(с польского, отрывок из романа)
4
Нынче, как и всегда, по окончанию сезона, день от дня почти не отличается. С утра, как и любой после того, как встанет, я умываюсь, одеваюсь. Хотя, скажу пану, как подумаю, что весь мир встает вместе со мной, моется, одевается, не раз мне хотелось вернуться, снова лечь в кровать и на этот раз уже не вставать, вообще не вставать. Словно какое-то проклятие висит над человеком, ежедневно надо ему встать, умыться, одеться. Уже от одного этого, невзирая на то, что день только начинается, у него могло бы пропасть желание радоваться всему, что обещает ему наступающий день, всему, что в этот день может случиться. Или не случиться. А теперь пусть пан представит себе, что так - всю жизнь. Сколько раз надо встать, умыться, одеться… И - зачем?
Понятно, я про ту часть нашего мира, на которой день только начинается. Ведь на другой, когда мы тут встаем, умываемся-одеваемся, раздеваются, умываются и ложатся в постель, а нас это ждет лишь под конец дня, когда им только предстоит всё то, что мы с утра уже прошли. И из этого круговорота хорошо видно, что мир наш вертится, но никуда не направляется.
Поэтому именно с утра я для себя делю этот мир на две части, потому как под вечер уже нет никаких частей. К вечеру человек словно разваливается на куски. А с утра он весь ещё целехонек.
Нет, прежде всего, мне нужно собак накормить. Собаки всё своё должны получить вовремя. Особенно с утра. Даже если бы не мог встать, должны получить.
Здоровый ли, больной ли должны получить. Первый раз с утра получают, другой - попозже обеда. Приходит время, когда должны получить, так сами мне напоминают. Ложатся и смотрят на меня. С утра проснусь, а они уже лежат, смотрят на меня.
И как тут не встать, даже если и не хочется или не видишь цели, ради которой стоило бы вставать. В их глазах не голод, осознание того, что сейчас получат свою еду. И как тут не встать? Скажу пану, я, наверное, уже и не могу без них. Не раз мне казалось, что без них и день не хотел бы начинаться, не хотел бы и заканчиваться.
Потом мы идем посмотреть, что там, в домиках. Потом то или это. По-разному. Зависит ото дня, но по преимуществу – по привычному кругу. Иногда сяду в автомобиль и поеду что-то купить. Да, у меня есть автомобиль. Время от времени ведь нужно съездить что-то купить. А при необходимости - на почту, в банк. Так-то больше никуда не езжу. Не к кому, некуда, да и незачем. Ну, и здесь, на месте, всегда есть какая-то работа. Постирать, погладить, помыть, поменять, прибраться. А если и не надо ничего делать, так у меня есть таблички. Они тоже немало времени отнимают. Хотя, я их не каждый день подновляю. Когда руки к этому делу не лежат, когда болею. У меня нет твердой установки, чем я должен заниматься в тот или иной день.
Я начинаю день, как будто ничего от него не хочу, что принесет, то принесет. Но и не жду, что он мне что-то принесет. Присмотр за домиками – он, скажу пану, и определяет весь мой дневной распорядок. Только по этим домикам и вижу, что день не стоит на месте.
Вроде бы как сейчас, осенью, день должен становиться всё короче и короче, а несмотря на это, кажется мне, что с каждым разом он тянется всё дольше и дольше. Сколько раз, как проснусь утром и подумаю, что ещё надо до вечера дожить, у меня сразу такое ощущение, что снова всю жизнь надо прожить. От самого рождения и до смерти. Не знаю, чувствовал ли пан когда что-то такое, но с каждым разом день прожить – всё труднее и труднее. Нет, речь не о том, что длинный. Как бы сказать пану… Ну, как сегодня. День, как день, а в нем – вся жизнь.
Вечерами я немного читаю, немного слушаю музыку. Нет, телевизор почти не смотрю. Собаки не любят. Включу, шерсть поднимают дыбом, рычат. Приходится выключать. Если бы мог, я бы играл. По мне, ничего так не примиряет жизнь со смертью, как музыка. Уж поверит мне пан, я ведь всю жизнь играл, знаю.
