. Не вышел совсем, выкладывай тридцать. Если помогут тебе из другого отдела разгрузить машину, отдай пятнадцать рублей. Я устаю больше психологически, чем физически, полностью отдыхаю один день из четырех. В этот день отсыпаюсь».
Бердковский: «Еще неизвестно, кто больше прав – Лысенко или Вавилов. Сейчас биологи снова склоняются к мысли, показывают опыты и наблюдения, что среда влияет на наследственность». И переключился на другую тему: «Присущая нашим людям материальная бедность - это не так уж и плохо. Мы компенсируем ее духовными ценностями. В Европе все наоборот. Вон в Венгрии, например, молодежь уже помешалась на деньгах. Дай людям свободу зарабатывать деньги, все бросятся обогащаться».
Было около пяти вечера, когда Колин, читая в будке, услышал необычный звук, похожий на треск, поднял голову и увидел над караульным помещением сигнальную ракету. Это его и выручило. Он сразу позвонил и доложил, что увидел красную ракету. Мошкарев, оказывается, проверял бдительность стрелков. Бовин позвонил на Фили, оттуда ответили, что на Кутузовском мосту ничего не видели, разве что - красивую женщину, пошутили. Юра взбесился, Мошкарев предупредил их, что, если такое повторится, то начкар и стрелки понесут наказание за безответственность. Белая ракета означала нападение, надо сразу открывать огонь, красная – боевую тревогу, зеленая – отбой.
Саша Воронов задержал в зоне двух ребят лет по двенадцати, привел в караульное помещение. Когда он их догнал, они просили, чтобы он их не бил. Один, не робкого десятка, заявил, что отец у него работает в МИДе и что от Саши несет перегаром. Воронов возмутился. После того как пришли родители и, заплатив штраф, забрали детей, Саша сбегал в магазин и закрылся в кабинете с Юрой Бовиным. Когда Воронов вышел, от него действительно несло. Он радостно объявил о том, что уговорил Бовина перейти в стрелки, а его место займет Женя Старцев. Бовин в должности начкара никому не нравился. Но Женя, как и ожидалось, от должности начкара отказался. Он ушел дежурить стрелком на Фили. Характерный штрих: пожатие руки у Бовина сильное, цепкое, влажное, жмет он кончики пальцев быстрым, судорожным сжатием. У Саши Воронова пожатие - ладонь в ладонь, по-мужски крепкое, открытое. У Бердковского кисть руки узкая, пожатие вялое, вынужденное.
В дежурство Бовина исчезли рация, которая стоила тысячу рублей, и полушубок. Он по ошибке записал в книге сдачи имущества три рации, тогда как числится четыре. Кто-то воспользовался промашкой Бовина. Мошкарев на разводе накричал на него, обозвал мальчишкой. Потом рация нашлась, а полушубок исчез бесследно. Бовин спросил Колина наедине, как караул к нему, Юре, относится. Колин прямо ответил ему, что после истории с Поповым и в команде, и в карауле о нем, как человеке, сложилось невысокое мнение. Юра с нескрываемым огорчением сказал, что после ухода Попова сам хотел перейти в другую команду, но Жареный уговорил остаться.
Электрики меняют старые прожектора на новые, другой конструкции. Старые сбрасывают вниз, под откос. Летят, бьются отражатели и еще пригодные для работы лампы.
Когда сыт и в будке тепло, ночью неудержимо тянет в сон. Встряхнешься, посмотришь на часы, до смены еще далеко, стрелки часов, кажется, стоят на месте. Сколько же часовых, поддавшись сну, погибло в военное время! Великий инстинкт – сон.
«Правда» об итогах выполнения экономического плана за 1987-й год: «Меньшие темпы роста национального дохода по сравнению с планом вызваны невыполнением заданий по экономии материальных затрат, отставанием роста продукции сельского хозяйства, снижением поступлений от внешней торговли и сокращением выпуска алкогольных напитков…»
Сергей Смирнов, новый стрелок, перешел из другой команды, - стройный, высокий, русоволосый, с окладистой бородой, он в числе двух друзей Долянова, которые помогали тому выращивать гладиолусы. «Прошлый сезон, - рассказывал, - был неудачным, лето холодное, луковицы не дотянули двух миллиметров до стандарта, поэтому пошли весом, но все равно затраты мы окупили, набрались опыта, запаслись семенами, заключили с конторой новое соглашение». Человек сведущий, он рассказал, как Филиппков, работая на международном поезде, погорел с постельным бельем: «Его проводники попытались использовать дважды простыни, как это обычно делается на наших дорогах, - ради валюты. Филиппков - еще тот жук. Уходя из отряда, он оставил после себя недостачу на восемь тысяч». Сергей рассказал о случае, когда стрелок из 1-й команды стрелял в парня, который ехал в тамбуре вагона. На приказ покинуть вагон, тот послал стрелка на три буквы. Стрелка подвели нервы, выстрелил, да еще попал в спину, навылет, задел легкие, парень остался жив, оказался афганцем, следствие продолжается, но похоже, на этот раз стрелка не пощадят. А жаль, стрелок атлетического сложения, мастер спорта по гребле. Жареный, конечно, дурак. Это он в первой команде призывал стрелков стрелять в любого, кто окажется на платформе. Начальник команды показывал стрелкам на висок – мол, ребята, не слушайте. 60% краж на железной дороге, рассказывал Смирнов, осуществляется охраной, 30% - железнодорожниками и только 10% - ворами со стороны.
Юра Бовин спросил Колина, не замечал ли он чего-либо в руках Воронова, когда тот уходил домой. Юра подозревает Сашу в краже полушубка. Несколько дней назад, когда Воронов угощал Юру, Юра клялся при всех, что Саша его лучший друг. Женя Старцев, чтобы не видеть Юру, попросился дежурить в другом карауле, на Филях. Куликов ушел на Фили по той же причине. Юра, сидя за пультом, читает «Московские новости», «Огонек», «Неделю», саркастически улыбается, едко отзывается о Брежневе, его дочери и зяте, которым он лично служил.
Ларионов предстал в новом обличии – в милицейской форме – стройный, подтянутый. Работает близко, в Киевском районе, на днях принимал участие в поимке грабителей винного магазина, вызвали с Петровки наряд с собакой, та сразу взяла след и привела на квартиру мужика, который «раскололся» и выдал всю группу.
За окнами будки роятся снежинки, как мотыльки. Колин читает «Пушкинский дом» Битова. К хорошей книге испытываешь чувства, схожие с чувствами к близкой женщине, - нежность, признательность, тихий восторг.
Наведался в команду Головин, он работает в отряде оформителем, отметил встречу с Юрой Бовиным и Сашей Вороновым. Уходя, всерьез спросил у Колина, когда он напишет докторскую диссертацию? Колин, шутя, спросил в свою очередь, когда он, Головин, станет заслуженным художником? Он мрачно усмехнулся. Было жаль этого, с творческими задатками, человека - в Строгановку бездарей не берут. И Головин, и Сережа Ларионов, и многие другие здесь, на мосту, напрашивались на сравнение с осенними палыми листьями, которых треплет и переносит с места на место ветер судьбы. У Блока это: «Все, что человек хочет, непременно сбудется, а если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется не то, разочарование только кажущееся, сбылось именно то!»
Горбачев объявил о выводе наших войск из Афганистана. Все стрелки сошлись на том, что лучше поздно, чем никогда. Напрасные жертвы? Очевидно. Власть имущим важно извлечь уроки из этой авантюры и не повторять подобных ошибок в будущем. Нет ничего дороже человеческой жизни.
Протокол собрания, которое якобы состоялось в июне и на котором Шабрина осудили единогласно, оказался поддельным, составленным задним числом, - установило следствие. Следствие также пришло к выводу, что увольнение Шабрина неоправданно и ему должны оплатить месяцы, которые он не работал, и заплатить ему должен Жареный из своего кармана, по положению. Вот почему Жареный упирался, затягивал следствие, искал ходы-выходы.
Гласность дает свои плоды, сказал Бердковский, в СМИ появляется интересная информация о недавней, связанной с партией, истории нашей страны. Пишут, что Бухарин, Рыков и другие настаивали на добровольной коллективизации с сохранением частного крестьянского хозяйства. А Каменев и Зиновьев не верили в построение социализма в отдельно взятой стране. Они, наверное, оставались под влиянием Плеханова. В одной из своих последних статей Плеханов писал, что социализм может существовать или как мировая, международная система, или не существовать совсем. Тогда напрашивается вопрос: что же тогда построил в СССР Сталин? Некий вариант социализма, которому Горбачев намерен «придать человеческое лицо»? И Бердковский, и Колин эмоциональную, злобную критику в адрес Сталина не принимали. Никто не спорит, что Сталин – злодей. Но этот злодей за двадцать лет феодальную страну превратил в индустриальную державу с лучшими в мире образованием и наукой. Двойственное отношение к Сталину в нашей стране сохранится всегда. Как к Петру Великому. Как во Франции к Наполеону. Как к Мао Цзедуну в Китае.
Новый начальник караула, Валерий Козелков, с 1945-го года, высокий, плотный, взгляд открытый, мягкий, не скажешь, что служил в КГБ. Теперь в отставке, на пенсии. В КГБ год службы шел за полтора, о работе в органах не распространялся, сказал коротко: было тяжело. Его мнение о действительности: «Государству выгодно, когда головы людей забиты вещами, машинами, дачами, а не философией. Вся эта гласность до поры, до времени. 1937-й год еще повторится».
Виктор Ильич Латышцев, новый стрелок, перешел из другой команды, предпенсионный возраст, с незаметным лицом, маленький, худой, робкий, безгласный, исполнительный, в свободное для отдыха время по своей воле убирает помещения, топит котел. Такое откровенно угодническое поведение вызывает в памяти Акакия Акакиевича.
В паузах хоккейного матча на Олимпиаде звучат фуги Баха. Ничего святого нет для современной западной цивилизации.
Игорь Долянов рассказывал со слов знакомого отца, этот знакомый был очевидцем: «После ареста Берия сидел в бункере на улице Осипенко. Бункер, пока он там сидел, находился под охраной танков. Берия орал в бункере, матерился, метался. А когда пришли за ним, не могли его вывести - раскидал восьмерых, тогда запихнули его в ящик и пристрелили в ящике. Особняк на улице Грановского, в котором жили Берия и его родственники, оборонялся три дня». «Но это же самое настоящее убийство!» - возмутился Бердковский.
Мошкарев предупредил, что в связи со свободой развелось много неформальных объединений и групп, которые предпринимают попытки вооружиться. В отряде есть факты хищения оружия и раций. Призвал к бдительности.
Воронов принес вина, Юра Бовин выпил, раскраснелся и стал изображать Брежнева, пародировать его жесты и речь. Когда слуга, холуй, лакей изображает своего господина, не смешно - мерзко.
Старшина Глотов ходил в туалет и во дворе задержал двух ребят лет десяти-двенадцати, когда те перелезли через забор. Старшина раскричался на Юру Бовина: что за караул, под носом лазят, а мы не видим! Заставил всех в карауле писать объяснительную. А несколько минут назад он с Юрой играл в шашки, мирно беседовал. Психология военных. Мошкарев разобрался в этом деле спокойно, порвал объяснительные – мало ли где пацаны могут лазить.
Саша Воронов: «Вчера с женой ходил в театр Маяковского. Я не хотел идти, но потом не жалел – спектакль увлек. Играли два актера – Гурченко и кто-то еще из заслуженных. Классный спектакль. А то раз были с женой на представлении в гостинице «Космос». Там в буфете продавали коктейль из водки с фантой. Я попросил чистой водки, не дали. Хорошо, что с собой взял коньяк, добавил в коктейль – тогда ничего, выпил. Жена моя часто ходит в театр, билеты достает в любой театр по знакомству, конечно, с доплатой».
Когда Колин сменяет Сашу на посту или в раздевалке, где стоят топчаны для сна, открывает двери и форточки – в помещениях стоит тошнотворный запах перегара.
«Прожектор перестройки» - такая рубрика появилась на телевидении – демонстрирует Калмыкию, где за прошедшую зиму погибло шестьсот тысяч овец. В магазинах нет мяса, шерсти, дубленок. Объяснения дают начальники – жирные, с тройными подбородками, в импортных дубленках, дорогих шапках – типичные советские руководители. В их работе главное – «руководящие документы».
Игорь Долянов о старшине: «Тот еще гусь. Морда протокольная». Старшину возненавидел и Саша Воронов после случая с пацанами, забравшимися во двор. Глотов, оказывается, написал бумагу на Сашу в партийную организацию отряда. К общему удовлетворению, старшина вскоре ушел. Узнав, что в команде затевается очередной ремонт, решил не обременять свою жизнь лишними заботами.
Игорь Долянов рассказывал со слов отца: «Когда немцы подошли к Москве в 1941-м, Сталин распорядился поднять дух москвичей. С этой целью партийный аппарат одели в полушубки, обули в валенки и колонной пустили по Садовому кольцу столицы. Колонна длиной метров триста ходила с транспарантами и пела патриотические песни. Как правило, работники ЦК воевали летчиками. Мой отец участвовал в Сталинградской битве, летал на «Илах». Получили приказ расстрелять колонны. Выполнили приказ. Позже узнали, что это были пленные. Окруженную и сдавшуюся в плен группировку немцев под Сталинградом нечем было кормить. Предупрежденные охранники при появлении наших самолетов разбегались, прятались в укрытие. Из трехсот тридцати тысяч пленных оставили в живых тысяч пятьдесят. Поэтому и траур был по всей Германии. Некоторые наши летчики после содеянного застрелились. Мой отец этого не сделал – у людей в ЦК железные нервы. Там же, под Сталинградом, отца подбили. Три дня в лесу по снегу, раненый, бегал от немцев, случайно не замерз. Потом летал в дальней авиации на разведку». Игорь рассказывал это, будучи сильно поддавшим - угостили женщины в порту, что работают с Байзиным. «Угостили чачей, в которой градусов девяносто, не меньше, - предположил Игорь, - окосел с двух рюмок». Он пришел с Филей среди ночи, в плаще, сапогах. «Мы, славяне, всегда противопоставляли себя Западу, - закончил свой рассказ Игорь. – И всегда будем это делать. Мы всегда плохо жили, и всегда будем плохо жить. И на плохой жизни своей строим политику. В этой плохой жизни все виноваты, кроме нас самих…».
Саша Воронов слушает по телевизору дело об ирангейте, резюмирует: «Наверняка эти ребята отстегнули себе по миллиончику. Я бы из-за миллиона пошел бы на любое дело, даже, может быть, убил. Нет, убить человека я бы не смог. Конечно, при условии, что никто из моей семьи не пострадает, тогда убил бы. Представляешь – миллион! Даже в наших деньгах это немало. Конечно, у нас такие дела невозможны, чтобы остаться сухим и чистым…»
Саша Завалов в очередной раз удивил Колина признанием: «Я писал тоже, опубликовал десять рассказов. Главное в рассказе – построение фразы, ритмическое ударение. Я пишу, не переписывая, обрабатываю каждую фразу в уме, а ты?»
Юра Бовин звонит приятелю: «Значит, я к тебе завтра зайду. Посидим за кружечкой доброго эля. Где? В отдельной камере…»
Дошли слухи, что с теми, у кого высшее образование, договоры заключать не будут. Яковлева, философа, сунувшегося устраиваться в охрану снова, не взяли. Неужто закрывается лавочка? Ну что ж, и на том спасибо. И так засиделись. К такому общему мнению пришли Бердковский, Старцев, Колин.
