6. СЕКРЕТАРСКИЙ УЧЕНИК.
Листъ 72
(На фото - здание Главного Горного Правления).
Унтер-шихтмейстер второго класса Александр Уфимцов проснулся от горячих прикосновений к щеке чего-то влажного и непоправимого, безысходного чувства, что он совсем пропал. Однако же в это пугающее сочетание одновременно врывалось и нечто близкое, ласковое, по-кошачьи мурлыкающе:
- Са-шень-ка! Ну, Сашууулик! – и вновь его лицо начали покрывать горячим дыханием клейма губ. – Тебе что, милый, опять этот ваш пожар на Колывановской фабрике приснился? Так я тебя, Сашулик, успокою, да?
С опаской увидеть повторение сна наяву, копиист Конторы золотых промыслов наконец открыл глаза, и облегчённо выдохнул: он – дома. И никакой он тебе больше не Захарка Русаков, и никто его сжигать не собирается. Даже напротив: с Берёзовского завода его, оженив и присвоив ему второй класс, уже месяц как перевели работать и квартировать в город.
Одна только беда: к жене своей он никак привыкнуть не может: шибко уж та жаркая оказалась. А уж когда Катя руки-ноги на него начинает складывать, то в сём случае вот эти самый сны про сгоревший скит ему и приходят. Так и кажется, что у молельного дома и стены-то горят-пылают, и матицы со стропилами сверху прямо на него падают. С искрами! И всё это – молча, молча: что дети кричат молча, что старики со старухами. Так, рты разинули, от жара пузырятся, но – молчат. А потом, вроде бы как теперь, из стен что-то в лицо плюётся. Господи, и когда же это всё закончится?!
- Да-да, Катенька, пожар, - совершенную правду проговорил Захарка, не вполне ещё превратившись после ночи в Уфимцова. – Привиделось сызнова мне, что люди горят. Но ты прости, прости, не буду больше, - и он потянулся к своей супруге, - Простишь?
Листъ 41.
Прихлёбывая из кружки горячего утреннего сбитню, Уфимцов с удовольствием рачительного хозяина поглядывал на сидящую напротив него через стол супружницу: нет, что ни говори, а справную ему жёнку Шапошниковы подыскали. И плевать, что без спросу его оженили, причём не на офицерской дочке, а всего на штейгерской, зато каково приданое! Около пяти пудов весу, вся плотная, словно спелое яблочко, а кожа – ну чистый же бархат! Сашку до сих пор в дрожь и истому бросает, когда она до него дотрагивается. Ежели не ночью, конечно: тогда….
А уж её румяные щёчки, васильковые глаза и такие манящие округлости! Эх, да уже за одно это такую красу можно на руках носить цельную жизнь. Ну, а не сможет на руках, можно будет выстлать тачку пуховой периной, и таким образом возить. Только вот как она тогда будет у печи, в которой, похоже, и родилась, хлопотать, и когда работать самому – Бог весть.
Усмехнувшись нарисованной в уме несуразной картине, Сашка прочитал вслух благодарственную молитву и, не без основания опасаясь вновь увлечься нежностями, церемонно поцеловал в щечку Катерину:
- На обед, Катерина, мне леща в сметане сготовь. Сходи за ним на рынок, но дороже трёх копеек не бери. Обнаглели! Скоро дороже мяса будет. И вот ещё что: коль лещ подвялен будет, то лучше копейку переплати, да язя мне свежего возьми. У Дуньки огурцы не покупай более, горчат. А те вчерашние козе своей скорми: у неё всё одно молоко горькое. Полынь она у тебя жрёт, что ли? Посмотри, как там у меня шейный платок, - вытянув и без того худую шею, подёргал он головой перед зеркалом. – Не криво? Смотри лучше: у меня сегодня доклад самому Управляющему промыслов.
Насчёт доклада Широншину [1] молодой человек, конечно, врал: хоть и молод ещё начальник, да зубаст почище своих многоопытных предшественников, вместе взятых. Ни Чадов, ни Меньшенин [2] , даже ставши в прошлом году кавалерами, не позволяли себе, как говорил дружок Коська, таких вольностей с офицерами, как рвать принесённые ему бумаги, да под ноги бросать. А вот Николай Васильевич, он и не такое может, и оттого лишний раз ему на глаза лучше не попадаться.
Но всё же, положа руку на сердце, сегодня Сашка шёл пешком на работу с куда как гораздо более лёгким сердцем, нежели чем два года назад ехал на коляске с дядькой Василием. Тогда к прежнему начальнику Чадову он ехал, как на плаху. Даже пусть перед этим Шапошников и показал ему город, подробно разъяснил, что здесь и как, но всё равно трёхэтажное здание Горного правления приводило вчерашнего скитника в совершенный трепет, а вид караульных солдат чуть не заставил от крыльца бежать без оглядки.
Да ведь ничего – всё обошлось! Правда, в основном благодаря дядьке: тот без умолку болтал, что нашёл-де его, мол, в глухой тайге оборванного и отощавшего, а потом чуть ли не с ложечки больше месяца саморучно выкармливал из христианского сожаления, и одёжку-то поприличнее на собственный свой кошт справил, и прочее, прочее. Минут двадцать, наверное, захаркины «страдания» и собственную самоотверженность расписывал, и добился-таки своего. Владимир Иванович пожаловал Шапошникову сто рублей за спасение унтер-офицера от неминуемой гибели, и ещё пятьдесят – как компенсацию за потраты. Умеют же эти купчины деньгу урвать! На собственном племяннике, выходит, и на том нажился.
Впрочем, унтер-шихтмейстер на это не в обиде: ему самому тоже выдали подъёмные и мундир, очень кстати напомнив, что ходить в нём обязательно даже вне службы. А затем, всего за день, завершив формальности, отправили на Березовский завод, где освободилась вакансия копииста. И где он за год освоился настолько, что его прилежание и каллиграфический почерк заметил сам смотритель завода, ходатайствовав о присвоении Уфимцову второго класса.
А второй класс – это тебе совсем не то, что третий: прибавка более чем трети жалованья – не шутка. Правда, его теперешние девяносто шесть рублей в год против оклада того же Коськи Брусницына в сто восемьдесят тоже пустяки, но да на то у Константина Львовича и первый класс. И он – не какой-то там копиист, а протоколист. А вот то обстоятельство, что у тестя тоже сто восемьдесят рублей в год, помимо премиальных, хотя он и простой штейгер – это уже обидно.
Впрочем, ежели не считаться с чинами, то его тесть Степан Иванович [3] отнюдь не прост, даже медаль от Государя имеет. А в Берёзовском заводе таковых всего две: у тестя, да у его учителя Льва Ивановича Брусницына. Но ежели тесть – сама обходительность и вообще душа-человек, то Брусницын просто сущий злыдень. Ходит повсюду, стуча своей палкой, нос свой длинный в каждую бумагу суёт, а как в глаза тебе взглянет – прям мороз по коже! Так и кажется, что спросит: «А ты чего здесь, кержак, делаешь»? Чует, видать, что не за того человека канцелярист себя выдаёт. Недаром же у него среди дружков половина – раскольники.
