Не просто охота

   
    “Ум-м-м”- донеслось сверху. И ещё раз: Уммм!  C неба. Я глянул вверх, откуда шел этот необычный звук. На верхушке высокого векового дуба сидел ворон. Ворон, упрятав голову под крыло, чистился, нимало не стесняясь нас.  “Уммм!” – снова раздался щемящий душу звук. Ворон разглядывал нас троих, суетившихся у свежей могилки. (Кладбище по-белорусски – мОгилки,  с ударением на первом слоге). Вчера похоронили маму. Ворон продолжал свою работу, трудился у себя под мышкой. Вчерашний  соловей облётывал нас и щёлкал. И чокал. И посвистывал. Ниже этажом под вороном. То здесь он, то там. Такая вот идиллия, такая вот весна, а мамы нет.  А ворон…он привык к  людям: на кладбище не стреляют. “А на кладбище всё спокойненько…”.  Вековой дуб, вековой ворон. Вечности сторож, что - ли?

    Только через пару дней до меня докатилось: Крумкач! – ворон, с белорусского нашего изумительного языка. “Крууумм” – это он! Ворон. Крумкач. Тот кладбищенский крумкач начинал своё глухое кр-рр… у себя под крылом, а заканчивал, поднимая голову – …у-у-ммм! И летело в свет небесный,  в свет небесный, даль земную: Уммм! Вот тебе и ворон!

    Утро раннее-раннее. Скажем, 5 утра. Май-месяц. Я брожу по окрестностям деревни. Позавчера хоронили маму. Перед этим граница на Новой Гуте (Беларусь-Украина), разборки на ней: не туда мы заехали. (Проскочили Беларусь!). Утро тоже раннее, с туманцем. И соловьи, по штуке на каждые 10 погонных метров, и остальное птитво: чирикало,  свистело, ухало, ахало… рыдало по обе стороны пограничного прозрачного коридора. Пойма реки Сож, болото. В жизни не слышал я такого птичьего концерта. И надо было бегать между двумя краинами (Украина-Беларусь) и доказывать, что мы не собирались нарушать границу. Хотя билеты у нас были до Киева. И надо было срочно домой на похороны.

   Успели. Впервые надо было войти в дом к покойной маме. Мама не должна была умереть в этот май. Это невероятно. Мама - всегда самая живая и самая красивая.  Но это было: труна, цветы, и закрытое зеркало – и мама, уже покойная.  И обиженная чем-то, подумалось мне. Чем? Ясно: не все доделала. Заболела сильно голова, первый раз в жизни! Отвезли в больницу, впала в кому и умерла. Я и не заметил, как начал привыкать к слову «была» в отношении к маме. А ещё надо было  привыкать  к сиротству. К бабушкиной фамилии – Сиротко.

    Священник, отец Георгий, бывший воин-афганец, и певчая, приступили к молитвам. Мы все зажгли свечи и держали их в руках. Крестились, кто умел. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков. Аминь». Отпели. Попрощались. Поплакали, кто мог. Народу было немного. Маминых сверстников почти не осталось на этом свете. Ребята подняли труну-гроб, понесли. И всё в суете: кому нести, кому-чего, не подвёл бы Арсэнь, не упал бы. И он не упал. Шатался чуть-чуть. Поставили в автобус гроб на ковер, прикрывавший впереди технический скарб. Крест и венки понесли люди  вперед.  Машина тронулась и мы за ней, родные и близкие. Шли медленно, иногда останавливались: так надо. Мама прощалась с Малодушей, Малодуша прощалась с мамой. Прошли магазин, Лесную улицу. Заросшие акацией и ветлами  останки больницы. Приснился мне когда-то над этим местом бело-голубой собор  в воздухе. А Кате Спутниковой и вовсе привиделась церковь на это месте. Мама как-то заметила, что должно быть ангелы там молятся о погибших от абортов и неудачных родов  младенцев.  Дорога шла краем леса. Я, Вова, Люда, Тома о чем-то на ходу переговаривались.  Сорвал Андрей солнечные одуванчики  с края дороги и я положил их в ноги маме. Затем ландыши. Над кладбищем солнце стояло в зените и пекло нещадно. Рядом  с папиной могилой зияла свежевырытая яма и высилась рядом  гора песка. На нее и поставили труну. Священник был уже тут, распоряжался. Потом молился. Под свист и щелканье соловья. И берестянка заливалась, как будто ничего не случилось. Потом последнее целование.  И крышка гроба, и мама навеки скрылась из наших глаз, и три горьких горсти песка. Тридцать и еще раз три.