Там, над горизонтом, где только что скрылось солнце, дерзко вспыхнула звездочка - одна на светло-бирюзовом фоне неба. Под ней, за кранами, золоченый купол церкви в Филях. С реки призывно вскрикнул селезень – наверное, в поисках подруги. Лед сошел. Только у берегов остались грязно-белые кромки. Посверкивая красной и зеленой лампочками на мачте, прошла первая баржа – бесшумно, осторожно разгребая воду, пустопорожняя, сонная, как бы сама не веря, что застой окончился, что теперь можно все. Порт спит, краны неподвижны. Небо чистое, с примесью аквамарина, лишь там, где горела звездочка, появилась полоска облачка – небрежно брошенный на холст мазок. Подняв кисть, художник держит паузу, задумался над композицией…
Бердковский вышел из больницы – лежал с сильными болями в боку и пояснице. Считает, что простудился в будках, на сквозняках. Принял решение сейчас уйти в отпуск, а потом рассчитаться совсем. Вопрос один: где работать дальше? Возвращаться в институт не хочет. «Надо успеть что-то сделать основательное, - сказал он. – А то вот так болезнь ударит и все». Публицистика уже приелась ему, раздражает, отвлекает от серьезной работы.
На собрании команды приняли решение уволить Шинкарева. В прошлое дежурство напился, послал начкара на три буквы и ушел домой. О случившемся Мошкарев сообщил в отряд. Работать с Шинкаревым отказались все начкары. После выпивки он делается невменяемым, клацает затвором, грозит всех перестрелять.
Игорь Долянов дал почитать реферат статьи в журнале «Век ХХ и мир». Приведен диалог ученых, сводящийся к тому, что пора пересматривать нашу идеологию, отношение к миру, к социалистическим партиям.
Звонил дежурный по отряду, просил Сашу Воронова съездить в свой магазин и привезти ему, дежурному, банку растворимого кофе. С Мошкаревым он договорился – Сашу отпустят. Саша возмущен: одна дорога займет четыре часа. Он, поддатый, уставший, уже намеревался отоспаться в будке. Ладно бы – достать и все, он готов, но – привезти?! На блюдечке с голубой каемочкой? И отказаться нельзя – какое-никакое, а начальство, припомнит при случае. «Работа же такая у нас – не знаешь, что тебя ждет завтра, - рассуждал Саша, переодеваясь. - Дежурный обещал отблагодарить – нальет стакан. Да я бы сам налил ему, лишь бы отвязался. Мы, грузчики, самые богатые в магазине, - не без самодовольства заметил Саша. - Заведующая занимает у нас, а бухгалтерша бегает за нами, уговаривает получить зарплату». Тяжело вздыхая, Саша поехал.
В «Октябре» опубликована интересная статья о Чаянове, которого сравнивают с Ломоносовым, Менделеевым, Вернадским, Вавиловым. Есть пророки в своем отечестве. Но будем ли мы их когда-нибудь слушать?
Коля Финогенов: «Отец мой занимался вольной борьбой, был тренером, международным судьей, но когда резко бросил занятия спортом, умер в пятьдесят лет от избыточного веса. Я не пошел по этой стезе, хотел сам утвердиться, из борьбы ушел в гимнастику, но так нигде в спорте ничего не добился, и сейчас я никто. Можно было бы работать массажистом, но в нашей стране не заработаешь на этом, а вот в Штатах – можно». Коля копает яму под столб, делает это долго, вяло. Не докопал – Саша Воронов позвал его, и они пошли в магазин.
Очередное ЧП в отряде: стрелки команды, охранявшей грузы, отлили из цистерны двадцать пять литров вина и, не отходя от места, перепились. Взяли их тепленькими, как говорится, с поличным, будут судить.
Юра Бовин резко отозвался о создающихся кооперативах: это грабеж в открытую, нанимают телохранителей, заводят ночные рестораны с рулеткой, устраивают сауны с девицами.
В 25-й команде, охраняющей мост около ЗИЛа, зарезало поездом женщину. Проморгал часовой, стрелок. Выясняют, где это произошло – в зоне или за зоной. Юра Бовин нервничает: «Смотрите на полотно в оба! Черт с ним, пусть ходят под мостом, главное – чтобы наверху, на рельсах, никаких ЧП».
Саша Воронов пожаловался: невозможно стало работать в магазине, без конца шастают работники ОБХСС. Двое ребят погорели. С одного содрали только пятьдесят рублей, а другому не повезло больше – откупился от них тремястами. Они, грузчики, оправдывался Саша, берут с тех людей, кто сам дает. А эти угрожают законом, статьей, грабят беспощадно. У них, грузчиков, работа тяжелая, левые двадцать пять рублей достаются не просто. Обэхээсэсники этого понять не могут. Он, Саша, не жалуется на здоровье, но и то к концу дня устает, спасает только стакан водки. Дома не ужинает - чай и спать. «Вот ты скажи, - обратился он к Колину, - сколько в институтах настоящих ученых?» Процентов пять, сказал Колин, не больше. «Вот видишь, - подхватил он, - и у нас, среди грузчиков, честных ребят меньше половины. Я скажу о себе, что себя чувствую на своем месте, другой работы сейчас не представляю. Учился два года в институте, но понял, что наука не для меня, и честно ушел. Туповат в этом деле. Вот сказали бы, выбирай – академиком быть или грузчиком. Выбрал бы грузчиком. Привык работать руками. И шайбу гонял – руками…»
10 апреля. Пасха. Стрелки на Филях отметили праздник – все в лежку. Вечером Колин с моста любовался рассыпающимися букетами огней в небе. Разумеется, дали салют не в честь воскресения Иисуса Христа. Пасха совпала с днем ПВО. Что можно сказать о стране, которая салютует всем родам войск и никогда - врачам, учителям, крестьянам?
В десятой серии «Клима Самгина» приведена статистика: за годы реакции с 1905 года убито и угнано на каторгу двадцать тысяч человек. По сравнению с жертвами сталинского террора, цифры, которые приведены в фильме, звучат как шутка. СМИ говорят о неблаговидной деятельности писателя после его возвращения в СССР. Что бы там ни было, но Горький был и останется гениальным писателем. И роман этот, и фильм по нему – неоспоримое тому доказательство.
Саша Воронов: «Я думаю, не в воспитании дело. Воспитание – это манеры, это для показухи. А уж каким человек уродился, таким он и останется. На хоккейной площадке каждого видно, кто он, что из себя представляет, идет на столкновение или избегает, боится, уходит от борьбы. Если боится, то он и в жизни такой же, на него нельзя положиться. Вот говорят, спортсменам много платят, завидуют. А ты попробуй, поиграй ногами, одни тренировки что стоят! На сборах, как в армии, – дисциплина, режим. Утром бег пять километров, потом час зарядки: подтягивание, отжимы, пресс, душ, завтрак. Потом на хоккейной площадке один час катаешься со свинцовым поясом – в специальные карманчики вставляются бруски общим весом до сорока килограммов. Потом - бассейн, несколько раз по сто метров, потом бег на стадионе, четыре круга, не уложишься во время, еще круг, а то и два. Потом игра в квадрат – четыре игрока держат мяч, двое отбирают. После ужина еще нагрузка. Занятия по тактике в классе и проработка теории на площадке. На площадке не страшно, удары не замечаешь, поддаешься злости. А вот зубного врача все боялись, прятались, избегали. Когда играл в футбол и хоккей, была проблема с весом. В хоккее нужен вес, а в футболе лишний вес мешает».
В «Дружбе народов» издали «Чевенгур» Платонова, в «Знамени» - «Мы» Замятина. Эти вещи и многие другие, еще недавно запрещенные, есть у Колина в ксерокопиях. Что интересно, учреждение, в котором ему изготовляли копии, находится в трех шагах от Петровки, 38.
Колин читал в комнате отдыха лежа, когда вошел Николай Финогенов, присел в ногах на топчане и, разя одеколоном, сказал, что ненавидит советский строй, хочет уехать в США, спросил, нет ли у Колина там родственников или знакомых, которые сделали бы вызов. Колин сказал, что таких людей нет. У него была тетка в Калифорнии, рассказывал Николай, но он опоздал - умерла она. В перестройку он не верит, экономический подъем невозможен, Россия обречена, пока у власти коммунисты, а их власти не видно конца. Заниматься бизнесом в нашей стране ему не позволяет совесть – обманывать русского человека из-за копейки? Он и так беден и обманут, наш русский человек. Спросил, почему Колин не хочет уехать за границу. Колин ответил, что у него нет на то веских причин, а обывательские, меркантильные цели его совершенно не интересуют. Как бы это ни звучало высокопарно, сказал Колин, но он предпочтет тюрьму любой загранице. Николай взял руку Колина в свои и сказал взволнованно: «Хочу крепко пожать руку честного человека». Но пожал слабо, и Колин почувствовал через это безвольное пожатие больших мягких рук Николая его больное сердце. Глаза Николая увлажнились, он наклонился, чтобы приложиться к руке Колина губами, Колин резко поднялся: «Ты что, Коля?!» Было невыразимо жалко этого высокого, широкоплечего, русоволосого, бородатого мальчика, который не может себя обрести, стать твердо на ноги, непозволительно много пьет. Колин попытался ободрить его какими-то сентенциями о духовном возрождении России, и, кажется, его усилия возымели действие – лицо Николая осветилось радостью, и он с воодушевлением заговорил об истинной православной вере в Христа, которая сохранилась у старообрядцев, о том, что современные издания Евангелия искажены и надо читать старые, издававшиеся до ХVII века. Колин не возражал, ему было приятно смотреть на одушевившееся лицо Николая. Но, увы, это длилось недолго. Николай вернулся к земным своим проблемам, стал советоваться с Колиным о том, как продать три иконы ХVII века. Бердковский сказал, что Николай тоже расспрашивал его о родственниках за границей. И еще Николай поделился с Бердковским тем, что собирается написать большую живописную картину на тему Апокалипсиса.
«Социалистический плюрализм» - появилось модное выражение.
К 1 Мая вышла стенная газета с заметкой Шинкарева под названием «Воспитывать гордость за порученное дело!». Шинкарев, оказывается, вернулся в команду. Передовицу написал Мошкарев, в которой, в частности, отметил: «Одна из главных задач – приведение в порядок служебных помещений, благоустройство территории. Задача важная и ответственная…» Это означало, что опять вместо охраны объекта стрелки возьмут в руки ломы и лопаты.
На очередном собрании литобъединения Осокин довел до сведения участников о том, что пробивается издание сборников в «Московском рабочем» и «Молодой гвардии», а также альманаха от литобъединений Москвы, которых в столице сейчас насчитывается около ста.
Сергей Смирнов и Колин вкапывали столбы, натягивали колючую проволоку. В качестве столбов использовали бывшие в употреблении шпалы. «И вся эта городьба – почти в центре Москвы!» - не в первый раз возмущался Колин. В любом европейском городе такого безобразия не допустили бы. «За границей не был, но охотно верю, что в Западной Европе эстетика играет не последнюю роль», - согласился Сергей. И продолжили разговор о том, сколько в стране воздвигнуто этих коробящих глаз оград, заборов, простых и сложных защитных сооружений, сколько народу работает над их усовершенствованием и обслуживанием, сколько тратится средств. А все оттого, что в людях неискоренимо живут ненависть, жадность, зависть, подозрительность, страх. О каком социализме можно говорить, глядя на все это безобразие?
Жареный ушел работать в какую-то команду начальником, с понижением. Говорят, ушел в хорошем настроении – без суда, без последствий для себя.
В «Комсомольской правде» на первой странице опубликовали маленькую патриотическую заметку Газикова из Чернобыля: «Очень огорчили слухи, что ходят в Киеве, да и в Москве, о том, что саркофаг четвертого блока ненадежен. Я-то сам, конечно, знаю, что блок уже надежно законсервирован, за ним ведется тщательное наблюдение, и пока никаких «сюрпризов» в его чреве не происходит. И все же люди верят слухам. Как же иначе объяснить, что на заседания нашего литературного клуба в Чернобыле не приехал еще ни один писатель или поэт, хотя бы из Киева?»
Шабрин добился восстановления на работе. Получив причитавшуюся ему за время судебных тяжб зарплату, ушел работать в другое место. Воронов не любил его за жадность.
У Бердковского обострились боли в боку, и он написал заявление об уходе. О его уходе в команде жалели все - искренне.
«Глотов, наш бывший старшина, из МВД, сейчас на Ярославском вокзале продает горячие бублики, работает через день, получает по двадцать пять рублей за смену, плюс сто пятьдесят рублей пенсии – разве плохо?» – одобрительно отозвался Мошкарев.
Бердковский рассказал о том, как закончилась его научная карьера в НИИ: «Я работал в лаборатории АСУ. АСУ – модное тогда направление, и выступил с предложением создать банк данных; предложение оказалось новаторским. Приехал корреспондент из «Московского комсомольца», и так вышло, что комсомольские вожаки в тот день в институте отсутствовали, и я решился дать интервью. Как павлин, распустил перья, нарисовал радужные картинки, что будет, если мое предложение осуществится. Корреспондент слушал, не записывал, и вскоре статья была опубликована на первой странице газеты, перед каким-то съездом. Корреспондент все переврал – и цифры, и факты, и смысл идеи. Звонит зам министра, мечет молнии и громы: что за статья, кто позволил и т.д. Меня вызвали наверх, потребовали объяснений. Я пытался отшутиться: газета переврала, тем лучше - дезинформация для врагов. Хотели устроить очную ставку мне с тем корреспондентом, но редактор отправил сотрудника куда-то подальше и сослался на его неопытность. Дело постепенно заглохло, круги на воде разошлись, но партийный секретарь затаил на меня злобу. Так на моей карьере – служебной и научной – была поставлена точка. И сейчас в институте на руководящих местах сидят всякие проходимцы, далекие от науки люди – бывшие зам министров, начальники главков, генералы в отставке. Один такой генерал-лейтенант осел у нас после посадки Руста. Нет, я не жалею, что ушел из института».