С некоторых пор Уфимцов стал замечать за собой, что он всё больше и больше ненавидит древнее благочестие и всех тех, кто его разделяет. И пусть это неправильно, грешно, но до чего же порою хочется, чтобы они все разом взяли, и померли! Им же у Бога лучше, чего за жизнь-то цепляться? Особенно докучают дядья: что ни праздник, при встрече настойчиво спрашивают, что он прознал о том золоте. И, ежели до сих пор ему удавалось отбрехаться тем, что в Берёзовских архивах о деле пятилетней давности нет вообще ничего, то в Екатеринбурге отказаться от вопросов будет сложнее. Да, поначалу можно будет соврать, что дела-де все в архиве, и туда не всех допускают. Однако же дядья и те, кто за ними стоит – не дураки, и уже вскоре наведут справки через своих «надёжных людей», что всякий чиновник Горного правления по надобности может запрашивать те дела, которые ему надобны.
Потому злоупотреблять их терпением явно не следует. Не зря же намекали ему, что «Те люди» шуток не любят. А уж что там может случиться – на опознание ли кого с Алтая пришлют, или встречу с Колывано-Воскресенскими устроят – неважно: ведь алтайские-то за год раза по четыре здесь с рапортами бывают, не считая курьеров. Это покуда он ниже травы и не высовывается, к нему и внимания от них никакого. А вот если кому намекнуть…. Впрочем, об этом лучше не думать. Одним словом, крепко Уфимцов сидит на крючке у дядьёв, и покуда с него никак не сорваться.
И вот ещё какое подозрение: а не напрасно [4] ли дядья способствовали его переводу из Берёзовского в город? Ведь у него там так удачно начинало всё складываться! Причём складываться, разумеется, не благодаря тестю, - Боже упаси посвящать родственника в свои дела, - и не оттого, что он послушал советов «Дяди Терентия»: от этого тем паче сохрани нас, Господи, а вследствие своей собственной небрезгливости.
Листъ 42.
Дело всё началось с того, что как-то за ужином тесть, - тогда ещё будущий, - гордо заявил, что-де отныне ни одна доля золота с Берёзовского завода не уплывёт в грязные лапы перекупщиков, настолько плотно поставлены вокруг него кордоны. И, что самое главное, это была сущая правда: вот уже более полугода, как дурное золотишко мужики не могут вывезти с фабрик. Четверых гонцов, в том числе – одного штейгера и одного унтер-офицера, уже задержали солдаты с казаками на заставах с товаром, а пятым ехать никто не решается: всё равно допросят так, как любимая жена с тебя после недельного загула не спросит, да проверят там, куда и родная мать не заглядывала.
И оттого краденого золота на фабриках накопилось столько, что местные скупщики совсем приуныли и, по слухам, отдавали своё добро чуть ли не по рублю за золотник. А уж их подручные, так те и вовсе, непривычно для себя протрезвев, сломя голову, пускались в авантюры, предлагая золотишко задёшево всякому, кто был, по их мнению, в состоянии его купить.
Разумеется, к тем штейгерам и офицерам, торговцам и мещанам, которых они и так знали, эти мелкие пройдохи уже не обращались, но нашёлся среди них один смельчак, что решился подойти к новичку унтер-шихтмейстеру. И Уфимцов, как то и положено христианину, сперва сочувственно выслушав несчастного, затем поговорил с его, всему Берёзовскому заводу известным, хозяином по прозванию Горбачов, а попросту - Горбач [5] , сжалившись над таковою превеликою бедой.
Невзирая на затянувшиеся глубоко за полночь переговоры с Горбачом, итог их был прост: согласно договору, разумеется – устному, по рублю с каждого золотника доставалось молодому копиисту, а остальное же – не его дело. Его дело – чтобы груз благополучно пересёк заставы, которые плотно окружили в своё железное кольцо завод и его фабрики вместе с дачами. Что леса, что поля, что дороги – всё досматривалось и днём, и ночью. Хоть ты в баранью шкуру переоденься, хоть в волчью – всё одно остановят, и обыщут. Оттого-то местные горбачи и на самом деле взвыли волками, перебирая всевозможные пути выхода из той западни, в которую они угодили.
Но был ещё один позабытый за века способ, вот его-то и предложил торгашу проклятым металлом юный унтер-шихтмейстер: «Где золотари [6] , там золота не ищут». Вся его задумка состояла в том, что поскольку все нечистоты с фабрик и работных поселений Берёзовский завод регулярно вывозит на Калиновские болота, лежащие за линией оцепления охраны, то и ключик от сей неприступной заводской крепости удобнее всего прятать в самих нечистотах. И, кроме того, золото в дерьме отлично тонет, осаживаясь на дне золотарной бочки. Золотарю остаётся лишь слить в яму ненужное, соскоблить со дна «сливки», промыть их, и – всё. Золото, оно не пахнет.
Разумеется, потери металла, причём значительные, при таком виде перевозки были бы неизбежны, ежели в золотарную бочку кидать мелкие золотинки чёрного шлиха [7] сразу после промывки, но какой дурак такую пыль ворует? К рукам прибирают только чистенькие самородочки не меньше золотника весом. Коли ты работаешь на руднике – так приметь себе такую самородку, запечатай её тайком в глину, да возле приметного кустика, покуда ходишь до ветру, выброси.
Если же трудишься на промываленной фабрике – тоже держи глину всегда под рукой: пригодится, чтобы золотишко в ней за окно выкинуть. Ввечеру, после работы, мастер под присмотром дежурного офицера всех, конечно, обыщет, а что толку? Отныне токмо лишь ночью настоящая, сытая и богатая, жизнь в Берёзовском заводе начинается, и больше никак. Соберёт народишко ночью свои «закладки», и сдаёт свою добычу. Кто рачительный, тот отложит, да при удобном случае за хорошую цену всё чохом продаст, а кто дурной – сразу шасть в кабак! – и там всего за ночь свою удачу пропьёт.
Оттого-то и опасаться, что в эту самую золотарную бочку попадёт мелочь, нечего. Поначалу-то Горбач спорил с шихтмейстером, что-де, ежели крупку ссыпать в мешочек, и только потом бросать в бочку, то и убытков станет меньше, но когда Уфимцов спросил его, что бывает хуже пьяного языка, призадумался.
Да, многоопытный, неоднократно судимый, но каждый раз остававшийся лишь «в подозрении» перекупщик мог обмануть кого угодно, даже вот этого наглого юнца, что сидит напротив, потупив взгляд. Но себя-то не обманешь! Яснее же ясного, что когда-нибудь мужики по пьянке проболтаются, и солдаты начнут искать товар в заводском дерьме. И, ежели они найдут мешочек с золотом, за золотаря возьмутся всерьёз. А затем и недели не пройдёт, как самому придётся звенеть железами. Другое дело – искать иголку в стоге сена. Разок поищут, другой…. Тогда либо плюнут, или же догадаются промыть осадок. А до этого допущать никак нельзя. Пожалуй, так станет лучше для всех: хоть с пуд, да пусть даже полпуда, но таким образом он переправить в город купцам успеет.
- А ты, Александр Матвеич, твёрдо уверен, что в нашем с тобой дерьме крупка не слипнется? Та же ведь глина, - испытующе взглянул Горбач на Уфимцова. - Докажешь-то чем, что не врёшь?
- А вот чем, - вздохнув, достал из кармана унтер-шихтмейстер бумажный конвертик. – Здесь ровно четыре золотника и две доли. Прикажи своим халдеям, чтобы принесли сюда ведро из выгребной ямы, да ссыпали туда моё золото. Часок ведёрко пускай потрясут, а там и посмотрим на дне, сколько к нему прилипло. Проверял: не больше тридцати долей потеряем. Чего молчишь? Держи.
