Он открыл глаза. Это произошло внезапно. Над ним, как фрагмент церковной фрески, нависало женское лицо, закрытое одноразовой хирургической маской. В круглое поле зрения попадала и гофрированная интубационная трубка, торчащая у него изо рта, и сбоку что-то еще, кажется , белая стойка капельницы. Он мгновенно догадался, что все уже позади. Женщина-анестезиолог, еще ближе наклонившись к нему, сказала, успокаивая его, что операция прошла успешно, и сейчас они его экстубируют. Он еще раз, теперь уже более отчетливо, осознал , что очнулся после операции, что дело сделано, и ощутил необыкновенную легкость и радость от своего пробуждения. Трубка во рту мешала , но это были пустяки, тем более, что ее вскоре убрали, и он смог оглядеться по сторонам, все больше приходя в себя. Он увидел, что находится в палате реанимации, где полукругом стояло еще несколько коек, на двух или трех лежали больные, остальные пустовали. Судя по легкой эйфории, он находился под действием обезболивающих препаратов. У него ничего не болело, и весь он был переполнен каким-то комфортным умиротворением, обновленной радостью существования. Осмотрев себя, он обнаружил, что помимо наружных датчиков на коже, из грудной клетки, слева, сбоку торчат тоненькие проводки, подведенные, как он предположил, прямо к перикарду. Ну, а катетер в мочевом пузыре и дренаж в плевральной полости - это ожидаемо, это нормально. На область грудины была наклеена узкая повязка, несколько пластырей лежали на обеих голенях. Бритые предплечья остались нетронутыми, и значит для шунтирования использовали только вены на ногах. Подошедший медбрат заговорил с ним по-русски. Мужчина лет тридцати, с очень аккуратной и невыразительной внешностью, оказался родом из России. Он закончил мединститут в Барнауле и эмигрировал в Германию. И во взгляде, и в осторожной манере его речи сквозило какое-то устоявшееся разочарование домашней прислуги своим положением. Казалось, что если бы ему сейчас довелось услышать какую-нибудь критику в адрес Германии, то он охотно бы поддержал ее. Открыв порт капельницы, медбрат струйно ввел содержимое принесенного с собой шприца, и уходя, пообещал переговорить с анестезиологом, чтоб разрешили сделать звонок в Россию ( об этом заранее договоривалась Ира).
Ему принесли хенди, и он позвонил домой. Услышать его голос - это было лучшим подтверждением, что с ним действительно все в порядке. Ему не понадобилось притворяться, убеждая Лену в своем отменном самочувствии - так оно и было на самом деле, и его голос звучал бодро без каких-либо ухищрений с его стороны.
Во второй половине дня в палату с обходом вошел Пемски. Отвечая на его расспросы, Пемски сказал, что они наложили три шунта, что операция длилась три часа и проходила с аппаратом искусственного кровообращения, то есть на остановленном сердце, что внутренняя грудная тоже поражена атеросклерозом и не годилась для анастомоза, что вены на ногах брали эндоскопическим путем… Беседа проходила в чисто профессиональном ключе, но как опытный врач Пемски не мог не учитывать, что перед ним хоть и коллега, но все-таки пациент, перенесший несколько часов назад травматичную и опасную операцию, и ободряющая, отеческая улыбка на его усталом лице была призвана внушить оптимизм по поводу послеоперационного периода.
Но профессиональная сторона операции после полученной от Пемски информации отошла для него на задний план. После обхода он впервые за последнее время осознал степень риска подобных операций, прочувствовал ту реальную опасность, которой подвергал себя. Три часа его сердце не билось! Как у мертвого. Три часа он был мертв, если пользоваться старыми критериями констатации смерти. Впервые с момента еще внутриутробной жизни его сердце не сокращалось, а лежало неподвижно в переднем средостении. Это невозможно было себе представить. То, что еще со студенческих времен казалось ему просто научным достижением, необходимым условием для выполнения операций на сердце, теперь на своей шкуре было прочувствовано им, как попрание божьего замысла. Не как победа над этим замыслом или опровержение, но как исправление его, как необходимая коррекция. Кардиоплегия… А, если через три часа вынужденного покоя, его не удалось бы завести? Ведь не всегда удается справиться с остановкой сердца. Сколько раз он сам проводил реанимационные мероприятия, в том числе и прямой массаж и дефибрилляцию, и без эффекта. А тут - трехчасовая остановка. Хорошо, что эти мысли приходят, когда все уже позади. Воистину - « Блаженны нищие духом…».
