2. Колея
Рождённый от плоти большого мира маленький мир — зона, город осужденных, имел два десятка построек. Столовая, клуб, церквушка — самое свежее здание лагеря и разделённые клетками двухэтажные общежития окружили горбатый плац, уложенный подневольными мастерами во время оно — неаккуратно, но навечно. Когда-то выступающие из плоскости кромки его бетонных плит рвали казённую обувь и зэкам, и солдатам, но скоро они надломились и округлились от шарканья человеческих ног: частых проверок и шмонов.
Старая тележка, скрипя телесами, катилась по плацу, груженая бидонами с супом для работяг. В иные годы её стальные колеса имели резиновый ободок, но он истерся, и разбитая колея располосовала пространство от столовой до ворот на промышленную зону. Там чадили цеха завода. Впереди, надев на шею хомут, понуро, чтобы не запотели стёкла его очков, тянул оглобли высокий баландёр, выдыхая себе под ноги две струйки белого пара. Но очки сползали на кончик носа, и нервным движением головы этот забитый всеми, запуганный человечище отбрасывал их обратно на лоб, обнажая при этом огромные пожелтевшие зубы. Над ним глумились: «Ретивый мерин, учёный мерин», обзывали также оленем и чёртом. От неуклюжих движений тележка дрожала. Трое других осужденных подталкивали её сзади. В сторону решёток, разделяющих зону на локальные сектора, от их учащённого дыхания откатывалось небольшое белое облако, оседая инеем на железе. Бидоны раскачивались. Из неплотно закрытой тары капельки супа выплескивались на плац и остывали. Кошки на теплотрассе соскочили с насиженных мест. Их было много. Они побежали вылизывать липкий жир. Дрожали от холода. Стоящая дыбом шерсть не скрывала худобы животных.
Новой казённой одежды в лагере не хватало. Многие заключённые имели гражданские свитера и ботинки. Но однажды все эти тёплые вещи решили у них изъять. Безропотно их отдавали не все, случился бунт. Для его подавления в зону ввели ОМОН. Чёрные зачулоченные лица повытолкали осужденных на мороз и избили их, раздевая догола. Полдня продолжалась эта расправа. Не представляя, как можно остановить побои, зэки стали рвать себе вены: кто стёклами из наспех разбитых окон, кто, как Телега, новыми металлическими зубами, благо помог ему Брусницкий, а иные предметами, заточенными под нож. От безысходности в этот день погибло два человека, ещё шестнадцать осужденных попали в лазарет. Чувствуя запах пролитой крови, штаб окружили корреспонденты из местной прессы. Офицеры их встретили лояльно, накормили бесплатным обедом и отпустили ни с чем, а в беспорядках на скорую руку обвинили старого «ХачА», гулявшего на свободе. Милиция тут же открыла охоту на этого человека. «ХачА» задержали на автотрассе. В его машине нашли наркотики, и газетёнки «взорвались» по существу, одновременно толкуя и первое, и второе в пользу тюремного руководства...
«Вор в законе это самое главное лицо в иерархии преступного мира, привлечь его к уголовной ответственности крайне непросто. Потерявшие много крови осужденные погибли по собственной глупости, поверивши этому человеку».
Шел третий день голодовки. В первый день осужденные потребовали вернуть им теплую одежду и обувь, изъятые во время шмона.
— Вы не по форме одеты, – отвечала администрация, и перед строем на плацу офицеры зоны зачитывали, какою должна быть одежда у осужденных.
— Так выдайте, что положено: ботинки, кальсоны, носки, костюмы… В тапочках, ведь, ходим по белу снегу, на улице — морозно, — волновались зэки, показывая на «коты», сшитые из старого сукна.
Но вещевые склады были пусты.
— Когда привезут в зону ботинки, тогда обуем всех! — твердило начальство.
— А сейчас? — бесновались люди.
Чтобы сломить сопротивление упрямцев, самых голосистых осужденных закрыли по камерам и избили повторно. На следующий день вся зона отказалась выйти на плац, протестуя против произвола администрации.
— Вы провоцируете побои, — орали сотрудники. — Это называется саботаж.
В зону вернулись солдаты в масках и журналисты. Солдаты ожидали команду для штурма, а журналисты — примирительную комиссию из Москвы. Писакам пообещали сенсацию. Но нагрянувшая комиссия задержалась. Она работала в другой зоне. Там недавно хотели заставить заключённых браво маршировать из отряда в столовую с песней «Прорвемся!». Подневольные люди отказались «орать эту расторгуевскую мерзость». Тогда им приказали скрутить свои матрацы и вывели вместе с ними на мороз. Тогда один человек упал на плац и скончался от боли в сердце. Теперь искали виновных в его смерти.
