Сегодня (3 ноября 2014 года) исполняется 90 лет драматургу и писателю Леониду Зорину. Автору "Варшавской мелодии", "Покровских ворот" и других замечательных литературных произведений.
Корр. – Леонид Генрихович, Вы прожили долгую и плодотворную жизнь. В чем секрет Вашего долголетия?
Зорин - Так уж сложилось. Неплохие гены, милость природы, которая дала мне возможность долго прожить. И, видимо, моя графоманская натура, потребность водить пером по бумаге. Я немало написал за свою жизнь. Что выдержит испытание временем, знать мне не дано. Но есть несколько пьес, которые удержались долго. К моему 90-летию опять будет поставлена «Римская комедия», она же «Дион». Этой пьесе уже 50 лет. По сравнению с вечностью - это, конечно, ничто. Но для нашего быстротекущего времени и того огромного потока пьес, который на моих глазах прошел и канул в лету, это все-таки кое-что.
Корр. – С чего начинается Ваш день? Вы делаете зарядку, спортивные упражнения?
Зорин – У меня было спортивное прошлое. В юности я играл в футбол. Был, конечно, побит изрядно, футбол травматическая игра.
Корр. - Вы вчера смотрели Чемпионат мира, как наши играли с Алжиром?
Зорин – Нет. Они играли слишком поздно. Но я знаю, что для нашей сборной это закончилось не очень хорошо, и теперь наши футболисты возвращаются домой.
Корр. Вы переживали по этому поводу?
Зорин – Нет. Переживания как-то притупились. А раньше я переживал очень сильно. Потому что жизнь моя в ее лучшей фазе прошла на футбольном поле. Я очень ценю то время. Моим лучшим другом был великий футболист и великий тренер Константин Бесков. Он довел сборную СССР до финала первенства Европы в Мадриде. В финале наша сборная проиграла Испании. На матче присутствовал сам Франко. То, что мы проиграли, вызвало гнев у неуравновешенного Хрущева. Серебро на Чемпионате Европы ему показалось слишком незначительным. Наша сборная проиграла в равной борьбе со счетом 1-2. Но, тем не менее, Константин Бесков был снят с треском. Вот за него я очень переживал. А за результат - нисколько. Это же очень почетно – дойти до финала Чемпионата Европы. В спорте все бывает. Иногда приходится с достоинством проигрывать. Но Хрущев, видимо, считал иначе. Это была пора спортивных максималистов, которые хотели первенства решительно всюду и во всем.
Корр. - Вы пишете с четырех лет и с детства играете в футбол и шахматы. Вам трудно было сделать выбор?
Зорин – Нет. Когда для меня наступил момент выбирать между литературой и спортом, то я выбрал литературу.
Корр. – Что Вы едите? Как известно, хорошие спортсмены хорошо питаются.
Зорин – Я не ем мяса и чувствую себя хорошо. Я вообще стараюсь много не есть и очень непритязателен в еде.
Корр. – Что Вы предпочитаете?
Зорин – Что даст жена, то и ем.
Корр. – Вы любите квашеную капусту?
Зорин – Да. Квашеную капусту, жареную картошку, обычную яичницу.
Корр. – Вероятно, Вы равнодушны к застольям и трапезам?
Зорин – Я, конечно, понимаю, что застолье входит в человеческий быт и это часть нашей жизни, но сам я ем немного.
Корр. – Вы не курите сейчас и не никогда курили в молодости?
Зорин – Никогда. Я занимался спортом, это было исключено.
Корр. – Какой алкоголь Вы предпочитаете?
Зорин – Если выпиваю, то предпочитаю немного водки. У меня, как говорится, плебейский вкус.
Корр. – Какую прессу Вы читаете?
Зорин – Я подписан на «Новую» и «Независимую газету». И еще читаю спортивную прессу: «Спорт» и «Шахматы».
Корр. – Вы делаете по утрам какие-нибудь спортивные упражнения, зарядку?
Зорин – Нет. Уже не делаю. Время не то. Дорогой мой, в этом году мне исполнится 90 лет.
Корр. – У Вас прекрасный возраст.
Зорин – Ну, я бы так не сказал.
Корр. – Он очень достойный. Вы же знаете, человеческий организм способен активно работать до 130 - 140 лет.
Зорин – Это мало кому удавалось.