Глядя не опешившего Горбача, Уфимцов про себя поблагодарил Господа, что тот надоумил его, тогда ещё совсем сопляка, в скиту собирать золотиночку к золотиночке, и беречь их на чёрный день. Не дед-то их у него не отнял, и дядька Андрей на такую мелочь не позарился, а вон, ишь ты, теперича пригодились. Не зря, выходит, на Нейве-реке он песочек мыл, да до самого Шарташа отдельно от остального золотишка нёс. Сгодилось.
Хозяин трясти поганым ведром у себя дома не возжелал, и завтрашние компаньоны принялись наблюдать за сим многомудрым процессом на заднем дворе. Уфимцов, засекши время по своему поддельному брегету [8] , с ухмылкой наблюдал, как двое чистеньких подручных Горбача на палке трясут в ведре помои. Было явственно видно, что они, покуда не догадываясь об истинном предназначении происходящего, воспринимают его как наказание за когда-то совершённые ими проступки перед хозяином, и оттого весь их вид выражал полное и безоговорочное раскаяние и просьбу о скорейшем помиловании.
- Что, воруют? – кивнул головой в сторону золотарей поневоле молодой офицер.
- Ашшо как, - с неменьшим наслаждением, нежели чем Сашка, наблюдал за картиной Горбач, попыхивая трубкой от стоявшей во дворе вони. – Говорят, что за одну цену товар взяли, а я потом прознаю, что дешевше. Уж и порол их, и штрафовал – всё без толку. Обратно [9] воруют. Мабуть, твоя метода на них, варнаков, подействует? Жалко, что ты, Александр Матвеич, не пьёшь, - вдруг переменил он тему. – У меня и ваши, охвицерские напитки есть. Коньяки там, мальвазеи. Рейнские тож. Неужто совсем не пьёшь?
- Да бывает, - прижав платок к носу, нехотя признался Уфимцов. – С начальством не выпить – грех.
- А со мной ты, стало быть, брезгаешь, - злорадно, словно бы пытаясь уязвить заносчивого унтер-офицеришку, заметил хозяин.
- Могу и с тобой выпить, - спокойно заметил Сашка. – Вот сделаем первое дело, тогда и посидим. Поговорим. Будет о чём поговорить, я уверен.
Было уже совсем темно, когда двое обречённых на, невиданные досель в Берёзовском заводе муки, подручных Горбача, раздевшись донага, неумело принялись на неуклюжем вашгердике, найденном в сарайке, за промывку «сливок» со дна помойного ведра. Хозяин, подсвечивая полянку масляной лампой, покрикивал, то и дело требовал перемыть, лучше протирать ладонями дерьмо на поверхности холста вашгерда. Халдеи уже не молили о пощаде, не надеялись на внезапное помилование, а просто тупо выполняли всё, что им скажут. Быть может, они рассчитывали, что весь этот ужас рано или поздно должен закончиться, или же мечтали, как они сразу по окончании оного вдрызг напьются, чтобы забыться – Бог весть. Халдейская душонка – потёмки.
Наконец трафареты [10] были вынуты, холст бережно свернут и выложен поверх доски на заранее протопленную летнюю печь просыхать. Халдеи, трясясь от холода, молча собрали свои пожитки, поклонились хозяину в пояс и, покачиваясь, так голышом и пошли за угол, к пожарной бочке. Судя по плеску воды, они пытались отмыться.
- Что, даже вина им не поставишь? – спросил Горбача Уфимцов.
- Будут знать, суки, как мои деньги пахнут, - усмехаясь, погрозил тот в темноту кулаком. – Но да ладно: пока тут твоё добро сохнет, пойдём и мы обогреемся. А то и вправду холодает. Чаю-то со мной хоть попьешь, не откажешься? Тогда пошли, Александр Матвеич.
Через каких-то полчаса после чаепития холстина была тщательно выбита над свежим «Екатеринбургским листком объявлений», а его содержимое, в свою очередь, после продувки самым естественным образом, взвешено в сарае на маленьких латунных весочках.
- Сколько, говоришь, было у тебя? – не оборачиваясь, колдовал с драгоценным грузом Горбач. – Четыре золотника и две доли?
- Именно так.
- А теперь… теперь стало три золотника семисят шесть долей. Это сколько мы долей, выходит, потеряли?
- Шестнадцать.
- Сам знаю, что шышнацать, - буркнул хозяин, но по его глазам было видно, что он безмерно рад такому успеху.
Разумеется, рад успеху был и Сашка, но он-то знал, что всё мелкое золото было уже потеряно им при предыдущем, втайне проведённом, эксперименте. А тут, выходит, сызнова получаются потери. Будем надеяться, что работяги всё-таки крадут и на самом деле только самородки.
- И как ты думаешь провернуть наше дельце? – возвернул обратно Горбач ему золото, присаживаясь на лавку.
- Скажу, - присел напротив Уфимцов. – Дело и простое, и сложное. Ты находишь доверенного золотаря, говоришь мне его имя. Передаёшь то, что хочешь передать. Я это взвешиваю, и для себя вес записываю. А в конторе, как ты и сам знаешь, я сижу в том числе и за выпиской пропусков через кордоны. Оттого: видя в списке на выезд нужную фамилию, я выписываю твоему Иванову пропуск, а вместе с пропуском отдаю и посылку. А уж кинет ли он её туда, куда надо, и правильно ли ей распорядится – дело твоё.
- Правильно распорядится, правильно, - отмахнулся ладонью хозяин. - А давай ещё так, - и он, выбежав в сенки, вскорости вернулся с щегольским, но крайне потёртым, картузом с красным околышем. – На ём вот что будет, это чтоб ты точно не перепутал. Запомнил? Другим не отдавай!
- Точно. Не. Перепутаю, – спокойно, но твёрдо заверил его унтер-офицер. – И не смей более со мной говорить, как со своими халдеями. Уяснил? Кивай, кивай. Так-то. Теперь дальше: как только это твоё дерьмо пройдёт кордоны, ты посылаешь ко мне человека с денежкой, ясно? Точно ясно? – и он встал из-за стола. – Спасибо за угощение, но пора и честь знать. И вот ещё что, - обернулся он уже возле порога, подмигивая. – Того, что в картузе, ко мне с деньгами не посылай, ладно?
Листъ 43.
Едва утер-шихтмейстер Уфимцов занял в Конторе своё рабочее место, как его хорошее настроение, вызванное воспоминаниями о накопленных за восемь месяцев сотрудничества с Горбачом, почти двумя тысячами рублей, резко улетучилось. Коська Брусницын, гад этакий, запискою просил его о подмене. Заболел он, вишь ты! Вчера был здоров, как боров, а сегодня – вдруг расхворался, ишь! Знаем мы, отчего твоя болезнь приключилась. Меньше, чем вечером в ренсковом погребе [11] , не отделаешься.
Целый день Сашка отдувался за двоих, переписывая для удобства начальника красивым почерком корявые и, как говорится, составленные «на коленке» рапорты с рудников. Переписывал, с трудом разбирая загогулины смотрителей, чертил таблицы седьмичных отчётов штейгеров, и под нос себе ругался. Нет, ну как будто мало ему было Мостовских приисков! Тамошний смотритель Кричевский словно специально бы над писарями издевается, но даже и к его дрянному почерку можно приспособиться. Однако за какие такие грехи Сашке достались рапортиции Рефта, с которыми обычно справлялся Брусницын?! Что на первом, что на втором руднике – смотритель один, а рапортов с таблицами – два! И в обоих, что единицу от семёрки не отличить, что восьмёрку от шестёрки. Руки бы таким писакам повыдёргивать.