Саша Воронов о себе: «Дед у меня был ломовым извозчиком, имел десять детей, один всех кормил. Отец работал на пивзаводе. Когда мне было десять лет, защищаясь, я ударил восьмиклассника лопатой, меня судили, я рассказал, как было, и суд простил меня. Отец сказал: правильно поступил. Важно то, что он задал мне правильное направление. Сейчас меня никто не сломает, не свернет с пути. Если я знаю, что прав, не уступлю. Дрался с сынком полковника один на один, он здоровее меня был, а я ловчее - шесть месяцев в армии мне помогли. Выбил ему золотой зуб, бились в кровь, страшно, руками и ногами, уложил его в конце концов. Его дружки предупредили меня, что придут домой - и мне крест. У отца моего был друг, звали Лиса, вор в законе, главарь мафии, красивый, седой, стройный, высокий, одет с иголочки. В ресторан его пропускали без слова, документы спросить – не каждый отважился бы. Лет пятьдесят пять ему было, из них двадцать сидел. Отец познакомился с ним на фронте. Отец воевал с 1942-го, всю войну был разведчиком, взял четырнадцать языков. Бывало и такое: на нейтральной полосе встречал немецких разведчиков, расходились мирно – каждый в свою сторону. А если вплотную встречались, то дрались насмерть, но тихо – ножами и штыками. Лиса до войны сидел, на войну отправили в штрафном батальоне, а когда получил ранение, воевал в обычных войсках, после войны его снова взяли, упрятали – только за то, что сидел до войны. И вот, узнав про мою драку, он сказал мне, что поможет. Угрозы я боялся, потому что знал, чем она могла закончиться – проколют шилом в любой момент. Трое ребят в течение трех дней сопровождали меня, где бы я ни был, дежурили даже у подъезда дома, где жила моя тетка. Когда я уезжал в Норильск, он дал мне адреса, и там тоже, даже в ресторанах, где я бывал, дежурил свой человек – вот что значит дружба. Сейчас таких людей нет. Приходят из заключения по 206-й статье – мелкота. А хвастаются – сидели! В детстве я жил между Белорусской и Динамо, был атаманом, королем – без хвастовства. Меня все знали, уважали, звали Ворошей: «Вороша идет!» Когда пригрозили меня убить, сорок ребят пришло защитить. Нет, сейчас нет таких, как Лиса. Разве сейчас мужики?! На вид он и поздоровей, а ударь его по ж…, уйдет с улыбкой. Сбегает тебе за бутылкой, если ты ему двадцать грамм нальешь. Подонки… Дрался часто я. Раз с женой возвращались в Москву предпоследней электричкой. Она в каракулевой шубе, я в дубленке и ондатровой шапке – одеться люблю. Она в вагоне сидит, я в тамбуре курю. Вхожу, двое около нее. Я: ребята, в чем дело? Один разворачивается и бьет. Я отлетел, кровь изо рта. Спасибо, говорю. И врезал тому, кто меня. Упал – не шевелится. И как начал метелить второго – мордой об стекло, стекла разлетелись, его морда – не пойми что. Я зверею в таких случаях. Ехали еще два пассажира, они вызвали машиниста, мы были в первом вагоне, машинист вышел, пассажиры рассказали, как было дело, он мне: лучше сойди, для тебя будет лучше - ты же выпивший. Уговорила и жена, а я хотел остаться. Вышли, дубленка в крови… Я считаю, что мужчина всегда должен постоять за себя. А я такой, что заступаюсь за других. Сколько раз было случаев, когда еду в метро с работы поздно, пацаны пристают к девчонке. Видно же сразу, когда ей это не надо. Подойду, скажу им, они отступают - сразу чувствуют, с кем имеют дело. Ни разу не связывались со мной. Провожу девушку, посажу в другой поезд, она поблагодарит… А то раз с женой возвращались из гостей, вышли из такси на Пятницкой около дома, входим в арку, часов одиннадцать вечера, двое подходят, просят закурить, у меня нет. «Ты не спеши, - говорит один. – Поищи получше». А другой тут же врезал мне. Снова драться? Жена уже знает, чем все это кончится, хотела удержать, но куда там. Я одного уложил, другой - бежать, догнал, сел на него, давай мутузить. Первый поднялся и в дверь – рядом дом, я не знал, что там общежитие милиционеров, они всегда в гражданском. Оттуда пять ребят вывалились, набросились на меня, избили, левая щека раздулась. Когда меня свалили, жена побежала домой, сказала родителям и вернулась назад с собакой, сенбернаром, шестьдесят восемь килограммов. Он на них, они спрятались в подъезде. Тесть сразу в отделение милиции, вызвал «скорую помощь», меня отвезли в больницу. Тесть пробился в общежитие, жена опознала тех, кто бил меня. Тесть записал фамилии - они сидели компанией, бухали, и девчонки с ними были. Ко мне в этот же вечер в больницу приходит милиционер, чтобы замять это дело. Я говорю, что об этом будем говорить утром при жене. У меня оказалась сломанной челюсть, врачи выписали белый бюллетень, потому что был выпившим. Утром приезжает зам по политчасти, в форме. А я боялся одного – не убил ли кого из нападавших или травмировал. А он боялся меня. Только в больнице до меня дошло, что я дрался с милицией. Сказал ему, что все переговоры только при жене. Опухоль спала, перелома не оказалось, через два дня выписали. Стали приходить они ко мне домой, а я им: знайте, это дело так не оставлю, подам в суд. Они просят пощадить - лимитчики, молодые, после армии. Один: Александр Георгиевич, мать у меня в деревне, что без меня будет делать? Я: вот и ехай в свою деревню и помогай там. Вызвали меня в отделение к начальнику, у него сидят семеро тех и жена моя. Начальник сначала хотел взять на испуг, мол, я был в нетрезвом состоянии, избил двух сотрудников и т.д. Мы – органы, говорит он, давайте замнем это дело, нам тоже не нужны неприятности, сами понимаете. Я: нет, сообщу на Петровку, подам в суд, пусть там решают, кто виноват. Что это за милиция, говорю, которая грабит, избивает, которая, может, хотела мою жену изнасиловать. Ну, это вы через край хватили, возражает начальник и меняет тон, уговаривает. Я прямо: чего вы хотите? Он: а что вы? Я: чтобы вы этих двоих уволили сразу, этих же пятерых я понимаю, заступились, не разобравшись. Начальник тут же, при мне, порвал удостоверения тех двоих. Чтобы заплатили, продолжаю я, за одежду – куртка и рубашка в грязи и крови, и чтобы справку дали, а то белый бюллетень показывать на заводе неудобно. Начальник тут же выписал мне справку о том, что я участвовал в задержании хулиганов вместе с милицией и пострадал. Милиционеры сбросились и отдали мне триста рублей, а завод оплатил мне бюллетень… Что я хочу сказать? Я умею постоять за себя. Но не всегда могу справиться, если нападает компания. Жена у меня, тьфу-тьфу, не сглазить, красивая, ножки стройные. А сколько было случаев, когда идем, а сзади компания вслух, в спину: «Вот эту бабенку хорошо бы…». Что делать? Ответить? Окружат же. Вломишь кому, а тебя же засудят, а если выпивший, никто не защитит. А если на моем месте щупленький интеллигент, как Бердковский? Слова не помогут тут никакие. Надо бить их, только так их можно научить. Особенно в ресторане. Меня-то знают там, не трогают. Один раз проучил двоих – сынков каких-то генералов. Уложил обоих на пол. Теперь, как друзья, вежливо встречают. И грузины такие же нахальные, завалится их человек пятнадцать-семнадцать, пристают к женщинам, денег много, музыку свою заказывают. Я не боюсь грузин, они наглые, но трусы. А если Бердковский вдруг окажется с девушкой в ресторане? Что с ним будет?.. Я не интеллигент, вращаюсь и живу в такой среде, но человеком, считаю, надо быть во всякой обстановке. В своей среде я строгий и жестокий, спуску никому не даю, и меня уважают. И гостей встречаю всегда хорошо – как мой отец…»
Сергей Михайлов: «Мой знакомый прибыл из Афганистана без двух ног. Веселый. Говорит, я бы отдал еще и руку одну, нужна-то одна всего – чтобы стакан держать».
Подняли уровень воды в реке, затопило огород, который Мошкарев уже засадил. Плавают утки, ищут свои гнезда - они сидели уже на яйцах.
Михайлов вспомнил случай, когда в команде работал Байзин: стрелки обнаружили в постовой будке мужика в одних трусах – раздели в кустах.
Коля Финогенов снова ушел из команды – уже в третий раз. Мечется парень. Прощаясь, Колин пожелал Николаю устроиться в деревне и обрести там гармоничную для души и тела жизнь.
По телевидению берут интервью у солдат какой-то части. Один из них воодушевленно говорит о долге. Саша Воронов комментирует: «Врет же! Ни один человек никогда не думает о долге перед родиной. Любой служит и работает не для других, а для себя, для семьи. Разве не так?!»
Саша Воронов вечером пожарил печенку, поел и сказал Юре Бовину, чтобы отдал остальное щенку, которого недавно завели. Юра съел сам, а утром жаловался: щенок не давал спать, скулил, визжал всю ночь от голода.
«Правда» поместила статью под лозунгом: «Арендный подряд – кратчайший путь к продовольственному достатку». Игорь Долянов по этому поводу заметил: «Власть мечется, хватается за соломину».
Колин навестил Бердковского в больнице. Диагноз – воспаление предстательной железы. Наум с ужасом вспоминал свое последнее дежурство – с пяти до девяти утра, сейчас не понимает, как выдержал боль в боку и в пояснице, карабин и рацию тащил от второго поста до караульного помещения из последних сил. Звонили ему из редакции – вроде бы, берутся опубликовать его статью.
Саша Воронов: «Везу коньяк на тележке и боюсь, как бы не грохнуть. По существу, везу «жигули» - двадцать ящиков по двадцать бутылок в каждом по двадцать восемь рублей каждая. А в 40-м приходилось принимать «Наполеон» - по пятьдесят рублей бутылка».
Юра Бовин работал внизу на своем огороде с 17 до 23 часов, заканчивал посадку при свете прожекторов. Пришел весь взмыленный, жирная спина лоснилась, как у тюленя – что значит работать на себя!
Сережа Ларионов зашел проведать стрелков, в милицейской форме, в чине сержанта, разит перегаром, рядом живет девочка, с которой знаком недавно, которую он любит, как выразился сам, «оху…но». Все остальные пацаны для нее не то, а вот он показался ей «лояльным» (выговаривая это слово, он удовлетворенно хмыкнул). Сергей попросил Колина помочь ему подготовиться по математике в финансово-экономический институт, после окончания которого Сергей намерен работать в ОБХСС. Ему надо срочно учиться, а то уже двадцать восемь лет, подруга на первом курсе института, ему нельзя отставать. Правда, у него появилась возможность поступить в высшую милицейскую школу, туда берут без экзаменов. Но работа следователем связана с риском, не раскроешь преступление – дадут по шапке. А сейчас он занимается на милицейских курсах в Ивантеевке, интересно, дают уголовный кодекс, административные методы воздействия, самбо – захват, подножка, подсечка. Это надо уметь, от незнания приемов гибнет много милиционеров. Можно заниматься и спортом, но ему не хочется. Сейчас, говорит, в каждом отделении есть дубинки, шлемы, щиты, но никто не знает, как ими пользоваться. Все хорошо в Ивантеевке, кроме одного – домой не отпускают, вечером делать нечего. Металлисты и любера собираются в парке Горького, дерутся. Любера – осталась мелкота, взрослых парней пересажали. Вооружены нутцами – две палки на веревке – страшное оружие. 9 Мая стоял в оцеплении три часа, в белых перчатках, галстуке, тяжело. А так работать в милиции интересно, живая работа, сейчас важно скорее получить звездочки - за них приплачивают. Для этого надо учиться. А он все забыл, после школы прошло десять лет. В школе он был лучшим по физике и математике, находил свои, оригинальные способы решения задач. Остался ночевать в команде – на топчане в раздевалке, одетый в свою милицейскую форму.
Парень идет по мосту, не обращая внимания на предупреждение. «Мне надо прямо», - говорит он. Улыбка у него блаженная, будто он не от мира сего. «Прямо, так прямо», - соглашается Колин и сопровождает его в караульное помещение. Юра Бовин с готовностью принимает нарушителя, вписывает его данные в журнал, получает деньги, вручает квитанцию, парень уходит, продолжая улыбаться. Юра крутит пальцем у виска, а Колину почему-то не по себе, стыдно.
Ребятишки ставят под мостом «телевизоры», Колин просит их уйти из зоны. За проволокой компания взрослых ребят. После купания они пьют у костра вино. Один из них, толстяк, злобно говорит Колину: «Иди сюда, поговорим. Мало вам того парня?»
Бердковский по телефону: «Рассчитали сразу, в трудовой книжке одни благодарности, столько не было за тринадцать лет работы в институте».
Задержанных в зоне малышей Юра Бовин допрашивает методично и обстоятельно. Малышам непривычно и неловко называть себя по имени и отчеству, а отчество родителей не каждый и знает…
Юра Бовин несколько раз ездил к Жареному, поил в расчете на то, что он возьмет его к себе на хорошую должность, пока не понял, что Жареный свои посулы выполнять не собирается. Пожалел Юру Саша Воронов - против своего желания устроил в магазине.
Внизу около зоны на берегу реки клубится густой дым, костер поддерживают то купальщики, то рыбаки, то бродячие парочки. Бежит по реке теплоход, звонкий голос экскурсовода, чинно сидящая на палубе публика… Запутался мальчуган в колючей проволоке, попался, как рыбка в сетку, трепыхается, порвал рубашку, поцарапался, Колин успокаивает его, помогает освободиться, мальчик плачет от страха и боли, Колин треплет ему вихры на голове, отпускает. А от костра, из зарослей рвется блатной голос: «И за этой, за женой, как за стеной…»
Саша Воронов делится информацией: «Жена Мошкарева – приемная дочь Ехина, начальника отдела, генерала. Теперь понял, почему у нас нет проверок? Только никому не говори».
Ходит частушка:
Перестройка - мать родная,
Хозрасчет – отец родной.
На х… родня такая,
Буду круглой сиротой.
Бовин смотрит по телевизору на членов политбюро и возмущается, какие они все толстые – до неприличия! То ли дело – Рейган! Семьдесят семь лет старику, а сложение, как у юноши. Юра рассказывает Мошкареву, как тяжело работать в магазине - не уйдешь, не отпросишься, товар идет, надо подавать. «На пупке?» - сочувственно спрашивает Мошкарев. «На пупке», - со вздохом отвечает Юра.
«Перестройка – бег на месте» - кто-то метко заметил. Саша Воронов рассказал анекдот: одна собака спрашивает у другой о перестройке, что это такое? Да что, говорит та, цепь удлинили, миску отставили дальше и разрешили лаять, сколько хочешь.
Саша Воронов в подавленном состоянии. Возвращался с женой со свадьбы на своей «Волге», остановили, отобрали все документы – был пьян и ехал без прав, права отобрали три года назад и тоже за пьянство. Боится, что пришлют бумаги на работу, состоится партсобрание. «Надеюсь, вы защитите меня?» - спросил. Но беда не приходит одна, продолжал он. Директриса в магазине поймала его, когда он выносил ящик дефицитных конфет, не поверила, что это он делал для себя. Сказала, что все знает про них, грузчиков. Он сорвался и ответил, что тоже знает кое-что про нее. Ведь это стало обычным делом, когда заведующая отделом просит его отнести начальнице бутылку коньяка, три бутылки шампанского, две банки кофе, коробку конфет. Директриса сказала, что уволит его. Он не сдержался: увольняйте. Теперь жалеет, что погорячился. «Не везет», - закончил Саша свой печальный монолог.
По телевидению передают «Всенощную» Рахманинова! К тысячелетию христианства на Руси. Трудно в это поверить, но цензура пропустила. Этак, гляди, на книжных прилавках появятся Владимир Соловьев, Бердяев, Ильин, Шестов, Флоренский.
Саша Воронов слегка оттаял: заведующая отделом помирила его с директрисой, вернули ему товар – дефицитные конфеты.
В свете прожекторов ночью ярко высвечивается фиолетовая стена караульной постройки, а на ее фоне – белые стволы берез и свешивающиеся, как у плакучей ивы, зеленые ветви. В полной тишине неумолкаемо, взахлеб, до утра поют соловьи. Утром же, в воскресенье, начинается совсем другая жизнь: люди идут к реке. Вода кишит купающимися, плавают собаки, на том и этом берегу - рыбаки, звучит музыка, плывут баржи, и у самого берега, под мостом, на волнах качается уточка с четырьмя утятами. И как-то вдруг, на миг, приходит красивая мысль: охраняются здесь мост и территория ради этого самого утиного семейства – хрупких беззащитных существ.