Корр. – Потому что мы сами себя губим. Бездумно относимся к ресурсам организма.
Зорин – Это хорошо, когда идет речь о кавказских долгожителях в горных селениях. А мечтать об этом в московских квартирах – это строить иллюзии. Про себя могу сказать: я не рвусь к долгой жизни. Я вполне удовлетворен своим возрастом. Сейчас дописываю одну очень важную для меня вещь и, если мне удастся ее завершить, то, может быть, финиширую. Потому что писать становится слишком тяжело. Это огромный физический труд, хотя со стороны кажется, что ты ничего особенного не делаешь.
Корр. – С чего начинается каждый Ваш день?
Зорин – Я просыпаюсь, завтракаю и в 10 часов сажусь работать.
Корр. – Сколько времени Вы проводите за письменным столом?
Зорин – Жена умоляет меня больше двух часов не сидеть. И я знаю, что она совершенно права. Два часа – это предел. Но иногда я увлекаюсь и не успеваю контролировать процесс, немного перебарщиваю в работе, и тогда у меня начинается легкое головокружение.
Корр. - Вы пишете рукой на обычном листе бумаги?
Зорин – Только рукой. Я никогда не знал, что такое печатная машинка или компьютер. Я абсолютно первобытный человек, дикарь. Пишу только от руки.
Корр. – А потом Татьяна Геннадиевна все перепечатывает?
Зорин – Татьяна Геннадиевна может работать на компьютере. Но я не загружаю этим жену. В «Знамени», где я работаю уже почти 20 лет, есть для этого специальные люди. Когда-то мы шагали с Юрой Трифоновым по Москве и были еще совсем молодыми людьми. Юра тогда сказал, что литератору нужно обязательно иметь свой дом. Это была его настойчивая идея. Так как я тогда был больше театральный человек и писал больше пьес, чем прозы, для меня это не было так актуально. Иметь свой театр – это хорошо. Но я менял театры. А Юра, как прозаик, сразу знал, что нужно иметь свой дом. И вот я его обрел. В «Знамени» я напечатал уже почти 30 вещей. Это довольно много.
Корр. – Современный писатель может прожить только за счет литературного труда?
Зорин – Я ни одного дня своей жизни нигде не служил. Я был свободным художником и жил только за счет литературного труда. Это не означает, что я был всю жизнь успешным. Как всякий дебютант, я прошел и через трудные дни. Но, в общем, моя жизнь сложилась удачно. Нельзя отрицать этого, будем благодарны судьбе. Все-таки я приехал абсолютным провинциалом в Москву, имея в кармане ничтожную сумму, снял угол в коммуналке, описанный впоследствии в «Покровских воротах». Мне было 23 года, у меня была рукопись первой пьесы, и я пошел с ней в Малый театр – главный театр страны в то время, который посещало все правительство и Сталин. Когда пьесу регистрировал завлит в журнале, то ей присвоили четырехзначный номер. Я подумал: куда я попал? И даже не надеялся, что меня когда-либо прочтут. Но случилось чудо, мою пьесу приняли к постановке.
Корр. – Вы были дерзким юношей.
Зорин – Да, это была дерзость. Но, тем не менее, она оправдалась. Пьесу поставили. С тех пор мной было написано 50 пьес и 10 томов прозы.
Корр. – Что Вы думаете о нынешнем времени? Что Вас радует?
Зорин – С точки зрения литературных условий, оно меня радует. Я сейчас не страдаю от цензуры. Ее нет, и я наслаждаюсь жизнью. Потому что всю долгую дорогу, это было главным несчастьем существования. У меня постоянно с этим ведомством, которое называлось «Главлит», были неприятности. Постоянно. Ни одна моя работа не выходила спокойно. Всегда были какие-то проблемы. Несчастные редактора рисковали. И я очень переживал, потому что я-то всегда мог рассчитывать на новую работу, а эти бедные женщины могли потерять свое место и средства к существованию. Поэтому я чувствовал за них свою некоторую ответственность.
Корр. - То есть сейчас Вы себя чувствуете гораздо свободнее?