И Уфимцов уныло щелкал счётами, пытаясь выяснить, что именно за цифры скрываются за этими небрежными почеркушками. Что более всего вызывало у него внутреннее раздражение, так это то, что «итого» в конце сходилось с его подсчётами не ранее, чем на третий раз. Неоднократно возникало даже желание взять, и поставить данные замеров наугад, но ведь одно дело – ошибиться в долях, на которые никто не смотрит, и совершенно другое – при сложении этих самых долей ошибиться чуть ли не на фунт. Так и оштрафовать сгоряча могут, а это для карьеры крайне нежелательно.
- Вы, сударь, не оглохли, часом? – нервно постукивая пальцами по краю стола, потревожил юношу мягкий голос. – Не на молотовой фабрике раньше работали-с, нет?
Растерянно оглянувшись на хихикающих в кулак коллег-писарей, унтер-шихтмейстер поднял глаза на говорившего и к своему ужасу обнаружил, что барабанит пальцами по его столу никто иной, как личный секретарь Начальника золотых промыслов Иван Егорович Вяткин [12] .
- Так точно! То есть - нет! Виноват, господин маркшейдер, - вскочив солдатиком, выпятил вперёд грудь Сашка.
Укоризненно покачав головой, Вяткин перевёл взгляд вниз, на рапорты с рудников. Видимо, это ему что-то напомнило: улыбнувшись, он невесть в чей адрес сказал:
- Дураки-с. Как есть – дураки. Разгребай тут после них. Мндааа…. Вольно, Уфимцов.
Робкий на вид, незаметный, но вездесущий Вяткин был олицетворением идеального секретаря: мал ростом, вихраст, неопределённого возраста, да ещё вдобавок пузат и с оспинами на лице. Быть может, так оно и должно быть, чтобы секретарь составлял контраст со своим начальником: Широншин высок, плечист, голосом зычен; Вяткин же вечно горбится, пряча голову в плечи, а уж его голос…. Право слово, хоть на паперть такого ставь – подадут. Однако же: уже несколько начальников на своём месте пережил, все входы-выходы знает, а что касается подчинённых, так о них он помнит даже то, о чём сам Господь Бог на Страшном суде в перечислении грехов упустит.
Опасный человек, одним словом. К тому же – маркшейдер. И что могло ему от бедного утер-шихтмейстера понадобиться? Правда, Коська как-то проболтался, что Вяткин, равно и сам Начальник-де к нему особенно благоволят и некие секретные поручения дают. И пусть его дальше благоволят, лишь бы нас не трогали. На месте Уфимцова, как писал один опальный поэт, лучше быть «от господ подалей; у них беды себе на всякий час готовь, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь [13] ».
- Я у Вас об унтер-шихтмейстере Брусницыне спрашивал-с, - приторно-ласково проговорил Вяткин. – Ваши коллеги на Вас, Александр Матвеевич, кивают-с. Так ответствуйте же: где он?
- Вот, - сдерживая волнение, подал ему Коськину записку Уфимцов. – Константин Львович уведомляют-с, что занемогли-с. Они и вчера чихали-с.
Вяткин, прочитав записку, колюче ожёг копировальщика взглядом, поморщился, и наконец вымолвил:
- Чихать-то я хотел на его чихание. Равно как и на Ваше, - и он шумно засопел, испытующе вглядываясь в глаза юноши. – Значит, сегодня Вы за Брусницына. Пройдёмте со мной, Уфимцов.
Первые пятнадцать минут, что унтер-шихтмейстер, то и дело поглядывая на напольные часы в углу, провёл в приёмной Начальника золотых промыслов, показались ему чуть ли не вечностью: во рту от волнения пересохло, голова кружилась, а тут ещё этот запах…. Было немного похоже на запах сигар, когда кто-то из офицеров закуривает их в ренсковом погребке, но здесь, видимо, и сигары были какие-то особенные. Вот бы такие попробовать! И незаметно для себя Уфимцов размечтался, как он, разбогатев, также позволит себе и дорогие сигары, и коньяк, и роскошный мундир, что не у ближайшего крещёного жидка [14] из подворотни сшит, а в столицах у настоящего заграничного мастера.
- Что-то Вы, Уфимцов, чересчур мечтательны-с, - бесцеремонно выдернул его из мира грёз голос секретаря, отчего копиист в одно мгновение вскочил на ноги. – Вот так-то лучше. Учтите: я рекомендовал Вас господину Начальнику с самой наилучшей стороны. Ежели подведёте меня, можете хоть самого Императора о переводе в другое место просить: не получится, - и Вяткин вдруг зло прошипел, - Здесь сгною! Ясно Вам? Тогда – прошу, - и он, сменив злобную физиономию на улыбчивую, распахнул перед юношей дверь кабинета Начальника золотых промыслов.
Уфимцов впоследствии плохо помнил тот свой первый визит к Николаю Васильевичу; припоминал лишь, как Начальник, заложив руки за спину, нервенно расхаживает по кабинету, бросая на него, растерянного унтер-шихтмейстера, гневные взгляды. Помнит стук его каблуков, запах сигары и невесть почему приковывающий взор письменный набор из малахита. А пуще всего вспоминаются собственные сбивчивые мысли: «Неужто прознали, кто я таков? Да не может того быть! А вдруг всё-таки кто из конторы узнал кто в нём скитника? Ведь приезжали же к деду Матфею и ладные господа, верно? И пускай даже были они без мундиров, но как знать? Да нет, быть того не может: Вяткин же Коську спрашивал, а не его! А потом, как бает, и рекомендовал. Но вдруг всё же прознали? Господи, ну помоги же мне, Господи! Спаси мя, грешнаго, и помилуй»! И – липкий холодный пот на лбу, спине и груди.
- Садитесь, пишите, – видимо, подустав от бесполезной ходьбы из угла в угол, плюхнулся в своё кресло Широншин. - Присаживайтесь же! Сюда вот, напротив. О, Боже, - покачав головой, налил он стакан воды, и подал его юноше. – Чего это Вы так напугались-то? Мы тут живьём никого не едим. Не Африка, чай, Россия. Или это я такой страшный? Пейте, пейте.
Уфимцов, в дюжину небольших глотков допив воду до донышка, вернул стакан на стол и, выдохнув, наконец осмелился прямо посмотреть на Начальника:
- Благодарю Вас.
- Да ради Бога, - усмехнулся обер-бергмейстер. – Вы не ответили: я что, такой страшный? Только чтобы правду мне отвечали, ну? Кого или чего боялись?
- Вас, - потупился копиист. – Вы уж простите, ради всего святого, что я ту кляксу поставил-с. Окошко от сквозняка-с распахнулось, и мне… по локтю-с, вот….
- Какую такую кляксу?
- На Вашей фамилии-с. Два месяца назад.
Широншин, заразительно рассмеявшись, шутливо погрозил копиисту пальцем:
- Мою фамилию более чтобы чернить мне не смели!
- Да я, Ваше Высокоблагородие….
- Тихо! – и палец Широншина остановился в вертикальном положении. – Берите бумагу и пишите. Да-да, можете моим пером воспользоваться, - подвинул он малахитовую, охваченную золотыми лозами, перницу [15] к юноше. – Выбрали подходящее?
Унтер-шихтмейстер, уже почти успокоившись, смотрел на вновь расшагивающего по кабинету Широншина, ожидая начала диктовки.