Да, у меня даже три саксофона есть, я привез с собою. Сопрановый, альтовый и теноровый. На всех трех я играл. Они там, в комнате. Хотел бы пан посмотреть? Может, позже? Сначала закончим с этой фасолью. Я и флейту привез, кларнет. Иногда, на подмену, играл и на рояле. Но мой инструмент - саксофон. Закончил ли я какую-то школу, пан спрашивает? Это зависит от того, что пан понимает под школой. По-моему, закончил, и не одну, хотя и нет у меня никаких аттестатов. Ну, почему, чтобы что-то уметь, обязательно нужно годами сидеть за партой? Достаточно того, что хочется уметь. А я с детства хотел.
Начал на губной гармонике, я её получил от дяди Яна. Как-то сидели мы с ним на краю леса под дубом, и дядя играл. Здорово играл. Даже отрывки из оперетт играл. А тут упал с дуба желудь, да прямо дяде на голову.
Он перестал играть, посмотрел вверх и сказал:
- О, может даже и на этом дубе.
- Что на дубе? - спросил я его.
- Повешусь - сказал. - Только ты пока не говори об этом никому.
Приложил опять губную гармонику ко рту, но протянул её по нему безо всякого звука и задумался.
А после этого дал мне гармонику и сказал:
- На, бери. Мне она будет уже не нужной. А жаль, если пропадет даром. Добрая была гармоника.
Тогда я спросил его:
- Почему дядя не хочет жить?
- Что я тебе буду говорить. Всё равно не поймешь. Сыграй лучше мне что-нибудь.
- Я ещё не умею, дядя.
- Не важно. Но я скажу тебе, будешь ли уметь. Я начал дуть, передвигая губную гармонику вдоль губ, звуки же никак не хотели поладить друг с другом.
Но, наверное, что-то дядя всё-таки услышал:
- Ты научишься. Только тренируйся.
И я начал. Можно ли, по мнению пана, мою школу считать с тех пор? Пусть это будет не школа, всего-навсего детсад. Правда, тогда не говорили детсад. Говорили – детский очаг. И от того дуба начал я играть. Просто помешался на игре. Целыми днями играл. Я хотел, чтобы дядя еще послушал, как я играю, прежде чем повесится. Гнали меня в поле, а я убегал в лес и играл там. Даже если в дождь выгоняли меня из дому, потому что не могли уже выдержать этой моей игры, так я становился под навесом и играл. На деревья я залазил как можно выше, чтобы не могли меня оттуда достать. На лодку садился, Рутка меня несла, а я играл. Даже когда в уборную ходил, закрывался на крючок, доставал гармонику и играл. Никто не мог понять, что так долго можно делать в уборной. На моё счастье, уборная стояла за овином, поэтому не слышали, что я играю.
Нет, дядя Ян еще был жив. Словно ждал, чтобы послушать меня. Как-то он снова сидел под тем дубом, на краю леса, и я пошел к нему.
- Послушаете, дядя?
- А, сыграй. - И слушая, как я играю: - О, не надолго тебе этой губной гармоники хватит. Потом выбери саксофон. Саксофона здесь никто еще не видел, так тебя обязательно будут приглашать на все праздники, свадьбы.
А может и куда-то дальше, выше. Саксофон нынче - самый модный. Саксофон - это весь мир. Скрипка, не буду спорить, - тоже, но это - цыганский инструмент. Нужно иметь цыганскую кровь, цыганскую душу. Как цыганы странствовать, как цыганы красть. Не цыган никогда так не сыграет. Играют и здесь на скрипках по селам, но какие из них музыканты. Выйдут скрипач, гармонист, барабанщик и играют все на один лад. Бум, ца-ца, да бум, ца-ца.. И иначе уже играть не будут, потому что здесь так всегда играли. Как жили, так играли и так же - умирали. Бум, ца-ца, бум, ца-ца. Должен появиться саксофон, чтобы что-то изменилось. Может, тогда начнут и танцевать иначе, и жить иначе. Был я как-то в городе на танцах и был там, в оркестре, саксофон, так говорю тебе... Потом я увидел такой же в магазине, в витрине. Сбоку ещё скрипка лежала. Были бы у меня деньги, которых никогда не было, купил бы. Чтобы самому научиться. Если захочешь, всему можно научиться. Но он – охо-хо сколько стоил. Много больше той скрипки, что сбоку. Не знаю, сколько бы за него нашей земли... Я оставлю тебе мою долю, может и хватит. А не то, откладывай. Кто знает, может раньше... Но это нужно такому, как ты.
Продолжение - http://www.proza.ru/2014/11/21/754