Зорин - Сравнения быть не может! Естественно. Цензура советского времени доходила до безумия. Ну, о чем еще можно говорить, если слово «СМЕРКАЛОСЬ» вызывало подозрение? Везде искали аллюзий, ассоциаций, намеков. Чтобы поставить «Римскую комедию» потребовалась безумная отвага покойного Рубена Симонова, который дошел до самых верхов и поставил вопрос: либо он умрет, либо поставит мою пьесу. Про меня шутили, что я областной драматург, поскольку ставлюсь только в московской области. Первая пьеса, которая вырвалась широко, была «Варшавская мелодия».
Корр. – А что Вас огорчает?
Зорин – Ну, меня многое огорчает. Мир, к сожалению, несовершенен.
Корр. – Вы смотрите телевизор?
Зорин – Смотрю иногда, веселого мало. Уж, если я дожил до того, что идет война с Украиной. Это для человека моей генерации совершенно дико. Я не знаю, как для более молодого поколения…
Корр. – Тоже дико.
Зорин – Я счастлив, если это так. Если вспомнить, советское время было очень жестоким и жертв - миллионы. Но парадокс заключается в том, что межнациональных конфликтов не было. Или, если и были, то они были запрятаны настолько глубоко, что на поверхность не всплывали. А сейчас слишком многие хотят разыграть националистическую карту.
Корр. – Вы были свидетелем исторических событий и знали многих выдающихся людей. Вы, можно сказать, сидели на коленях у Горького.
Зорин - Ну, зачем же мне у него сидеть? Мне было 9 лет, и я уже был автором книжки, напечатанной в типографии. Меня привез к нему Бабель. Так что на колени к Горькому мне садиться было ни к чему. Но я действительно был им, если так можно выразиться, обласкан, провел с Горьким незабываемый вечер и, теперь уже могу сказать, что эта встреча во многом определила мою жизнь. В моей жизни было три человека, которые сыграли ключевую роль. Это мой отец, совершенно уникальная фигура. Мне очень с ним повезло. Дай Бог, чтобы мой сын вспоминал обо мне хоть одну десятую от того, как я вспоминаю о своем отце. Следующим человеком был Горький. И, наконец, мой художественный отец, великий режиссер Андрей Михайлович Лобанов.
Корр. – Какое впечатление на Вас произвел Горький?
Зорин – Это было впечатление мальчика еще не достигшего 10 лет. Это нужно учитывать. Я был развитой ребенок, но, тем не менее, ребенок. Хотя я прекрасно понимал, что передо мной сидит человек необычный. Тоже самое было и с Бабелем. Это был человек необычный. Но с Бабелем мы общались все же немного дольше. Мы ехали с ним на машине к Горькому три часа. Я никогда не забуду, как Горький, наклонившись ко мне, сказал про Бабеля: «Гениальный чОловек!» И это чувствовалось. Сразу. Ощущение, что я среди необычных людей, почти как марсиан, было удивительным.
Корр. – Вы думали в дальнейшем о судьбе Горького?
Зорин – Я много думал и писал о нем, у меня есть повесть «Июньская ночь», как вы знаете. Горький прошел через всю мою судьбу. Всего одна встреча заставляет меня вспоминать его с невероятной остротой, как будто это было вчера.
Корр.- Горький для Вас трагическая личность?
Зорин – Абсолютно. Он решил в какой-то момент, что писатель должен жить на своей земле. И вернулся, думаю, в смятенном состоянии. Ну, во-первых понимая, что это кладет конец всем надеждам на возможность встречи с женщиной, которую он любил. Я имею в виду Марию Игнатьевну (Закревскую-Будберг). Ну, и вообще, он попал в золотую клетку по сути дела. С одной стороны из него сделали икону. Когда Нижний Новгород назвали вдруг Горьким, он очень переживал. Ему было не по себе. И никакой радости не принесло. Если Ленин стал мумией после смерти, благодаря стараниям Сталина, то с Горьким это случилось еще при жизни. Для человека сильного и страстного, это была катастрофа. Горький был практически изолирован от мира. Он же был в первую очередь писатель, а теперь ему приходилось что-то постоянно вещать и принимать отцеженных людей. Ну, вот кто-то счел нужным, чтобы я к нему попал. В то время я, конечно, не мог понять всей меры его одиночества и трудности существования. Ему официально навязали роль «друга» Сталина, цену которому он отлично знал.
Корр. – А как Вы относитесь к мифу о Ленине?