- Пишите! – остановился тот напротив. – Любезный друг Иван Семенович. Далее. С красной строки, как положено: Спешу Вас уведомить, что Ваше ходатайство, равно как и все Дело…, - слово «Дело» - с большой буквы, как и все ключевые слова далее по тексту, поняли? - Диктую далее: …неизменно состоят в неразрывной и неразрушимой Связи…. «Связь» как написали? С большой? Хвалю. Итак: …а оттого суть зависимы от Предписаний и Повелений вышнего Начальства. Запятая. Да, запятая. Идём далее: …небрежение установленного коими Порядка грозит обвинениями в нерачительности или даже некоем злокозненном умысле. Написали? Хм…. Поелику же Сия оплошность промедлением не может стать целью общих Деяний, то и сама причина их могущих статься последствий должна быть устранена при одном токмо Ее малейшем проявлении. Дописали? Внизу поставьте две литеры «НВ». Всё? Дайте посмотреть, - протянул за ещё непросохшей бумагой руку Широншин.
Прочитав черновик, обер-бергмейстер, удивленно подняв бровь, широко улыбнулся:
- Для первого раза, молодой человек, недурственно, - возвратил он бумагу. – Всего три ошибки: с заглавной буквы надо также писать «Коими», «Обвинениями» и «Их». Перечитаете, сами поймёте, отчего. Пишите на чистовик.
От души, с красивыми завитками, переписав бумагу набело, Уфимцов посыпал её песком, отряхнул, на всякий случай обкатал пресс-папье и подал Начальнику. Тот, покрутив пальцами, пробежался глазами по тексту:
- Хвалю, Уфимцов. Сейчас берёте у Вяткина коляску и, покуда не поздно, отправляйтесь напрямую на бумажную фабрику [16] Ивана Верходанова. Знаете, где она? Ещё раз хвалю. И без ответа не возвращайтесь. Жду.
- А Ваша подпись? – растерянно взглянул на лист копиист.
- Всё там, - небрежно махнул рукой на бумагу обер-бергмейстер. – Езжайте уже.
Листъ 44.
Путь до бумажной фабрики был неблизок, но вместе с тем и недалёк: всего-то полторы версты по вполне ухоженным городским улицам, а далее, вёрст этак четыре-пять – по разбитой телегами и размытой ещё весною тряской Уктусской дороге, что пролегала вдоль левого берега Исети. Кто другой, быть может, и нашёл в себе силы любоваться красотами покуда ещё нетронутого топорами углежогов леса, отыскивал бы себе взглядом среди травы выпуклые, и такие манящие своим терпким запахом, шляпки солидных выправкой боровиков и наглых красноголовиков, или же приглядывался к кустам в надежде, что вот-вот оттуда выскочит какой дурной заяц или же косуля, но Уфимцову было не до подобных сантиментов.
Юноша до покалывания иголочками на кончиках пальцев мурашек осознавал, что именно сейчас может решиться вся его будущая судьба. И то, что он сумеет надумать за эти жалкие шесть вёрст пути, и как он станет разговаривать с Верходановым – это и есть тот рубеж, после которого либо тьма прозябания, или же небывалый взлёт карьеры. И тогда ему, быть может, даже дядья со своими вечными допросами станут не страшны.
А может, и нет: Верходанов-то, как и все прочие, старообрядец. Причём – не самый последний. Даже бургомистром побывал. В родстве и с Семёном Фокичом Черепановым, и с Харитоновыми, а через них – с Зотовыми, Баландиными и…. Но, с другой стороны, он в двоюродном родстве с Василием и Егором, а про скупщика золота Василия Верходанова ему когда-то в скиту говорил ещё дядя Терентий. «Должок за ними», - сказывал.
Ишь ты, «должок»! Да ежели и есть он, ему ли, унтер-шихтмейстеру, напоминать о нём сильным мира сего? Раздавят мимоходом, и не заметят. Другое же дело, если уцепиться в этих самых «сильных» клещом, и потихонечку пользоваться их благосклонностью. А потом, глядишь, и «отвалиться», напитавшись толикой их богатств, - как знать?
Так и не решив, каким образом станет лучше поступить, копиист вступил на порог крохотной, всего из четырёх комнат, конторы бумагоделательной фабрики. И, несмотря на висевшую в воздухе пыль, ему вдруг задышалось куда как свободнее, нежели чем в собственной канцелярии: ни тебе солдат на входе, ни снующих туда-сюда чиновников. Даже секретарей, похоже, Верходанов у себя не держит. Пусто. Потому куда идти, и где расположен его кабинет, совершенно непонятно: все двери-то наглухо закрыты. Видимо, от неумолчного шума находящейся за стеной фабрики и вездесущей бумажной пыли.
Решив для себя, что кабинет хозяина должен находиться там, куда по этой самой пыли натоптано более всего следов, Уфимцов проверил, не выпало ли по дороге письмо из кармана и… попросту не смог удержаться, чтобы не проложить свежие следы вдоль стены, с каждым шагом оглядываясь, какие они у него выходят чёткие, да ладные. Нет, что ни говори, а хорошие сапоги он купил на Петров день! Яловые, блестящие, только с Нижегородской ярмарки! А уж мягонькие какие! Никогда ещё у него не было таких сапог, даже тогда, когда чьи-то купеческие в сундуке дежурки отыскал. И очень даже правильно говорят, что обувь – это как лицо человека: коли обувка твоя грязна, то и сам ты неряха, да бездельник, а вот ежели у тебя сапожки блестят, да одёжка справная, то и человек-то ты достойный, и дело с таким иметь приятно.
Ещё раз с удовлетворением посмотрев на оставленные собою следы, Уфимцов отряхнул мундир и, достав их кармана бумажный платок, принялся тщательно обтирать им сапоги. Но не успел он завершить задуманное, как дубовая дверь кабинета резко распахнулась и с силой ударила копииста по голове. Потеряв равновесие, он нелепо взмахнул зажатым в руке платком и рухнул на спину, подняв плотную тучу пыли.
- Ты это тут чего, тварь, подслушиваешь?! – гневно схватило его за ворот бородатое существо в зеленоватой рубахе, похожее на водяного. – Кто таков?! Зачем? А ну…! – И тут где-то слева от носа белёсо засветился дюжий кулак.
- Дяденька! - по-щенячьи заголосил в испуге писарь, вмиг напрочь позабыв, кто он есть такой и зачем сюда прибыл. – Дяденька водяной, не убивай меня!
Фыркнув, Иван Семенович отпустил от себя незваного сопляка, и тот, вновь рухнув на пол, начал сидя суматошно и бесполезно отряхиваться, тем самым лишь умножая количество пыли. Опознав по форменному мундиру, что перед ним не какой-то там простолюдин, а унтер-офицер, следовательно – дворянин, Верходанов неопределённо кхекнул и подал Сашке ладонь:
- Прошу прощения, Ваше Благородие. Обознасля-с. Вы ко мне? Тогда прошу-с, - одной рукой помогая Уфимцову подняться, указал он другой на распахнутую дверь кабинета.
Безвольно наблюдая за тем, как хозяин, то и дело бормоча извинения, приводит одёжной щёткой его мундир в более-менее приличный вид, унтер-шихтмейстер, держа на набухающей шишке на лбу найденный в кармане медный алтын [17] , постепенно приходил в себя. Наконец, вежливо отобрав у Верходанова щётку, он, завершая чистку, лихорадочно думал, как бы половчее выпутаться из сложившейся неловкой ситуации. Ведь, как ни крути, а начинать знакомство с человеком с подозрения, что ты его подслушивал, совершенно неправильно.