    И снова  5 утра. Весна. В каштане, посаженном когда-то маленьким  Андреем, скворечник, а в нем скворцы. Скворчиха, сидит на яйцах. Скворец  раз за разом подлетает с червяком в клюве, и улетает. Кормит свою подругу. Каштан закустился вовсю. Я  просил Андрея накануне:  срежь пару веток напротив скворечника, чтобы подлет был свободный скворцам, но так и оставили эту затею: не стоит беспокоить скворчиху. Не  стали. Тут же воробьи. Деловитые и смешные. И по углам окрестностей, если можно говорить про углы окрестностей, (но – крест во главе, оттуда и углы!) разносится предвечное: ку-ку! То там, то здесь, ку-ку, ку-ку. А всё ведь довольно просто: кукушка ищет место, гнездо, куда она подкинет яйцо свое, и – ку-ку!   И тут аист, бусел по нашему, трудно взмахивая огромными своими крылами тащит в своем могучем клюве клок терухи. Укрепляет гнездо. Гнездо разместилось на высокой кирпичной трубе: единственное, что осталось от большой нашей школы. Аисты живут здесь уже который год, и с каждым новым прилетом и новым приплодом дают-подают надежду людям: скоро лето!.. Трясогузка… Тишина заповедная. И вдруг как ухнет слева: Кууу! Аж горячо стало в ухе. Оборачиваюсь, гляжу за забор, кто звал?  Никого. И тут справа короткое: Ку! Смотрю вслед кукушке, долетела до высокой ветлы и,  справно пошло-поехало: ку-ку, ку-ку…  И вспомнилось мое давнее-стародавнее: «Чтобы мои старушки, пили вприкуску чай, слушали б зов кукушки, только бы не в печаль… Мне никуда не надо, в доме покой и тишь, занят я майским садом, Ты на меня глядишь». Мама.

     9-ый день. Иду из гаража огородами, поворот направо, слышу явно человеческий стон: У-у-у… . И ещё за пару шагов уже детский: у-у-у… . За проволочной сеткой небольшого огородика, гляжу, ворона суетится на мокрой от дождика земле. Пригляделся, клюёт лягушку,  и та от неё пытается уйти. И тут этот стон: крик ребенка, казалось мне. Нет, это лягушка так стонет, понял я. Надо же, совсем по - человечьи! Я остановился. Ворона меня не замечала,  не торопясь, клевала свою жертву. Потом заметила, что я стою тут, интересуюсь. Отошла на пару шагов. Я зашел  за кусты, затаился, ворона потопала обратно, вперевалку, как они обычно ходят, вороны. Заметив мою любопытную голову над кустами, отскакала на пару шагов обратно. За это время, лягушка (жаба огородная на поверку), время не теряла. Подраненная и побитая, она все же терпеливо уползала в кусты. Ворона решила вопрос конкретно:  с небольшого взлёта,  спикетировала на уходящую жабу.   Ухватила  её своим мощным клювом  за растопыренную заднюю лапу  и поволокла на крышу маленького замшелого сарайчика. И там спокойно принялась обрабатывать свою добычу. Кому тризна, а кому и трапеза. Прощай, лягушка.

    Сегодня 9 дней по маме. В Свято-Троицкой церкви тишина,  идет ремонт левого придела. “ Саша! “ – слышу взволнованный голос Наташи.  Взглядом показывает на образ Святой Екатерины, который был принакрыт прозрачной паутинной  пленкой, кисеёй. Она колыхалась, как бы, вздыхала. Наташа чего-то испугалась.  Я приподнял край этой завесы, Наташа помолилась. И я перекрестился. Зажгли свечку. Приложились к иконе. Вышли наружу. Весна продолжалась. Вверху галдели птицы.
А мамы нет. 9 дней её нет и нет.
   Прощай, мама.
   Прости, мама.
   
   …К июню было ясно, что мамина роза вымерзла полностью из-за бесснежной зимы. Обрезанные вокруг ветки неуютно и черно смотрели в небо своими корешками. С укором. Вокруг зацветали новые розы, на новых кустах. И только один росточек из обрезанных веток упрямо и смело зеленел навстречу солнцу. Каждый раз, проходя мимо, я затаивал дыхание и делал стойку. Как учёная собака.  Потом росточек этот вдруг (по утру!) превратился в жгуче - красную розу. На яркой зелени –  яркая кровь. Ты и я.  Здравствуй, Мама!