Он полагал, что время в палате реанимации будет тянуться медленно, но не заметил, как наступил вечер. Поворачиваться набок ему воспрещалось из-за разреза грудины, но он легко заснул и лежа на спине, чего раньше ему почти никогда не удавалось.
Разбудили рано, в семь часов. Пожилая, худощавая медсестра принесла все необходимое для утреннего туалета, в том числе и его личные туалетные принадлежности, заранее уложенные им в специальный пакет накануне операции. Бритва, помазок, зубная щетка - все было помечено его штрих-кодом. Сестра ловко намылила ему пенкой щеки и аккуратно побрила, весело переговариваясь с ним. Принесли завтрак - сладковатую кашу и йогурт. Сестра сообщила, что сегодня его переведут на отделение, в палату интенсивной терапии. Пока он дожидался этого момента, на соседнюю койку после операции поступил его знакомый, с которым он всегда здоровался, гуляя по парку. Мужчина находился в состоянии посленаркозного сна и еще не был экстубирован, так что пообщаться с ним не пришлось.
Новая палата, куда его доставили, была рассчитана на три койки. Ему досталась та, что стояла у окна. у окна. Когда его везли на каталке, он успел заметить, что на соседней койке, отгороженной ширмой, лежала старая женщина. «Почти, как у Зощенко, в рассказе про больницу, где героя купают в одной ванне со старушкой». Медсестра, дежурившая днем, тоже оказалась почти соотечественницей - из Казахстана. Высокая, дородная баба, она не стремилась что-то рассказать о своей жизни в Германии и познакомиться с ним поближе, но дисциплинированно откликалась на его просьбы, когда он хотел изменить наклон изголовья у кровати. Сегодня он стал ощущать последствия распила грудины, самостоятельно повернуться набок он не мог, любое смещение вызывало тяжкую, тупую боль, и он старался избегать всяких лишних движений туловищем, понимая, что иммобилизация - главное условие заживления переломов. А еще он начал испытывать легкое чувство голода. Диетического питания, положенного в первые сутки после операции, ему явно не хватало. Всю жизнь считая себя лодырем, он неожиданно для себя начал томиться вынужденным бездельем. Ему хотелось продолжить свои опыты в деле сочинения писем для Лиды. Но для этого был необходим дисплей перед глазами и клавиатура, писать отвлеченно, выстраивая предложения только в голове, он не умел. Капельные вливания продолжались целый день, а после обеда его осмотрел врач - молодой, видимо, ассистент. В ночную смену вышла новая медсестра - очаровательная, пухленькая, совсем еще юная негритяночка, которой очень шла медицинская форма и, особенно, накрахмаленный колпак на голове. Было видно, как прилежно она старается выполнять свои служебные обязанности, не позволяя себе ни минуты отдыха. В ее наивном рвении легко читалась влюбленность в свою профессию и желание выполнить свою работу безупречно. Хотелось думать, что она не остановится на достигнутом и обязательно продолжит свое образование в мединституте и станет врачом.
Сегодня заснуть сразу не получилось, он поспал днем и с наступлением ночи спать еще не хотел. Свет в палате погасили, и только настольная лампа на посту медсестры освещала больничные сумерки. Труженица-сестричка разложила на посту коробки с медикаментами и что-то заносила в гроссбух, проверяя содержимое коробок. Во времена своих дежурств он любил это время - когда наступала ночь, и больница погружалась в тишину, пусть и обманчивую. С приходом ночи исчезало все постороннее, мешающее работе. Ночью оставались силы только для работы, для дела, и только для самого важного, неотложного. Да и вдохновение к хирургу приходит чаще по ночам, помогая во время операции. Он и в медицину влюбился, глядя на горящие в ночи окна операционной. Самое скверное время в суточном дежурстве - под утро, когда желание прилечь поспать становится неодолимым, и не дай бог, если в это время кого-нибудь привезут.