Юра Бовин не вышел на дежурство, звонил из дома: «Сижу на больничном. Маленький гипертонический криз. Давление под сто восемьдесят. Сказались психические нагрузки в семье, ВОХР, магазине. В магазине к тому же еще тяжело и физически. С меня рвут одно, другое, третье, - жаловался он. – Если бы эта жизнь обрушилась на меня раньше, то выдержал бы…» Юра напомнил, что по новому распоряжению стрелкам отчисляется пятьдесят процентов от суммы штрафов, которые они получают с задержанных. И предупредил: это палка о двух концах. Не надо увлекаться штрафованием. Люди, оштрафованные на тридцать рублей, могут мстить. В самом деле, выдали новые штрафные квитанции на пять и тридцать рублей, причем Мошкарев обязал пятирублевые реализовать до конца месяца. Видя общее неудовольствие стрелков, добавил: и отработка часов будет заключаться в поимке нарушителей запретной зоны. «О штрафах издал приказ Паристов, зам министра», - хладнокровно парировал протестующие реплики Мошкарев. «Маразм крепчает», - справедливо заметил кто-то из стрелков.
Почти каждый вечер Мошкарев с женой трудятся внизу на своем огороде. И в этот вечер они копошились там. Саша Воронов, исполнявший обязанности начкара, спал, Колин сидел за пультом, читал, когда вдруг ворвался в караульное помещение разъяренный Мошкарев, приказал ввести им задержанных на переходном мостике. Колин пригласил их в помещение - симпатичные парень и девушка, по-видимому, прогуливались. Они недоумевали, за что их задержали, всего лишь зашли на переходной мостик, чтобы спросить, где перейти на ту сторону реки. Мошкарев пообещал объяснить им это в караульном помещении. Колин попытался разбудить Сашу, но тот спал, как убитый. Мошкарев сам выписал пятирублевый штраф. Возмущенные коварством Мошкарева, девушка и парень были подавлены. Парень сдержанно сказал, что только что демобилизовался, служил в караульных войсках, но то, что он видит здесь, - не зона, а пародия на нее. «Да, хорошая у вас работка», - в сердцах сказал он на прощание. Денег сейчас у него не было, пообещал принести позже. Колин проводил их до переходного мостика и, сочувствуя ни за что пострадавшим людям, посетовал на неистребимую глупость российской жизни, о которой говорил еще Салтыков-Щедрин. Жена Мошкарева ждала окончания инцидента в его кабинете. Потом оба дородные, довольные, снова спустились на свой огород, поднялись с пучками зелени и редиски в руках, переоделись и ушли. Глядя им вслед, Колин подумал, что пострадавшие парень и девушка никогда не будут походить на чету Мошкаревых. И не только внешне.
Саша Воронов о Бовине: «Конечно, Юра не выдержал. Это я могу спокойно перенести ситуацию, не нервничать, когда стоит неразгруженная машина, а заведующая или директриса кроют тебя, не стесняясь в выражениях».
У Саши Воронова дом в деревне, двадцать одна сотка, сад, огород; теща и тесть живут там невылазно, держат кур, свиней, хотят оставить свиноматку. Корм возят через день из Москвы, из столовой - два ведра отходов, платят за них пятнадцать рублей в месяц. Еще достают комбикорм и зерно. У тестя своя машина. Деньги вроде им не нужны, но они пенсионеры молодые, по пятьдесят лет, делать нечего, увлеклись хозяйством. Прошлой осенью Саша сделал шестьсот литров вина из винограда, в этот сезон повторит это дело. «Удивляюсь глупости нашей власти, - возмущался он. – Вырубили все виноградники в стране, а вино продолжают ввозить из-за границы. Дураки». На этот счет Долянов заметил: «Если они собрались развалить страну, то они не дураки, все делают правильно».
17 июня. Целый день идет, сеется мелкий дождь. Холодно, зябко. На перилах, нахохлившись, сидит одинокая галка. А в реке долго и ненасытно плавает девушка. Потом вылезает на берег – стройная, гибкая, неторопливо снимает резиновую шапочку, стряхивает воду, волосы рассыпаются по плечам, одевается, уходит. Жаль – можно любоваться ею бесконечно… В будку вваливается Саша Воронов. В руке сумка с вином. Негодует: в винном магазине одна продавщица продает красный вермут по пять рублей, другая - белый вермут, но из-под прилавка и тоже по пять рублей, хотя цена ему четыре десять. То есть с бутылки они имеют почти рубль. В машине сто сорок четыре ящика, быстро посчитал он, в каждом двенадцать бутылок, в итоге за один вечер они кладут в карман почти полторы тысячи. Что-то отстегнут милиции, которая стоит рядом и делает вид, что ничего не замечает. Рабочему у станка такие заработки и не снятся. Здесь, в охране, эти полторы тысячи надо зарабатывать год… Вечером по телевизору показывают «Взгляд», передача подталкивает Сашу на такие размышления: «Я считаю, что мужчина должен обеспечивать семью, только лентяи и хлюпики не могут этого, плачутся, как эти, на экране, инженерики со ста двадцатью в месяц. Я тоже работал в институте, диплома не было, а получал по триста-четыреста». О конкурсе красавиц безапелляционно заявил, что из двух тысяч претенденток больше половины проститутки, потому что ни одна порядочная, а тем более замужняя женщина участвовать в подобных смотрах не будет. «Твоя жена согласится? - в упор спросил Колина. – Вот. И моя не согласится». На своей даче Саша хочет завести голландскую козу, которая дает в день десять литров молока. Обещали знакомые. Колин удивился: колхозные коровы дают меньше, чем эти козы.
По инициативе Мошкарева деревянные сараи во дворе, которые прошлым летом красили, сломали, на их место начали ставить железные контейнеры. Для этого контейнеры поднимали домкратами, подкладывали трубы и по ним катили, упираясь рычагами.
Саша Воронов: «Стою в очереди за пивом - рядом со мной пожилой мужчина, а вдоль очереди идет парень, на ветровке медаль за отвагу, лезет без очереди, пожилой говорит ему: не позорься, я тоже воевал, инвалид, стою же. Тот огрызается, я хотел вмешаться, проучить афганца, но пожилой придержал меня».
Задержали трех парней лет двадцати пяти-тридцати, поддатых. Взяли с каждого штраф пять рублей, они, было, возмутились, но Юра Бовин, как всегда, внушил им, что они еще легко отделались, потому что из милиции обязательно сообщили бы на их работу. Возрадовались и в следующее дежурство притащили ящик пива. Оказалось, они работали на пивзаводе, что рядом. Пили всем караулом. После распития Саша выяснил, что Юра несколько бутылок припрятал и, возмущаясь поступком Бовина, рассказал: «Директриса магазина мне уже высказала, что за охламона я привел. То пьяницу Михайлова, то этого рвача. Юра жадный, продать товар не умеет, перебивает клиентов, спешит, ребята заведут к себе человека, предлагают товар, а он тут же предлагает свой. У нас так не делается. И всегда опаздывает на работу…» Весь день Саша переживал: вчера поздно вечером он разгрузил черешню из Венгрии, а сегодня ее реализует другая смена – по три с полтиной налево (стоит три рубля). Правда, себя он не обидел - отобрал домой семь килограммов.
Установив контейнер, стрелки в рабочее время загружают его углем и дровами. Постовые будки стоят пустые.
Женя Старцев, обычно немногословный, вдруг разговорился. Он согласен с Селюниным, который в «Новом мире» пишет о том, что перестройку надо и можно сделать быстро. Но партия и Горбачев на это не решатся, уверен Женя. Колин спросил Женю, что бы он хотел увидеть в финале перестройки. «Возврат к частной собственности, - ответил Женя. – Пока этого не произойдет, мы будем отставать от развитых стран и чем дальше, тем больше». - «А народ этого хочет - возврата капитализма?» - «Захочет, когда полки магазинов будут ломиться от товаров», - убежденно ответил Женя. В статье Селюнина «Истоки», опубликованной в «Новом мире», впервые, наверное, открыто прозвучала критика Ленина.
Парень и девушка прошли бы без всяких для себя последствий по противоположному берегу под мостом, но девушка вдруг остановилась и, приподняв платье, вошла в воду, прошлась в воде и, улыбаясь, вышла. Он улыбался ей в ответ. Этот эпизод неожиданно взбесил Бовина, он грязно выругался и предложил Воронову перехватить их на другом, не охраняемом, за зоной, мосту. Саша почему-то согласился на этот противоправный поступок. Уходя, предупредили Колина, что, если нарушители будут сопротивляться, то Колин должен вызвать милицию. Колин наблюдал, как Бовин и Воронов разговаривали с парнем, потом набросились на него, схватили за руки, тот сопротивлялся. Потом прибежал Юра – рукав по шву оторван, голос дрожал от волнения и ярости, закричал на Колина, почему не вызвал милицию, стал звонить сам. Прибыли молодцы из отделения. Бовин, не остыв от схватки, возбужденный, писал бумагу на задержание, рука дрожала. Девушка возражала: взяли их вне зоны, так не положено. Чтобы не видеть это безобразие, Колин ушел в коридор, включил телевизор. Показывали партконференцию, очередной треп Горбачева. Подошел Саша и с веселым видом пожалел парня, который, по словам Саши, погорел ни за что, послушался бы, заплатил пять рублей, и дело с концом, а сейчас взяла его милиция и неизвестно, чем это для него закончится. «А будет ему несладко – сопротивлялся, девчонка грозила поцарапать лицо, к тому же, оба были нетрезвые». Колин слушал Сашу с тяжелым чувством - парень и девушка были приятные, симпатичные люди. Участникам партконференции артисты подготовили грандиозный концерт, не совсем стандартный, смесь классики и эстрады. Узбекская рок-группа пела примерно так: не могу помочь тебе ни словом, ни делом, другие пошли времена. А закончился концерт в духе брежневских времен - ораторией на стихи Маяковского: «Свети всегда, свети везде и никаких гвоздей!..» Стыдно было смотреть и на артистов, и на тех, кто сидел в зале.
Продолжается ломка сараев, стоит пыль, раздается треск, доски и бревна еще в отличном состоянии. Эта работа напоминает работу в государстве, где тоже без конца что-то ломается, строится, по всей стране долгострои, приписки, неоправданные расходы. Мошкарев сказал, что из стрелков надо выбрать представителя для встречи с министром, министр хочет знать из первых уст положение вещей в охране Московской железной дороги, до него дошли слухи, что стрелки недовольны низкой оплатой труда, что на Московской железной дороге премия 20%, тогда как на Белорусской – 30%, на Октябрьской – 40%. Конечно, выступление стрелку напишут, ему останется только выучить текст наизусть. «Кого бы вы предложили из своих рядов?» Юра Бовин тут же стал вслух перебирать фамилии и характеризовать стрелков: этот мямля, этот глуп, этот трус. Задержал взгляд на Колине, Колин напомнил, что уходит в отпуск. «Тогда Воронов», - решил Бовин и пошел его искать. Тот где-то пропал со своим карабином. Бовин матерился, говорил, что эти игры строительные до хорошего не доведут, Воронов наверняка поддал и где-то спит, наверное, в кустах. Саша вылез из недостроенного из шпал душа, он и в самом деле там отсыпался… К вечеру дежурный по отряду предупредил о ночной проверке. Юра тут же позвонил на Фили, с желчью в голосе наказал: «Бдите! А то все труды пойдут прахом, наш караул сейчас лидирует по числу задержанных и по сумме штрафов». Колин бдил - сидел на втором посту, открыв дверь будки, было жарко даже ночью, над метромостом висела полная луна, медленно смещаясь вправо, – будто шар, сдуваемый ветром. Стучались о стекло мотыльки и бабочки, из кустов раздавались нетрезвые голоса ребят и девчонок, только в два часа ночи с реки потянуло долгожданной прохладой и все стихло.
Звонил Бердковский. Голос слабый, растерянный - он получил повестку из военкомата на медкомиссию с тем, чтобы его отправить на полгода в Чернобыль. И себя же обнадежил: он еще не оправился после больницы, не должны отправить. Думает, если не явится в военкомат вообще, беда невелика, у них там всегда перебор с призывниками. Но на всякий случай попросил узнать, какие в Чернобыле условия работы, смогут ли там использовать его военную специальность. Колин позвонил в институт. Коллега, только что прибывший из Чернобыля, рассмеялся: раз офицер, будет руководить, там солдаты сейчас разбирают завалы в машзале. Платят хорошо, пусть не боится. Сам он лазил под саркофаг, устанавливал датчики нейтронов, схватил четыре рентгена. Пустяк.
Ходят слухи, что на Жареного оформляется дело за воровство, приписки и прочее. Об этом не без злорадства говорят его бывшие замы, еще недавно лебезившие перед ним.
Второе июля, собрание команды. Мошкарев начал спокойно, сказал, что, в общем-то, хорошая работа команды за полгода омрачена только одним случаем, когда проверяли караул Урокова и тот лично попал впросак. «Ты! – взорвался вдруг всегда сдержанный Мошкарев, обращаясь к Урокову. – Чему тебя учили в ШУКСе?! Допустил элементарные ошибки! Как мальчишка!» Оказалось, часовой встретил проверяющего как надо, а Николай Уроков не закрыл дверь в оружейную комнату и не списал оружие в журнале. За этот промах Николая снимают с должности начкара. Но в целом, продолжал Мошкарев, успокаиваясь, команда добилась определенных успехов. Особенно караул Бовина - по штрафам (тот же Уроков потом скажет, что проверяющий его начальник удивился высоким штрафам, пять рублей берут за попытку взлома вагона, а тут, на мосту, за что?). В отряде же, доводил до стрелков информацию Мошкарев, по-прежнему совершают кражи охранники, заведены новые уголовные дела. Выступил Юра Бовин – грудь колесом: «Дела в команде пошли на лад, когда ушел известный всем человек, которого мы все знаем (Попов). Сейчас у нас перестройка, внедряется гласность, и я говорю прямо, хотя и раньше никогда не кривил душой. Успехи, которых добился мой караул, скромные, но пришлось приложить немало трудов, чтобы добиться их, и я считаю, что и другие караулы могут добиться не меньше, если захотят…» Как всегда патетично выступил «генсек» Дрожкин: «Надо довести до каждого стрелка, что нашу команду собираются сделать образцовой, тогда каждый из нас проникнется ответственностью за поручаемое дело. Я считаю, что необходимо привести в действие совет команды, т.е. трудового коллектива, как это делается на всех предприятиях страны. Надо дать совету власть, законодательное слово, а высшую власть – собранию». «Чушь!» - раздался с места голос Воронова. В конце собрания, повеселев, Мошкарев объяснил, что та проверка была случайной, незапланированной, они ехали в другую команду, но шофер был новый, не знал туда дороги, а сюда знал. И, обращаясь к Урокову, пошутил: «Коля, ты пострадал из-за шофера».
На разводе Мошкарев известил о том, что на Арбате произошла драка между группами молодежи, разнимая их, пострадала милиция. А в Орехово-Борисово двести человек били наперсточников. «Смотрите в оба, - заключил он, - о любых подозрительных группах сообщайте в милицию».