Зорин – Конечно, это трагедия, когда из человека делают мумию. Не думаю, что он сам был бы в восторге от этой затеи. То, что Ленин был человек крупного масштаба – это совершенно очевидно. Мелкий человек не смог бы осуществить то, что осуществил он. Как говорится, он переделал лик государства, образ его жизни и создал другую страну. Это по плечу не каждому. То, что это совмещалось с качествами далекими от нравственности, это тоже совершенно понятно. Политика и нравственность вообще несовместимы. Но, конечно, ни один политик в этом никогда не признается, поскольку это будет его политической смертью.
Корр. – Откуда у русского народа такая тяга к политическим мифам?
Зорин – Мы религиозная нация. О чем говорить? Идолопоклонническая. Это очевидно уже воспитано тысячелетиями. Нигде не было такой прочной самодержавной формы монархии, как в России. Даже европейские монархии были не столь оторваны от народа и не столь противопоставлены ему, как наши.
Корр. – Вы верующий человек?
Зорин - Жена моя верующий человек, а я нет. Я не религиозный. Мне этого не дано.
Корр. – Мумия Ленина на главной площади страны - разве это не противоречит христианской традиции? Разве не по-человечески и не по- христиански было бы предать его тело земле и сделать выводы из нашей трагической истории?
Зорин – Конечно, это было бы естественно. Но, видимо, считается опасным что-то шевельнуть в создавшейся модели существования державы. Видимо, полагают, что это тоже какой-то предмет стабильности. Сейчас обнаруживается, что все почвы оказываются зыбкими, фундаменты ползут. А Ленин стабильно лежит в мавзолее и в этом есть какое-то постоянство. Идут десятилетия, через десять лет будет сто лет, как он лежит. Покойный Собчак считал необходимым захоронить Ленина. Он был человек трезвый и талантливый. И я вполне допускаю, что власть, возможно, и хотела бы захоронить Ленина, но боится, что старики будут реагировать слишком болезненно. Коммунистическая прослойка еще достаточно влиятельна в обществе. Поэтому вопрос оставлен для будущих времен.
Корр. – Лучше развиваться, чем стабильно топтаться на месте.
Зорин – Конечно. Александр II понимал, что нужно отменить крепостное право. А его отец Николай I говорил ему: «Саша, тронешь хоть что-то, и посыплется все!» Крепостное право в середине XIX века было жуткой архаикой и с этим надо было что-то делать. Александр II отменил крепостное право, но тем самым подписал себе смертный приговор.
Корр. – Как Вы думаете, какое будущее у России?
Зорин – Что тут гадать? Будущее складывается из непредставимых поворотов и зигзагов истории. Кто бы мог подумать в 1914 году, что трехсотлетней монархии осталось жить всего три года и скоро произойдет смена формаций? Никто. Столько веков стояла незыблемая Россия, и хватило трех дней, чтобы ее не стало. В обществе идут такие невидимые тектонические процессы, которые иногда проследить невозможно.
Корр. – У русского народа в традиции обожествлять тирана и убивать освободителя?
Зорин – Да. Взгляните на судьбу Михаила Сергеевича Горбачева. Ему очень сильно досталось за то, что он сделал в истории. Я с ним знаком. И думаю, что он сам не предвидел последствий принятого им курса. Ему, вероятно, представлялось, что люди будут бесконечно благодарны за предоставленную свободу.
Корр. – У Вас интересная аналогия: от Александра II до Горбачева.
Зорин – Естественно. Они оба реформаторы. Но хорошо, что Горбачева хоть не убили. Однако, что он получил вместо благодарности? Одни поношения. Мне как-то довелось беседовать с ним во время ужина. Мы были с женами, и с нами был еще покойный Михаил Ульянов. У Горбачева здоровая простонародная основа и нет склонности, понимаете ли, к интеллигентской рефлексии. Вероятно, это помогло ему устоять. Он сделал огромное дело, мужественно развернув государственный корабль на 180 градусов. Но вместо благодарности, получил одни проклятия. Лермонтов давно все написал: «Страна рабов, страна господ» … Степень маразма при умирающем Черненко уже не поддавалась описанию. Горбачеву не могут простить утраченной империи и используют удручающую аргументацию, мол, «нас все боялись». И что хорошего в этом?
Корр.- Я думаю, что сейчас пропасть между «рабами и господами» еще больше, чем во времена Лермонтова.