С этими мыслями он уснул. Но , как назло, среди ночи его разбудили, тот самый молодой врач-ассистент. Парень сказал, что пришел удалить дренаж из плевральной полости. «Вспомнил. А до утра нельзя было потерпеть? Какая необходимость в четыре часа ночи убирать дренаж? Глупость какая-то… Но, может, у них все по часам расписано, немцы все-таки?». После перевязки опять пришлось бороться с бессонницей. Симпатичная сестричка тоже не спала, читала какую-то книгу на посту, скорее всего по медицине.
Наступившее утро ознаменовалось возросшей активностью врачебного персонала в отношении его. Сначала сняли электрокардиограмму. Вслед за этим врач-хирург, тоже молодой, провел УЗИ грудной клетки и выявил небольшое скопление крови в плевральной полости,
- Лучше убрать. - сказал хирург, закончив водить датчиком по межреберьям.
- Делайте, что считаете нужным. - безропотно согласился он.
Не откладывая дело в долгий ящик, врач тут же выполнил пункцию плевры и отсосал шприцем грамм триста крови. Контрольное УЗИ почему-то проводить не стал. Но через час в палату вкатили портативный рентгенаппарат и сделали снимок грудной клетки. Оставалось ждать результата. Как пояснила медсестра, решается вопрос о его переводе на отделение. Его соседку за ширмой, похоже уже перевели, пока он спал.
На рентгенограмме, слава богу, ничего плохого не нашли, легкие полностью расправлены, жидкости в плевральных полостях не определяется. Можно было переводить.
Снова оказавшись в своей палате, он еще больше воспарял духом. Это было, как возвращение домой. И оставленный на столе Ремарк, и ноутбук, и соня-медведь на полке… все воспринималось родными атрибутами домашнего уюта. Просторная палата, где было много свежего воздуха и солнечного света, беспрепятственно проникавших через распахнутую дверь балкона, через которую были видны знакомые насажденья хвойных деревьев и белые, пластмассовые кресла, теперь в его глазах качественно отличалась от палат реанимации. Здесь главным было уже не лечение, а реабилитация, и он это сразу почувствовал одновременно с возросшей в нем уверенностью, что все самое тяжелое и опасное действительно уже позади. И почему-то больше всего в этом убеждал вид открытого балкона.
«В день, когда я умру, не закрывайте балкона»… «Бедный… Он, как и большинство людей, наивно полагал, что будет умирать в своем доме, на своей постели. И ветер с балкона еще донесет до него привычный шум жизни, когда для других он будет уже мертв».
Но через открытую дверь балкона его палаты не доносилось никаких звуков. Только раз он услышал рокот, производимый винтом вертолета, совершавшего посадку на крышу соседнего корпуса - так в клинику издалека доставляли тяжелых больных, нуждавшихся в экстренной помощи.
Лорка был не единственным поэтом, о котором вспомнилось в этот день. Лежа на койке с высоко поднятым изголовьем, накрытый белой простыней, он сам себе напоминал Некрасова на фотографии «в период последних песен».. Интересно, эта фотография сделана до или после операции? У Некрасова был рак прямой кишки. Опухоль, перекрывая просвет кишки, как это бывает в таких случаях, привела к хронической непроходимости. Оперировать великого поэта пригласили Бильрота, из Вены. Того самого Бильрота, с именем которого связано зарождение современной желудочной хирургии; он первым произвел успешную резекцию желудка и с тех пор весь мир оперирует по Бильрот -1 или по Бильрот -2. Он сделал Некрасову оригинальную, но ужасную операцию. Через доступ в поясничной области подошел к задней стенке толстой кишки выше опухоли, внебрюшинно, и вскрыл просвет кишки, создав тем самым новый путь для отхождения каловых масс. Сейчас для этой цели накладывают противоестественный задний проход, выводя петлю кишки на переднюю брюшную стенку. Произведенная Бильротом операция исключала опасность развития перитонита, поскольку доступ был внебрюшинным, но ничем другим, как обширной флегмоной забрюшинного пространства она кончиться не могла, и
« хрен редьки не слаще» в таком случае. Посчитав свое дело сделанным, Бильрот на второй день отбыл восвояси, увозя с собой гонорар за операцию в размере тысячи золотых талеров. Дальнейшая судьба пациента его, по всей видимости, не волновала. Тем не менее Некрасов прожил после операции восемь месяцев! И еще успел обвенчаться. Выходит, не зря Бильрот получил такие деньги.
