Творчество человека как ценность и смысл

                Творчество человека как ценность и смысл.

«То, что делает человека человеком, – начало человечности в человеке – есть его Богочеловечность» (С.Л.Франк).

«Бог ждёт от человека свободного ответа на свой зов, ждёт ответной любви и творческого соучастия в одолении тьмы небытия. Человек есть Божья идея. Именно личность есть Божья идея, образ и подобие Божье в человеке» (Н.А.Бердяев).

«Божественный зов, обращенный к свободе… Божественный зов есть не закон, а благодать. И она обращена к изначальному свободному акту человека… Только божественный зов любви, только благодать Духа Святого может преобразить, сублимировать свободу произвола и свободу творчества. «К свободе призваны вы, братия!» К свободе можно только призвать. Речь идет о высшей, творческой, истинной свободе, о которой сказано: «Я научу вас Истине, и Истина сделает вас свободными». Такая свобода творит жизнь, животворит, и она невозможна без благодати, полученной от Того, кто есть «жизни податель». Свободное творчество человека всегда есть сотворчество, мы только «соработники» у Бога и без Его творчества ничего творить не можем…» (Б.П. Вышеславцев).   

                Философ в поисках человека-личности и               
                его творчества, как ответа на зов Божий.

               ...иная, высшая жизнь, исполненная Смысла,
                быть не только должна, но и может «мочь»,
                а значит есть первично.
                И мы ждём и в творческой любви предвосхищаем
                Откровение Тайны вечной жизни... 
               
                1.

В данном моменте нашего исследования мы подошли к самому главному в рассмотрении проблемы человека. Мы говорим, что человек как творец есть творец ценностей. Но вот в том-то и состоит вся проблема человека, что насколько и как человек осознаёт в себе и себя как творца, насколько он осознаёт в себе личность, осознаёт в себе «образ и подобие Божие», насколько человек осознаёт себя в вопрошании: что, почему и для чего он есть? Ибо человек не просто что-то творит, созидает некие ценности, но творческий акт личности – есть единство воображения, самосознания и созерцания, как единый акт. Именно проблема человека состоит в критерии достоверности самосознания в себе личности, как образа и подобия Божия. Насколько и как человек осознаёт в себе то, что он творит и что им творится? Ибо осознать последнюю глубину самого себя, значит не впасть в метафизическую ошибку, заблуждение Фейербаха.

 Так, например, по С.Л.Франку, вопрос «что такое человек?» «не менее существен для всего нашего жизнепонимания, чем вопрос о смысле идеи Бога и о существовании Бога. Для нас это есть, в сущности, то же самый вопрос, только взятый с другой стороны. … И обычное понимание человека как «мыслящего» су-щества, по существу, уже содержит признание, что в акте «мысли» человек трансцендирует сферу эмпирически данного. И точно так-же понятия добра и зла, должного и недолжного  категориально противостоят всему, что только фактически есть, то есть проистекают, из нашего причастия сфере, выходящей за пределы объективной действительности и ей инородной. И, наконец, любой творческий замысел – стремление осуществить нечто новое, ещё не существующее – также предполагает, что наше «я», наш дух не ограничен и не скован пределами объективной действительности и содержит в себе инородную ей инстанцию, на которой рождается творческий замысел – некий подземный слой, из которого пробивается ключ творческой активности. Так во всяком сознательном акте своей жизни человек противопоставляет всему, что только эмпирически дано, нечто иное, выходящее за его пределы, обличая тем основоположную двойственность своего бытия. … Сама реальность, в той форме, в которой она непосредственно присуща человеку, сознаётся им как нечто само по себе недостаточное, не удовлетво-ряющее его – другими словами, как нечто, не соответствующее его подлинному сущуству. Реальность, которую человек сознаёт внутри самого себя, есть, во-первых, нечто неполное, частичное, лишь потенциально бесконечное, то есть доступное расширению, и, во-вторых, нечто стихийное, хаотическое, безосновное (в чём и состоит «субъективность» внутренней жизни). Человек испытывает нужду в безусловно прочной самоутверждённой основе для своего существования, и эта основа и есть то, что мы называем «Богом». Но это сознание своей собственной недостаточности принадлежит к самому существу человека. … Ближайшим образом наиболее адекватный ответ на вековечный вопрос: «что такое есть человек?» – заключается в усмотрении той «дифференциальной специфики» (лат.), в силу которой человек есть существо судящее и оценивающее. В этом, и в одном этом, состоит его принципиальное отличие от животного и вообще от всего сущего просто, как оно фактически есть. Человек есть существо, обладающее способно-стью дистанцироваться от всего, что фактически есть, – в том числе и от действительности себя самого, – смотреть на всё фактически сущее извне и определять его отношение к чему-то иному, более для него убедительному, первичному. Существо человека состоит в том, что во всякий момент своего сознательного бытия он трансцендирует за пределы всего фактически данного, включая и своё собственное бытие в его фактической данности. Вне этого транс-цендирования немыслим акт самосознания, образующий всю тайну человека как личности. В акте самосознания человек сам смотрит на себя, судит и оценивает себя – имеет себя в двойном состоянии познающего и познаваемого, оценщика и оцениваемого, судьи и судимого» (26;318-320).
 
Потому мало сказать, что человек как творец есть творец ценностей. Важнейшим является вопрошание: какова основная предпосылка самосознания человека, как осознания себя и в себе творца ценностей. Суть проблемы человека, здесь, только и начинает раскрываться как проблема, как таковая. Ибо постановка проблемы нашего исследования исходит из основной предпосылки, предусматривающей проблему человека, как таковую. Суть же проблемы в том, что человек не просто творит что-то и как-то, но он осознаёт то, что творит и осознаёт задачу, как для чего он творит. Суть вопрошания в том, что насколько глубоко само самосознание челове-ка? Это один момент. Другой момент проблемы человека состоит в том, что насколько достоверно (то есть близко значению абсолютному) человек осознаёт ценность творимого, как ценность творческого акта, действия и ценность сотворённого продукта. Или насколько человек-творец осознаёт в себе личность и себя, как ценность творящего, а отсюда: насколько осознаёт ценность творимого? Это есть вопрошание другого вопрошания: насколько человек осознаёт в себе ценность творческой личности, исходя из того, что он есть «образ и подобие Божие». По другому говоря, насколько человек осознаёт себя, как «образ и подобие Божие», в качестве «творца». А ведь это и есть обратная сторона проблемы самопознания. Другими словами, человек творит ценность самого себя в акте самосознания, в котором открывается высшая ценность для человека как ценность творческой личности, которая, однако, возможна и самораскрывается, как откровение, потому, что фундирована в абсолютной ценности – в Боге-Творце – Всевышнем. Лишь творческая личность в своём высшем пределе доходит, возвышается до акта самосознания себя как образа и подобия Божьего. Подлинная личность человека-творца, совершая творческие акты, открывает ценность самости, непостижимой глубины «я» как образа и подобия Божия.
 
Потому метафизическая установка Фейербаха, что «Бог» есть образ и подобие человека, есть профанация личности человека и спекуляция на понижение. Суть мысли Фейербаха в том, что «Бог» есть лишь и только, как прекрасная мечта, возвышенная идея и возвышенная ценность, творимая человеком-творцом, а значит есть нечто иллюзорное и не реальное, чистый вымысел воображения и представления человека. Если же логически довести ход мысли атеистической философии (Фейербаха, Маркса, Штирнера, Ницше и подобным им мыслителям), то мы придём к тому, что на данный момент имеем, а конкретно: придём к философии абсурда, отчаяния и к философии «ничто» (А.Камю, Сартр и Гейдеггер). А ход мысли «идеалистического» материализма таков, что исходит из дуалистического противоречия: или отрицается «я» и абсолютизируется «не-я», или, наоборот, абсолютизируется «я» и отрицается «не-я». Потому европейская философия в 20-м веке неизбежно пришла к философии абсурда, как закономерное следствие гносеологическо-онтологического двойного солипсизма. Фрейд же в 20-м веке продолжает развивать мысль Фейербаха, как спекуляцию на понижение, как бы с другой стороны, утверждая, что культура и религия есть лишь иллюзия, некие ценности, творимые человеком, возникшие в результате, как сублимированные порывы животных инстинктов человека. Но Фрейд не так уж далёк и от Сартра в том смысле, что и у одного, и у другого: человек есть низкое, в общем «животное» существо, в котором, однако, есть способность воображения и сублимации. Но ни один из данных философов не объясняет онтологически и метафизически сущность того, откуда же в человеке исходит сама возможность возвышаться и парить над миром, и творить неповторимые произведения искусства, и совершать героические и подлинно человеческие поступки и подвиги? Если над человеком и в самом человеке нет Абсолютного, то и сам человек и весь мир, в котором он существует есть лишь иллюзия. Таков результат той абсурдной интенции, которая напрямую влияет на соответствующую тенденцию современного мира, в котором мы все живём. Но мысль Фейербаха и в чём-то Фрейда может быть поучительна в том, как некое обличение человека в идолопоклонстве. Ибо, действительно, человек, иногда, а бывает и частенько, творит ложные ценности, возводя их в абсолютное значение. Но, в целом, все спекулятивные построения отвлечённого рационализма, каким является и философия Фейербаха и Фрейда, разбиваются, как стеклянное здание, сталкиваясь с проблемой «образа» личности. Ибо образ личности есть камень преткновения для всякой атеистической философии, как и для философии Фейербаха и Фрейда. Ибо лишь творческая и одновременно любящая личность есть свидетельство существова-ния Бога, как абсолютной ценности и святая святых, – Всевышнего. Ибо осознать в себе непостижимость и самость, как подлинную личность, в высшем творческом пределе, значит осознать в себе чудесную тварность, чудо тварности, как сотварность всему сущему, как чудесную и непостижимую зависимость всего сущего от Абсолютного, а отсюда, осознать свою сопричастность Абсолютному, осознать в себе «образ и подобие Божие». Потому всякая атеистическая философия, склонная к спекуляции на понижение, чуждается личности и избегает образ личности. Всякая атеистическая установка сознания не выдерживает критики русской религиозной фи-лософии, в которой достоверно осмыслен «образ» личности, личности способной ставить «ценности» под вопрос, в кавычки, и одновременно придать «ценностям» высший смысл, подлинную реальность, возводя их к абсолютной ценности – к Всевышнему.

Так, например, Б.П.Вышеславцев говорит, что «образ и подобие», как существенное сходство между человеком и Богом, есть аксиома, никогда не подвергавшаяся сомнению ни в религиозном, ни в безрелигиозном (атеистическом) сознании. Николай Гартман совершенно справедливо указывает, что человек, как духовная лич-ность, приписывает себе все атрибуты Божества: ум, свободу, сознание ценностей, предвидение и провидение. С этим одинаково согласится как теолог, так и атеистический философ: Фейербах или Маркс. Вопрос только в том: Бог ли создал человека по своему образу и подобию, или человек создал Бога по своему образу и подобию. … Понять человека – значит понять его отношение к Богу. В этом не сомневаются и атеисты. Проблема человека есть Богочеловеческая проблема. Над разрешением Богочеловеческой проблемы трудился Фейербах, над нею трудились современные психологи, Фрейд и Юнг. Бог есть «сверх-я», идеал нашего «я», архетип (прообраз) отца, – говорят они. Что же, это не так далеко от истины, – скажет религиозный философ. … Бог и человек похожи друг на друга. … Но кто же из них творит другого: Бог человека или человек Бога? Кто первичен, кто прообраз (архетип), кто изначально-сущее и кто отображение? Достаточно так поставить вопрос, чтобы устранить недоумение человекобожества. В своём метафизическом вопросе «откуда и куда?» человек стремится отобразить изначально сущее и последний смысл бытия. В самом вопросе, в основном самочувствии своём, он сознаёт свою зависимость, свою обусловленность, свою неизначальность. Что человек не сам себя создал – это для него очевидно. Претензия создать Абсолютное означала бы вместе с тем претензию создать весь мир и самого себя. Такая претензия безумна («рече безумец в сердце своём – несть Бог!»). Человек не творит себя из ничто, а находит себя сотворённым и спрашивает в изумлении:
                Кто меня враждебной властью
                Из ничтожества воззвал?
Из неведомой глубины бытия я возник не своей властью и призван к неведомой цели («жизнь, зачем ты мне дана?»). Это и есть тайна творения, чудо творения, чувство сотворённости с его удивлением, из которого родится размышление, в сущности, вся наука, вся философия, вся теология. Здесь заложено адамантово ос-нование «онтологического аргумента», составляющего великую традицию русской философии. Онтологический аргумент есть указание на онтологический фундамент, на «достаточное основание», ибо «всякое явление есть обоснованное явление» (Лейбниц). Человек возник из неведомого Абсолюта, в этом нельзя сомневаться, на-против, здесь лежит незыблемое основание всех сомнений, ибо сомневаемся мы не в фундаменте, а в том, как этот фундамент мыслить и представлять. В каких «идеях», в каких символах и иероглифах лучше варажается Абсолют? – вот в чём вопрос, вот где возможно сомнение. «Враждебная власть» воззвала меня из ничтожества или любовь Отца к сыну? … Сводить абсолютное к имманентным представлениям о нём потому бессмысленно, что все символы и идеи абсолютного предполагают (постулируют) выход за пределы субъективного (трансцензус). Объяснить идею Бога психоаналитически, как перенос комплекса «Отца» на наше высшее «я», или свести идею Бога к архетипу (прообразу) Отца – совсем не зна-чит, как это думал Фрейд, свести религию и Бога к субъективной иллюзии, к «бытию в душе», к чисто имманентным образам и переживаниям. … Последовательно продуманный имманентизм есть солипсизм, то есть существует только моё сознание, мир есть только «моё представление» и Бог есть только «моё представление». Вто-рое решение есть трансцензус (выход за предел субъективного). Во всяком искании, во всяком творчестве, во всяком стремлении человек трансцендирует себя (выходит за пределы самого себя). Эрос Абсолютного, стремление в глубину и в высоту есть трансцензус. Человек не изначален и не самодостаточен; есть бытие, которое глубже и выше его. И, однако, он находит в себе отображение и печать последней глубины и высоты. Такова точка зрения христианской антропологии. … Подлинная реальность Абсолютного не устраняется нисколько тем, что на него переносится архетип личности, архетип Отца. Мы утверждаем, что этот перенос вполне обоснован, ибо архетип Отца является адекватным символом Абсолютного. Существуют глубочайшие основания к тому, чтобы символизировать Абсолютное посредством архетипа личности. … Личность есть изначальная свобода творчества и самоцель. То же можно сказать об Абсолютном: всё из него и ради него существует. В одном слове: личность есть самосозидание, самость – и Абсолютное есть самосозидание, самость. Существование в себе и для себя (прежде всего в любви для другого – автор В.Г.) – вот в чём они сходны. Нет другого образца (парадигмы) для Абсолютного. … С точки зрения святоотеческой антропологии человек есть «икона Божества», в этом разгадка его таинственной сущности» (28;279-283).