Зорин - В развитых демократических странах научились создавать социальные лифты. И потом у них нет нашей болезненной потребности в равенстве. Мы равенство понимаем несколько упрощенно. Равенство должно быть только перед законом. Перед генетикой равенства быть не может. Я сидел за одной партой с мальчиком. Он уже решал интегралы, а я был счастлив, если получу тройку по алгебре. Ну, какое между нами равенство? Смешно говорить.
Корр. – Когда последний раз Вы писали стихи?
Зорин – Я пишу их все время, только не мучаю ими людей. Я не считаю, что стихи – это самая сильная моя сторона, хотя начинал именно со стихов, как и все дети.
Корр. - Какие у Вас были отношения с Державой (Советским Союзом), когда Вы стали зрелым писателем?
Зорин – Сложные. Мягко скажем. Я неоднократно умирал. Чудом остался жив, потерял много крови. Мне досталось по полной программе. С другой стороны, я могу считать себя счастливчиком, потому что не загремел в лагеря. Это почти невероятно. Много лет спустя один «компетентный» товарищ сказал мне однажды: «Ух, по каким обрывам вы ходили. И кто только не побывал в вашем доме. Вы были неразборчивы в связях».
Корр. – Он имел в виду, что к Вам в дом приходили провокаторы и за Вами следили?
Зорин – Видимо, что так. Я, конечно, этого не видел. Мне казалось, что у меня был отобранный круг общения. Я, конечно, мог впоследствии выяснить, кто это был, если бы проявил желание. Но решил не делать этого.
Корр. – Вы стараетесь не помнить зло?
Зорин – В данном случае я просто не захотел его узнать.
Корр. – Многих людей зло питает, заряжает энергий.
Зорин – Это очень опасно. Эта опустошительная энергия. Но в данном случае я говорю не об этом. Я предпочел просто многого не узнавать.
Остаться в некотором неведении. Ну их к черту. Все знать про всех не нужно. Я пришел к такому выводу.
Корр.- Вы, как драматург должны знать изнанку человеческих характеров.
Зорин – Это понятно. Но это были очень близкие мне люди, и я не захотел.
Корр. – Как у Вас складывались отношения с критикой державы?
Зорин – Время закаляет человека. Конечно, когда после «Гостей» на меня хлынул шквал грязи, это было достаточно болезненно. Каждый день читать про себя в газетах страшные гадости было неприятно. «Лай из политической подворотни» и т. д. - вот такой уровень был критики. И это продолжалось в течение многих лет. Они были разъярены моей пьесой. Это был 1953 год. Берия был еще жив. Так что я могу считать себя счастливчиком. Я видел столько перемолотых судеб, столько людей, не выдержавших давления, причем им доставалось значительно меньше, чем мне. Многие люди, когда им подрубали первую пьесу, больше ничего не могли написать.
Корр. – По Вашим словам, Ваш отец оказал на Вас чрезвычайное влияние наравне с Горьким и Лобановым. Вероятно, он это делал своим примером?
Зорин – Да, мой отец никогда не читал мне проповеди. В нем я видел человека безукоризненного в поведении и нравственности. В 1937 году на собрании, посвященном разоблачению «врагов народа», когда все сослуживцы единогласно голосовали против своих бывших товарищей, мой отец сидел в первом ряду со скрещенными руками. А вокруг был лес рук. Откуда я знаю? Я был еще совсем ребенком, все думали, что сплю, а я подслушал разговор отца с матерью. Мать спросила: «Как же ты мог так рисковать? У тебя же дети!» На что отец ответил: «Именно потому, что у меня дети, я не мог поступить иначе». Поэтому я всегда мысленно тянулся к отцу, и мне хотелось хоть как-то ему соответствовать.
Корр. – Какую эпитафию Вы бы хотели оставить потомкам?
Зорин – Я никогда не думал об этом.
Корр. – Но, как поэт и драматург Вы обязаны ее предусмотреть.
Зорин (улыбнулся и задумался) – « То, чего хотел, он не сделал.
Но зато сделал то, что смог».
Беседовал в октябре 2014 года Александр Гронский
(Фото автора)
Леонид Генрихович Зорин (настоящая фамилия Зальцман). Родился 3 ноября 1924 в Баку, скончался 31 марта 2020 в Москве) — русский писатель, поэт, переводчик, драматург и сценарист.