В его собственной практике самым большим гонораром, полученным за операцию, было полторы тысячи долларов. Это было лет десять назад.
«В хирургии существует закон парных случаев - когда за короткий период один за другим поступают больные с относительно редким и одинаковым заболеванием. Первым был тридцатилетний мужик, метростроевц, поступивший с жалобами на внезапно возникшие боли в эпигастрии, сопровождавшиеся рвотой. В приемном покое ему выставили диагноз панкреатита и госпитализировали, назначив инфузионную терапию. На следующее утро состояние больного ухудшилось, он стал жаловаться на боли в левой половине грудной клетки и одышку. Когда его осмотрели более внимательно, то увидели шрам в межреберье - след от ножевого ранения, полученного пять лет назад, о котором сам больной давно забыл. Срочно произвели рентгенографию, На снимке в левой плевральной полости определялась петля кишки с чашами Клойбера - ущемленная посттравматическая диафрагмальная грыжа!! Очевидно, при проникающем ранении грудной клетки тогда была ранена диафрагма, и грубо говоря, с тех пор в ней осталась дыра, в которую и зашла петля кишки. Я никогда с таким не сталкивался раньше. Операцию начал с верхне-срединной лапаротомии. При ревизии - поперечно-ободочная кишка втянута в отверстие в левом куполе дифранмы, и там ущемлена. Все мои попытки подойти к ущемляющему кольцу оказывались безуспешными, диафрагма высоко, все мешает и я пришел к выводу, что со стороны брюшной полости рассечь кольцо мне не удасться. Пришлось перейти на торакотомию. Вскрыв грудную клетку, мы увидели необычную и пугающую картину - рядом с бьющимся сердцем лежала абсолютно черная, омертвевшая петля толстой кишки. Мы рассекли ущемляющее кольцо, после чего низвели мертвую кишку обратно в брюшную полость, зашили дыру в диафрагме и разрез грудной клетки. Вернувшись в брюшную полость произвели резекцию мертвого участка поперечно-ободочной кишки с анастомозом «конец в конец». Парень выжил. Прошел без осложнений и выписался домой через десять дней. А через месяц поступил пациент, заставивший меня вспомнить о метростроевце… На утренней конференции доложили, что поступил больной, которого два дня назад выписали из отделения за нарушение больничного режима. Со слов Гриненко пациент вел себя нахально с медперсоналом, грубил, требовал к себе повышенного внимания… оказавшись дома, почувствовал ухудшение, усилились боли в животе и снова вызвал «скорую», которая и доставила его обратно к нам в больницу. Ситуация осложнялась тем, что больного в этот раз сопровождала бригада странных лиц, явно криминального толка, опекавшего больного , как бандитского «авторитета». И действительно, возле палаты дежурили молодые люди спортивного телосложения, хорошо одетые и вежливые. Будучи доцентом, я отвечал на кафедре за лечебную работу и поэтому смотреть проблемного больного пришлось мне. На койке сидел широкоплечий, очень молодой человек, с круглым, смуглым лицом, искаженным болезненной гримасой. Крупные глаза оливкового цвета выдавали в нем южанина, но не кавказца. Пухлые щеки и губы придавали лицу наивное, почти детское выражение. На шее висел массивный золотой крест, украшенный темно-красными камнями. Он сдвинул крест в сторону, показывая мне, где у него болит в груди Собирая анамнез, я выяснил, что полгода назад он в драке получил удар ножом в грудную клетку. С этого момента я почти не сомневался, что у больного ущемленная грыжа диафрагмы. Снимок подтвердил мое предположение - в плевральной полости определялось странное затенение и немного выпота. Во время моего осмотра в палату вошел заведующий кафедрой - Ш. , который был уже в курсе дела и тоже стал убеждать больного в необходимости опрации.
- Кто будет оперировать? - спросил молодой битюг, загадочно улыбаясь.
- Кто-нибудь из нас. Выбирайте. - демократично предложил Ш.
Парень несколько секунд помедлил с ответом, переводя взгляд то на Ш, то на меня, после чего ткнул пальцем в мою сторону - Он.