                2.

Подлинная личность способна осознать в себе как величие, так и ничтожество, как творческую, всепревозмогающую силу любви, так и слабость, ограниченность, энтропийное увядание, инертность распада, недостаточность любви, высшей энергии, созидающей живую жизнь. Подлинная личность способна не только самоосознать и возвыситься до самопостижения в себе «образа и подобия Божия», но и одновременно осознаёт в себе, как очевидность, как эмпирический факт, греховность, конечность, смертность, а отсюда, осознаёт трагичность своего существования в мире. В творческом акте самосознания подлинной личности совпадают максимум (возвышенного образа) и минимум (очевидность греховности и смертности) бытия живой жизни. И парадоксальным образом, подлинное са-мосознание в себе греховности и смертности сублимирует человека, возводит его к Богу, стимулирует его стремление к совершенствованию себя, к творчеству и к поискам, постижению последнего смысла бытия. Парадоксально, но богатство и бедность Эроса, одновременно или сверхвременно, обнаруживает в себе, как Откровение любящего сердца, непостижимую зависимость от Источника всяческого бытия и вечное стремление к абсолютному Смыслу живой жизни – в единстве Источник и Смысл совпадают в непостижимой глубине Всевышнего. Когда же богатство или бедность Эроса, в одностороннем порядке самозамыкаются и останавливаются в мнимой самодостаточности или, наоборот, останавливаются в фа-тальной, как неизбежной, ущербности, то происходит искажение, вырождение и уродство Эроса. Другими словами, осознание себя, как самодостаточного и совершенного, осуществлённого «божества»,  приводит к распаду личности человека и к увяданию творческой жизни. И, наоборот, самозамыкание осознания на том, что «я» только грешен, ничтожен и недостоин ничего высшего и ни к чему высшему, приводит также к разложению личности и к рабству человека от своего самозамкнутого сознания, и человек, отсюда, теряет возможность творить, совершать творческий акт, подвиг веры, утрачивает способность к творчеству и к подлинной любви, из которой рождается подлинное любящее творчество.

Но только подлинная и высшая личность способна осознать свою непостижимость, осознать в себе чудо тварности, ибо само самосознание в себе тварности есть уже чудо; осознание в себе чудесной тварности и сопричастности всему творению есть само по себе чудо, откровение, как откровение самого себя из глубины, открытие в себе божественного элемента, реальности божественной любви, любящего сердца, которое чувствует, что всё во всём, ибо всё творение фундировано в Творце и Отце – во Всевышнем. Парадокс самосознания подлинной личности в том, что лишь высшее осознание в себе тварности, сопричастности всему творению, открывает в человеке чудесным образом, как откровение, сопричастность Всевышнему, приводит к осознанию в себе «образа и подобия Божия», к осознанию в себе личности и «творца». Ибо высшая личность фундирована в высшей, богочеловеческой любви, способной творить чудеса любящего сердца и животворящего духа.
 
            "Так странно проходят часы.
             И так странно не хочется спать.
             И так странно, когда за окном проезжает машина.
             И я не знаю, точны ли весы,
             Но мне не хочется их проверять.
             Мне слишком нравится эта картина...

             Расскажи мне историю этого мира.
             Удивись, количеству прожитых лет.
             Расскажи, каково быть мишенью в тире.
             У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ"
                (В.Р.Цой)

Таков «вопрос» Виктора Цоя, и нам нужно совершить усилие духа, дабы разгадать тайну личности и загадку вопрошания поэта.
 
Только подлинная и высшая Личность (Иисус Христос) может сказать: «кто из вас без греха, первый брось в неё (прелюбодейку) камень». Камень, здесь, выступает и как реальный предмет (материя) и как символ, слово-оценка, суждение, оценка судящая. В этом смысле, мерило подлинной личности, всегда есть и выступает личная совесть, совесть потаённого сердца, как самооценка личности. Подлинное мерило, самооценка творчества подлинной личности, есть творческая любовь, метачувство присутствия вечности, непостижимой реальности «Ты» и высшей общности, соборности, как качество способности (творческая сила) сублимировать, возводить, преображать себя и других, окружающее мира к абсолютной ценности – к Всевышнему. И человеку, в то же время, дан дар оценки, суждения, размышления, как дар духа, разума, сердца и совести – различать, обличать и привликать, возвеличивать (как возвести личность, «образ» к Первообразу – к Всевышнему). Ибо в Евангелии сказано: «царство Божие силою нудится, и употребляющие усилие, восхищают его». И человеку дано Свыше совершать творческие усилия духа, чтобы предвосхищать «царство не от мира сего».
 
В человеке-творце заложена сущность творчества как возможность-бесконечность творить, совершать творческий акт, креативные действия. Но сама по себе возможность-бесконечность имеет относительную, потенциальную ценность, как посредника между Богом, человеком и миром. Ибо лишь человек актуализирует, при-водит в действие и придаёт смысл возможности-бесконечности, как относительной ценности. Другими словами, человек-творец сублимирует возможность-бесконечность, возводит ценность бесконечности к Всевышнему. И, таким образом, возможность-бесконечность в человеке-творце приобретает не только экзистенциально-онтическое значение, но и гносеологическо-аксиологическое. На-пример, как в таком вопрошании: возможность-бесконечность имеет безусловную ценность и в то же время относительную, но для чего человеку дана эта ценность – как ценность свободы и ценность творчества, как возможности-бесконечности? Ибо само по себе творчество человека имеет ценность (или отрицательную, или по-ложительную), творчество либо профанирует, либо сублимирует существо человека.

 По другому говоря, само по себе творчество человека имеет некую относительно-безусловную ценность, но вот «какова эта ценность?» сам человек определяет, вкладывает в ценность творчества безусловно-абсолютный смысл. И этот смысл ре-ален, то есть имеет сам по себе высшую онтическую ценность постольку, поскольку человек сублимирует, возводит творчество к Всевышнему. И обратно, само творчество постольку содержит в себе безусловно-абсолютную, высшую ценность, поскольку способно сублимировать, преображать самого человека с помощью возвы-шенного образа, возводя его к Всевышнему.

                3.

Например, есть замечательный художественный фильм «Человек из бульвара Капуцинов» (1987г.), в главной роли которого играет актёр – Андрей Миронов. Так вот, в этом, казалось бы, развлекательном, комедийном художественном фильме поставлена совершенно серьёзная проблема метафизики творчества. В этом художе-ственном фильме поставлена одновременно: и проблема техники (изобретение синематографа), и проблема искусства (ценностей искусства), и религиозно-метафизическая проблема творчества человека (как «что и для чего человек творит?»).  Воспроизведём самое главное из сюжета фильма.

В некий городок Х приезжает незнакомец, «мистер х» с чудо-техникой под названием «синематограф». Незнакомец находит, что обыватели городка живут однообразной, посредственной и призрачной жизнью, как во сне (работают, да пьянствуют в разгуле). И вот незнакомец преобразил людей городка с помощью «синематографа», показывая в местном баре фильмы. Люди городка пробудились к жизни, внутренне преобразились. В них проснулись чувства: совести, чести, человеческого достоинства, нравственного долга и ответственности, чувства возвышенного, чувства ценности человеческой жизни. И те, кто раньше враждовал между собой, те примирились, стали терпеливыми и вежли-выми, ибо всех примирило искусство (художественный фильм и образы фильма). И самое главное в этом художественном фильме то, что против «синематографа» выступал священник-христианин, но лишь по своим узкокорыстным причинам. Образ священника в этом фильме чисто отрицательный, но нам не это важно. А важно другое, что отношение священника к «синематографу», к этой чудо-технике, с помощью которой показывается искусство, в этом фильме совпадает в общем, по общему принципу, с отношением официального христианства (и тем более разных радикальных ответвлений от основы христианской Церкви) к технике цивилизации и к творчеству в целом. Ибо техника цивилизации, особенно для традиционалистов, есть безусловное зло, так как человек, по их представлению, по природе своей грешен и низок, то техника и искусство в руках человека «духовно низкого» может нанести миру только зло, то есть крайне отрицательное отношение к творчеству человека, как таковому. И как бы традиционалисты (старообрядцы или иконоборцы) по-своему верно правы, как и прав священник в фильме «Человек из бульвара Капуцинов». Ибо далее по сюжету фильма, в городок приезжает другой незнакомец и тоже с «синематографом». Но только показывает совершенно другие, профанирующие фильмы, при просмотре которых обыватели городка, вновь, предались прежнему образу жизни, впадая в пьянство, разврат и бесчинство.

И вот мы задаёмся метафизическим вопрошанием: «а насколько оправдана сама техника цивилизации, насколько оправдано само творчество человека-творца; не приводит ли творчество человека лишь к метафизическому злу, ибо, исходя из религиозно-ветхозаветного сознания, человек низок и греховен, склонен лишь к греху и совершает лишь, посредством творчества и техники, метафизическое зло?». Если это так, то есть верно ветхозаветное сознание, то цивилизация человека катится лишь к пропасти и приближает, возвещенный Апокалипсис, всемирную катастрофу? Но цивилизация, метафизически, есть христианская цивилизация, ибо в основе её лежит культура христианской Церкви! И означает ли это, что всё – весь путь христианской Церкви – было напрасно? Ибо если метафизически отрицать весь исторический путь человека-творца в истории, а вместе с ним и его творчество, его удачи и неудачи в истории, то это тогда значит, что история человечества бессмысленна и неизбежно приближается к такому же бессмысленному концу. Если это так, то тогда правы иконоборцы, правы старообрядцы (отрицавшие цивилизацию и реформы Петра-1, без которых не было бы А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского и самого Л.Н.Толстого); тогда прав сам Лев Толстой, отрицавший цивилизацию и видивший спасение лишь в слиянии с матушкой-природой; тогда правы Б.Паскаль и Л.Шестов, отрицавшие веру философов; и, наконец, тогда правы фарисеи и те иудеи, которые видели в проповеди Иисуса лишь зло и которые привели его к распятию. Если это так, то тогда сам путь Иисуса Христа был напрасен и вера христиан тщетна, ибо цивилизация есть христианская, а каждый верующий христианин метафизически и эмпирически ответственен за гибель цивилизации и мира в целом. Кто нам даст ответ на метафизическое вопрошание?

Правоверно ли отрицать творчество человека-творца, как таковое, на основании того, что в мире есть лжетворчество, склонное к социально-нравственному злу и к метафизическому злу? Или нужно искать, испытывать и воплощать, творить подлинное творчество, тем самым обличая лжетворчество? – вот в чём вопрос. Ибо запретить, изгнать и отвергнуть всегда легче, чем создать, сотворить и воплотить в мир нечто такое возвышенное, которое своим светом ослепит, остановит, обличит и преобразит всяческое лжетворчество. Ведь сам путь исторического христианства в истории достоверно открывает каждому мыслящему то, что насколько бессмысленно и пагубно совершать всяческие запреты, казни, преследования и тоталитарное давление на душу человека, который уходит в подполье и уже в подполье совершается метафизический бунт, восстание против диктатуры «власти» над душою и духом человека; так зарождался атеизм в подполье христианских институтов.

Проблема вовсе не в том, чтобы выяснять, обвинять и оправдывать: кто прав, а кто виноват. Проблема одновременно и сложнее, и проще, а, именно, в самом осознании и понимании того, что все ответственны за всех и за всё. Ибо каждый человек обязан в себе осознать, что «я» перед лицом Божиим ответственен и лично в ответе за весь мир. Как это некогда и однажды открылось апостолу Павлу, который возгласил: «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его» (к Рим. 11:32-33). «И помни весь путь, которым вёл тебя Господь, Бог твой» (Втор. 8:2). И ответ дан и задан человеку в самом пути Иисуса Христа. Ибо как замечательно сказал Николай Бердяев, что «антропология наша будет той или иной в зависимости от того, какой будет наша христология. Наше отношение к человеку определяется нашими отношениями к Христу. Человек доходит до абсолютного самосознания лишь через Христа-Богочеловека. … Личность есть Божья идея о человеке, и вечная судьба человека связана с этой единой Божьей идеей. Образ личности лежит в Боге, а не в природном мире, не в природной субстанциальности. … Истинная антропология заключена уже в истинной христологии. Христологическое и антропологическое сознание во всём подобно друг другу. От того, как вы мыслите о Христе, будет зависеть и то, как вы мыслите о человеке. Человеческая личность в подлинном смысле этого слова существует только во Христе и через Христа, только потому, что существует Христос-Богочеловек. Онтологическая глубина человека связана с тем, что Христос не только Бог, но и человек» (10;144,180).

