Я не решил что делать с Человеком… (экстравагантный роман)
Главка 8
Мишка Бугаков стоял на углу Невского и Литейного. И присматривался к окружающей жизни. Когда-то здесь помещалось кафе «Сайгон». Т.е. названия у кафе официального не было, но народ звал его так в честь столицы тогдашнего Южного Вьетнама. В этом был и прикол, и вызов, и полутайный знак фронды и сопротивления.
«Сопротивляться истинам и лжи!» - писал в те годы питерский поэт Николай Якимчук. И только посейчас Мишка до конца понял его гениальную формулировку: именно истинам и лжи! - одновременно!
Но время рассеяло строптивых сайгонских фрондёров. Кто умер, кто уехал, кто спился, а у кого-то не хватило талантливого дыхания для будущего. Сначала здесь открыли магазин, торгующий компьютерами. Потом глянцевыми унитазами. Потом снесли дом вообще (начала 19 века) и построили новодел под старину. Как бы имея в виду благородную реставрацию.
Мишка и сейчас, и тогда бывал в Питере наездами. Когда звали – любили – кормили. Или с кем-то появиться – показать город. Подруге или собутыльнику.
Мишка живал здесь во многих квартирах – и на Мойке, и на Петроградской, и на Фонтанке. Он помнил эти лица утренних женщин, и пятна редкого солнца на стенах, и блики света на изысканного фасона кофейниках, и голоса соседей коммунальных, и разлапистую молодость свою – просвистевшую на невском сквозняке.
Вообще москвичи как-то всегда любили Ленинград-Питер. А питерцы Москву высокомерно отвергали-презирали, но в тайне и завидовали.
Москвичи обязательно подчеркивали, что город в прекрасных, но руинах, и валили сюда валом, с удовольствием.
Ленинградцы в Москву ездили по необходимости, с тайной мыслью об ущербности суетливых московских аборигенов.
Ленинград являлся городом с областной судьбой, но и бывшей имперской столицей.
Москва столичничала и жила на широкую энергетическую ногу.
Питер тонул в дождях, наводнениях, древнерусской тоске.
Москва направляла, указывала, возвышалась, но… на выходные с удовольствием катила развлечься в город на Неве.
В общем, любовь у них была взаимная, постоянная. Жестокий-с роман-с.
Мишка вглядывался в пестро-сумрачный питерский люд. Поджидал полуподружку – неукротимую и яростную. Была она безбашенным театроведом по имени Марина Переборщевская. Последнее время ходила в каком-то нелепом сарафане из джинсы. Маленького росточка с маленькими же злыми глазками – она наводила ужас на провинциальные ленинградские труппы. После её лихого театроведческого катка оставались одни…режиссёрско-актёрские трупы. Они валялись возле театров, как предупреждение новым поколениям служителей Мельпомены.
Часто она судилась с маститыми деятелями культуры. То с Додиным, то с Калягиным, а то и с самим Ждановым.
Товарищи её (друзей у нее не было), да тот же Мишка Бугаков, не раз пытались остудить её яростный пыл:
- Маринка! Да ведь все мы когда-нибудь умрем! Исчезнем с этой земли-планеты, подумай об этом! Добрее надо быть к людям! Добрее и мягче!
- А у меня правда-матка в кармане сарафана! Я ради неё и на эшафот пойду, как Жанна д‘ Арк!
- Так это твоя правдишка всего лишь! Оченно субъективная! И объективной картине мира может не соответствовать!
Куда там! Маринка, закусив удила, слышала только себя. Узкий лобик, широкий сарафан. Главный редактор журнала «Театральная таблетка». Жалкое, в сущности, существо.
По осени даже коллектив журнала не выдержал, взбунтовался. Все до одного вынесли ей вердикт недоверия. «Чёрную метку». Но не тут-то было. Вскоре мальчик Лёня, талантливый парень, выдвинутый возглавить и руководить, умер. Приказал долго жить!
Вот с такой-то феноменальной феминой и приятельствовал Мишка. Поскольку однажды… по пьяни… чего не бывает!..
Собственно, Мишка был вызван Маринкой в Питер на смотрины. Переборщевская (были же и у неё благородные струны) хотела познакомить Бугакова с главрежом театра СовЛенСито Юрасовым. Молодым (лет сорока четырёх, ярким, сверходарённым).
Предполагалось, что Юрасов проникнется талантом Бугакова, и их творческий тандем удивит мир. Впрочем, когда-то, лет 15 назад, Мишка был хорошо знаком с… Юрасовым. Они часто сидели в одних компаниях, философствовали. Иногда прогуливались в роскошном парке Тимирязьевской академии. Юрасов тогда остро нуждался в поддержке. Что-то у него в тот год не клеилось. Фортуна временно повернулась к нему задом. Потом, вполне заслуженно, она понесла Юрасова на золотых крыльях к золотым же Маскам и Софитам.