Оказанное мне предпочтение несколько сгладило для меня форму, в которой оно было сделано. За время до операции я узнал, что парень принадлежал к одной их серьезных группировок, контролировавших игорный бизнес в городе. Кроме того, его родственником был начальник личной охраны президента Молдавии, откуда уже звонили Ш. Парня звали Валера, а фамилия, проставленная на лицевом листе истории болезни, значилась : « Ботичели». Кличка. Перед операцией со мной побеседовал старший из команды, охранявший Ботичели, и попросил сделать все возможное для спасения друга. При этом полы его пиджака «нечаянно» распахнулись, сделав доступным для обзора кобуру под мышкой.
Ассистировать мне вызвался Гриненко, я не возражал. Неприятно оперировать, зная, что за дверью оперблока стоит вооруженная братва, дожидаясь исхода операции. Памятуя о метростроевце, я сразу начал с левосторонней торакотомии. Мышцы у Ботичели были, как у борца или тяжелоатлета, и время на их пересечение ушло больше обычного. На этот раз в ране диафрагмы оказался ущемленным сальник., и его резекция не представляла собой никаких технических трудностей. Брюшную полость вскрывать не пришлось, все было сделано со стороны грудной клетки. В плевральной полости я оставил дренаж. Фиксировать дренаж к коже - простейшая манипуляция, я доверил Гриненко. Как потом выяснилось - это было моей ошибкой…
После операции, часа через два, я зашел в палату реанимации, посмотреть на Ботичели. Он уже очнулся от наркоза, и по его лицу было видно, что операция принесла ему значительное облегчение. Он схватил меня за руку, когда я привстал с койки, чтоб уходить, и бодро улыбнувшись, сказал мне «Спасибо». Расправы со стороны «братков» я избежал и теперь был вправе надеяться на солидное вознаграждение, чем и славятся такие пациенты. Думаю, что и Ш. не случайно заходил в палату, расчитывая на хороший гонорар, да и Гриненко не просто так напросился на ассистенцию. Но пациенту еще надо было поправиться после операции. А вот с этим возникли осложнения. Утром на конференции доложили, что у больного выпал дренаж из грудной клетки. Это могло привести к тому, что кровь, подтекающая после операции, будет скапливаться в плевральной полости. Рентгеновский снимок подтвердил наличие гемоторакса. Ненашев, дежуривший ночью, пунктировал плевральную полость, но крови не получил. Это была из рук вон плохая новость. То, что при пункции не было получено крови, могло означать, что излившаяся кровь свернулась в плевральной полости и образовался так называемый «свернувшийся гемоторакс», а это уже могло потребовать повторной операции. Кровь - питательная среда для микробов, и, если ее не убрать, разовьется воспаление, плеврит и даже эмпиема плевры. Как можно было так безалаберно подшить дренаж!! Но валить все на ассистентов - это неприемлемый стиль, который никогда не находил поддержки в среде хирургов. За все отвечает оператор - это закон. Сам виноват, сам. Меня одолевали скверные предчувствия. Это ж надо, чтоб после гладко прошедшей операции, споткнуться на ровном месте. Стараясь делать хорошую мину при плохой игре, я убеждал Ботичели, что все идет, как надо и причин для тревоги нет, а высокая температура после операции - дело обычное. Естественно, мечты о гонораре были похоронены и я думал только об одном - как бы не потерять совсем молодого парня. Рентгенологическая картина не менялась - слева в плевральной полости определялось массивное затенение - гемоторакс. Я все-таки решил еще раз попробовать пунктировать плевральную полость. Ботичели неохотно согласился на повторную пункцию, не понимая, чем вызвана необходимость в ней; ведь его уже раз кололи и ничего не нашли. В перевязочную он пришел в темно-зеленом махровом халате, надетом на голое тело, на груди, как вериги, висел массивный крест, утыканный драгоценными камнями. Сделав анестезию межреберья, я проткнул кожу длинной, специальной иглой, предназначенной для плевральной пункции и стал медленно продвигать ее в грудную клетку. Игла уходила все глубже и глубже, а в шприце так ничего и не появлялось. Кровь я получил только когда игла практически полностью погрузилась в мышцы межреберья, до самого мандрена. Я понял, почему Ненашев не получил крови - он просто не дошел до плевральной полости. Виной тому были мощные мышцы спины Ботичели; чтоб их пронзить надо было вслепую ввести иглу на всю длину, а это было страшно, из-за опасности повредить легкое. Облегченно вздохнув про себя, я отсосал около полулитра жидкой крови и уже с совершенно другим настроением вернулся в свой кабинет.