 И в некотором смысле ответ на наше вопрошание дан в сюжете художественного фильма «Человек из бульвара Капуцинов». Самого героя «мистера х» спасает от гибели любовь, любящая женщина, а обыватели городка преображаются сквозь слёзы временной смертью самого героя. И сам разбойник-злодей, который почти убил героя, преобразился вместе с обывателями городка, увидев чудо-фильм, образы которого преобразили всех. Так наш герой отправляется в дальнейший путь с любящей женщиной и вместе с бывшим разбойником, который теперь изменился и стал другом героя, верным спутником в пути жизни.

Проблема человека и его творчества неверно поставлена, когда видят в технике и в творчестве человека лишь метафизическое зло и когда проблемы искусства рассматривают и решают отвлечённо от проблемы человека, как искусство для искусства. На самом деле – это лишь уход от проблемы. Ибо должно быть уже ясно всеми осознано, как верующими, так и неверующими, как самоочевидность, что всякое искусство, всякое познание (наука) и в целом всякое творчество (теория и практика) стоит в отношении к Абсолютному. И ценность самого творчества, всякого творчества зависит от того, что каково в нём само отношение к Абсолютному, ибо от этого отношения зависит судьба самого человека, так как творчество: либо профанирует человека (искажает его образ в том, что или от-рицают Бога, возвеличивая человека, или отрицают человека пред величием Бога), либо сублимирует, возводит (анагоге) к Богу. Но в наше безумное время (начало 21-го века) проблема ещё сложнее, чем в прежние века, когда во имя человека, восставали против Бога, так как во имя Бога уничтожали человека, то в последние времена происходит всемирная и повсеместная атака на искажение и уничтожение образа в человеке, уничтожение «Бога в человеке» или «Богочеловечности в человеке», как со стороны религиозных и внерелигиозных фанатиков, так и со стороны просто равнодушных, роботоподобных людей. Проблема состоит в метафизическом вопрошании религиозного смысла творчетсва: «для чего человеку дана возможность творчества, возможность творить и что и для чего человек творит?».

                4.

 И русская религиозная философия задаёт проблематику, постановку проблемы метафизического вопрошания; и находит, даёт метафизический ответ, как творческий путь личности, в котором раскрывается, как откровение, религиозный смысл творчества человека. Таково вопрошание Николая Бердяева, в философии которого раскрывается постановка метафизической проблематики творчества.
Так Николай Бердяев говорит и вопрошает, что «святость – антропологична, она есть высшее достижение человеческой природы, просветление и обожение её. Но есть ли путь святости и достижение святости единственный религиозный путь человека и единственное религиозное достижение? Можно ли сказать, что вся твор-ческая жизнь человека, не лежащая непосредственно на пути святости, лишь попускается по греховности человеческой природы, но положительного религиозного оправдания не имеет? Это очень мучительный вопрос внутри христианского сознания, и нерешённость этого вопроса делает жизнь человеческую разорванной и в значительной части своей неосвящённой. Путь гениальности, путь творческого вдохновения остаётся мирским, секулярным, несакральным, неосвящённым путём. Религиозный смысл гениальности, как высшего проявления человеческого творчества, остаётся нераскрытым. Что означает для христианского сознания существование наряду со святыми, с подвижниками, со спасающими свою душу – ге-ниев, поэтов, художников, философов, учёных, реформаторов, изобретателей, людей, занятых прежде всего творчеством? … Вопрос этот несоизмеримо более глубок, этот вопрос затрагивает самую глубину метафизики христианства, его догматического сознания. Есть ли творческое вдохновение положительный духовный опыт, обнаружение положительного призвания человека? Ждёт ли Бог от человека творчества, творческого подвига? Творчество не может только попускаться или извиняться, оно должно положительно религиозно оправдываться. … Бог ждёт от человека безмерно большего, чем учат обычные доктрины об искуплении и испол-нении воли Божьей. Не ждёт ли Бог, что человек в свободе раскрывает свою творческую природу? Не сокрыл ли Бог от себя то, что раскроет человек в ответе на Божий зов? … А что, если воля Божья в том, чтобы человек, одарённый творческой свободой, на которой запечатлён образ и подобие Божье, соучаствовал в миротворении в восьмой его день, что, если Бог ждёт от человека подвига свободного творчества и требует от человека раскрытия всех заложенных в нём сил? … И чтобы понять человека, понять самого себя, человек должен обратиться к Богу, должен отгадать Божью идею о себе и все силы свои направить на осуществление этой идеи. … Не во всяком творчестве человек осуществляет волю Божью, раскрывает Божью идею о человеке. Бывает творчество, которое всё более и более искажает образ человека. Истинное творчество предполагает аскезу, очищение и жертву. Падший и самодовольный человек нередко творит не во имя Божие, а во имя своё, то есть создаёт призрачное, лживое бытие, творит небытие. И никогда творчество во имя самого себя не может удержаться в срединной человеческой сфере, оно неизбежно раньше или позже превращается в творчество во имя иного, лживого бога. Поэтому оправдание религиозного смысла творчества не есть оправдание всякого творчества, – есть и злое, небытийственное творчество. Это приводит нас к вопросу об оправдании религиозного смысла творчества в культуре, в деяниях человеческих в истории. … Вопрос о религиозном оправдании творчества есть вопрос о религиозном оправдании творческого вдохновения, как духовного опыта. Творчество религиозно оправдано и осмысленно, если в творческом вдохновении, в творческом подъёме человек отвечает на Божий призыв, на Божье требование, чтобы человек творил, соучаствуя в Божьем творчестве» (10;142-154).

Но для Николая Бердяева проблема творчества совсем не есть формальная и отвлечённая от конкретной жизни, как проблема некоего эстетического и этического в искусстве, в культурологии, но есть конкретное вопрошание о внутреннем человеке и о его творческом содержании, что затрагивает самую глубину метафизики христианства. Рассмотрим некоторые афористические мысли Нико-лая Бредяева, в которых отражается проблематика метафизики христианства, вернее даже метафизики творчества как самой глубины проблематики христианства. Так Н.А.Бердяев в статье «Спасение и творчество» говорит, что «в мире не было бы таких страшных катастроф и потрясений, не было бы такого безбожия и умаления духа, если бы хритсианство не стало бескрылым, скучным, нетворческим, если бы оно не перестало вдохновлять и направлять жизнь человеческих обществ и культур, если бы оно не было загнано в небольшой уголок человеческой души, если бы условный и внешний догматизм и ритуализм не заменил реального осуществления христианства в жизни. И будущее человеческих обществ и культур зависит от того, получит ли христианство творческое, преображающее жизнь значение, раскроется ли вновь в христианстве духовная энергия, способная породить энтузиазм, повести нас от упадка к подъёму. … Уходя от мира, отрицая творчество в мире, вы предо-ставляете судьбу мира антихристу. … Мы подходим к последнему пределу. Секулярная, гуманистическая, нейтральная культура становится всё менее и менее возможной. Никто больше не верит в отвлечённую культуру. Повсюду человек стоит перед выбором. … Далее творческий процесс в человечестве не может оставаться нейтральным, он должен стать положительно церковным, осознать себя или окончательно стать антицерковным, антихристианским. В мире, в культуре должно быть произведено реально-онтологическое разделение, не формально и внешне-церковное, а внутренне-духовное и онтологически-церковное. В этом смысл наших времён. … Творческое церковное возрождение пойдёт и от движения в миру, в культуре, от накопившихся в миру творческих религиозных энерний. Человек безмерно тоскует и жаждет освящения своих творческих исканий. Церковь есть жизнь, жизнь есть движение, творчество. Невозможно долее терпеть, чтобы творческое движение оставалось внецерковным и противоцерковным, а Церковь была бездвижной и лишённой творческой жизни. … Но наступают времена, когда церковное сознание должно будет признать теофанию в творчестве. … Культура испошлена. … Должна наступить эпоха творчества церковного, христианского, богочеловеческого. Церковь не может остаться уголком жизни, уголком души. В безбожной цивилизации будет погибать образ человека и свобода духа, будет иссякать творчество, начинается уже варваризация» (8;647-653).

 В очерке «Духовное состояние современного мира» Н.А.Бердяев продолжает развивать проблематику религиозного осмысления творчества. «Человек есть существо творческое, или образ Творца. Но активность, которую требует от человека современная цивилизация, есть, в сущности, отрицание его творческой природы, ибо она есть отрицание самого человека. … Мы приходим к последней проблеме, связанной с духовным состоянием современного мира, к проблеме человека как проблеме религиозной. … Ибо дальнейшее существование человека делается проблематическим. Кризис человека нужно понять внутренно христиански. Только изнутри христианства можно понять происходящее. В современной цивилизации пошатнулась христианская идея человека, которая оставалась ещё в гуманизме. В основе христианства лежит богочеловеческий миф (миф более соответствует реальности, чем понятие) – миф о Боге и миф о человеке, об образе и подобии Божьем в человеке, о вочеловечении Сына Божьего. … Сначала была отвергнута одна половина – миф о Боге. … Началось разрушение другой половины – мифа о человеке. Произошло отступничество не только от идеи Бога, но и от идеи человека. … Мы вступаем в эпоху цивилизации, которая отказывается от ценности человека. От верховной ценности Бога отказались уже раньше. В этом сущность современного кризиса. … Основная проблема наших дней есть прежде всего проблема человека. Проблема о Боге есть вечная проблема, проблема всех времён, она всегда первая и исходная, но проблема нашего времени есть проблема о человеке, о спасении человеческой личности от разложения, о призвании и назначении человека, о разрешении основных вопросов общества и культуры в свете хритианской идеи о человеке. Люди отвергли Бога, но этим они подвергли сомнению не достоинство Бога, а достоинство человека. Человек не может удержаться без Бога. Для человека Бог и есть та высшая идея-реальность, которая конструирует человека. Обратной стороной этого является, что человек есть высшая идея Бога. Только христианство разрешает проблему отношений человека и Бога, только во Христе спасается образ человека, только в христианском духе создаются общество и культура, не истребляющие человека» (7;668-670).
 
Другими словами, проще говоря, метафизическая проблема творчества и есть проблема самого человека, как проблема образа человека, воплощённого образа в его творчестве. Какие образы воплощает человек и каковы эти образы, сублимируют или профанируют сам образ человека? – вот в чём вопрос. И это есть вопрошание о ценности самого творчества человека и о религиозном смысле творчества. Каков этот религиозный смысл творчества?

Итак, рассмотрим проблематику ценности и смысла творчества и решение проблемы творчества человека в свете русской религиозной филисофии.

                5.

Рассмотрев творчество как акт свободы и бытия, мы предполагаем многослойность и иерархическую ступенчатость бытия. Ступени бытия предполагают и содержат иерархию ценностей. Так творчество возможно, если есть Бог, дарующий человеку таланты и первичную свободу, как сокровенный дар духа, если есть человек, как личность и как самостоятельный соучастник в Божьем творчестве, и, если есть мир, данный человеку Богом для сотворчества. Если в предыдущем параграфе мы рассмотрели творческий акт человека онтически, как акт свободы и бытия, то теперь рассмотрим аксиологически, то есть как проблему ценности и смысла. Но первично предполагается рассмотреть не творчество ценностей, как некие идеи или продукты культуры, а ценность самого творчества, то есть познающий взор мы направляем не на продукты творчества, не на идеи и не на вещи, как воплощённые идеи, а на самый творческий акт, на самого человека и вглубь его. Какова ценность творческого акта и каков смысл творческого действия? – вот в чём вопрос. В творческом акте есть два момента: как восхождение и нисхождение, предполагающие также онтическо-аксиологическую иерархию.

Так Николай Бердяев проговаривает и выражает уникальную мысль, что «есть два типа философии: философия ценностей и философия блага или пользы. Ценность есть качество, господствует же философия количества. … Человек есть существо оценивающее, определяющее качество. Определение ценностей и установка их иерархии есть трансцендентальная функция сознания. … Духовная культура задавлена. Ставится вопрос даже не о ценностях, творимых человеком, а о ценности самого человека. Человек перестал понимать, для чего он живёт, и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека заполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью. … Творчество духовной культуры всегда означает соблюдение иерархии ценностей, единственной иерархии, которая может быть оправдана. … Духовные ценности прежде всего утверждаются актом моей свободы. Самое нужное не есть самое ценное. Высшие духовные ценности исчезают, когда свобода не направлена к их утверждению. … И всякий творец свободен, он не терпит принуждения. Он в свободе совершает своё служение. Когда творец исполняет социальный заказ без свободы, то продукты творчества могут быть лишь бездарными и ничтожными. … Гений выражает судьбу народа, а на вершинах и судьбу человека и мира. Но есть обратная опасность, опасность приспособления и утери свободы. Творец прежде всего и превыше всего должен хранить свою творческую свободу. Только через эту свободу возможно для него служение и выражение судьбы народа. … Настоящая свобода обнаруживается не тогда, когда человек должен выбирать, а тогда, когда он сделал выбор. Свобода есть внутренняя творческая энергия человека. … Свобода есть определение человека не извне, а изнутри, из духа. Духовное начало в человеке есть истинная свобода, а отрицание духа неизбежно есть отрицание свободы» (18;317-325).