Кузьма Иванович Нилов перешел из команды, сопровождающей грузы, - невысокий мужичок хозяйственного склада, предпенсионного возраста, с пугливыми, неспокойными глазами. Юра Бовин сразу стал обращаться к нему на «ты», с насмешливым превосходством. «Да, старость - не радость, неужели и мы такими будем?» - цинично, вслух, при стрелках, едко обронил он, имея в виду Нилова. А Нилов вскоре выскажется о Юре так: «Зверь, не человек. Сразу чувствуется - в милиции служил. Хотя там не все такие. Если так будет себя держать, уйду».
В стенгазете заметка Юры Бовина: «Личный состав первого отделения и команда в целом встречают свой профессиональный праздник значительными достижениями в службе и выполнением взятых социалистических обязательств. Необходимо отметить, что достигнутые нами отличные показатели практически по всем разделам служебной деятельности прежде всего надо связать с изменениями стиля руководства, а если конкретно, то с хорошо продуманными, умелыми действиями начальника команды товарища Мошкарева А.И. Во многом благодаря его целеустремленной, неутомимой деятельности в команде произошли разительные перемены…»
ЧП в одной из команд отряда: поздно вечером стрелок пришел на берег реки, разделся, револьвер завернул в рубашку, далеко заплыл, по берегу ходила старушка, собирала бутылки, увидела сверток одежды, развернула и отнесла сверток в отделение милиции. Стрелок вернулся в команду в одних трусах, двадцать пять лет ему, недавно женился. Юра Бовин, обсуждая этот случай с Сергеем Смирновым, дал волю своей иронии и сарказму. Его ходовая фраза: «Он исполнил букву закона и он же оказался виноват - кинули под танк». По поводу участившихся национальных движений в стране Юра высказался так: «Надо прибалтийские республики посадить на хозрасчет, пока не поздно, пока там не случилось то, что имеем в Армении. Мише придется потрудиться с забастовками. Сейчас силу не применишь – не те времена. Открой сейчас границу, большая часть населения уйдет, останутся одни недоумки и лентяи. Ни в одной стране нет такого, чтобы люди работали на двух работах. А иначе нельзя, если хочешь сносно существовать».
Юра Бовин заболел, звонит из дома: «Что за «скорая помощь» у нас?! Полчаса ждал. Может, у человека на куске кожи голова болтается, а им все равно!.. Миша (Горбачев) два высших образования имеет. А как учился, никто не знает. У нас в милиции учился один блатнер. Сдавал экзамены всегда последним. Потому красный диплом получил… Я помню тронную речь Миши об алкоголизме. И вскоре указ вышел. А в Венгрии с алкоголизмом борются обратным способом – увеличили производство вина. Там умнее правители».
Мошкарев предложил Колину снова занять должность начкара. Колин отказался, поскольку решил уходить.
Колин сидел на втором посту, читал, зашуршала галька, обернулся, вышел из будки. Около будки стоял мужчина - худой, загорелый, улыбающийся, заблудился, сказал, пришел от платформы «Тестовская». Около ног мужчины бегала мышка, не боялась. Серенькая, темные полоски вдоль хребта. Чем-то расположил к себе мужчина, сели в будке вместе, он закурил, к запаху никотина примешивался запашок перегара, но пьяным он не был. Сразу, без вступления, рассказал о себе. «После школы в семнадцать лет уехал на Колыму, работал бульдозеристом с бесконвойными лагерниками. Среди них всякие есть, некоторых бы я сам из автомата, не задумываясь, а с одним скорешился. Десять лет ему дали. Летчиком был, сбили, десять дней полз к своим через линию фронта. Тебе понятно, за что с ним так поступили? Объяснять не надо. Прошел он каторжный режим, рудники, олово, уран… А сам я работал на золоте, самое большее зарабатывал семьсот рублей. Потом была армия - четыре года в Литве, похоронил бабку свою в Латвии, мои родители – латыши, но сам я коренной москвич. Бабка в партии с 1912 года, всю жизнь была фанатично предана коммунистическим идеям, из-за нее и я вступил в партию в армии. Но жизнь узнал там, на Колыме. После армии на Дальнем Востоке ходил на каботажных и геофизических судах до бухты Провидения. Чукчей, китов-полосатиков, рыбу, икру – все это я видел и, как все моряки, пользовался на берегу женщинами, у которых много детей от разных отцов и которых моряки называли «кора****скими». Каждый выбирал себе одну и спал с ней, пока находился на берегу, она никогда не спрашивала, женат он или холост. Потом два года просидел на одном из Медвежьих островов в Северном океане. Наша группа в пять человек обеспечивала радиосвязь морским караванам. На остров завозили дизельное топливо, уголь, еду. Были у нас свиньи и даже корова Милка – совсем ручная, ходила за тобой, как собака. Раз пошла за мной к берегу и осталась на горном спуске, вытаскивали вездеходом, жалко было – пришлось прирезать. А белые медведи – кругом. Настоящие человеческие отношения узнал я только там, на Севере и Востоке. Когда приехал в Москву в отпуск на семь месяцев, женился, мне было тридцать лет. Неожиданно это случилось и для меня, и для нее. Она б…, но мне все равно, лишь бы была человеком. Работала продавщицей, детей не могла иметь, уговаривал ее взять из детдома. Мне хотелось чувства на кого-то излить, понимаешь, что говорю? У меня самого такое детство прошло – без матери и отца – в военные и послевоенные годы. Сейчас живу с другой женщиной – уже десять лет, хотя с той не развелся, люблю ту. Такой уж я странный, чудик… Я считаю, в нашей жизни нельзя быть серьезным, нельзя серьезно относиться ко всему, что делается вокруг. Нельзя верить во что-то и кому-то. Быть самим собой – единственное, что можно себе позволить. А это не так легко… Сейчас я работаю в КБ «Мотор» технологом, окончил техникум, получаю двести, а ребята, окончившие МАДИ, - по сто шестьдесят и завидуют, ворчат, а сами ничего не умеют, по любому пустяку обращаются, что да почему. Жалко мне этих ребят – маменькины сынки, ничего не знают, ничего не умеют. Для чего живут?» Во время его рассказа совсем стемнело, паучок в проеме двери то опускался на паутинке, то поднимался – готовился, наверное, плести паутину. С реки потянуло свежестью. «Ты понял, что я хотел сказать?» - прощаясь, спросил он и добавил: «Где бы я ни был, куда бы меня ни забрасывала судьба, я всегда думал о Подмосковье. Самая лучшая природа – это в нашем Подмосковье…»
20 августа Колин вышел на первое дежурство после отпуска. В одной из команд отряда новое ЧП: заряжая револьвер, начкар случайно выстрелил, пуля прошила двух стрелков, одному пробила почку, у другого застряла в позвоночнике. Из той команды ушли почти все стрелки, поскольку ввели двенадцатичасовой график. Хотели и здесь, но Мошкарев отстоял старый – сутки через трое.
Вышел из отпуска и Саша Воронов, отдыхал в Крыму, по блату устроился в зоне Артека, по блату доставал вино, по блату обедал в ресторане. Сейчас много работы в магазине, устает – сезон, идут валом фрукты. Кузьма Иванович Нилов пилил с Колиным на дрова доски от сарая, рассуждал: «Ну что, Саша, наверное, хорошо зарабатывает, здесь сто тридцать и в магазине рублей сто двадцать. Хватает, конечно». Колин промолчал.
Бердковский звонил, голос оживленный: медкомиссия его забраковала, в Чернобыль не поедет, намерен устроиться в какой-нибудь научный кооператив.
«Правда» объясняет действия милиции против «группы людей, именуемых себя «Демократическим союзом»». Милиция, дескать, этим самым защищала перестройку, демократию, гласность и правопорядок. Программа «Демсоюза» преступная, поскольку ставит своей целью изменение общественного строя в СССР, осуждает политическую систему, созданную в октябре 1917-го года, выступает против руководящей роли КПСС.
Собрали со стрелков по рублю в детский фонд и по два – проверяющему лицу из какой-то высокой комиссии - чтобы «все было хорошо».
На Филях с Доляновым дежурят его друзья – Смирнов и Семин, они помогают Игорю выращивать луковицы гладиолусов. Юра Семин, как и Сергей Смирнов из Клина, учился в политехническом институте в Калинине на строительном факультете, бросил, работал мастером СМУ от Дмитровскго ДОКа, возводил объекты в Московской области. Честно работать на стройке нельзя, рассказывал он, потому что ты повязан планом и поставщиками. Завод панели вовремя не дает, приходится ждать, сидеть, а потом - аврал, быстрей-быстрей, технология не соблюдается, приходится рубить панели, чтобы подогнать, остаются просветы, их не заделывают, как положено, потом через них течет и свищет, жильцы страдают. Торопясь, строители нарушают технику безопасности, люди падают, травмируются, смертельные случаи – обычное явление. У него было два таких – сразу комиссии, бурная деятельность, приказы, наказания, проходит немного времени, и все стихает, продолжается по-старому. Недавно два дома рухнули, нарушена была соосность, где-то перекос или цоколь неправильно положили. Когда строят пэтэушники, страшно смотреть на то, как они это делают - везде перекосы, кладка тяп-ляп. Раньше как было – один мастер-каменщик кладет, пятеро его обслуживают, он и получал хорошо. Теперь в бригаде платят всем одинаково, и хорошие каменщики перевелись. Работать на стройке трудно, по любому пустяку привязан к какой-нибудь организации. За тот же кабель отвечает одна организация и то не за весь, только от трансформатора до щитка, от щитка 30 метров – другая организация, дальше – третья. Когда надо обесточить сварочный агрегат, не найдешь ответственного. Панели, дерево, краска – все из разных организаций. На ДОКе диспетчер не нужен, потому что в реальности договариваешься через бутылку с мастером цеха, он тебе обещает столько-то раствора на такое-то время. А то кладку ведешь, гонят раствор с цементом марки сто пятьдесят, а надо – пятьдесят, потому что с маркой сто пятьдесят раствор каменеет через десять минут. То же бывает с бетоном – специально вредят. Начальника участка слышно за два квартала - матом кроет своих прорабов, такая у него манера руководить. Дачу себе отгрохал двухэтажную, на ней работала вся техника и рабочие, а он, Юра, в это время два месяца ищет, заказывает сварочный агрегат на объект, а у начальника агрегат валяется на даче без применения. Приедет иногда тот на объект на двух «Волгах» с гостями, жирный, вальяжный, господин, одним словом. Прораб был не то грузин, не то осетин, появлялся раз в месяц, запишет, что надо из материалов и исчезнет. Сейчас везде начальники – Абрахамы, Георгии, Сурены, Мураты – засилие кавказцев. Особенно в торговле. Рабочим подзаработать можно. Юра штукатуром получал шестьсот-семьсот. Подрядился мастером делать дополнительный объект, но к зарплате не прибавили, потому что мастер не имеет права получать больше начальника участка. Около двух лет проработал в потребкооперации - закупал мясо, сдавал в магазин и на мясокомбинат. Свинину у населения покупал по три шестьдесят, с туши имел три-четыре килограмма. Примешь пять туш – это уже навар. Начальником был какой-то осетин, он научил Юру, как делать деньги, с условием, чтобы тот делился с ним. Больше двух лет в кооперации нельзя работать – защучат. Там свой контроль, свои люди в ОБХСС, они знают, когда их будут проверять, готовятся. Обычно проверяющими бывали девушки, выпьешь с ними и все такое остальное, подарок сделаешь, уезжают довольные. А вот из Москвы представители ОБХСС зверствуют, наглые. Контролирующих организаций сверху масса – СЭС, милиция, пожарники, электрики – всех надо кормить. Придраться могут по любому поводу. В кооперации ничто не пропадало. Если мясо, колбаса залежались, везут на мясокомбинат, там перерабатывают со специями в новую колбасу. Большие закупки осуществляли, если договаривались с директором совхоза, платили ему по рубль двадцать, оформляли по три шестьдесят, отстегивали ему сто рублей, и всем хорошо. Мясо в совхозе всегда можно списать. Так же закупали кур в Истре, там совхоз-миллионер.
Кузьма Иванович живет в Куровской. У него свой дом, машина, хозяйство, огород, сад. На дежурство приезжает со своими продуктами, угощает, рассказывает про соседей: мужик пьет, а жена – яловая баба, все делает сама, сильная, выносливая, как лошадь, дом строила своими руками, пилила, строгала, прибивала, красила, она же содержит огород, хозяйство.
Стрелку, который стрелял в «афганца», дали два года. Сергей Смирнов предупреждал его: не вздумай играть с огнем, не слушай Жареного, отвечать будешь ты, а не Жареный, Жареный всегда отбоярится. Так и вышло.
Володя Козелков, начкар, бывший кэгэбист, ушел работать к приятелю, бывшему старшине, отставнику милиции, в кооператив. Зарабатывает семьсот рублей в месяц на продаже завтраков для пассажиров на железнодорожном вокзале. Завтраки включают в себя пару сосисок, кусок хлеба и что-то еще - на рубль всего.
У Саши Воронова горе – лишился поросенка на даче. Заболел поросенок грыжей, соседка – хирург, работает в больнице, сказала, что это ерунда, прооперирует, напросилась сама, сделала укол хлороформа, вырезала грыжу, но при этом повредила мочевой канал, пришлось прирезать кабанчика, стали жарить мясо – нельзя есть, пахнет хлороформом, попробовали сделать шашлыки, теща долго вымачивала мясо в вине, но ничего не помогло – запах остался, шашлык выбросили. Вот какие у нас врачи, возмущался Саша и вспомнил отца. Здоровый был мужик, в два раза крупнее сына, ничем никогда не болел, и вот в носу образовались полипы, нагноение, простая операция – проколоть, иглой вытянуть гной. Операцию делала женщина. Проколола и затронула глазные кровеносные сосуды, получилось заражение, и через два месяца он умер. Не спасли. Отец, Саша уже рассказывал об этом, был авторитетом среди местных хулиганов и дельцов. Сам он никогда не участвовал в аферах, никогда не сидел, а братва его любила и уважала. После смерти отца мужики предлагали Саше проучить врачиху, которая делала операцию. «Хочешь, - говорили они, - будем пытать ее, например, пилить потихоньку ногу? Мы это можем. Чтобы знала, как губить таких людей». Саша отказался.
У Кузьмы Ивановича среднее техническое образование, носит значок на пиджаке, но по специальности никогда не работал – за сто сорок рублей?! Стрелком получает больше, а главное, у него есть время на дом и хозяйство. В Куровской у них текстильный комбинат, рабочие воруют, выносят любые ткани, джинсовый материал продают с рук по тридцать копеек за метр. Есть и кондитерская фабрика, в продаже «коровок» нет, но рабочие – попросишь – выбросят тебе через забор кулек в два-три килограмма.
Саша Воронов: Юру Бовина уволили из магазина. Из совместителей он, Саша, там один остался. Студент, который работал грузчиком, купил машину, защищает диплом по машиностроению.
Долянов: «События в Армении спровоцированы теми, кому это выгодно, – партократией и другими властями. У них коррупция не меньше, чем в Узбекистане. Тузы в Армении и Азербайджане договорились между собой, а народ – дурак, верит им. Разоблачения мало сказываются на Алиевых и Кунаевых – живут припеваючи. В любой цивилизованной стране они получили бы пожизненные сроки».