Узнавши, что москвичей не будет дотемна, «когда у нормальных гражданских людей заканчивается работа и наступает отдых у телевизора со всеми слезоточивыми сериалами про ментовские войны», разочарованные журналисты покинули посты у порога зоны и уже по-свойски поспешили питаться в офицерскую столовую. В этот день на столах были свежие скатерти, украшенные живыми цветами из теплицы. Подавали тёплые пирожки.
Нехотя падал снег. Безжалостные метелки уборщиков отметали его в сторону люка, ведущего в противопожарную ёмкость. Оттуда тянулся затхлый запах. Шла уборка плаца. На этот раз тележка, которую тянул могучий очкарик, подпрыгнула выше обычного. Крышка у крайнего бака откинулась до отказа, и целая лужа горячего супа выросла в колее под ногами у толкающих её поварят.
— Потише, мерин! — зарычали они, задетые супом. — Уйми свою ретивость.
Дальше была нецензурная брань.
Рабочие на промзоне отказались от приёма пищи в солидарность с основным контингентом лагеря. Всё столовое варево отдали собакам — в питомник. Извозчики долго ждали, пока откроют транспортные ворота, когда солдаты-кинологи обернутся туда и обратно, накормят собачек и возвратят пустые бидоны баландёрам. А тем временем…
В «жилку» вошел ОМОН. Его солдаты ворвались в помещения, где находился отрицательный контингент, «баламутивший лагерь», и принялись методично избивать осужденных. Вся операция длилась чуть более часа. После ухода штурмовиков в зоне стало тихо. Присмиревшим героям «подрезали» языки, а нетронутые зэки шептались, с ужасом прислушиваясь к каждому шуму. «Атасники» беспокойно дышали на оконные стекла и, растирая иней, разглядывали холодное пространство плаца.
Двери «локалок» были закрыты. Любое хождение из отряда в отряд порицалось администрацией и отныне пресекалось другими осужденными – «козлами», надевшими красные «косяки». Отрицая нравственные устои общества, в котором жили, эти люди встали на путь предательства. Не желая копошиться в грязи, как иные работяги, они решили зарабатывать прощение иначе, передавая в руки офицерам зоны нарушителей распорядка дня.
Во время «милицейской» атаки уборщики плаца поднялись по пожарной лестнице на крышу церкви и переждали репрессии военных. Теперь они спускались медленно вниз, чтобы продолжить работу. Снег распоясался и валил отовсюду тяжелыми хлопьями, заметая следы расправы, — мороз ослаб.
Когда поварята возвращались из «промки» пустые, пролитая лужа супа застыла и тележка промчалась, весело грохоча бидонами, не испачкав колес помоями. Как и прежде, она подпрыгнула, и воспрянувший духом очкарик не без гонора заметил ближайшему дворнику:
— Борода, убери застывший в луже кирпич!..
Глава уборщиков старый седой Агасфер был единственным в лагере бородатым осужденным мужчиной. Ещё при Советской власти его покарали за карточные долги, отжали у него дом и хозяйство. Агасфер долго сопротивлялся насилию и… выжил, но с той поры у него остались рваные щёки, вставные челюсти и борода, скрывавшая эти шрамы. Его давно никто не обижал: ни администрация, ни осужденные — Агасфер нашёл своё место в жизни, он честно работал на плацу и не перечил: ни офицерам, ни блатным, ни юнцам, впервые поднявшимся на зону и «сдавшим экзамены на мужика». Услышав приказание очкарика, убрать кирпич, старик послушно упал на колени перед остывшей лужей супа и выдавил злополучный камень руками. Лёд от помоев ещё не окреп. Он отслаивался от стенок колеи легко, как распаренные мозоли от тела, был эластичным, мягким. Агасфер снял рабочие рукавицы и пальцами, пядь за пядью, очистил канаву от жира и грязи. Брезгливости не было, морщины на лбу лежали ровно. Работая, старик обнаружил, что колея имеет неровности, похожие на вековые кольца деревьев. Их было шесть.
«Более тридцати лет жизни я провел в этом лагере», — удивился он, плотно касаясь пальцами стенок, дрожали руки.