 В этом понимании свободы человека Н.А.Бердяев наиболее сближается с пониманием С.Л.Франка. Подлинная свобода есть избранный путь личности в Духе и Истине к «царству Божьему».

Таким образом, Н.А.Бердяев различает в творчестве две разные стороны, направления, два разные акта. Так в книге «О назначении человека» Н.А.Бердяев говорит, что «в творчестве есть внутренняя и внешняя сторона. Есть первоначальный творческий акт, в котором человек как бы стоит перед лицом Божьим, и есть вторичный творческий акт, в котором он как бы стоит перед лицом людей и мира. Есть первоначальная творческая интуиция, творческий замысел художника, когда ему звучит симфония, предстоит живописный образ или образ поэтический, внутреннее, не выраженное ещё открытие и изобретение, внутренний творческий акт любви к человеку, тоже ни в чём ещё не выраженной. В этом творческом акте человек стоит перед Богом и не занят ещё реализацией в мире и для людей. Если мне дано познание, то познание это прежде всего не есть написанная мною книга и не есть формулированное для людей научное открытие, входящее в круг человеческой культуры. Это есть прежде всего моё внутреннее познание, ещё неведомое миру и не выраженное для мира, сокровенное. И это только есть настоящее первородное познание, настоящая моя философия, когда я стою лицом к лицу перед тайной бытия. Потом наступает вторичный творческий акт, связанный с тем, что человек есть существо социальное, реализация продуктов творчества. Пишется книга. И тут является то, что в творчестве называется мастерством, искусством. Первичный творческий акт совсем не является искусством. Искусство вторично, и в нём творческий огонь охлаждается. Всякое искусство подчинено закону, и в нём действует благодать и свобода, как в первичном творческом акте. В реализации продуктов творчества человек уже связан миром, материалами мира, зависит от других людей, он уже отяжелен и охлажден. И всегда есть трагическое несоответствие между творческим горением, творческим огнём, в котором зарождается творческий замысел, интуиция, образ, и холодом законнической реализации творчества. Охлаждённость, потухание огня есть в каждой книге, картине, статуе, добром деле, социальном учреждении. … И закон классического творчества требует максимальной охлаждённости. Творческое горение, творческий взлёт всегда направлены на создание новой жизни, нового бытия, но в результате получаются охлаждённые продукты культуры, культурные ценности, книги, картины, учреждения, добрые дела. … В этом трагедия творчества и граница человеческого  творчества. В этом конце есть страшный суд над челове-ческим творчеством. Внутренний творческий акт в его огненном движении должен был бы выходить из тяжести «мира» и быть «преодолением мира». В своей внешней реализации, в продуктах культуры творческий акт находится во власти «мира» и скован «миром» (14;192-194).
 И здесь же Н.А.Бердяев говорит, что «творчество, которое есть огненное движение из бездонной свободы, должно не только восходить, но и нисходить, и сообщать людям и миру то, что возникло в творческом прозрении, замысле, образе, подчиняться законам реализации продуктов, мастерства, искусства» (14;194).
 
Поэтому в понимании ценности творчества Н.А.Бердяев предполагает три момента – творчество, как сублимация, объективация и воплощение-экзистация. Творчество по линии восхождения предполагает сублимацию (как преображение самого творящего субъекта), по линии же нисхождения – объективацию (имеющую положительную и отрицательную качественность) и воплощение (как преображение «мира-природы» и как конкретное осуществление ценности и смысла, то есть из глубины первичной реальности обновление самой жизни). И эти три момента ценности творчества предполагают религиозный Смысл творчества.

Но, как это ни парадоксально, Николай Бердяев в «Самопознании» называет идею объективации центральной философской своей идеей. Если внимательно читать текст и следить за сложным ходом мысли русского философа, и исходить из признания самого мыслителя, то становится понятно и ясно отчего и почему идея объекти-вации есть центральная идея мыслителя. Так в «Самопознании» Николай Бердяев признаёт, что «в сущности, меня всегда беспокоил один вопрос: как преодолеть подавленность и перейти к подъёму?» (19;457). А ведь это есть не только отдельная проблема творчества, но и всей внутренней, экзистенциальной жизни человека. Ведь, объективация есть некая «матрица», «ловушка», в которую впадает человек, и есть источник экзистенциального состояния подавленности человека. Потому Н.А.Бердяев и называет одну из главных своих книг «Творчество и объективация», в которой разворачивается лично пережитый мыслителем опыт эсхатологической метафизики. Ибо объективация, несмотря на качественно-положи-тельный в нём момент, метафизически противоположна творчеству, сублимации и воплощению-экзистации (осуществлению подлинной реальности).

И вот что говорит сам философ про объективацию.
«Объективация имеет два смысла. Она означает падшесть мира, его раздробленность и порабощённость, причём экзистенциальные субъекты, личности превращены в вещи, в предметы, в объекты. Но она означает также акты субъекта, личного духа, направленные на установление связей и сообщений в этом падшем мире. Поэтому объективация связана с проблемой культуры. … В объективации можно найти лишь символы, но не первореальности. Объективный дух есть лишь символика духа. Дух реалистичен. Культура символична, социальная жизнь символична. В объекте никогда нет реальности, в объекте есть лишь символ реальности. Самая реаль-ность всегда в субъекте. Поэтому в объективации, результат которой представляется объективным духом, не может быть ничего реально-священного, а лишь символика священного. … Реальная глубина духа познаётся экзистенциально в переживании судьбы, в страдании, тоске, смерти, любви, творчестве, в свободе, а не в объектах. Религия имеет прежде всего экзистенциальный характер, она вкоренена в духе, она есть соприкосновение с первореальностями. Но религия подвергается объективации, и в этой объективации даны уже не первореальности, а символы. … Всё духовное идёт изнутри, из глубины. Но внутреннее переходит во внешнее, обнаруживается. Дух есть в-себе-бытие, но он неизбежно переходит в бы-тие-для-другого, активно выражает себя для другого. Активность духа делает его экспансивным. Дух не может не выходить из себя в другое, в мир. Дух вступает в мир, который не есть только дух. И тут начинается трагедия духа. Трагедия духа в том, что дух не может остаться в-себе-бытием, но что выход из себя никогда не означает вступления в царство объективного духа, потому что объективного духа нет, а есть лишь объективация духа. В объективации же духа исчезает субъективный дух, он уже неузнаваем. Когда субъективный дух объективируется, то он вовсе не выходит к «ты», к другому субъективному духу, не общается и не соединяется с ним, а выходит к объекту, к объективному миру, который не имеет своего собственного существования и связан с существованием лишь в скрытом за ним субъективном духе. Когда субъективный дух выходит в объективный мир, то происходит отчуждение духа от самого себя, он исходит в объективности. … Объективация духа в мире истории и цивилизации может быть понята как отчуждение от человека его духовной природы. Человек принимает за объективные духовные реальности мира то, что есть продукт творческой активности субъективного духа. В субъективном духе, попросту в духе, есть потенциальная бесконечность, ему свойственна бесконечность стремлений. Но во всякой объективации побеждает конечное, то есть происходит заковывание. Именно субъективный дух бесконечен, то же, что называется объективным духом, есть конечное. … Жизненный дух есть не объективный и не объективированный, а субъективный, личный дух. Я так форму-лирую: объективация, создающая иллюзию объективного духа, подчинение его закону, есть закрытие бесконечности. Объективация духа есть вместе с тем всегда социализация духа. Социализация же духа в конце концов подчиняет его социальной обыденности. Объективация духа ведёт к обуржуазиванию (в духовном смысле) и потому ведёт к иссяканию творческой жизненной энергии и активности. … Самое понимание откровения подвергается объективации. Эта объективация особенно ясно видна во всех авторитарных церковных концепциях. Откровение представляют себе как вхождение в человека объективной предметной реальности или системы понятий, которым придаётся реальное значение. … В таком понимании дух является отчуждённым от самого себя и дух представляется полученным извне от объекта. … Откровение есть событие внутри духовной жизни, лишь в духовной жизни мо-жет быть слышен голос Божий. Во вторичном уже процессе, в котором дух выбрасывается вовне, откровение объективируется, представляется событием внешним, идущим от объекта. Но встреча с Христом в вере и любви не есть встреча с объектом, как представляется в объективации, а есть встреча с субъектом, с «ты», то есть относится к экзистенциальному плану. … Авторитет есть принуждающая объективность. … Авторитет есть типическое порождение объективации, он есть символизация духовного состояния субъектов, их неосвобождённости и самоотчуждённости. … Истина духовна, и она совсем не полезна для организации объективированного мира, общества, она даже вредна. Истина есть взрыв мира. Чистая истина христианского откровения, идущая не от объектного мира, привела бы к концу мира. Подлинное же христианство, основанное на истине не объективированной, было бы персоналистической революцией в мире. … Дух есть сверхсознание. Объективация же духа обычно означает подчинение ограничениям сознания. Объективация имеет дело уже с рационализированным миром, с миром, обработанным понятиями. Поэтому тайна существования исчезает из этого мира. Окончательное торжество духа означало бы угасание и исчезновение объективного мира как не подлинного и переход к плану экзистенциальному, к подлинному существованию, переход от символизаций к реализациям. Такой переход со-вершается в настоящей любви, которая сводит огонь на землю. Проблема заключается в том, как актуализировать дух в мире, то есть не оставлять его в свёрнутом и как бы потенциальном состоянии, и вместе с тем не объективировать его, не отчуждать его от самого себя, не выбрасывать существования в падший мир. Это и есть духовная проблема творчества. Это значит, что духовность должна быть реализована, а не символизирована в мире, реализована в существовании, а не в объекте. Человек есть не бесплотный, а воплощённый дух. И он призван творчески воплощать. Но воплощение не тождественно объективации. В воплощении «я» может стать перед «ты», а не перед объектом. Таково воплощение любви, любви реальной, а не символической, обнаруживающейся лишь в знаках. Объективация всегда сбивается на знаки. В мире объектном ничто не может быть реализовано, а лишь ознаменовано. В познании объективация вырабатывает понятия и рационализирует действительность, не зная индивидуального, в общении людей вырабатывает форму государства, права, семьи, несоизмеримые с внутренним существованием, с тайной личности, в моральной жизни вырабатывает нормы, бессильные просветить и реально изменить жизнь людей, в жизни религиозной догматы, каноны и институты, прикрывающие реальное отношение к Богу и к ближнему, и т. д. Можно сказать, что весь видимый объективный мир есть лишь символика мира духовного. Объективация духа внушает пессимистические мысли. Но самые пессимистические мысли об исторической объективации духа не могут подорвать веры в человека и его творческое призвание. Это есть лишь путь раздвоения, через который проходит человек, изживание судьбы, в которой он отчуждается от себя, чтобы потом опять вернуться к себе. Это и есть трагедия духа в истории. … Дух есть огонь, творчество духа огненно. Объективация же есть охлаждение творческого огня духа. (Чтобы более глубже понять мысль Николая Бердяева, предлагаю фрагмент из текста песни В.Цоя: «а когда мы разжигали огонь, наш огонь тушили дождём. Мы сидим у разбитых корыт и гадаем на Розе Ветров. А когда приходит время вставать, мы сидим, мы ждём. Играй, невесёлая песня моя, играй, играй!». Так говорят пророки и люди их не слушают, а побивают камнями и словом осуждения, ибо люди не ведают, что творят. – автор В.Г.). … Дух, объективируя себя в культуре и социальной жизни, легко попадает в плен. … Огненный творческий дух не может себя узнать в своих продуктах, в своих книгах, теориях, системах, художественных произведениях, институтах. Объективация в истории, в культуре есть великое дело активного, творческого духа, но она есть также великая неудача. И это не значит, что дух совсем не должен себя объективизировать. … В объективации, в культуре, в истории даны были лишь символы, знаки, прообразы реального преображения. … Дух есть свобода. Объективация же духа в пределах своих ведёт к насилию. Отчуждение духа от самого себя и ведёт к перерождению духа в насилие. … Только реализация духа была бы воплощением духа. Объективация духа не есть воплощение. И угашение объективированного духа совсем не есть развоплощение. Объективация духа в Церкви, как социальном институте, есть символизация, а не реализация. … Процесс символизации в его отличии от реализации должен быть понят и изобличён. Но ошибочно было бы считать процесс символизации просто отрицательно. Символическое восприятие мира, при котором всё видимое есть символ невидимого, всё материальное есть символ духовного, есть как раз признак большей духовности по отношению к миру и большей освобождённости от его власти. Но сознание того, что что-либо в этом мире есть лишь символ иного мира, освобождает от рабской зависимости от этого мира. Это есть прозрение смысла за бессмыслицей. Это вовсе не означает объективации, наоборот, означает возврат объективного мира к внутреннему существованию. Совсем другое означает символическая сакрализация предметов этого мира, которая переходит в порабощение человека этим предметом и мешает достижению реальности. Символика святости мешает реальной святости. Символическая священность чина сталкивается с реальной священностью человека. … Дух не может реально воплощаться в дискурсивной научной мысли, в формально-законнических морали и праве, ни в чём объективном, он воплощается в реальном восхождении субъекта, личности к Богу и в реальном нисхождении любви и милосер-дия, в интуитивном сопричастии познающего с познаваемым, в реальном творчестве небывшего, в оригинальном, первородном суждении. Творчество есть не объективация, а транс-субъективация. Объективное должно быть заменено транс-субъективным» (12;392).