Женя Старцев читает Солженицына, уверен, что его «Архипелаг» у нас не опубликуют. Ведь там показано, что Сталин – прямой продолжатель дела Ленина. Женя защищает кооператоров: «Люди завидуют кооператорам, но лучше пусть посмотрят на себя, как сами работают – за что им платить больше? Наше спасение - в частной собственности».
Кузьма Иванович рассказывает о своих проблемах: надо выкопать колодец, выгнать сок, сделать вино. Озабочен ценами на капусту: сколько она будет стоить нынче – шесть, восемь, десять копеек за килограмм? Хотя и по двенадцать недорого, рассуждает он. Сын у него служит в Ахтубинске, пишет, два солдата у них устроили дуэль, разошлись на семь метров и из автоматов друг друга наповал. В «Огоньке», на развороте журнала, который лежал на пульте, Кузьма Иванович увидел репродукцию с картины Рембрандта «Даная» и укоризненно покачал головой: «Что только не показывают!»
Долянов был на собрании в МПС, рассказывал, что трудовым коллективам сейчас дают много власти, только с их разрешения начальник может принять или уволить служащего или наказать. Отряд ВОХР Московской окружной железной дороги на плохом счету, резко скатился вниз, если раньше занимал первые места, то сейчас на двадцать девятом среди тридцати двух подразделений страны. Разъездным стрелкам увеличили зарплату, а случаи с хищениями участились. На днях с «Волг», которые перевозили поездом, сняли сорок шесть колес, девять приемников, исчезли инструменты. О сливе спирта и вина из цистерн уже не говорят – привыкли. В Люблино раскрыта шайка, в которую, помимо охранников, входили милиционеры и таксисты. Грабили вагоны. Об опасности они предупреждали друг друга условными сигналами по громкой связи. Чтобы заинтересовать в штрафах стрелков, приняли решение отчислять им не 50, а 70% от общей суммы.
Уволившись из магазина, Юра Бовин рассказывал: после закрытия магазина продавцы остаются еще на час-полтора, чтобы пересчитать выручку и чеки, а доход разделить. По Юре было видно, что он жалеет о потере работы в магазине.
Кузьма Иванович не читает газет, не смотрит телевизор, не вступает в разговоры о политике, говорит только о своем хозяйстве. Переживает: «Зять пьет. Да ладно бы, если бы на свои, а то ко мне повадился. Угощай его каждый раз». Кузьма Иванович сделал значительное лицо, застыл на какое-то время, когда узнал, сколько зарабатывает Саша Воронов в реальности. Вежливый, предупредительный, внимательный, однажды он радикально преобразился, когда увидел в зоне прогуливавшуюся парочку. Тут же, с моста, обложил их матом. Они не реагировали на него. Рассвирепев, он обозвал девушку проституткой. А девушке лет шестнадцать. И у него есть дочь примерно такого же возраста. О дочери, своем позднем ребенке, он рассказывает с умилением, о том, какая она у него умница и мастерица на все руки.
Зачастили на Фили Саша Воронов и Юра Бовин - якобы с проверкой. А возвращались оттуда поздно и навеселе. В их отсутствие на Кутузовском мосту дежурят двое - Колин и Кузьма Иванович. О проверках не слышно.
Куликов позвонил: не работает уже полгода, одно время занимался обменом своей жилплощади, бросил. Сейчас его мысли заняты устройством Вселенной. Работать не хочет. «Работать – это значит отдавать себя на оскорбления», - сказал он. Поразился, что Колин не смотрел фильм «Кин-дза-дза». «Ты низко пал. Это же тонкая пародия на наш строй! Тебе надо ликбез устроить. Ты отстал от жизни. Вы, образованные, как дети, разжеванное только употребляете». На что живет он? Собирает и сдает бутылки.
«Московские новости» опубликовали сообщение о случае в городе Кашине – один шофер повесил на радиатор лозунг: «Вся власть Советам!» Что было! Местная партийная номенклатура взбесилась.
Кузьма Иванович рассказал, как строил свой дом. Купил проект, но изменил его радикально, власти противились строительству, было много мороки, чтобы получить разрешение. Сделал дом своими руками. Дом получился таким удобным в планировке, что приезжал архитектор, позавидовал, попросил на время чертежи дома и не вернул их.
Коллега по институту рассказывал Колину: «Не ясно до сих пор, сколько топлива осталось в реакторе четвертого энергоблока на Чернобыльской АЭС. Меня поражает, как дисциплинированно, безотказно работают там солдаты и призывники. Самая грязная работа лежит на них. Чернобыльская зона – это совсем другой мир. У того, кто туда приезжает в первый раз, от удивления делаются квадратными глаза».
Женя Старцев уходит. Сказал: «Я давно искал новую работу, нашел у военных. Буду заряжать патроны. Работа сдельная, двести пятьдесят должен получать. Учтите, Юра Бовин все время ошивается в команде. Наверное, стучит».
Бердковский по телефону: «Мне предложили работать в редакции журнала «Химия и жизнь». Думаю».
Новый старшина Альберт Яковлевич, отставной офицер, маленький, подвижный, приветливый, глаза юркие, все замечающие, особенно то, что плохо лежит. Отобрал себе доски от сарая, осмотрел всю территорию. На работе занимается только своим «жигуленком».
Юра Бовин упивается чтением «Московских новостей» и «Огонька», читает с карандашом, подчеркивает целые абзацы в разоблачительных статьях о Брежневе, Алиеве, Кунаеве. «Вот так их всех – за ушко и на солнышко», - приговаривает и со злорадством ликует, возмущение его не знает предела. Возмущается и политиками и проститутками, которым по пятнадцать лет, которые «потеряли счет партнерам, лечатся в венерических диспансерах и разносят заразу». «Горбачев идет к краху», - убежден он и сожалеет, что мало знает о «кремлевской кухне».
На Киевском вокзале Колин случайно встретился с Игорем Коршуновым. У Игоря та же подкупающая внешность интеллигента – седые виски, благородная плешь на затылке, аккуратные усики, внимательный мягкий взгляд. Работает в метро дежурным по электросетям, с пятницы по воскресенье свободен, если бы не алименты, получал бы двести пятьдесят чистыми. В общем, он доволен своим положением. Игрушки забросил. Максимальное внимание уделяет даче, она дает ему стабильный доход, кроме того, на даче живут мать и собака. Политикой он не интересуется, газеты не читает, ни во что не верит, давно уже не верит. Рассказал о Дванове: устроился работать в команду к Жареному, да-да, к Жареному, с которым воевал здесь. Дванов развелся, жена изменяла ему, хочет выписать ее из своей московской квартиры. При расставании из уст Игоря прозвучала как заклятие фраза: «Не верю я людям, особенно женщинам».
За пилкой дров Кузьма Иванович признался, что стал уставать. «До пятидесяти лет не знал такого, - рассказывал он. - А тут еще к физическим нагрузкам добавились нервные – двоюродная сестра попала в автомобильную катастрофу, лежит в больнице, вся переломанная. Моя трехлетняя внучка болеет менингитом. Дочь прекрасно шьет, а работает посудомойкой за восемьдесят рублей. Сын скоро придет из армии, возит командира дивизии. Командир любит моего сына, да и как иначе, если сын чинит ему и служебную машину, и личную, ездят вместе на рыбалку и охоту. Сын у меня хороший, умеет угождать людям, после армии хочет работать дальнобойщиком, там хорошо зарабатывают, но деньги эти достаются непросто – возвращаются из рейса голодными, грязными, в рейсе питаются всухомятку. Пишет, купил один литр икры за пятнадцать рублей, я ответил ему, купи еще, раз так дешево. Много чего хочу сделать, но не успеваю. Вот колодец задумал, приготовил один литр самогона зятю, надеюсь, поможет выкопать».
1-2 октября. Пленум ЦК КПСС. Освободили Политбюро от Соломенцева, Долгих, Капитонова, Громыко. Громыко заявил, что он ярый сторонник перестройки. Горбачев стал Председателем Верховного Совета, объединив в своих руках партийную и советскую власть. Зачем?
В «Боевом листке» от шестого октября Алексей Тихонович пишет: «В преддверии праздника Конституции, знаменующего собой новый революционный этап обновления социалистического общества, хочется верить в логическую необратимость процесса демократизации нашего общества. Демократия – это начало не только материальной, но и духовной основы нашего общества, путь дальнейшего развития и совершенствования всей системы народовластия и основ социальной справедливости. В единой основе своей демократия согласуется с волей и трудовым настроем масс, интересам которых она отвечает, и которые полны решимости довести ее до логического завершения…»
Саша Седов сказал, что у него сын родился, Рыжим зовет его, но жениться не собирается, не верит женщинам. Усыновить? Посмотрит. Купил ему коляску, кроватку, костюмчики, ползунки. Решил уйти из охраны весной, тяжело на двух работах, совершенно нет свободного времени, не знает, ради чего живет. Вот банку кофе растворимого купил за девять рублей, а колготки черные с люрексом – за пятнадцать. Деньги летят быстрее, чем их зарабатываешь. Хорошо живут только ТЕ. Когда он служил в милиции, два раза дежурил на партсъездах. Там для них все самое лучшее и по самым низким ценам, как бы третьим сортом. Шапки ондатровые они покупали по тридцать рублей, водку по рублю с небольшим. Едут они на свой съезд с одной целью – прибарахлиться. В магазинах все женщины продажные. В его универмаге продавщице девятнадцать лет, замужем, всегда готова отдаться… Брат у него работает в Архангельской области шофером в леспромхозе, зарабатывает до восьмисот рублей. А то полгода сидел дома, был за няньку у парторга, отводил ребенка в ясли и забирал, получал шоферский оклад двести пятьдесят шесть рублей, ничего не делая, отдохнул, говоря короче … «Люди все ищут чего-то нового. А что нового можно найти?» – грустно заключил он. Саше тридцать три года – возраст Христа, как он сам любит подчеркивать. «Мастера и Маргариту» он читал, но не нашел в романе ничего особенного.
Шинкарев признался, что, когда работал в изоляторе в «Матросской тишине», брал взятки по пять тысяч. Однажды убежали девятнадцать человек, восемнадцать нашли быстро, все пьяные были, дураки; скрылся один, умный.
Сергей Шеин, стрелок, перешел из другой команды, – симпатичный, похож на великого тезку – Вавилова. Шеин слегка заикается, у него трое детей. Все знакомые над ним посмеиваются, рассказывает он, принимают за ненормального – столько детей в наше время?! Родители его живут в деревне около Старой Рязани, огород, сад. За это лето он заработал на огороде четыре тысячи. Продает продукцию в Москве. Это триста тридцать километров в одну сторону. В деревне церковь, приспособленная под склад, там же хранились штабелем иконы. Однажды грабители хотели их взять, старушки защитили. У его бабки тоже есть старые иконы, он ей говорит: «Спрячь хорошо». Она отвечает: «Бог сбережет». Дед его перед войной закупил несколько подвод зерна, поэтому они не знали голода ни в войну, ни после. В деревне живет старик – бывший полицейский, не трогают его, совсем ветхий. А другой старик, Сергей читал, в войну попал в плен, бежал, спрятался в деревне на Украине у одной женщины, жил в навозной куче в войну и после. Жители знали это, но никто не выдал. Дядька у Сергея в Москве - художник, реставрирует иконы, женился на молодухе, звал Светочкой, сдувал с нее пылинки. Потом она отобрала у него и квартиру, и двухэтажную дачу. «Светочка!» - иронично закончил Шеин.
Телевизор на Кутузовском вышел из строя, Колин ушел на Фили посмотреть финал олимпийского гандбола. Стрелки при его появлении несколько смутились, но он сделал вид, что его, кроме гандбола, ничего в караульном помещении не занимает. А посмотреть было на что. На столе и на полу валялись ошметки воблы, пустые бутылки из-под пива и водки, Саша Воронов храпел на топчане, Игорь Долянов в майке склонился над раковиной – рвало, Сергей Смирнов и Юра Семин, блаженно улыбаясь, допивали пиво из горла, Юра Бовин, льстиво заговаривая с Колиным, изо всех сил пытался выглядеть трезвым, Леша Градов дремал в облезлом кресле, поднимая и беспомощно роняя голову на грудь. В углу стоял карабин, на пульте лежал револьвер в кобуре с ремнем. Непроизвольно рождалась аналогия с какой-нибудь бандой лесных братьев. На обратном пути к Кутузовскому мосту пьяный Юра Бовин нес околесицу. Колин не слушал его. Перед глазами стояла картина в караульном помещении на Филевском мосту. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда русский народ будет жить по-другому, по-человечески? Что для этого, кроме желания, надо?.. А в финале наши гандболисты выглядели солидными, малоподвижными дядями и проиграли закономерно.
Седьмого октября, день Конституции, странный праздник, который никем в стране не воспринимается всерьез, но красные флаги вывешиваются исправно. От лишнего выходного никто не отказывается.
Ушел Женя Старцев – к общему сожалению. Поводом послужила легкая стычка с Мошкаревым. Будет заряжать патроны.
Вместо него Мошкарев временно поставил начкаром Алексея Тихоновича Иванова. В черной форме, худой, маленький ростом, с колючим взглядом, в очках, приосанившись, Алексей Тихонович стал выглядеть непривычно официально, строго, значительно. Чего ну никак не мог стерпеть Юра Бовин. И драма не заставила себя ждать. Алексей Тихонович сдавал ему дежурство, Юра демонстративно тянул время, не принимал дежурство, отвлекался на разговоры, выходил на улицу к курящим, делал вид, что не замечает Алексея Тихоновича; тот нервничал, наконец не выдержал и пожаловался Мошкареву. Мошкарев сделал замечание Юре. Юра, кивнув Мошкареву, продолжал стоять на крыльце, продолжал увлеченно разговаривать, продолжал не обращать внимания на Алексея Тихоновича. Алексей Тихонович снова пожаловался Мошкареву, тот вызвал Юру к себе в кабинет. Юра нехотя, демонстративно медленно, вразвалочку прошел в кабинет. И там, в кабинете, взаимная неприязнь начкаров обернулась короткой потасовкой. Мошкарев схватил за руки Юру, а Саша Воронов, услышав шум в кабинете, вбежал и сгреб Алексея Тихоновича. Мошкарев, не менее возбужденный, чем участники драки, вызвал Колина, приказал принять караул, отобрал револьвер у Бовина, передал Колину, а Юру удалил из команды. Тихонович тоже ушел – со слезами. На этом история не закончилась. Алексей Тихонович позвонил в отряд, пожаловался, поехал в поликлинику МПС, взял больничный лист. Пришлось стрелкам, свидетелям случившегося, писать объяснительные записки – что видели и слышали. Никому не хотелось поднимать шум, выносить мусор из избы. Вечером Юра звонил из дома, нервным голосом говорил: «Я таких, как эта козявка, давлю сразу, на десять ударов отвечаю сто двадцатью. Ишь, говно какое, козюлька! В следующий раз я устрою ему передачу дежурства до вечера, если, конечно, останусь начкаром. Это между нами, конечно. Нашелся какой – командовать…»
Саша Воронов: «Брат старше меня на десять лет, пьет, дебоширит, а как его учить, если он старше? Если в детстве был твоим наставником? Боксером был. А на сегодня уже четыре раза сидел. Кое-как прописал его в Москве, в квартире матери. Матери уже восемьдесят лет, а он водит домой женщин, мать видит все это, а что скажешь ему, когда он четыре раза сидел?.. Я сделал уже двести литров вина, сейчас поставил брагу для самогона, в первый раз буду гнать, купил для этой цели трубку за двадцать рублей. Сергей Смирнов посоветовал мне добавить в брагу литр молока и пшена – крепче будет. Все гонят. В деревне без самогона ничего не достанешь».