Накануне дня выписки, ко мне пришел для беседы кто-то из высших чинов в иерархии сообщества, к которому принадлежал Ботичели. Это был пожилой, поджарый мужчина, с заметной проседью в волосах и с протяженными, горизонтальными морщинами, начинавшимися от углов глаз. Внешне он соответствовал облику топ-менеджера крупной компании. Он предложил мне самому определить сумму гонорара. Я сделал вид, что и слышать не хочу ни о каком вознаграждении. Но на следующий день не смог отказаться от конверта с пачкой стодолларовых купюр. Сам Ботичели при расставании подарил мне дорогие часы. Прощаясь с ним, я снова увидел в нем просто обоятельного юношу, наивного увальня, в чем-то даже беззащитного и, по-хорошему, еще нуждавшегося в родительской опеке. В последующие годы Ботичели два или три раза обращался ко мне за медицинским советом. Приезжал он на новенькой БМВ серебряного цвета… Консультации не касались перенесеной операции, речь шла об обычных, рядовых заболеваниях».
Ему разрешили вставать. Подняться с кровати можно было только предварительно переведя изголовье в почти вертикальное положение; после этого свесить ноги и встать. Он решил не ограничиваться ходьбой по палате и в первый же день расширения режима переоделся в свое и спустился в парк. Грудина болела так, что если бы кто-то захотел его убить, то достаточно было ударить кулаком спереди по грудной клетке и он бы умер от болевого шока. Но в остальном он чувствовал себя превосходно , и ничто не мешало вернуться к привычному распорядку. Он зашел в магазин , как обычно, закупил пива на вечер и попросил стаканчик капучино. С наслаждением выкурил несколько сигарет, устроившись на своей любимой скамейке. Некоторые угрызения совести он при этом испытывал. «Сколько людей старались, работали, чтоб продлить тебе жизнь, сколько денег потратили… а ты, как свинья неблагодарная, как последний дикарь продолжаешь предаваться губительным порокам. Это же элементарное неуважение даже по отношению к Пемски, тому ведь и в голову не приходит, что пациент после АКШ продолжает курить. Муттер Тереза абсолютно права в своем гневе».
Но предписанный ему режим, официально считался щадящим. По срокам ему еще не полагалось питаться в ресторане, и еду приносили в палату. Диет-сестра накануне обговаривала с ним меню следующего дня, он делал выбор из нескольких предлагаемых блюд, она все помечала в своем блокноте, и с утра приходила сервировать стол.
Он ничего не сообщал Лиде о том, что находится в Германии, что его прооперировали… но желание посылать ей письма не оставило его. Ему хотелось зафиксировать в словах то, в чем он никогда не признавался ей раньше. Он боялся, что она, не получив от него письменного подтверждения своих чувств, так и не узнает, что она для него значила. Между ними никогда не было серьезного разговора об этом. Ему хотелось восполнить этот пробел и тем самым устранить некую несправедливость, создаваемую его молчанием. Ему хотелось, чтоб у Лиды на руках остались документальные доказательства его влечения к ней. Но главное, чего он хотел добиться своими письмами, так это - помешать ей забыть его. На первый опус «Белый свитер» она ответила. « Спасибо большое за этот рассказ ,я получила истинное удовольствие и даже увидела этот день, какой же вы талантливый. Спасибо!!! Никто и никогда ничего подобного мне не пришлет больше и я это конечно понимаю. Мне вас очень не хватает , да и не только мне. Да...Вы это самое лучшее что со мной могло случиться и только сейчас я начинаю это
понимать». Воодушевленный таким признанием, он решил писать ей каждый день, сохраняя выбранный стиль и манеру рассказа в письме. К своему удивлению это оказалось для него легким и, не требовавшим никакой перестройки в его существе, занятием. Он понимал, что может писать ни на что не озираясь, отбросив всякую самоцензуру. Это была прерогатива возраста, а кроме того, вероятность их личной встречи в будущем была ничтожно мала, по многим причинам. Но начал он с вполне невинной фантазии…