По другому говоря, Николай Бердяев призывает нас не только говорить о любви, но и жить в любви и творчески любить жизнь; не только творить прекрасные и духовно-возвышенные предметы культуры, но и совершать творческие акты жизни, содер-жанием которых есмь божественная любовь; творческие акты, что преобразуют самую жизнь творящего.

В более поздней (по хронологии) своей книге «Опыт эсхатологической метафизики» Н.А.Бердяев конкретизирует и углубляет проблему двойственности творческого акта, конкретизирует антитезу между сублимацией, воплощением и, как их противоположностью, объективацией. Так Н.Бердяев говорит, что «очень важно выяснить, является ли творческое воплощение объективацией, или нужно различать воплощение и объективацию. Нужно также различать между воплощением и овеществлением, ибо плоть и вещественность не одно и то же, плоть может быть просветлена, вещь же подлежит преодолению. Творчество осуществляется по линии восходящей и по линии нисходящей. Первичный творческий акт есть взлёт вверх, к иному миру. Но он встречает затруднение, сопротивление в материи этого мира, в её бесформенности, массивности, тяжести, в дурной бесконечности, окружающей со всех сторон творца. … В творческом состоянии есть большая лёгкость, в нём растут крылья для полёта, и есть большая трудность, мучительность, препятствие для полёта. Творящий субъект поставлен перед миром обективации, и результаты творческого акта должны войти в этот мир объективации. В этом трагедия творчества. Первичное творчество происходит вне объективированного мира, вне времени этого мира, во времени экзистенциальном, в мгновении настоящего, не знает прошлого и будущего. Творческий акт есть акт нуменальный, но он создаёт продукт, принадлежащий феноменальному миру. Бетховен создаёт симфонии, и потом в этом создании открывают «объективные» закономерности. Но творчество Бетховена должно было бы привести к тому, чтобы весь мир зазвучал, как симфония. (То, к чему взывает пророк-мыслитель, Николай Бердяев, то, менее, чем через полвека, открылось в творчестве Виктора Цоя – образ профетическо-эсхатологического творчества. – автор В.Г.) Так же творчество подлинного философа должно было бы привести к изменению мира, а не к обогащению мира лишь новыми ценными книгами. Уже греки делали различие между действием, цель которого деятельность самого действующего субъекта, и созиданием, цель которого в имеющем быть созданном объекте. Творящий, находящийся в состоянии творческого взлёта, в сущности, стремится не к реализации цели, а к выражению этого своего состояния. (Об этом же говорит и С.Л.Франк в книге «Реальность и человек»: «Искусство есть всегда выражение. Слово «выражение» есть одно из самых загадочных слов человеческого языка, которое мы употребляем, обычно не вдумываясь в его смысл. Буквальный его смысл обозначает и «отпечаток», и процесс «отпечатывания» чего-то в другом, внешнем ему объекте или материале, – нечто аналогичное процессу накладывания печати на что-либо так, что на нём сохраняется, «отпечатлевается» его форма. По аналогии с этим мы говорим о «выражении», когда что-то незримое, потаённое становится зримым и явным, отпечатлеваясь в чём-то ином. Что-то незримое, духовное таится в душе человека; он имеет потребность сделать его зримым, явственным; он достигает этого, пользуясь словами, звуками, комбинациями красок, линий, образов. Искусство, будучи «выражением», есть воплощение; в нём что-то духовное облекается плотью, как бы внедряется в материальное и является в нём как его «форма». В этом и состоит существо творчества. Но что именно хочет человек «выразить»? Самый простой ответ здесь был бы: себя самого. Так как внутреннее существо человека есть дух, то, выражая что-либо духовное, человек тем самым непроизвольно выражает самого себя. С другой стороны, человек в качестве «я» по существу непосредственно невыразим, ибо есть неотчуждаемая, недоступная экстериоризации, вынесению вовне, глубинная точка бытия. Только косвенно, через посредство того, что он имеет, человек может как-то дать воспринять, что он есть. И художник (как и всякий творец), «творя», то есть, выражая, меньше всего думает о себе самом: он хочет выразить некое сокровище, духовное «нечто» в его душе. Даже чистый лирик выражает не просто свои душевные переживания в их чистой субъективности, а нечто в известном смысле объективное, общечеловеческое, что с ним связано или в них содержится. … Откуда берётся это «нечто», к какому роду бытия оно принадлежит, в какой категориальной форме оно присутствует в душе творца. Это «нечто» отмечено чертами, присущими реальности в её отличии от объективной действительности – и притом реальности с той её стороны, с которой она есть сущая потенциальность – бытие в форме назревания, самотворчества. В процессе художественного творчества творимое, как известно, берётся из «вдохновения», не делается умышленно, а «рождается»; какой-то сверхчеловеческий голос подсказывает его художнику, какая-то сила (а не его собственный умысел) вынуждает художника лелеять его в себе, оформлять и выразить его. Но это нечто готово, есть в оформленном виде лишь в момент, когда художник употребил необходимое усилие, чтобы выразить его. В этом и заключает-ся то, что называется творчеством. Творчество есть такая активность, в которой собственное усилие художника, его собственное «делание» неразделимо слито с непроизвольным нарастанием в нём некоего «дара свыше» и только отвлечённо может быть отделено от него. Творец творит, конечно, сам – простой пересказ чужого не есть творчество. Но этот творящий «сам» есть не просто индивидуальный человек в его субъективности и не безлично-общий носитель сознания; он есть индивидуально-человеческое выражение действующего в нём сверхчеловеческого духа» (26;360-361)). Творческий акт устремлён к бесконечному, форма же творческого продукта всегда конечна. И весь вопрос в том, просвечивает ли бесконечность в конечном образе? Весь творческий процесс происходит между бесконечным и конечным, между полётом и образом, входящий в этот объективированный мир. Первоначальный творческий акт по восходящей линии есть творческий экстаз, взлёт, первичная интуиция, видение иного, открытие, чудесное вызывание образов, великий замысел, великая любовь, притяжение высоты, восхождение в гору, творческий огонь. Тогда творящий стоит перед Богом, перед Тайной, перед первоисточником всякой жизни. Познание, например, не есть написанная книга, система, доказательство, объективация во внешний мир открывшегося, а внутреннее озарение, приобщение, трансцензус. … Но творчество не есть только всё это, творчество есть также обращение к людям, к обществу, к этому миру, притяжение творческого акта вниз. И тут человек должен быть искусен, должен обладать искусством во всём… Искусство стремится к совершенству, но оно есть движение по нисходящей, а не по восходящей линии. Искусство человека обнаруживается вследствие сопротивления, которое творческий акт встречает в мире, в материи мира. Искусство должно эту сопротивляю-щуюся человеку силу превратить в орудие творчества, создающего продукты. Парадокс заключается в том, что творчество и искусство между собой неразрывно связаны и вместе с тем находятся как бы в конфликте и нередко враждебны друг другу. В методически разработанном научном познании может исчезнуть творческая интуиция, … в застывших формах семейной жизни может исчезнуть огонь любви, в традиционных церковных учреждениях может ослабеть и исчезнуть вера в профетический дух. Воплощение духа может оказаться объективацией духа, и тогда дух нельзя уже узнать в его воплощениях. Объективный дух есть противоречие в определении (лат.), есть иссякание духа. И на этом держатся организации чело-веческого общества и цивилизации. … Оформление, придание формы, с которым связано всякое творчество, совсем не тожественно с объективацией, то есть совсем не означает отчуждения от  ядра су-ществования, охлаждения, подчинения власти детерминизма. … Творчество эсхатологично. Творческий акт, начальный и конечный, – эсхатологичен, он есть взлёт к иному миру, но в середине он создаёт продукты, рассчитанные на длительное существование в этом мире. Воплощение творчества не тожественно с объективацией, но результаты творчества так же могут объективироваться, как и всё человеческое существование в этом объектном мире. Самая возможность творчества предполагает влитие в человека Духа, что и называют вдохновением. И это возвышает творчество над миром. Но мир требует от творящего соответствия себе… Великие творцы создают великие произведения. И эта удача есть вместе с тем неудача творчества. Что делает мир, что делается в мире со всяким творческим актом, всегда огненным по своему источнику? Творческое горение охлаждается, на него давит тяжесть мира. Не наступает новой жизни, преображения мира, нового неба и новой земли. Всякий акт любви, любви-эроса и любви-жалости, есть творческий акт, в нём наступает новизна в мире, в нём явлено небывшее, в нём есть надежда на преображение мира. Подлинный акт любви – эсхатологичен, означает конец этого мира, мира ненависти и вражды, и начало нового мира. Но любовь в своём существовании в мире охлаждается и объективируется, и срывается её эсхатологический характер. И так всё. … Но творящий должен воплощать для мира и для людей свои образы иного, свой экстаз, свой огонь, свой трансцензус, своё приобщение к иной жизни. И он принуждён это делать по законам этого мира. Творческая свобода человека укрепляется и закаляется в сопротивлении этого ми-ра, его тяжести. И человек то побеждает, то терпит поражение. Слишком лёгкая свобода деморализует. Творчество нуменально по своему первоисточнику, но оно обнаруживает себя в мире феноменальном. Продукт творчества принадлежит к феноменам, но в них просвечивает и нуменальное, в них есть и вечное. Воплощение имеет нуменальное значение, оно раскрывает идеальный образ, оно об-наруживается в общении с другими, с субъектами же, но искажает-ся объективацией, в которой исчезает огонь первожизни. Творческий акт человека, ответ на Божий зов, должен уготовлять конец это-го мира, начало мира ионго. … Судьба гения – трагична. Его часто не признают при жизни, он сам собой недоволен, и его искажают после смерти, пользуясь произведениями гения для целей, ему чуждых. … Нужно решительно признать, что есть роковая неудача всех воплощений творческого огня, ибо он осуществляется в объектном мире. Что выше – св. Франциск Ассизский, самое явление его единственной в истории христианства религиозной гениальности, или созданный им францисканский орден, в котором угас дух св.Франциска и победила обыденность? … Но история мира знает одну самую страшную творческую неудачу – неудачу христианства, дела Христа в мире. История христианства была слишком часто распятием Христа. Нет ничего ужаснее и мрачнее, чем объективация в истории того огня, который Христос низвёл с неба. … Печальна, трагична творческая неудача в этом мире, но есть великая удача в том, что результаты всякого подлинного творческого акта челове-ка входят в царство Божие. Это и есть эсхатология творчества. Неудача творческого акта в том, что ему не удаётся кончить этот мир, преодолеть объектность. Удача же в том, что он уготовляет преображение мира, царство Божие. В творческом огне сгорает грех. В царство Божие войдут все великие творческие произведения человека. Поэтому творческие воплощения человека – двойственны, в них как бы отражается борьба двух миров. И всё же нет ничего трагичнее всякой реализации» (16;252-255).

                6.
 
Афоризм Ф.М.Достоевского и В.С.Соловьёва «Красота спасёт мир» предполагает, что Христос, Богочеловек спасёт мир. Но зачем это спасение, если мир по органической своей природе есть уже осуществление красоты, уже совершенен (Н.О.Лосский)? Тогда как спасёт? Если только чудесным, всемогущественным божественным произволом, то какова ценность спасения? Для чего тогда Бог со-творил человека? Спасение мира – дело Богочеловеческое и предполагает творческую активность двух воль. Красота невидимо спасает и преображает «мир», но «мир» успешно противится. Можно сказать, что «мир» как «царство природы» есть не осуществление, а ничтожение и преломление красоты. Красота как возвышенное, – как Истина, любовь и свобода, – встречает сопротивление «мира», поэтому она жертвенна и трагична. И в этом мире обнаруживается трагизм возвышенного, абсолютно ценного, как трагизм человеческого бытия, который приводит к онтологическо-аксиологической антиномии бессилия, слабости и силы. Всё в мире говорит «за»: «за» силу количества, «за» релятивизм ценностей и «за» отсутствие абсолютной ценности Возвышенного. Но по афоризму Бонавентуры: если Бога нет, то Бог есть.

О трагическом характере творчества и, вообще, о трагическом характере человеческого бытия пишут и говорят и С.Л.Франк, и Б.П.Вышеславцев. Так Борис Вышеславцев приводит и рассматривает такой «образ» как трагизм возвышенного, что и относится к творчеству человека. Б.П.Вышеславцев рассматривает антиномию ценностей: есть ценность небоскрёба и есть ценность возвышенного. Так, по Б.Вышеславцеву, ценности небоскрёба «это ценности величины, а не величья, ценности высокого (небоскрёба), а не возвышенного, ценности нагло-сильного, а не благородного. … здесь нет перехода к высшим духовным ступеням бытия, а есть только нарастание и увеличение той же самой низшей ступени, есть само-возвеличение самораздувание, дающее не подлинное величие, а только величину. На противоположной точке зрения стоит христианство. Оно утверждает ценность возвышенного, а не высокого, святого, а не сильного… Такая точка зрения гораздо труднее для человека, чем противоположная ей ставка на силу и величину. Суб-лимация не легка, она требует риска, жертвы, подвига. Низшие ценности хозяйства и власти кажутся куда более крепкими и надёжными, тогда как героизм и святость кажутся рискованными и эфемерными, постоянно идущими навстречу смерти и разрушению» (29;221). Мысль о том, что «мир» есть ничтожение и преломление абсолютной ценности, имеет глубокое основание в особом законе соотношения категорий бытия и ступеней ценности, формулированный Николаем Гартманом в его «Категориальных законах». Б.П. Вышеславцев приводит формулировку закона Н.Гартмана: «высота категории обратно пропорциональна её силе. Высшие формы бытия суть наиболее сложные и потому наиболее слабые и хрупкие; тогда как низшие формы наименее обусловлены и потому наиболее безусловны и крепки» (29;221).
 