Эту тележку купили во время Олимпиады в Москве. Тогда она бесшумно летала по плацу, подталкиваемая всего одним человеком… Но годы безжалостны: полысели колеса, и, словно ткань, расползался под ними бетон, сверкая стальными нитками арматуры…
«Шестая судимость — шестое кольцо», — у старика коченели худые пальцы, в них стучала под кожей кровь.
Шестой ребенок родился на воле у его сестры в Казахстане, которая в своё время лишилась жилья ради жизни брата и мыкалась по чужим углам с оравой детишек. Катаклизмы в политике отодвинули льготы за материнство в далекий ящик. Страна задыхалась и вымирала в аду реформ…
«А был бы дом, ей было бы легче, — Агасферу вдруг стало стыдно, что он не умер в молодости, когда его пытали за карточные долги. — Прожил, ведь, напрасную жизнь».
Шесть колец позора эстампом лежали на площади, как новый приговор. Чтобы избавиться от этой навязчивой мысли, старик пополз по плацу на четвереньках, тщательно ощупывая все стенки разбитой колесами колеи.
«Три шестерки! — подумал он и, заговаривая память, задался вопросом о будущем: — А куда будет расти колея: вширь или вглубь? А если тележка, вдруг, осядет на ось?.. И остановится?».
Ему было страшно…
— Что ищешь? — сурово спросил у него другой осужденный, патрулирующий плац. Чтобы снять с себя только одно взыскание, полученное за курение в неположенном месте, нужно было сдать дежурному по колонии не менее десяти нарушителей распорядка дня. Таков был эквивалент — и если нет денег откупиться перед УДО (А хочется досрочно на волю.), то надобно служить «хозяину» верой и правдой… Или ждать звонка!.. Не рублями, а десятками тысяч рублей покупалась свобода, и не тридцатью сребрениками измерялось предательство. Дежуривший на плацу дружинник рвал и метал молнии на старого человека — на уборщика плаца, ускоряя своё прощение.
— Я кого спрашиваю, что ты ищешь?
— Прах времени!.. — ответил ему уборщик и стыдливо рассмеялся, показывая большие ногти, под которыми чернела грязь.
— Ты в кого тухлыми пальцами тычешь? — заорал дружинник и шлёпнул обиженного в лицо перчаткой. Теплая кровь покатилась у Агасфера из носа на бороду, соскользнула вниз и застыла, как штрих, в колее на холодном бетоне плаца. Сила была прямо пропорциональна наглости и обратно пропорциональна сопротивлению.
— «Козел» «петуха» ударил, — тихо шепнул «атасник» соседу по подоконнику.
Тот встрепенулся:
— Подвинься. Я тоже хочу увидеть.
— Не лезь на меня верхом. Я тебе не лошадь.
И когда уже почти доказали миру, что отошедшие к богу люди были одурачены извне великим «Хачем», факты невыдачи зимней одежды подтвердились. Ревизия обнаружила пропажу. Хозяину лагеря подполковнику Таранухе поставили это на вид и лишили месячных премиальных, а его обездоленных зэков обрядили в лёгкие тряпки. Теперь они ежедневно подолгу стучали зубами от холода на плацу в отместку за непокорность.
Словно задержанная зарплата, случился большой снег. Когда он чуть-чуть растаял, ударили холода. Наст стал колючим, ломким. Примчался северный ветер. Как-то поутру, к подъему, в колонию нагрянул генерал Кукарека. В сопровождении офицеров он ходил по баракам, и те под его надзором добросовестно в шею выгоняли на улицу всех полусонных жильцов. Заключённых построили на морозе для воспитательной работы. Выявляя ничтожество и срам в передней шеренге, генерал обзывал этих людей отбросами общества и угрожал ввести в колонию танки, дабы раздавить всю эту сбесившуюся и ни на что уже не годную ораву в мясо. Потом привели кинолога и собаку. Её отпустили с повадка для вольного поиска наркоманов и пьяниц. Пугливо рыча, собака вначале потыкалась в полураздетую массу зэков, а потом, вдруг, увидела кошек без дела сидевших на теплотрассе, и душевно излаялась. Кабы не холод, то было бы — на смех, а так… ещё один осужденный умер от судорог в сердце.
Ночью приехали четыре зарешеченные машины. В их будки загнали неугодных бунтовщиков и увезли на «крытую зону. Откормленные служебные собаки лаяли сильнее обычного, провожая в дорогу последний отрицательный контингент мятежного лагеря. Завидуя их деловой сытости, им вторили другие собаки: бездомные, беспородные, добрые, со всех закоулков и подвалов большого мира…