Лондон, Париж, Копенгаген, Райкин - звали его наперебой. Им нравилось, когда чеховские сёстры выбегали на сцену с автоматами Калашникова. Все три сестры .Разом. И попеременно давали очереди в зал.
Чехов был в бренде, а Юрасов в тренде.
Помнил Бугаков и теплый сентябрьский вечер на Патриарших. Ему назначил встречу Юрасов. Ободок его артистического свитера золотился в заходящих лучах угасающего солнца. Говорил он взволнованно и горячо:
- Старик, я перечитал твою пьесу. Замечательно! Гениально! Извини, что не с первого раза врубился! Там и юмора много! Эх, был бы у меня свой театр! Я ведь заинтересован в твоей судьбе!
С тех пор Юрасов ставил только Чеховых и Шекспиров. В крайнем случае – Брехтов. Современники его не очень интересовали. Он ушёл в прошлое. Надолго, если не навсегда.
В тренде и бренде.
За особые заслуги ему вручили именной театр.
Иногда они сталкивались нос к носу – Юрасов и Бугаков. Юрасов быстро кивал, и делал вид, что они мало знакомы. Так было удобнее для искусства. Ведь его ждали Гамлеты и Ричарды III, дяди Вани и тети-критекессы, выписывающие Золотые Маски и купоны.
Ему было не до старых знакомых. Приходилось… знакомиться заново…
Маринка запаздывала. Наконец появилась, распушённая.
- Какая ты непушистая! – пошутил, приветствуя её Мишка.
- Я ж прям из зала суда! С Калягиным захожу на третий круг!
- Да здравствует российский суд – самый гуманный суд в мире, – опять не удержался от старенькой шутки Бугаков.
- Это не смешно, - мрачно отреагировала Переборщевская. – Опять судья с высшей мерой хотела переборщить!
Что делать – она была неисправима! Мы все неисправимы – если вдуматься. Неисправимые – неисцелимые. Даже набережную в нашу честь в Венеции соорудили. Набережную Неисцелимых…
И вот они уже у заветных дверей СовЛенСита. Тут когда-то пьесы Бугакова мелькали – так, недолго. Ведь не Булгаков же он, напомним, не бренд.
Запустили спектакль. Сёстры начали постреливать. Расстреляли в зал аж три обоймы. Пострадали ярко и картинно. Хотели и зрителя в это дело вовлечь, в страданья то есть, но он… не вовлёкся. Хотя всё было и ярко, и броско. Но не вовлёкся. Ушел в буфет в перерыве… без катарсиса.
В служебном кабинетике улыбался Юрасов. Но как-то озабоченно и торопливо. Переборщевская представила их друг другу.
- О! Да мы знакомы?! – светло воскликнул Юрасов.
И рассказал театральный анекдот про Шекспира, Чехова и Брехта. Посмеялись. Правда, без энтузиазма.
- Пьесы у него замечательные! – вставила Маринка, – Хоть завтра начинай репетировать.
- Да и театр теперь отличный у тебя имеется! - со значением добавил Бугаков. – Ведь только что завершили капитальный ремонт! И малая сцена, и большая, и средняя! Твори – не хочу!
- Да… ремонт удался… Вот только план в нас свёрстан на три года вперёд! – Юрасов энергично развернулся к бюсту Мейерхольда. Как бы посоветоваться.
- Так долго не живут… в искусстве! – пошутил Бугаков.
Повисла театральная пауза в кабинетике главного питерского режиссёра.
- Ну, а через четыре года? – подсказал Мишка, уже понимая тщетность усилий, уже углядев Юрасова на премьере очередного Шекспира в Рейкьявике.
- Так долго… в одном театре не живут, - развел руками Юрасов. – Я почитаю! Позвоню!
Вышли в фойе. Публики после третьего перерыва поубавилось. К четвертому действию осталось четверть зала.
Они окунулись в полуночной Питер. Громоздкие фасады домов чуть колыхались. Помешкав, они заглянули в скверик у Владимирского собора.
Пыл дня сошел с Переборщевской, как осыпается осенняя позолота со старых куполов.
Она притихла.
Пили коньяк. Из горла. Не закусывая. Когда-то здесь любил кирнуть Довлатов. Потом уехал навсегда.
- Но реальность с идеалом не обязаны совпасть! – печально произнес любимый афоризм Мишка. И добавил, - а ведь судьбу не переиграешь!
Вдруг на колокольне ударил колокол. И в малиновых густых вибрациях его словно было растворено: я не решил - что делать с Человеком…