Звонит Куликов: «Как! Не ходил на выставку в Манеже?! Сходи. Цвет искусства. А в Третьяковке Филонов. И пошла «Ностальгия» Тарковского».
Саша Воронов разговаривает со своей тетей по телефону: «Икры, тетя Дуся? Какой - черной или красной? Хорошо. Спрошу в 40-м или в ресторане. Но в ресторане дорого. Сколько? Два килограмма? Хорошо…» Кладет трубку, смотрит на Колина с самодовольной улыбкой и говорит: «Все просят, всем надо. Будто я директор гастронома». Потом сказал, что, если его, Сашу, в январе не возьмут на международный поезд, то он уйдет в кооператив к одному знакомому товарищу. Ему нужен непьющий и честный помощник за прилавком – продавать на вокзалах бутерброды и напитки. «Сможешь за прилавком?!» – не скрывая удивления, спросил Колин. «Нет, - подумав, ответил Саша честно. - А жаль, семьсот рублей верных в месяц, работа через день. Из наших я бы взял с собой Сашу Седова».
Во время драки Тихонович обозвал Юру наркоманом, а тот, в свою очередь, сказал, что Тихонович сидел. Позже Мошкарев, сочувствуя Бовину, оправдывался перед ним, почему он поставил Тихоновича начкаром, – никто не соглашался им быть. Юру Бовина перевели в другую команду, а Тихонович стал собирать медицинские справки, подтверждающие у него какие-то повреждения. Юра утверждал, что не бил «козявку», а всего лишь держал за руки, придавив к стене, а тот дергался и задел головой за шкаф. Тихонович на работе не появлялся, начкаром временно назначили Сергея Смирнова.
После Мошкарева на отчетном собрании выступил Дрожкин, улыбки присутствующих его никогда не смущали. Он сказал: «Мы же не родились ленинцами, это мы только сейчас сознаем, что ими являемся… Я допускаю, просчеты были, никто не застрахован от ошибок, не ошибается тот, кто ничего не делает… Я не могу тянуть общественную работу за всех (смех в зале)… Надо работать дружно и добросовестно. Вот на Филях не хватает лампочек и стержней для шариковых ручек (смех), раковину никто не моет (смех, из зала голос: «Не об этом сейчас речь»)… С молодежью надо заниматься, не противопоставлять ее коллективу… Вопросы актуальные, товарищи, надо их решать…».
Над Бовиным, кажется, сгущаются тучи – из больницы в милицию пришла телефонограмма, подтверждающая сотрясение мозга у Тихоновича. Районная милиция передала дело в железнодорожную; Юре грозит суд.
Саша Седов не в первый раз излагает причины, побудившие его уйти из милиции. Все там ему опротивело – и служба, и то, что видел своими глазами. Видел, как делегаты партсъезда стоят в очередях за вещами и продуктами в гостиницах «Москва» и «Россия», приезжают на съезд, чтобы отдохнуть и развлечься. Дежурил в жилых домах ЦК, видел, как живут члены ЦК и академики, у каждого по этажу, свои магазины, гаражи под зданиями. В Серебряном Бору - министерские дачи, Саша охранял дачу Щелокова, эти дачи время от времени грабили. Произошел такой случай: одна женщина из прислуги позвонила в МУР и одновременно в районное отделение милиции, те и те прибыли в гражданской одежде и перестреляли друг друга. «А те ребята сделали свое дело – экспроприировали экспроприаторов», - с одобрением подытожил свой рассказ Саша.
Саша Воронов: «Юра Бовин уговорил меня и Сашу Седова съездить к Иванову в больницу, чтобы склонить его к перемирию. Тихонович отказывается от всяких с Юрой переговоров, деньги взять тоже отказался. Он непременно хочет посадить Юру. Юра мандражирует. По положению, если пострадавший пролежит в больнице две недели, то может возбуждать судебное дело… В магазине ко мне подошел мужик лет пятидесяти, представился режиссером кино, попросил две бутылки хорошего коньяка. Я принес грузинский по двадцать семь с полтиной, режиссер дал мне семьдесят рублей и сказал, что если мне нужны билеты в любой театр, то пусть я составлю перечень спектаклей на месяц. Я сказал жене, и вот сегодня она идет в «Ленком» на какой-то модный спектакль. Жена просаживает много денег в театрах, но мне не жалко. Режиссера я отблагодарил шампанским и деликатесной закуской. Такие люди выгодны, нужны. А в соседнем галантерейном магазине идет ремонт, после ремонта магазин будет продавать только французскую косметику и парфюмерию, ремонт делают французские рабочие. Я завел с ними дружбу, зашел к ним с другом, взяли с собой водки, коньяка и шампанского. Жмем руки французам крепко, по-русски, язык не понимаем, они все: бонжур, бонжур, мы разливаем, они отнекиваются, потом налили себе по чуть-чуть, они пьют водку глотками, мы – залпом, они смотрят на нас большими глазами, с ужасом. И все равно от своих куриных порций они охмелели сильнее нас, смеются, жестикулируют. На другой день увиделись, предлагаем выпить, они испуганно мотают головами: нет-нет. Против нашего рабочего класса их рабочий класс не тянет в этом деле».
Куликов уговорил Колина посетить выставку произведений московских художников в Манеже, где представлены, с его точки зрения, интересные, то есть «с социальной нагрузкой», картины. Действительно, выставка отличалась довольно большой свободой самовыражения авторов. Скульптура: под курантами дерутся за власть два члена Политбюро. Огромное полотно: здания Москвы на красном фоне заката напоминают памятники на кладбище. Картина Табенкина Л.И. «Стадо»: масса мощных коров и быков, их покорное шествие олицетворяет народ, а рядом крохотный погонщик с кнутом – естественно, наша власть. Из живописи показались интересными в импрессионистической манере работы Надрова Ш.Б., Ромадиной И.С., Илатовского Е.П. У последнего слабые линии и полутона в изображении предметов и человеческих тел создавали впечатление хрупкости и напряженности бытия. Талантливо сделана работа Корниловой Е.В. - «Портрет мамы», в небрежной, почти примитивной манере, психологически достоверно выписано лицо, от которого трудно оторвать взгляд.
Новый старшина: «Элита была у нас и будет, перестройка ее не коснется, ее сынки живут всю жизнь за границей, наезжают в Союз только в отпуск, только с одной целью – спекульнуть на вещах. Некоторые из них зарабатывают на спекуляции вещами по двести тысяч в год и больше. «Волга» с дизельным двигателем, например, идет у нас за семьдесят тысяч. Я знаю, что говорю, работал близко с ними». Рассказывая это, он не скрывал зависти.
Старшина прибыл в команду с другом из КГБ. Друг, молодой, плотный, лет тридцати, хлыщеватый, держал себя высокомерно, но о своем летнем отдыхе в Архангельской области рассказывал с восторгом. Секретарь обкома, местное начальство КГБ – его друзья, снабдили оружием, экипировали, он стрелял тетеревов, ловил рыбу, собирал грибы, ягоды – их там море. В районе с центром Карпогоры проживает сорок три тысячи человек и тридцать тысяч заключенных. Побеги редки, бежать некуда, дорог нет, вокруг болота. Рабочие бригады на хозрасчете, зарабатывают по восемьсот рублей, но работать никто не хочет, девать деньги некуда, магазины пустые, люди держатся за счет своих хозяйств. О кооперативах в Москве выразился резко отрицательно: «Спекулянты».
Саша Седов: «У меня друг был, работал в Ворошиловском районе Москвы инспектором по распределению жилья, говорил мне, женись - и я тебе сделаю сразу жилье, через год получишь. Себе на троих он сделал квартиру в шестьдесят квадратных метров. Там, говорит, больше полгода никто не работает, получат квартиру и уходят. Все на взятках. А жилья свободного в Москве полно». Завязал новое знакомство – с заведующим комиссионным магазином. Что поделаешь, удрученно сказал Саша, связи нужны.
Слег в больницу и Юра Бовин – якобы от побоев Иванова. Представить себе, как маленький, худосочный Тихонович избивает дородного Бовина в команде никто не смог. Смеялись. Мошкарев убежден, что теперь Юру уволят, больницей Бовин только усугубил свое положение. Юра действительно был избит около винного магазина, но милиция установила, что в те часы на том месте Иванова не было. Сам Мошкарев рвется уйти из команды, для него уже два месяца держат место на заводе, где ждет его спокойная работа и приличный заработок. Держит его в команде Ехин. Пока Ехин у власти, признался стрелкам Мошкарев, ему в охране ничего не угрожает. За свою бытность он насмотрелся всяких случаев на железной дороге. Однажды, работая в подмосковной команде, отлучился на обед, и в это время из вагона украли несколько ящиков пистолетов и патронов. Искали – безрезультатно, уже отчаялись найти, когда одна старушка заявила, что видела какие-то ящики в кустах. Бросились туда – пистолеты целы, а патроны пропали. «А у нас был случай, - вступил в разговор Сергей Смирнов, - наш парень, стрелок, у него трое детей, жена не работает, почти нищий, подобрал на насыпи мешок с лотерейными билетами «спринт» на сумму двадцать тысяч. В благодарность начальство выдало ему премию тридцать рублей. А то еще: разъездной повесил на вагон револьвер, планшет с документами, рацию и отошел в кусты справить нужду, а поезд ушел». «Неединичный случай», - подтвердил Мошкарев.
Стрелки смотрели на дежурстве по телевизору «Мольбу» - фильм о мужественных, с развитым чувством достоинства, мужчинах. Смотрели внимательно, молча, без комментариев.
Саша Воронов рассказывает с грустной улыбкой: «Скоро рэкетиры доберутся до нас, грузчиков. Официантов в ресторанах они уже повязали, контролируют. Моего приятеля, официанта, который отказывался делиться с ними, избили до потери сознания».
Юра Семин об Игоре Долянове: «У него есть дядя, старший брат отца, ему за восемьдесят, живет в Канаде, миллионер. В войну попал в плен, после войны уехал туда. Человек грамотный, он прекрасно знал, что его ждет на родине по возвращении. До сих пор всякие разговоры о нем здесь в родне были запрещены, будто его не было на свете. А сейчас, с гласностью, стали переписываться. Дело в том, что у дяди наследников там нет, самый близкий – Игорь. Когда Игорь выпьет, все время говорит о дяде. И вообще, Игорь ни о чем не думает, живет за счет отца и жены. За выплатой алиментов на руках у него остается семьдесят восемь рублей и те отдает Саше Воронову, у которого он в долгах. От третьей жены у Игоря двое детей. У отца пенсия двести рублей. Как сотрудник ЦК отец живет на всем готовом – бесплатная квартира, бесплатная кремлевская столовая (или паек), бесплатная путевка с бесплатной дорогой, бесплатные поликлиника и лекарства».
Алексей Тихонович Иванов вернулся в команду, ходит нахохленный, озлобленный, жалуется на голову – боли не проходят. Стрелки Тихоновичу не сочувствуют, с ним никто не разговаривает и не хочет работать. Он озлился на всех, грозит всех перестрелять. Оружие ему запретили выдавать. Стрелков, свидетелей происшедшего, затаскали по прокуратурам, требуют показаний. Тихонович пишет кляузы в отдел и выше, приезжают с проверками. Надоел Тихонович всем хуже горькой редьки.
31 октября – последнее дежурство Колина в ВОХР. В последний раз протопил котел, убрал помещения, сварил еду щенку, помог покрасить оружейную комнату. Вечером пошел на Фили с тремя бутылками вина, там ждали его Игорь Долянов, Саша Воронов, Юра Семин, Сергей Смирнов - уже поддатые. Поговорили тепло, душевно. По телевизору показывали Корею, рассказывали о войне, которую в свое время развязала Северная Корея. Стрелки поговорили о корейском социализме. «На х… нужен такой социализм, - возмущался Воронов. – Уравниловка. Как можно равнять всех?! Вот ты, Колин, можешь писать, думать, я что-то достать (общий смех). Мы все разные!» Но Юра Семин вступился за северных корейцев: «Никто не имеет права мешать народу жить так, как ему нравится». Потом разговор перекинулся на Отечественную войну. «Когда всех из Москвы эвакуировали, - рассказывал Игорь, - моя мать закрылась в квартире, забаррикадировалась, энкэвэдэшники и управдом стучались, не достучались, ушли, она осталась. И вот моя мать, которая никогда не работала физически, только занималась ногтями и прическами, сама, добровольно ушла рыть окопы, долбила ломом замерзшую осеннюю землю. Я думаю, каждый из нас защищал бы свою квартиру, выбил бы стекло и отстреливался до последнего». «Причем тут квартира! – воскликнул Саша Воронов. – Мы бы дрались за себя, своих детей, товарищей. Если бы, например, убивали Колина, что разве бы я не заступился?! Конечно бы, заступился. И каждый бы так. Потому и ненавидели все немцев». Сергей Смирнов: «Если бы немцы не зверствовали, народ бы поддержал Гитлера». С ним не согласились. Ссылаясь на отца, Саша Воронов сказал, что ненависть к немцам была так велика, что, когда мы вступили в Германию, то расстреливали пустые дома из танков, казнили мирных жителей. Игорь снова рассказывал о том, как Сталин гонял аппаратчиков колонной по Садовому кольцу, когда немцы приблизились к Москве. Вообще, это чудо, что отстояли столицу. Никто в это не верил. «Мать у меня была очень красивая, - вспоминал Игорь. – Работала в органах после войны. Я был еще маленьким, но помню, как она поздно приходила домой. Я спал, войдет в комнату, сядет на кровать, накроет меня собою, рассыплются волосы по подушке, рыдает: «Еще тысяча! Еще…» Еще тысяча фамилий, которые она напечатала крупными буквами и список которых, подлежащих расстрелу, Калинин подписал не глядя. Потому, что принимала к сердцу все это слишком близко, она прожила мало…» И тем не менее Юра Семин отстаивал социалистический образ жизни, резко отрицательно отзываясь о капитализме: «Западная демократия держится на эксплуатации большей части человечества и чужих природных ресурсов. Они там, на Западе, днем и ночью видят себя хозяевами нашей земли. Конечно, пока существует СССР…» «Пусть только попробуют!» - грозно сказал Саша Воронов и наполнил стаканы вином. Выпили. Саша сказал, что хорошие люди встречаются не так часто, попросил Колина звонить, не забывать. Потом Юра и Саша стали смотреть футбол, а Колин и Долянов разместились на кухне. Побледнев от выпитого, прислонив голову к грязной стене, Игорь рассказывал: «Если бы я захотел, то сделал бы карьеру без особого труда, пользуясь положением родителей. Мать у меня из крестьян, отец из дворянского рода, дед – генерал царской армии и все в том роду - сановники. Понятно, отец скрыл родословную. В детстве я жил на Арбате, в Староконюшенном переулке. В школу, до которой было триста метров, меня отвозили на автомобиле. Там учились такие же – дети элиты. Учился я без энтузиазма, прогуливал, хотя был способным, на скрипке и фортепьяно мне давала уроки Гальперина. Поступил в иняз, после первого курса забрали в армию, служил три года под Калининградом. Впервые меня оторвали от семьи, писал отчаянные письма, уговаривал отца вызволить. Мне туда писала письма Гальперина на английском языке, я переводил их, она поддерживала меня душевно. После армии доучился в инязе, но заканчивал без вдохновения, отец устроил работать на таможню. В первый раз я женился рано, сына родил в семнадцать лет, потом родился еще сын. Жена – дочь советского сановника, хотела жить и работать за границей. Я же никуда не хотел из Москвы, по этой причине разошлись. Жена снова замужем, не забывает меня, звонит, а мне она безразлична, ведь ей тоже сейчас за сорок, отцвела. Сыновья навещают меня, старшему двадцать шесть, он на дипломатической службе, серьезный парень; второму восемнадцать, придут ко мне, а мне даже нечем их угостить. Они сбегают в магазин, сделают стол и подшучивают надо мной, а я им в ответ: «Я свой долг выполнил, дал вам жизнь». Была еще жена, есть сын, но последняя жена не знает про это. От последней жены тоже два сына, учатся в школе. Жена из низов, еще недавно жила в подвале со сточной канавой, пятнадцать квадратных метров на шестерых. Сейчас мы с ней живем раздельно, она со своими родителями, а я с отцом. Приезжаем в гости друг к другу. Жена не спрашивает с меня денег, наоборот, помогает мне, хорошая женщина. Отцу восемьдесят лет, много знает, но молчит, о перестройке ни слова. Хранятся у него свои архивы, материалы, документы, я их не трогаю, пока он жив. Квартира в цэковском доме около метро Сокольники, роскошная квартира. - Тут они сделали паузу, выпили и закусили голубцами из кремлевской столовой. Игорь продолжал: - Я вырос в среде, в условиях, какие вам никому не снились. Я люблю эту среду и ненавижу одновременно. Эта среда испортила меня счастьем. Тебе трудно это понять. Страшные люди в этой системе... Никакая демократия в нашей стране невозможна. Не допустит номенклатура. В крайнем случае она создаст видимость демократии, но власть не упустит. А самое главное - народ наш не сумеет жить по западным меркам. У нас другая психология. Индивидуалистический, спекулятивный образ жизни никогда у нас не приветствовался. Сам знаешь, вся история наша говорит об этом». Игорь взял в руки бутылку и долго, молча всматривался в ее содержимое. Колин поднялся…
Первого ноября Колин рассчитался в отряде, до команды его подвез на машине Мошкарев. Мошкарев рассказывал: «Иванов написал в милицию, чтобы Бовина проверили на наркоманию. Бовина может спасти только то, что он в свое время два с половиной месяца лежал с болями в голове. Но карьера Юры закончена. Выгнали из МВД, здесь был старшиной, потом начкаром, теперь стрелок – дальше катиться некуда. Милиция сделала запрос, отовсюду плохие характеристики, даже из училища МВД. Сейчас Бовиным занимается центральная прокуратура».