Так, например, Б.П.Вышеславцев выделяет четыре категории: 1) категории бытия механического (физико-химические процессы), 2) категории органического бытия (растительно-животные процессы), 3) категория бытия психического (сознание и подсознание), и 4) категория бытия духовного, «тоже имеющего несколько ступеней: наука, техника, экономика, право, мораль, искусство, религия. Цар-ство духа и свободы вводит нас в сферу творческих ценностей: техника, хозяйство, наука, искусство – суть ценности; нет творче-ства без оценки» (29;216). Все ступени бытия подлежат оценке и мы получаем соотношение высших и низших ступеней бытия: так «организм богаче и сложнее, чем простой механизм, – и потому ценнее; психическое бытие богаче и ценнее, чем только физическое; духовное богаче и ценнее психического» (29;216).

Интересно то сравнение, например, что С.Л.Франк в книге «Непостижимое» также выделяет четыре категории бытия как: 1) «объективная» действительность, 2) «идеальное» бытие, 3) безусловное бытие, и 4) первичная реальность. И хотя С.Л.Франк не развивает идею сублимации в своей философии, но непосредственно и потаённо он её выражает. Этим и обосновывается глубина русской религиозной философии. Так, например, первореальность содержит в себе и объемлет: и безусловное бытие, и «идеальное» бытие, и объективную действительность. С точки зрения обыденного сознания легче всего узреть «объективную» действительность: это то, что стоит объектно передо мной. И нужно приложить духовное усилие, что-бы войти в «мир» бытия «идеального» или бытия безусловного (почувствовать себя, понять то, что есть «я», как субъектность и запредельная самость). И ещё больше усилия духа нужно приложить для непосредственного видения первичной реальности, как почувствовать её близость, понять её глубину, бездну и непостижимую масштабность, почувствовать творческое единство, единство творческого акта бытия в глубине «я», самости, увидеть «нераздельно и неслиянно» единство самости и первореальности.  Так, для обыденного сознания первичной реальности нет и не может быть, так как таковое сознание полностью выброшено в объектность внешнего мира. Для него (обыденного сознания) реален лишь мир вещей и объектов. Даже по латыни корень слова «реальность», «ре» означает «вещь», лишь только религиозная философия видоизменила это слово, придала ему подлинный смысл и ценность, подлинное значение. И по «категориальному закону» Н.Гартмана, что самое высшее и благородное есть самое хрупкое и разрушимое, с очевидностью обнаруживает трагизм человеческого бытия. Он встречает нас на каждом шагу в обыденной жизни.
Борис Вышеславцев говорит, что бытие пирамиды крепче и устойчивее, нежели жизнь Сократа или апостола Павла. Этот закон нечто вроде всеобщей энтропии и через него нам открывается всеобщий трагизм бытия. «История героев, мучеников, пророков и святых есть великое подтверждение закона трагизма, закона слабости и хрупкости высших форм жизни» (29;223).

Так, например, по Н.А.Бердяеву, полицейский в нашем мире обладает большей вла-стью, чем Бог. И мысль Николая Бердяева  подтверждает Борис Вы-шеславцев: «здесь открывается поразительное прозрение космического трагизма, хорошо известное великим религиям человечества, как индуизму, так и христианству. Всё возвышенное, благородное, драгоценное есть вместе с тем самое хрупкое и уязвимое... Как раз самое высшее может страдать и умирать, а не самое низшее. Притом Сократа легче убить, нежели сиракузского тирана, Христа легче убить, нежели Пилата, а потому не поклониться ли префекту и тирану, которых нельзя убить и которые сами могут всех убить? Так всегда рассуждает толпа, ей всегда импонирует факт силы, власти, величины. Она всегда делает ставку на низшее, но более крепкое. На этом построено уважение ко всяческой диктатуре и прежде всего – к диктатуре пролетариата» (29;222).
 
И человеческое творчество, по С.Л.Франку и Н.А.Бердяеву, драматично и имеет характер трудного процесса напряжения воли, драматической смены удач и неудач и неизбежного относительного несовершенства его итога. Но несовершенство мира и человека предполагает возможность творчества, а слабость возвышенного может обнаруживаться как сила высшего качества. Так Б.П. Вышеславцев говорит: «но вот что особенно удивительно: как раз когда гибнут герои, пророки и святые, они выше всего. Так что в самой слабости высших ступеней как бы удостоверена их подлинная высота как возвышенное… Говорят: да, нет свободы, но есть большое строительство. Это значит: угашается дух, но процветает материя; убивается личность, но живёт машина» (29;223). Мирская же «высота» – это ценность величины и небоскрёба, а не величия, ценность наглосильного, а не благородного. Возвышенное, как реальность духа, как ценность высшего порядка – любовь, свобода, творческий дух – есть сила в ином смысле.

По Н.А.Бердяеву, сила низшего бытия, как материальность, как деспотическая власть, как объективация, то есть власть мира сего, есть насилие над высшими ценностями. Поэтому в «мире сем» культивируется сила материального, преобладает культ количественной низшей силы. Николай Бердяев совершает различие между культом силы, духом силы, как обоготворение её, и силой Духа, силой творческого духа. Так творчество возможно и ценно лишь когда человек совершает творческое усилие духа, преодолевает материальность, косность мира, формирует и преобразует материал. Возвышенное творческого экстаза, творческого акта есть сила духа, сублимирующая, возводящая человека до подлинной реальности и указующая на смысл его существования. Если нет творческой и абсолютной ценности, которая сублимирует человека, и невозможно её воплощение в мире, то мы станем перед дилеммой, как в своё время Евгений Трубецкой, задаваясь вопросом: или Бог есть, или не стоит жить?

Борис Вышеславцев выражает поразительные слова: «кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит. Судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и потому, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глубины трагизма». Так, по Б.П.Вышеславцеву, в мире сем «самое возвышенное (сам Всевышний) обрекается на самую низкую участь. Богочеловек распинается. Вот подлинный трагизм. Если в этом последнее и вечное слово бессмысленной «необходимости», тогда всему конец, тогда не стоит жить, стремиться и действовать, тогда нельзя принять мира, как думал Достоевский, тогда нельзя принять Бога, как думал Иов. Если бы это было так, то всякий трагизм (а в сущности, и коммунизм) убивал бы душу» (29;224). Но чудо трагизма, по Вышеславцеву, состоит в том, что «трагизм не убивает, а очищает и возвышает, даже восхищает. … Странная диалектика траги-зма состоит в том, что гибель героев и мучеников она превращает в победу, что конец она превращает в начало чего-то иного, – что в «безвыходности»она предчувствует выход. Выход, транс – есть великое действие трагизма. Трагизм как бы вырывает из жизни, из плоскости быта и ежедневности. … Сила их всех состояла в том, что в «угрозе гибелью» они нашли «залог бессмертия», в том, что своё «да» и «нет» они сказали раз навсегда: «да» – своей любви и своим святыням; «нет» – всем силам и противодействиям мира и людей. Таково бессмертие героев, мучеников и святых. Оно состоит в вечном значении их смысла, в постоянной победе их идеала. Само христианство есть мощный исторический аргумент, показывающий, что поражение (крест) может означать победу («сим победишь»)» (29;224-225).

Но по Б.Вышеславцеву, христианская вера есть вера в абсолютную разрешимость трагизма. «Вера в абсолютную разрешимость трагизма (вера в Параклета, «Утешите-ля») составляет сущность христианства. … Идеальное торжество, которое переживается в трагизме, должно превратиться в реальное торжество. Смерть, гибель, страдание, крест – не есть последнее слово для христианства. Идеальная победа мученика и святого и «вечная память» о нём – тоже не последнее слово. Только реальное Воскресение Христово и реальное преображение всего мира есть последнее слово. Это значит: то, что заслуживает жизни, – будет жить; то, чему нельзя умереть, – не умрёт. (Смотрите в суть мысли Б.Вышеславцева и в суть смысла слов из текста песни В.Цоя: «смерть – стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать». – автор В.Г.). … Если бы святость и крепость были навеки и принципиально разобщены, то жизнь духа, то есть сублимация, творчество, воплощение, были бы принципиально невозможны. … Высший принцип жизни и творчества антиномичен и трагичен: знать слабость и хрупкость возвышенного и святого и, рискуя его гибелью, искать победы и крепости. Никогда не искать крепости и силы, отказываясь от высоты, но, сохраняя всю устрем-лённость к высшим святыням и ценностям, искать их укрепления и усилия, зная, что всякая неудача в сублимации есть удача своего рода, есть героический жест, указующий ввысь и предвосхищающий конечное достижение. (Смотрите текст песни В.Цоя: «пожелай мне удачи в бою (в этом пути), пожелай мне удачи». – автор В.Г.). … Антиномия святости и крепости решается в Боге, ибо Он один есть единство всех противоположностей. Он один есть Святый Крепкий» (29;225-227).
 
У С.Л.Франка есть просто гениальное понимание трагизма творчества и жизни человека и понимание всемогущества Бога как всепревозмогающей силы первоисточника и творческой первоосновы бытия. С.Л.Франк даже переходит от трагизма творчества человека к трагизму космического творчества.

Так, по С.Л.Франку, «всякое творчество драматично. … Человеческое творчество носит характер трудного процесса напряжения воли, преодоления препятствий, драматической смены удач и неудач и неизбежного относительного несовершенства его итога. Этот драматический характер творчества определён противодействием формируемого при этом материала… Подобно человеку-творцу, и Творец мира не может сразу и сполна, с полной адекватностью актуализировать, воплотить свой творческий замысел. … Мировая и человеческая история со всем присущим ей трагизмом есть выражение напряжённого трагического борения творческой силы Бога с хаотической беспорядочностью и упорством стихийного динамизма Его материала – чистой потенциальности бытия. … Человеческая жизнь полна трагизма, непосред-ственно вытекающего из одиночества человеческого духа среди чужого и враждебного ему природного мира (включая и мир его собственных страстей); человек вынужден … быть соучастником драматического внешнего и внутреннего творчества, оформления и просветления окружающего его мира. … (Но – автор В.Г.) Трагедия дана для её преодоления; ей присущ динамизм, влекущий к её раз-решению. Всякая трагедия имеет исход, хотя бы он состоял в гибели трагического героя, – что тоже есть преодоление трагедии. … Сама возможность трагедии предполагает те глубины человеческого духа, в которых он, возвышаясь над ней, имеет прочную основу своего бытия в Боге. … Путь человеческой души к Богу, к блаженству последней гармонии, необходимо идёт через смерть; это хорошо знают мистики, ведающие уже в течение земной жизни состояние, подобное смерти. Так – по аналогии со словами пасхаль-ного песнопения «смертью смерть поправ» – смерть как «последний враг» побеждается смертью же как путём к воскресению. … Каждая человеческая душа в сознании своей укоренённости в Боге имеет в себе самой сверхвременно и потому уже сейчас, в каждый момент своей жизни, свой апокалипсис, своё преображение, своё последнее завершение в абсолютной гармонии последней полноты и блаженства» (26;422-429).
 
Борис Вышеславцев говорит, что «всякое творчество духовно и есть вера в победу духа, в покорение низших категорий высшими, в покорение природы через свободу» (29;226). Но как возможно понимание такой веры и какова возможность её реального осуществления? Нам не обойтись без силы духа и без всемогущества Божьего в победе над природой. Но каково всемогущество Божие? Так, по С.Л.Франку, всемогущество Бога есть не тираническая власть, а всепревозмогающая сила творческого первоисточника всяческого бытия. И веруя в Бога, мы веруем в конечную победу творческого Духа. И в плане метафизическом, по С.Л.Франку, эта конечная (победа) цель вселенского бытия должна мыслиться сверхвременно сущей, то есть так, что эта победа уже совершилась в метафизических глубинах бытия и лишь должна принести плоды, открыться в плане эмпирическом.

И вот здесь возникает вопрос: а каково значение творчества человека, имеет ли творчество человека религиозную ценность и религиозный смысл? Как возможно понять такое соотношение: всемогущество Божие и нужда Бога в творчестве человека? Бог изначально дарует человеку творческую силу духа. Бог есть творец и человек есть творец, но как образ и подобие Божие. В этом выражается аксиома зависимости человека от Бога. Но Бог даровал человеку и первичную свободу. Так «аксиома зависимости» предполагает и «аксиому независимости» человека от мира. Но творчество человека обращено, как первично к небу, так и к миру, связано с миром. И как верно заметил Николай Бердяев, что свобода человека есть не только свобода от чего-то, но и первично есть свобода для чего-то, то есть имеет высший смысл. Поэтому всемогущество Бога есть и выражается, как призыв к человеку принять соучастие в творчестве мира. «Призыв», по Б.Вышеславцеву, есть встреча двух свобод, двух воль – Божеской и человеческой. «Призыв» не есть приказание и подчинение, не есть власть тирана и деспота. К свободе можно обратиться только с призывом как с любовным зовом. Божественный зов есть благодать, обращённая к изначальному свободному акту человека. По Н.А.Бердяеву, Бог ждёт от человека свободного ответа на свой зов, ждёт ответной любви и творческого соучастия в Божьем деле творческой победы над ничто. Творчество, как ответ свободы человека на Божественный зов, есть откровение человека Богу, как откровение творческой любви. Бог ждёт от человека подвига творчества. И творческий подвиг человека, обращённый к Всевышнему, как ответная любовь, жертвенная самоотдача, творческая жертвенность и усилие духа есть откровение творчества как действия Богочеловечности, указующее на эсхатологический смысл творчества. Подлинный творческий акт человека, обращённый ввысь и исходящий из глубины, означает трансцензус, выход за пределы конечного, преодоление падшести и тяжести мира; означает сублимацию, возведение до Абсолютного и воплощение Смысла как восстановление (апокатастасис) мира и утверждение вечности как Богочеловечности мира. Таким образом, творчество человека призвано предвосхищать и уготовлять царство Божие на земле. Эсхатологический смысл творчества означает не уничтожение, а преображение и восстановление мира, воскресение утраченного и утверждение новизны вечного, вечной жизни с Богом и в Богочеловечестве.