Потому с послания Широншина разговор начинать нельзя, надо сперва расставить все точки над i. А так как в эту странную ситуацию он попал по чистой глупой случайности то, выходит, таковой «личины» недотёпы ему в общении с Верходановым и стоит придерживаться. До поры, до времени. Положив на край стола щётку, он коротко поклонился:
- Позвольте представиться: унтер-шихтмейстер второго класса Уфимцов. Александр Матвеевич.
- Купец первой гильдии Иван Семенович Верходанов, - церемонно поклонился в ответ хозяин. – Чем могу служить-с?
- Сперва я хотел бы объясниться-с, - робко начал копиист. – Видите ли, Иван Семёнович, но я не люблю-с грязной обуви. А потому, - заторопился он, краснея, - и остановился перед вашей дверью-с, пыль с сапог обмести. Тут-то эта Ваша дверь меня и ударила-с. Ей-богу, не подслушивал я, вот Вам крест, - и, глядя на старописанный лик Спасителя, Уфимцов по привычке перекрестился почти позабытым двуперстием.
Верходанов, сморгнув в изумлении, тут же выправился, решив отложить свои подозрения на будущее:
- Верю-верю, любезный Александр Матвеевич! Всё это пыль проклятая-с! И ещё раз сердечно прошу меня простить: не разглядел-с я из-за неё, постылой, что с офицером разговариваю. Подумал было, что кто-то из моих наглецов-с. То подглядывают, то подслушивают, шельмы. А я тут что им, сам с собою разговариваю?! Ан нет: всё одно слушают. А что это вы там ко лбу прижали? Никак, монетку-с? – бережно дотронулся он до не перестающей расти на лбу юноши шишки. – что же Вы такую мелочь-то приложили? Вот, возьмите, серебро – оно лучше помогает. И – присаживайтесь, прошу вас.
Приложив вместо ставшего уже горячим алтына тяжеловесный целковый, копиист виновато улыбнулся:
- Благодарю-с. И – вот, - протянул он хозяину незапечатанный конверт.
Верходанов, заняв своё рабочее место, внимательно прочитал послание, поморщился, качнул головой и… прямо на глазах у изумлённого юноши, порвав на мелкие части письмо Широншина, выкинул его в мусорную корзину. «Неужто это и будет ответ?» - вихрем пронеслась в голове унтер-шихтмейстера испуганная мысль.
- Мне было приказано без ответа не возвращаться-с, - поспешил уточнить он.
- Хорошо-с, - дернув уголком губ, кивнул хозяин. – Тогда прошу Вас, любезный Александр Матвеевич, передать Его Высокоблагородию на словах следующее: «Промедление, обусловленное обстоятельствами, не может считаться оплошностью». Всё. Я бы с удовольствием выпил с Вами чаю-с или кофе, но Вы же торопитесь обратно в город, я полагаю?
- Абсолютно верно, Иван Семенович, спешу-с. Вот, возьмите, благодарю ещё раз, - протянул он серебряный рубль купцу.
- Ах, оставьте! Вам он ещё пригодится. Можете не возвращать. Рад был сердечному знакомству, - словно башкирец, приложил Верходанов руку к сердцу. – Прошу заезжать при оказии, за визит буду непременно признателен.
В Конторе золотых промыслов молодого копииста ждали с нетерпением: сам Вяткин, едва он только показался в коридоре, тут же схватил его за руку и горячо зашептал:
- Ну что же Вы так долго-с! Начальник уже гневаться изволят-с. Не расстраивайте его дурными вестями, прошу Вас. Вы же с хорошими, верно-с? – отнюдь не замечая некоторых прискорбных изменений в облике подчинённого, искательно вопрошал он. – Ради Бога, скажите, что с хорошими!
- Дурных вестей не бывает. Бывают только несвоевременные-с, - и Уфимцов остановился перед дверью начальника. – Заходить?
Широншин, как и Вяткин, не обратив ни малейшего внимания на внезапно выросший «рог» Уфимцова, даже не предложил ему сесть:
- Докладывайте.
Несколько замешавшись, унтер-шихтмейстер облёк ответ Верходанова в некий кокон вымысла:
- Купец Иван Семёнович Верходанов несколько раз просили прощения-с, - ничуть не сомневаясь, уверенно переадресовал он, ему одному направленные извинения, на имя Начальника. – После чего он просил передать на словах следующее: «Промедление, обусловленное обстоятельствами, не может считаться оплошностью». И ещё раз просил прощения.
- Ах ты, уж скользкий! – в сердцах ударил кулаком обер-бергмейстер по столу. – Извиняется он! Врёшь, собака! Да это я не Вам, Уфимцов. Итак: завтра с самого утра приходите ко мне, ясно? На сегодня Вы свободны.
- А мои дела? – неопределённо оглянулся на дверь копиист.
- Свои дела покуда Брусницыну сдадите.
Листъ 45.
Несмотря на то, что Уфимцов появился в конторе за двадцать минут до начала рабочего дня, его старший товарищ Брусницын оказался ещё расторопнее. И потому, едва только юный копиист вошёл в кабинет, тот бросился к нему с извинениями:
- Саш, ну прости ты меня, - схватил он его за ладонь двумя руками. – Ну, загулял, чего не бывает. А ты, я слышал, за меня весь день до вечера трудился, да? Так я отработаю, отработаю! И в погребке с тобой тоже ой как славно посидим, Сашка! А хочешь, я прямо сейчас за тебя вон те твои рапорты перепишу?
- Обязательно перепишешь, - с лёгкой насмешкой ответил ему Уфимцов, высвобождая свою ладонь из объятий. – Я бы, конечно, и без тебя справился, да приказ: нынче ни свет, ни заря явиться к господину Начальнику и быть в его распоряжении. А тебе, Костя, приказано покуда поработать и за меня, так-то, брат. Ну, всё: что нужно, я тебе передал, пойду в приёмную.
- Постой, постой! – схватил его за рукав протоколист. – Давай я сам к нему за тебя схожу! С меня же причитается!
- А и пошли, - улыбаясь, обернулся на него Уфимцов. – Я хоть послушаю, что Широншин на твоё появление скажет. Наверняка хвалить станет. Идёшь?
Глядя на приунывшего Брусницына, копиист ободряюще похлопал его по плечу:
- Это ничего, Костик. Вчера ты, сегодня – я. А назавтра, глядишь, обратно ты. Надо вместе нам держаться: вместе-то, чай, не пропадём.
Предварительно проверив, нет ли поблизости опасных дверей, копиист наскоро обмахнул сапоги и заглянул в секретарскую:
- Здравия желаем-с, Иван Егорович. Его Высоко….
- Заходите, Уфимцов, - перебив копииста, приглашающее поманил емо ладонью Вяткин. - Присаживайтесь, прошу-с. Господин обер-бергмейстер с минуты на минуту будут-с. Хотя…, - добавил он с хитрецой во взгляде, - пунктуальностью они отнюдь не отличаются-с.
Секретарь не ошибся: Широншин появился в конторе только в половине девятого. Явно невыспавшийся, с мешками под глазами и характерным амбре, но в приподнятом настроении. Лишь озорно подмигнув на дежурные приветствия подчинённых, он бодрым шагом проследовал в свой кабинет и заперся там изнутри.