Когда Колин уходил из команды, стемнело, светили прожектора, холодом несло с реки, за спиной, из-за ограды, подняв морду, протяжно выла собака.
Колин проведал Бердковских, пил чай с Наумом и его мамой, Марией Лазаревной, обаятельной женщиной. Мария Лазаревна, оказывается, и ее одноклассники сохранили традицию ежегодных встреч. Этой традиции уже пятьдесят лет. Встречи прерывались только в войну. В последние встречи они живо обсуждали внутреннее положение в стране, гласность, удивлялись, как мало знали в свое время, когда были активными комсомольцами. Наум признался, что, работая в охране моста, пришел к важному жизненному выводу - плохих людей не бывает. Пока нигде он не работает. В «Науке и религии» взяли для публикации его статью о Туринской плащанице, в которой он предложил собственную версию возникновения изображения на материи. Согласно этой версии, в плащаницу было завернуто тело человека, подвергшегося распятию, но не погибшего на кресте. Конечно, Туринская плащаница более позднего происхождения и никакого отношения к Иисусу Христу не имеет. Что касается Иисуса Христа, то, читая внимательно канонические и апокрифические Евангелия, он пришел к заключению, что последние дни Иисуса, включая Его распятие и воскресение, – это искусно разработанный Им и воплощенный с помощью Иуды сценарий. Дело в том, что другого способа донести до людей новую истину у Иисуса Христа не было. Демонстрация разных чудес на людей не производила должного впечатления – эти фокусы умели делать многие лжемессии. Даже ближайшие ученики Его не понимали. Оставалось совершить нечто необычное. Сценарий необычного поступка был подсказан Писанием: настоящий Спаситель должен погибнуть и воскреснуть. В квартире было много книг, полки и шкафы с ними стояли в коридоре, в кабинете Наума, в гостиной, где они пили чай. На стене висела небольшая картина, написанная маслом. Наум нарисовал ее еще студентом: керамическая коричневая ваза с веткой красной рябины на столе, покрытом светлой в голубую полоску, в складках, скатертью, рядом синенькая чашечка, тоже керамическая.
Сергей Чирков оживленно рассказывал по телефону: «Сейчас работаю в АПН, компьютерная графика, работа интересная, музыка отошла на второй план, музыка только для себя, я в ней, как пастушок на полянке с дудкой. Подал на развод с Верой. В Чернобыле нашла хахаля. Думаю, что не делается – к лучшему. Вера оказалась мелочной и мстительной бабой, уличила меня в том, что я будто все утащил из ее квартиры. А ведь я столько вложил в эту квартиру! Ты сам видел. Сейчас я живу с бабушкой и собакой. Нам обещают квартиру в новом районе, а пятиэтажка пойдет под снос».
Володя Куликов в присущей ему экспрессивной манере сказал по телефону, что не может чувствовать себя нормально, «пока народ себя чувствует ненормально». И посоветовал посмотреть фильм «Город Зеро», «фильм с тонкой иронией, для обывателя непонятный». Володя нигде не работает, продолжает собирать бутылки.
На исходе года Колин позвонил в команду, взял трубку Сергей Смирнов, рассказал, что Мошкарева все еще не отпускает Ехин, на его место прочат Алуева, старшину, жук еще тот, вывез из команды всю краску, предназначенную для ремонта; мимо того, что плохо лежит, Алуев не проходит. В команде катастрофически не хватает стрелков, в караулах по одному-два. Саша Воронов уходит, после Нового года ему предстоит три месяца учиться на проводника международного поезда. Придется оставить магазин и получать девяносто рублей стипендии, не привык он к таким деньгам. Дело Бовина и Иванова замяли за неимением доказательств. Тихонович стал совсем невозможен, пишет доносы, в команде проверки, собранием решили его уволить, но начальство в отряде меняется, ему не до Иванова. Взяли в команду Ковалева, философа, и еще одного журналиста. Просится в команду Юра Бовин. Байзин организовал кооператив по обивке мебели, из порта ушел, но голубей там оставил. Погибла Нина Лопухина – попала под автомобиль.
2008 год. Послесловие.
20 лет спустя в апрельский солнечный, но прохладный, ветреный день Колин вышел из метро «Кутузовская» и не узнал «окрестности». Скверика, что от выхода из метро сползал вниз по откосу, вечно замусоренному, в котором у грязных лавочек распивали и выясняли отношения (и однажды избили Барсуцкого), уже не было, на его месте - гранит и мрамор, современные «бутики».
Сразу на выходе бросились в глаза небоскребы с зеленовато-голубым отливом стекла. Один возводился рядом с караульным помещением команды, где раньше стояли за бетонными заборами склады с сантехникой, строения СМП и гаражи, другие – на противоположном берегу реки, на месте пустырей, покосившихся заборов, кочегарок и свалок. Колин прошел вдоль сталинских домов в сторону реки. На углу, где раньше размещался кинотеатр «Киев», висела вывеска театра-студии Фоменко. Собственно сам театр располагался в новом, вычурных форм, архитектурно безвкусном, нависшем над набережной, строении, соединенном со сталинским зданием воздушным коридором. Пешеходного моста, на котором Лукашов застрелил мальчишку, не было, на его месте пролегла эстакада третьего автомобильного кольца. Гул моторов с этого кольца многократно усиливал шум машин с Кутузовского проспекта. Под опорами эстакады исчезли и переходной мостик над овражком, и сам овражек, и размещавшиеся в нем постройки Виктора, железнодорожника, охраняемые доблестным Мишкой. Колин спустился к реке, прошел вдоль бетонного парапета под эстакадой, потом под мостом, подступы к которому некогда преграждала колючая проволока. Никакого ограждения территории под мостом не было. На месте огородов строились цилиндрические сооружения (водоочистные, позже узнал). Наверх вела металлическая лестница, поднявшись по которой, Колин очутился перед металлической дверью в глухом заборе, по верху забора была протянута спиральная металлическая колючая проволока. Над забором слева, у железнодорожного полотна, возвышалась на опорах караульная будка, за стеклом которой виднелись охранники. На звонок один из них, по-видимому, начкар, спустился – форма синяя, чистая, аккуратная. Колин объяснил, кто он и зачем пришел, стрелок открыл калитку, ввел его в коридор караульного помещения и попросил обождать. В караульных помещениях чистота и порядок, сделан евроремонт, электрическое отопление, на стене висела газета с прежним названием «Стрелок». Вышел начальник команды, лет пятидесяти, коренастый, приветливый. Колин представился, начальник вспомнил его фамилию - читал архивы. Слышал о Попове. Команду принял у Мошкарева, который ушел в другую команду. Они здесь по-прежнему охраняют два моста, на вооружении стрелков автоматы, но револьверы остались, лучше них нет оружия, сказал начальник. Охрана вневедомственная, скоро им поменяют форму, а пока – в железнодорожной. Сколько стрелков в команде? Те же тридцать. И оба, не без иронии, сошлись на том, что в нынешние времена охранники – самая многочисленная категория трудящегося мужского населения в стране, если, конечно, можно назвать трудящимися слоняющихся без дела в сотнях тысяч частных фирм, государственных учреждений, банков, школ, больниц мужиков. Караульное помещение перенесут вниз, рассказывал начальник, рядом с очистными сооружениями, а на этом месте пройдет автомобильная трасса – на опорах, над железной дорогой. Это будет еще одна кольцевая дорога, а окружную железную дорогу закроют бетонными плитами. По железнодорожному полотну пустят скоростные пассажирские поезда с дизелями, которые будут играть роль метро. У здания караульного помещения, перекрашенного в зеленоватый цвет, стояли те же яблоньки, около будки на цепи лаяла черная упитанная собака, которая состояла на довольствии у команды. График работы – сутки через трое. Зарплата пятнадцать тысяч с выслугой, платят пайковые, это еще рублей семьсот, в целом, не густо, конечно, сказал начальник. Из старой команды до недавнего времени работал Саша Завалов, но не прошел последнюю медкомиссию. Колин спросил о стрелках, сопровождающих товарные поезда, - воруют? Воруют, охотно, улыбнувшись, ответил начальник команды. Специальных замков на дверях товарных вагонов до сих пор нет. На Филевском мосту установлены современное ограждение с сигнализацией, освещение, комфортные постовые будки и караульное помещение.
На обратном пути Колин задержался у театра Фоменко. По замшелому растрескавшемуся бетону набережной, мелко семеня ногами, пробежала в спортивной форме девушка. Отсюда, сверху, открывался привычный вид на реку и беломраморный фасад дворца, в котором теперь размещалось правительство России. Над дворцом трепетал трехцветный флаг. В 1991-м году стрелки в бинокль могли наблюдать многолюдный митинг на площади перед беломраморным дворцом, на возвышении около которого со счастливыми лицами стояли Ельцин, Хасбулатов, Ростропович с автоматом и многие другие «революционеры». Через два года охрана моста наблюдала стрельбу из танков по этому же дворцу, в котором располагался Верховный Совет РСФСР во главе с Хасбулатовым, то есть парламент, высший орган власти молодой российской республики. Верховный Совет в большинстве своем был лоялен к идее Советов и сторонником сохранения в государственном секторе недр, лесов и главных отраслей промышленности. Ельцин и его «либеральное» окружение осуществили военный переворот. Последующие 15 лет показали, что он был сугубо криминальным. За прошедшее после переворота время были уничтожены целые отрасли экономики: сельское хозяйство, авиастроение, судостроение, машиностроение, сокрушена лучшая в мире система образования, обескровлена наука, жестокостью, развратом и пошлостью дегуманизированы театр, кино, литература, телевидение. И на фоне масштабного разворовывания страны, глобальной, сверху донизу, безнаказанной коррупции, монополии бюрократической партии на власть, непрерывной гражданской войны – безработица, повальные пьянство и наркомания, проституция, игорные заведения и притоны, детская беспризорность. По оценкам социологов, неестественная убыль населения за годы «либеральных» реформ сравнялась с потерями в Великой Отечественной войне. Разница в доходах населения и власть имущих составляет три и четыре порядка. Американский экономист Джеффри Сакс, который был наставником Гайдара в 90-е годы, заявил, что то, что произошло в России, – «не шоковая терапия, это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей». Свою точку зрения он не изменил и в наши дни: «То, что я вижу сегодня, - это последствия отказа от серьезных реформ, триумф политики над экономикой». Другой американский экономист, нобелевский лауреат, Джозеф Стиглиц сказал, что в России создан мафиозный капитализм. И Сакс, и Стиглиц, наверное, не раз про себя или в кругу доверенных людей в адрес российских политиков изрекли: «Это как же надо ненавидеть свою страну и свой народ, чтобы решиться на такие реформы!»
Внизу, к бетонному парапету набережной, прихрамывая, опираясь на трость, подошел мужчина в просторном бежевом пиджаке. Прохладный ветерок шевелил седые, выбивавшиеся из-под берета, волосы. По реке, расталкивая воду, медленно прошла груженая песком баржа. Приставив к парапету трость, мужчина вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую стеклянную бутылку, открутил крышку и, запрокинув голову, «приложился». Потом Колин долго смотрел вслед удалявшемуся по набережной мужчине, в походке которого не скажешь, чего было больше – природной развалистости или приобретенной хромоты.
А вечером Колину позвонил Куликов. «Ты мне скажи, сколько это может продолжаться?!» - спросил он возмущённым тоном. Этот вопрос Володя задает каждый раз, когда звонит. «Что именно?» «Грабеж народа». «Наверное, до тех пор, пока народ терпит». «Я всегда говорил, что народ у нас темный и некультурный». «И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы». «Опять ты со своей Библией. Лучше скажи, читал «Чёрного монаха»? Какие мысли! Нам надо встретиться, обсудить. А то опять уедешь в свою деревню». «Хорошо». «Бердковский тоже сидит на пенсии, слышал? Ушёл из журнала. Ещё вопрос. Как запатентовать открытие?» «Ну, как? В Патентном бюро. Придёшь, оформишь заявку». «А не украдут там?» «Такого не слышал. Твое открытие?» «Да». «В какой области?» «В теории чисел». Помолчав удивленно, Колин предложил ему опубликовать идею сначала в каком-нибудь научном журнале - так сказать, заявить свой приоритет. «Украдут», - убежденно сказал он. «Обратись к Бердковскому, - посоветовал Колин. – У него связи с журналом и вообще он сведущ в этом вопросе. Что-нибудь подскажет». «Что читаешь сейчас?» «Пастернака. Вот послушай:
Грядущее на всё изменит взгляд,
И странностям, на выдумки похожим,
Оглядываясь издали назад,
Когда-нибудь поверить мы не сможем».
Панфилов Г.Г.
2012 год.