Элемент творчества имманентно присущ человеческой жизни. Или сущность творчества трансцендентно-имманентно вложена в существе человека, которому нужно приложить огромное усилие духа, чтобы раскрыть в себе творческую сущность, как небесное «сокровище». И потому человек есть именно свободный соучастник Божьего творчества. Подлинное же исполнение воли Божьей, по С.Л.Франку и по Б.П.Вышеславцеву, – доступно только в форме свободного творчества. Потому творчество есть такое откровение человека Богу, как ответ свободы на Божественный зов, ответ с творческим «да» – «да будет воля Твоя», «да приидет царствие Твоё». И в этом ответе совпадают две свободы, исходящие по вертикали, в любви совершается богочеловеческая общность, полнота реальности.

Но творчество человека, как активность эсхатологического характера, не означает фатума (как абсолютного пессимизма) и предопределения (как пассивного оптимизма), а означает возможность, возможность осуществления абсолютной ценности как окончательной полноты реальности и окончательного смысла жизни.

                7.
 
Борис Вышеславцев выразил глубину онтологическо-аксиологической «формулы» подлинного творчества. Так «формула творчества», по Б.Вышеславцеву, гласит: «сущность души есть творчество, и сущность творчества есть воображение» (28;65). И нам нужно понять глубину и содержание «формулы» в метафизике творчества Б.П.Вышеславцева. И вот, что означает «формула творчества», по Б.Вышеславцеву.

«Образ есть момент великого метафизического принципа воплощения Логоса, воображения идей. Всякая идея и всякая ценность содержит в себе постулат реализации. Она должна воображаться и воплощаться – это лежит в её существе. Воображение можно рассматривать, как движение идеи сверху вниз, как формирование материи при помощи идей, как воплощение. Но воображение можно рассматривать также и как движение снизу вверх, как стремление эмоций подняться к идеальному миру, и тогда это будет сублимацией. Юнг говорит: «Фантазия создаёт действительность, она мать всяких возможностей, всё великое было сначала фантазией, в имагинации человека – источник всего творчества и она самое ценное в нём!». Для Юнга фантазия снимает противоположность между наукой и чувством, она есть мост между ними, общий корень того и другого и вместе с тем их завершающее объединение. Но фантазия есть вместе с тем мост между вну-тренним и внешним миром, между бессознательным и сознательным. Вырастая из бессознательного, она расцветает в форме сознательного образа и изменяет наше сознание. В активной фантазии сливается сознательное и бессознательное субъекта – в ней высшее выражение единства индивидуальности, и даже в ней созидается эта индивидуальность. Наконец, в фантазии выражено единство противоположностей каузального и финального. … Она есть двуликий Янус, смотрящий назад и вперёд; правда, она обусловлена и каузально, и есть симптом личного состояния, результат предшествующих психических событий; но она есть творчество и стремится к цели и финальна; она есть символ, пытающийся схватить цель, указать линию будущего развития. Отсюда пророческий символизм настоящей фантазии. Таким образом, фантазия есть настоящее единство противоположностей внутри личности. В фантазии слиты все психические функции: чувство, мысль, интуиция, ощущение. Она не есть поэтому особая способность духа, а, в сущности, есть выражение активности всей нашей психики, единство всей психической энергии. … Всё дело только в том, что любить и что воображать. Вопрос сводится к критерию истинного, ценного, правдивого воображения; к критерию реального творчества. Вопрос идёт о том, какие образы должны победить, какие мощнее, привлекательнее, какие полнее и пленительнее, какие ценнее и спасительнее. Здесь лежит критерий. Он заключается в способности сублимировать и в воплотимости. … Воображение витает в области неизвестного, непонятного и невозможного, оно гадает и предугадывает и творит мифы… Критерий истинности, пригодный для «низких истин», то есть для установленного и познанного, не имеет здесь никакого значения… Ибо творческое воображение сознательно ищет иной, совсем иной реальности. Здесь существует свой собственный критерий истинности: высота и мощь сублимирующего образа. «Обман» становится творческой правдой, когда он действительно «возвышает». Воображение правдиво тогда, когда оно есть творческое. … Нет творчества без дивинации, воображения, без его гадания: научная гипотеза так же «гадательна» в этом смысле, как гадателен и миф. Критерий истинности мифа заключается в его сублимирующей силе, в том, что он преображает жизнь и спасает. В этом смысле всякое творчество есть мифотворчество. Творческий миф оправдан тогда, когда он «воображает» нечто ценное и святое, и не только воображает, но и воплощает в жизнь. Впрочем, воображать уже значит воплощать, ибо всякая ценность и святыня, угаданная и воспринятая сначала без образа, непременно тотчас на-ми облекается в какой-то образ. … Сказать «воображение» – значит сказать «творчество». И правда творчества иная, чем истина по-знания: образ правдив, когда он истинно ценен и истинно желанен. Воображение может быть правдивым и ложным. Его дивинация гадает, чтобы угадать изначала существующий и вечный смысл (Логос) и затем найти для него «слово». Истинно-ценное и святое можно лишь чувствовать, вернее, предчувствовать и угадывать; его нельзя выдумать или сделать, его можно только «открыть». Здесь сфера «откровения», в котором всегда нечто дано, а не создано. Красота высшего искусства всегда воспринимается как «откровение». В своих высших творческих достижениях человек как раз ничего не делает от себя, «но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснётся», он, как медиум, произносит услышанное «слово»:
              Как некий херувим,
             Он несколько принёс нам песен райских.
Истинное творчество всегда благодатно, то есть выраженная и воплощённая в нём ценность (благо) всегда дана, а не создана; и в этой «несотворённой красоте» заключено главное очарование, «грация», благодать. Благодатность есть особый критерий истинности, который переживается особым чувством и есть своего рода «очевидность». Творчество есть Богочеловеческий процесс. Бог есть творец изначала, а потому где истинное творчество, там всегда присутствует Бог. … Истинное творчество всегда есть Логос (смысл), облекающийся в плоть, есть воплощение, преображение и воскре-шение. Вот почему «без Мене не можете творити ничесоже». Христос показал, что есть истинное творчество и что есть разрушение, что есть смерть и что есть Воскресение. То, что в Божественном идеальном плане есть истинно-ценное, в человеческом плане преломляется как истинно-желанное. Христианская религия есть религия абсолютно-желанного… В этой желанности другой критерий истинности образа: желанный образ воплощается и преобразует жизнь. Желание, стремление, Эрос человека есть ответ снизу на божественное откровение абсолютно ценного Слова, услышанное сверху. И порыв Эроса, устремление снизу вверх, из глубин подсознания, из сердец и утроб к высоте абсолютной ценности и святости Логоса есть истинная сублимация; её формула: где сокровище ваше, там и сердце ваше. … Вообразить значит воплотить. Славянский язык ясно это выражает: «Утроба твоя нам ради Бога, воображенна по нам», то есть воплощённого по нашему образу. Ап. Павел говорит: «дондеже вообразится в вас Христос» (Гал. 4:19). Образ Христов формируется в душе и формулирует всю душу при помощи воображения. … В образе воображения, в мифе, в символе, должна быть угадана некоторая подлинная ценность – тогда только мы имеем правду образа и мифа и символа. … Истинная религия в своих мифах и образах выражает высшую ценность, которая есть святость. Она таинственна, невыразима в слове и понятии и лишь отчасти выразима в живом образе, в мифе, в символе. Первый критерий правды есть непосредственная интуиция ценности, воспри-нимаемая глубочайшим центром личности, сердцем, это «логика сердца», воспринимаемая «априори» (лат.), сверхопытно, ибо ценности имеют лишь идеальное бытие. … Правда мифа и творческого воображения тоже имеет эмпирический критерий правды, кроме априорного. Это критерий формирования эмоций, критерий желанности, критерий эмпирической воплощаемости. Оба критерия правды воображения, как правды творческой и религиозной, объемлются единым критерием сублимации. … Образы воображения обладают преображающей силой. Высшей преображающей силой обладают образы религиозные, озарённые нимбом святости, – «иконы». … Живое лицо обладает бесконечно большей силой своим живым образом воспламенять фантазию, проникать в «сердца и утробы», преображать сознание и подсознание. … Любовь к живому челове-ку и к живому Богу преображает человека воистину… Только лю-бовь к реальному и живому существу может преобразить так, как был преображён ап. Павел: «не я живу, а живёт во мне Христос»» (28;56-71).

 Вопрос о критерии творчества, который ставит Борис Вышеславцев, есть вопрос затрагивающий проблему ценности и религиозного смысла творчества. В сущности это тот же вопрос как «почему, зачем и для чего человек творит?». В творчестве человек выражает себя или нечто в себе, выражает как отображает. И, чтобы от-образить нечто ценное в себе, в душе, нужно войти в «образ», во-образить «Образ» ценного. Это значит, что нужно возвыситься до «Образа» Возвышенного, транцендировать к запредельному «Образу». Творческое возвышение предполагает творческую сублимацию, преображение творящего. Возвысившись до «первообразов» первичной реальности, творческое воображение нисходит к миру, нисходит как «обожженное» «первообразами» для реализации, воплощения в мире, воплощения «первообразов» для преображения мировой данности. Но… восхождение и нисхождение творческого воображения, сублимация и воплощение возможны лишь в том случае, если есть абсолютная Ценность, которая предполагает существование абсолютной Святыни и абсолютного Первообраза – Всевышнего. «Любовь преображает человека, и любовь есть состояние преображённого человека; вершина сублимации есть божественный Эрос (Бог, как любовь; обожение). Но подлинный Эрос вызывается только реальным существом, реальным лицом. … «Икона» изображает реальное лицо, ипостасно существующее» (28;70).

Личность человека есть творческая любовь, отвечающая на Божественный зов, обращённый к свободе человека.

Николай Бердяев, как и Борис Вышеславцев, развивает метафизику воображения, метафизику образов. Так, по Н.Бердяеву, «вечность есть вечная новизна, вечный творческий экстаз, растворение бытия в божественной свободе. Творческое воображение, требующее нового, идёт из экзистенциальной вечности, к которой неприменимы наши категории мысли. Приобщение к тайне есть не только граница познания, но есть познание, иное познание. … Творческий акт всегда вызывает образ иного, воображает в себе высшее, лучшее, более прекрасное, чем это, чем данное. Это возникновение образа иного, лучшего, более прекрасного есть таинственная сила в человеке и оно не объяснимо воздействием мировой среды. … Продуктивное воображение есть метафизическая сила, которая ведёт борьбу с царством обыденности. Творческое воображение создаёт реальности. Образы, созданные творцами художественных произведений, действуют в мире. … Основным является противоположение образа и вещи. Первореальность на есть вещь, перворе-альность имеет образ. … Через воображение, а не ощущение познаётся конкретная реальность, имеющая образ. … Но образ есть акт, а не вещь. … Поэтому нужно различить метафизику рациональную и метафизику образов. Философия духа есть метафизика образов. … Образ иного, лучшего, образ красоты порождается из таинственной глубины, из свободы, а не из необходимости, из нумена, а не из феномена. И творческий акт есть как бы связь нуменального и феноменального мира, выход за пределы феноменального мира, экстаз, трансцензус. Выбор между двумя ориентациями метафизики зависит от направленности духа. Признание перворе-альностью вещи, предмета, объекта имеет очень много за собой оснований, и соответствующая этому метафизика есть движение в направлении наименьшего сопротивления. Признание же первореальности акта, субъекта, духа требует усилий духа и веры, борьбы с властью необходимости. Речь идёт не только о двух путях познания, но и о двух путях существования. Нелепо было бы сказать: имеет ли смысл делать усилие духа, если духа как реальности, может быть, и нет. Если я могу сделать усилие духа, то дух есть. В этом особенность реальности духа, непохожая на реальность предметного мира. … Творческая новизна объяснима лишь из будущего. В этом тайна творчества и появление новизны. В этом тайна свободы. Это есть парадокс времени. Изначальный творческий акт совсем не вытекает из прошлого, он не совершается в космическом и историческом времени, он совершается в экзистенциальном времени, которое не знает каузальной связанности. Во времени же историческом творческий акт парадоксально представляется идущим из будущего. В этом смысле он может быть назван профети-ческим. … Творческий акт есть акт, совершаемый человеком, и в нём человек чувствует в себе превышающую его силу. Это гениально выразил Пушкин. Есть родство между поэтом и пророком. В творчестве есть благодатный элемент. Это связано с природой всякого дара, который даётся даром. Творческий дар благодатный, творческая свобода просветлённая. … При более глубоком взгляде на творчество можно сказать, что в нём есть элемент профетический, оно пророчествует об ином, преображённом, состоянии мира. Но это значит, что творческий акт эсхатологичен, в нём сказывется невозможность довольствоваться этим данным миром, в нём кончается этот мир и начинается иной мир» (16;246-251).