На недоумённый взгляд копииста Вяткин, облегчённо улыбаясь, пояснил:
- Карта, видать, хорошо шла. Его Высокоблагородие, когда в офицерском клубе в банчок много выиграет, завсегда в прекрасном настроении-с, - не поленился он объяснить юноше сию тонкость. – Теперича до обеда у него можно хоть обер-гиттенфервальтера просить – не откажет. Даже прошение на имя Главного начальника, и то подпишет, - отчего-то грустно вздохнул он.
- А после обеда?
- То-то и оно-с, - вторично вздохнул секретарь. – К обеду они обычно становятся очень злые-с. И тогда как бы того, что уже имеешь, не лишиться грешным делом-с. Вы-то сейчас уедете, - завистливо произнёс он, - а мне – оставаться. Не возвращайтесь с худыми вестями, любезный мой Александр Матвеевич. И - не ездите слишком долго. Христом Богом прошу! Право слово, сегодня это чревато-с.
В этот момент в двери кабинета Начальника начал щёлкать ключ, и она отворилась.
- Проходите, Уфимцов, - даже не взглянув на Вяткина, с некоторым азартом в голосе проговорил Широншин. – Присаживайтесь поудобнее, выбирайте себе перо. Итак! На чём мы вчера остановились? Что там просил передать Верходанов?
- «Промедление, обусловленное обстоятельствами, не может считаться оплошностью».
- Так и сказал, каналья? Слово в слово?
- Точно так, ваше Высокоблагородие-с. Слово в слово-с.
- Ох, и каналья же! – принялся потирать ладони Широншин. – Обстоятельства у него, видите ли! Ничего! Мы эти обстоятельства не хуже его самого знаем. А! Извинялся ещё, говорите? Сильно? Тогда пишите: Любезный наш друг Иван Семенович. С сердечным участием принимаем Ваши извинения по поводу обстоятельств…. Что это Вы вдруг остановились?
- Прошу прощения, Ваше Высокоблагородие, - собрав всю волю в кулак, поднялся копиист из-за стола. – Но я не успел ответить на последние два Ваших вопроса.
- Каких это?
- Извинялся ли он, и насколько сильно.
- И?
- Мне показалось, что господин Верходанов приносил свои извинения… не совсем искренне-с.
- Вам показалось? – опершись ладонью о стол, перегнулся к нему Широншин, буквально буравя зрачками мозг юноши. – Или Вы в этом, Уфимцов, уверены?
- Уверен-с. Врал он, - отлично понимая, что залез своей наглой пешкой в чужую шахматную партию, также соврал Уфимцов, трясясь всеми своими поджилками.
- Та-ак, - в раздумье покачивая головой, занял хозяйское место обер-бергмейстер. – Врал, говорите…. То есть – обвиняете во лжи купца первой гильдии. Не много ли на себя берёте, Уфимцов?
- Вы меня спросили, я и ответил, - тихо ответил копиист.
- Хе! А быть может, Вы и правы! – вновь обретя задорное расположение духа, хлопнул ладонью по столешнице Широншин. – Эти шельмы раскольники всегда врут. Переворачивайте черновик, заново писать будем! Итак! К чёртовой матери «любезного друга»! Пишите так. Коротко и ясно: «Купцу первой гильдии Ивану Верходанову» И – с красной строки! – Азартно махнул он рукой. – «Время суть самое страшное из всех обстоятельств. Возвратить завтра то, что упущено сегодня, не является возможным». Чего ещё ждёте? Ставьте внизу две знакомых Вам литеры, и берите коляску. Живо!
Едучи с пакетом за пазухой на бумажную фабрику, Сашка никак не мог понять, откуда в нём самом появилось такое дурное настроение: ведь, вроде, и влез-то то он в игру не по рангу, и знает-то всего ничего, а куда суётся? Оторвут ведь голову-то, как пить дать – оторвут! Однако же то ли азарт, которым его с утра заразил Широншин, то ли природная склонность к острым чувствам, или же ещё что, чуть ли не хором шептали ему в оба уха: «Делай! Всё верно! Всё у тебя получится!». И Захарка, так и не поменявший после скита свой старый нательный крестик на новый, никонианский, сжав его, шептал им в ответ: «Сделаю. Всё верно. У меня всё получится».
В конторе бумажной фабрики от вчерашней пыли ни осталось не следа, но на недавно вымытый пол уже вовсю падала новая, буквально сочащаяся из-за плотно прикрытых дверей, ведущих в цех. Любопытствуя, Уфимцов на несколько мгновений растворил их, и тут же захлопнул. «Вот она как, бумага-то, делается» - изумлённо подумал он, чуть не оглохнув от грохота механизмов и не задохнувшись от тяжёлого пара, который висел в фабричном воздухе до самого потолка, начинаясь чуть ли не уровне пола. Слегка подивившись несокрушимой живучести работающих там мастеровых и подмастерий, он, встав в стороне от двери хозяйского кабинета, осторожно постучал. Подождав немного, копиист постучал погромче. И – опять безрезультатно. Заподозрив, что Верходанова в кабинете нет, он потянул ручку, и дверь бесшумно отворилась.
Хозяин сидел за столом и, бубня себе под нос, постукивал костяшками счетов, время от времени сверяясь с амбарной книгой. Высунувшись из-за двери, Сашка несмело кашлянул.
- Какого лешего?! – гневно вскинулся фабрикант но, узнав в вошедшем копииста, тут же сменил гнев на милость. – Ах, это Вы, любезный Александр Матвеевич! – захлопнув книгу, с гостеприимной улыбкой пошёл ему навстречу Верходанов, протягивая ладонь для рукопожатия. – Рад, безмерно рад Вас видеть в добром здравии-с. Позвольте побеспокоиться: как там Ваша вчерашняя досадная контузия?
- Я о ней уже и позабыл вовсе, - покривил душой копиист.
- Вот и славно! Да, и вот ещё что, - мягко повернул его за локоть к двери купец. – Это на будущее-с: перед входом слева от двери висит шнурок, а здесь – колокольчик, видите? – указал он пальцем на стену. – Потому в следующий раз, когда приедете, дёрните за шнурочек трижды коротко, и я буду знать, что это – именно Вы-с. И не успеете Вы занять место за столом, как Вам подадут чай или кофе. Обратите внимание, прошу, - указал он на другую стену, на которой находилась добрая дюжина шнурков. – Вот отсюда, не вставая с места, я могу вызвать к себе хоть кухарку, хоть старшего мастера, хоть бухгалтера, хоть конюха, да кого угодно-с! Добрая система, хоть и аглицкая!
- А почему «хоть и аглицкая»? – недопонял копиист.
- А что у англичан может быть доброго? Умного – сколько угодно, но вот насчёт добра…, - помотал он в задумчивости головой, - днём с огнём доброго у этих еретиков не сыщешь.
- «От Назарета ли может что добро быти? [18] » – вдруг кто-то дёрнул Сашку за язык. - А покойный господин Меджер?
- Меджер? О, Осип Яковлевич – это разговор особый, - с нескрываемым уважением ответил купец. – Это была светлая голова! И сердце у него было тоже доброе, Царствие ему небесное. Но разве Меджер – настоящий англичанин? Тридцать лет в России прожить – тут поневоле добрым станешь. А что меня с Нафанаилом сравнили… право слово, приятно удивлён-с. Вы что же, всё Святое Писание наизусть знаете?
- Почти-с, - потупил взгляд юноша.