                8.

Итак, нужно сказать несколько слов о содержании творчества или о содержании самой формы, самого образа творчества. Русские религиозные философы (и Н.А.Бердяев, и С.Л.Франк, и Б.П.Вышеславцев) используют аристотелевскую терминологию, рассматривая диалектику формы и материи, формы и её содержания. Например, Николай Бердяев говорит, что «именно в воплощении творящий стремится к совершенству формы. В творчестве нет материи, нет содержания без формы. Творческий акт устремлён к бесконечному, форма же творческого продукта всегда конечна. И весь вопрос в том, просвечивет ли бесконечность в конечном образе?» (16;252).

И, по существу, мысль Николая Бердяева верна, что нет материи без формы в творчестве. Но нередко философы и мыслители создают путаницу в понимании материи формы и содержания формы. Ибо содержание формы сотворённого предмета совсем не есть, не означает материю формы предмета. Можно сказать, пере-фразируя мысль Николая Бердяева, поставить проблему в другом направлении: в творчестве нет истинной формы, образа без подлинного содержания. И вся проблема в том, что мы понимаем под содержанием творчества вообще, и под содержанием формы творимого предмета. Ведь не некая отвлечённая форма творит и ак-туализирует материю, а сам творящий человек-творец формирует материю, придаёт ей некую форму, образ, тем самым превращая материю в предмет искусства, вкладывая в неё и наделяя её метафизическими качествами, духовной ценностью и смыслом. Ведь человек-творец выражая себя в творчестве, вкладывает нечто, как внутреннее, духовное содержание, в форму творимого предмета. И весь вопрос в том: каково содержание самого творчества творящего и каково содержание формы сотворённого предмета?
 
Нужно внести ясность в философскую проблему о содержании творчества и о содержании формы предмета. Когда философы говорят о диалектике формы и материи, формы и содержания, то происходит путаница не только в терминологии, но и в понимании творческого процесса. И эта путаница исходит из древней античности, из философии Аристотеля.

У Аристотеля материалистическое понимание творческого процесса и двусмысленное понимание диалектики формы и материи. В философии Аристотеля отношение души и тела предстаёт некой аналогией более общего отношения материи и формы. С одной стороны, по Аристотелю, «душа не существует без материи» и «деятельность души обусловлена состоянием тела», с другой стороны, «душа есть причина и начало живого тела». Таким образом, в философии Аристотеля душа рассматривается как форма, реализация природного тела. Форма созидает, определяет, придаёт черты за-вершённости материи, форма актуализирует материю, которая, однако, является как бы потенцией, возможностью самой активности, движения формы. Но вот возникает вопрос: каково же содержание самой формы? Ведь, в глубоком смысле, материя не есть и не может быть содержанием формы, так как форма творит материю, а не материя форму. И вот какова глубина и энергия самой формы?

Более глубокое понимание творчества в философии Платона, который рассматривает диалектику идеи-образа и вещи. Но, вновь, же каково содержание самой идеи, что приводит в движение «образ-идею»? И у Платона движущей силой идей-образов есть Эрос, любовь.

Но самое глубокое понимание творчества дано в Евангелии, в котором даётся и раскрывается аллегория «старое вино – ветхие мехи» и «новое вино и новые мехи». И здесь вино есть Божественная любовь, а мехи есть тело человека. А также в Евангелии дан образ, символ «зерна» и «семени», как «стяжённая точка», из глубины которой развёртывается «дерево» – как творчество человека, приносящее различные плоды.
 
Метафизически новизна содержится в самом содержании творчества, то есть в огненной любви, из глубины которой человеку открывается вечность, Бездна, вечное и любимое. Потому метафизика творчества неразрывно связана с метафизикой Откровения. Метафизическая глубина новизны, нового, ещё не бывшего, содержится в Божественной любви, которая благодатно самораскрывается в человеке-творце и даётся человеку-творцу, как творческий дар Свыше. И драгоценней любви Божьей для человека, для сердца любящего – нет ничего. Божественная любовь и есть тайник и сокровище сердца человека, но самое драгоценное отдаётся и жертвуется в любящем творчестве, в любви Богу и миру.

Тезис, что нет истинной формы без подлинного содержания верен в том понимании, что сама форма предмета, объекта творится творящим субъектом, содержанием которого есть Божественная и Богочеловеческая любовь. Другими словами, содержанием формы является не материя объекта, которая всегда пассивна, а активная, действующая энергия духа субъекта. Ведь, например, образ, форму статуи придаёт не материя статуи,  которая по своему качеству  пассивна и инертна, а сам творец-скульптор, который из глубины творящего духа, из глубины любящей воли, любящего устремления ваяет любимый образ, творит то, что любимо и драгоценно сердцу. Потому содержанием формы сотворённого предмета является не материя предмета, а божественная любовь в душе творящего, как устремлённость к Абсолютному, к совершенству Непостижимого, Всевышнего.

Ведь, нелепо и глупо сказать, что содержанием книги являются буквы, которые состоят из материи чернил, красок и бумаги. Наверное, содержанием книги является потаённая любовь творящего автора, выраженная и спрятанная, замаскированная в словах, а слова отображены в формах мысли, а глубина мысли содержит в себе невидимый смысл, чтобы понять который, нужно приложить и совер-шить некое духовное усилие и любящее устремление к Смыслу. То же и в отношении к содержанию человека. Ведь Богу драгоценно потаённое и любящее сердце человека, а не тиран-деспот в позолоченной одежде. (1 Петр. 3:3-4).

Ведь, нам любима и драгоценна некая книга или картина не потому, что она написана золотыми и серебряными чернилами и красками, а потому, что в ней (картине, книге) отпечатан образ любящей души человека, который выразил любовь души в мысли, в идее, в образе, и этот образ волнует, «зажигает» нашу душу, родственен нам внутренне, душевно и духовно. Потому рождается тезис: духовное содержание души творящего творит, ваяет форму материального предмета, а не некая отвлечённая форма якобы ваяет, актуализирует материальный предмет, содержанием формы которого, ранее и до сих пор, считают пассивную материю. Наивный и напыщенный материализм приходит к абсурдному противоречию и вы-говаривает нелепые глупости, когда сталкивается с метафизической проблемой генезиса новизны и ценности творчества.

Философия откровения сердца есть огонь любви, из глубины которого разум, дух человека ваяет, совершает образ мысли; образ, способный возвести человека к Всевышнему.

Если исходить из существа умудренного неведения, то можно сказать, что человек мыслит в меру незнания своих возможностей. Мысль творящего человека замыкается в круге воображаемого представления, не ведая своей глубины экзистенциального выражения первичной реальности, открывающейся из глубины души. Вся сложность в самом простом – выразить невыразимое, как выразить образ неизобразимого; раскрыть, развернуть очевидное, глубину и содержательную бесконечность очевидного.

Невыразимо и непостижимо – как возникает во мне мысль? Мысль, уже в готовой фор-ме и с насыщенным, с преисполненным содержанием и с глубоким смыслом. Как? Внезапно, прорывно, взрывно, пульсивно, мгновенно. И не знаешь откуда она приходит и куда уйдёт, в ком произрастёт и даст плоды обильные. Тебе это не известно. Но ты ведаешь в надежде, что кто-то взрастит, развернёт образ той непостижимой мысли, что внезапно в тебе открылась, мгновенно и пульсивно взорвалась в твоём сознании. В «Пире» Платона говорится о духовной беременности, о преисполненном духовном бремени, как полнота божественной любви, из глубины которой в душе человека внезапно, мгновенно, прорывно рождается образ-идея, замысел чего-то возвышенного и прекрасного. В этом образе, замысле уже содержится новизна вечного, того, что неизменно изменяется, самораскрывется, творит и творится, творит в мире бывающем ещё не бывшее, неописуемо возвышенное, чудесное, несравненное, излучающее вечность любящего сердца, из глубины которого всплывает тоска и печаль о мире ином и о мире сем, о разрывности мира иного и мира сего.
 
Перефразируя мысль Бориса Вышеславцева, можно сказать, что творчество всеобъемлюще, ибо человек только и жив любящим творчеством: тем восхождением к Образу, тем созиданием и откровением Образа, который из него же, то есть из глубины души исходит и в котором он сам присутствует. И это присутствие, существование самости человека в образе настолько реальней, насколько он сам способен к восхождению, предвосхищению и воплощению Образа. Человек только и жив красотой и совершенством Образа, к которому он восходит, как по невидимой «лествице»; он только и жив по-настоящему в своём восхождении к Священному – невидимого Образа. И пока сердце горит этим Священным сиянием, пока в нём живёт священный Образ и творится огонь любовью к Нему, то человек жив и не страшна уже ему смерть. Лишь в наивысшем восхождении к священному Образу, человек достигает метачувства полноты, всеединства жизни, чуствует и предчувствует творчество соборное, в котором все творцы творят в единой любви восхождения к вся и всё преображающему и просветляющему Образу Невидимого. И Церковь мистическая есть обитель, храм, под крылом которого все творцы соборного творчества. И человек-творец подлинно живёт тогда, когда он творит в невидимом и непостижимом чувстве полноты соборного творчества, ибо полнота-благодать пребывает в нём (нисходит в него) и он пребывает в полноте (восходит к ней). Соборность творчества есть мистическое чувство любви ко всем творцам и первично к единому Творцу, ибо ты не смог бы ничего творить, если бы тебе не дано и не даровано было Свыше, Тем, Кто даровал всех творцов, кои для тебя есть образцы и подражание, любимые други, с кем возможно единое поле общения и единая общность понимания. И только в общности-любви человек жив, и жив потому, что творит общность-любовь. И глубока, неизменна правда мысли Николая Бердяева: «Творчество всегда носит индивидуально-личный характер, но в нём человек не один. Человеческое творчество не только человеческое, оно – богочеловеческое. В этом таинственность творчества» (16;250).

Религиозная философия творчества (Н.Бердяев, С.Франк, Б.Вышеславцев, а также и Вл.Соловьёв, И.Ильин, Н.Лосский и многие другие) одновременно есть и вопрошание, и призыв к человеку-творцу, к человечности в человеке: кто способен быть Человеком; кто способен в сем мире сказать своё творческое «да» Богу и в обществе сказать Божье «нет» миру сему; кто способен услышать слово Божье в потаённом сердце, встать и идти по пути сердца, совести, вести сердца, нести свой крест страдания и любви, крест творческого подвига, как подвига веры – возведения возвышенного к Всевышнему; кто способен изменить мир, принять его таким, как есть, преобразить его изнутри, из глубины любящего и творящего Духа?

 Религиозная философия творчества есть вызов миру сему и, одновременно, есть любящий зов, призыв к потаённому сердцу и к творческому духу человека: обнаружить в себе божественную любовь и тягу, притяжение, как творческое устремление, к небесному свету Богочеловека, Христа.
 
И есть шанс, что в мире «невозможного», как «дурной конечности», откроется запредельная возможность воплощения последней Бесконечности, как единства противоположностей; откроется трансцендентно-имманентная возможность воплощения Богочеловечности как подлинной реальности. Ибо иная, высшая жизнь, исполненная Смысла, быть не только должна, но и может «мочь», а значит есть первично. И мы ждём и в творческой любви предвосхищаем последнее Откровение Тайны вечной жизни.

                Заключение.

                «Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын чело-
                веческий, что Ты посещаешь его?»     (Псал. 8:5).
 
                «Любовь долготерпит, милосердствует… не радуется
                неправде, а сорадуется истине» (1-е Коринф. 13:4-6).
 
В данной работе мы рассмотрели «проблему человека» в свете метафизики творчества, основоположными вопросами в которой являются: «кто человек?», «каков его образ?», «какова природа человека?», «почему и как возможно творчество?», «для чего человек творит?». Как предпосыка проблемы, была выдвинута идея Богочеловечности человека, которая является центральной в философии русских мыслителей. Проблема человека есть проблема познания самого себя, своей творческой «природы», каков её источник и куда он направлен. Идея же Богочеловечности предполагает возможность креативности человека. Другими словами, идея Богочеловечности предполагает обнаружение ценности и религиозного смысла творчества. Метафизические вопрошания «зачем и для чего творчество человека?» проливают свет на творчество как ценность и смысл человеческого существования. Исследование работы сводилось к тому, чтобы разработка «задачи человека» и её конечный результат (обнаруженный смысл творчества) совпал с начальной предпосылкой проблемы, как «задание», «идея». Другими словами, идея Богочеловечности человека (как обнаружение креативности) в данном исследовании развёртывалась и воплощалась как религиозный смысл творчества.
Но задача автора исследования состояла не только в том, чтобы раскрыть некую идею, которую культивирует русская религиозная философия. Вообще, задача автора данного текста не в том, чтобы учить читателя, давая определённые ответы религиозной философии на конкретные вопрошания о смысле человеческого бытия; а задача в том, чтобы показать потенциал, глубину и профетизм мысли русской религиозной философии, показать глубину и актуальность проблемы, которая таится в нас самих; показать читателю, что у каждого есть возможность самостоятельно и самоосознанно искать и находить ответы на фундаментальные вопрошания о твор-ческом назначении личности, как судьбы и пути жизни человека, и о последнем, абсолютном смысле жизни человека. И лишь в этом понимании русская религиозная философия есть духовный путеводитель, «звёздный ориентир» для странствия души в пути жизни.
             (Барнаул, 2004-2010г.г.)