- Любопытно-с, - с улыбкой присел Верходанов на край стола. – Я-то, грешным делом, полагал, что нынешняя молодёжь разве что «Отче наш» помнит, да и то через пень-колоду. Право слово, очень рад, что ошибался. А не напомните ли мне Благовествование от Матфея, главу четвёртую, стих десятый?
- Охотно-с, - ободренный лестью, отозвался Сашка: - «Тогда глагола ему Исус, иди за мною сатана. Писано бо есть, Господу Богу твоему поклонишися, и тому единому послужиши [19] ».
- Великолепно! – беззвучно похлопал в ладоши купец. – А из того же Благовествования, глава пятая, стих четырнадцатый? Или Вы уже устали?
- Отнюдь! Одну секундочку-с, - и Уфимцов, закрыв глаза, приложил палец к губам. – Вспомнил: «Вы есте свет миру, не может град укрытися врьху горы стоя [20] ».
Вчерашние подозрения Верходанова насчёт того, что за обличием копииста может скрываться если не единоверец, то, по крайней мере, человек из своей среды, превратились в окончательную уверенность: ежели то, что мальчишка верно говорит сатане вслед за Спасителем «иди за мною», а не новомодное «отойди», можно ещё объяснить Елисаветинской библией, то как тогда понимать «врьх» и «свет миру» из четырнадцатого стиха? Сто лет, почитай, как положено читать «свет мира». Как будто тот свет, что Христос даровал своим Апостолам, был от мира сего! Всё-то испохабили эти никониане, даже свет.
Помаргивая, купец сделал вид, что стирает платочком в уголках глаз слёзы умиления, и сердечно обнял юношу:
- Благодарю! Благодарствую, дорогой Вы мой Александр Матвеевич! Утешили старика. Да Вы присаживайтесь, прошу-с, - усадил он его за стол. - Итак, Вам чай или кофе? Или же Вы опять спешите-с? Не торопитесь, прошу!
- Опять, - грустно кивнув, достал из кармана письмо Уфимцов.
Пробежав глазами написанное, Верходанов вздохнул и горько улыбнулся:
- О чём я давеча Вам и говорил: у нас поневоле добрым станешь, - и купец, нисколько не стесняясь присутствия постороннего, откинул крышку стоящей на столе шкатулки, и достал из неё пачку белых ассигнаций.
Уфимцов, сделав вид, что целиком поглощён видом за окном, нет-нет, да и бросал беглые взгляды на хозяина. Молодой копиист совершенно не хотел глядеть, как тот заворачивает деньги в бумагу, как капает на срез конверта свечным воском, как прикладывает к нему печать, но его взгляд всякий раз тянуло к деньгам словно бы неким волшебным магнитом.
- Прошу понять меня правильно-с, - подал ему конверт с деньгами Верходанов. – Это я не из недоверия к Вам, дорогой мой Александр Матвеевич, запечатывал-с, отнюдь. В Вашей порядочности я нимало не сомневаюсь. Положено так-с.
- Понимаю-с, - тщетно пытался запихать пухлый конверт копиист во внутренний карман мундира.
- Вам же по Уставу должны портфели выдавать, - с некоторым недоумением следил за его суетными потугами купец.
- Сказали, что наше дело – в конторе сидеть и работать, а не портфелями перед девками форсить.
Рассмеявшись, Верходанов открыл платяной шкаф и, пошуршав там немного, извлёк на свет Божий нечто прямоугольное в нарядном, с вензелями, бордовом тканевом чехле:
- Прошу Вас, - подал он свою находку копиисту. – Не воспринимайте это как подарок, пусть это будет извинением за моё, не сосем достойное, с Вами поведение. И вчера-то перед Вами оконфузился, да ещё и сегодня накричал. Прошу простить меня, Александр Матвеевич.
Уфимцов осторожно распустил узлы на чехле, и его изумлённому взору предстал портфель, да какой! Светло-коричневый, крокодиловой кожи, лакированный, и с золотистыми уголками и защёлкой! Это же не просто мечта всякого шихтмейстера, это – предмет вожделения чиновников даже среднего ранга. У того же Вяткина, хоть он и целый маркшейдер, такового нет. Впрочем, Иван Егорович, тот, похоже, лишь из каких-то одному ему ведомых соображений, ведёт себя незаметно. Наверно, ему хоть генеральский оклад положи – всё одно будет ходить со своим стареньким облезлым портфельчиком.
- Отберут, - будучи не в силах отцепить пальцы от такого драгоценного подарка, чуть ли не простонал копиист.
- Кто отберёт, простите?
- Кто-нибудь из начальства. У них такого нет-с.
- У кого нет?! У Вашего начальства? Конторы золотых промыслов? – укоризненно покачал головой купец. – Ох как ошибаетесь, уважаемый Александр Матвеевич: у них уже всё есть. Причём – давно. Но ежели и вправду опасаетесь, что кто-то посмеет отобрать подарок Верходанова – закажите на портфель табличку: «От Екатеринбургского Купца первой Гильдии…» и так далее. Счёт пусть пришлют мне, я оплачу. Хоть из золота её себе заказывайте, хоть из платины – неважно. Мне лично больше всего золото нравится. А Вам?
- Не стану заказывать, - твёрдо сказал Уфимцов, кидая деньги в портфель. – Просто не отдам портфель, вот и всё. Пусть только попробуют отнять. Не отдам.
- А вот это совсем другое дело! – одобрительно произнёс Верходанов, протягивая ладонь в знак прощания. – Передавайте мой нижайший поклон Николаю Васильевичу. И ещё одна просьба: заезжайте ко мне даже и так, без особого поручения. Или же – заходите домой вечерком, искренне буду рад. И мои дочери, кстати сказать, тоже.
- Я женат-с, - покраснел унтер-шихтмейстер.
- Да? Очень жаль. Но всё равно заходите-с, прошу. Безо всяких там церемониев.
Листъ 46.
Преисполненный чувством честно выполненного долга, а ещё больше – буквально млея от мысли, насколько ему будут завидовать коллеги, когда увидят его портфель, Уфимцов радостно ворвался в секретарскую:
- А вот и я!
- Вижу-с, - несколько насмешливо перевёл взгляд с горящих восторгом глаз юноши на его портфельчик Вяткин.
- Неужто опоздал, Иван Егорович? – вмиг потухшим взором посмотрел на дверь кабинета Начальника промыслов копиист. – А я так торопился-с….
- Кто никогда не торопится, тот никуда не опаздывает. Сиречь – «Festina lente [21] », ежели Вам по-латыни угодно. Учили латынь? Нет? Напрасно, напрасно. Великие мудрецы эти римляне были-с. Куда там французским Вольтерам да Дидеротам. Или же Вы и по-французски тоже ни бельмеса?
- Нет-с, - совершенно смутившись, пробормотал юноша.
- Ах, да: Алтай – Божий край…, - сочувственно покивал секретарь. – К чему в нём суетный французский и вечная латынь? Проходите.
- Куда-с?
- К Начальнику же. Он Вас ждёт. Проходите-с.
- А как он – ещё не злой? – уже откровенно трусил заходить в кабинет Уфимцов.
- Самое что ни на есть предобеденное время, - кивнул на напольные часы Иван Егорович. – Тут уж как повезёт-с. Да ступайте Вы уже!
Как обманутый в своих лучших чувствах и даже – как оплёванный, Сашка проскользнул в кабинет Широншина:
- Ваше приказание выполнено-с, господин обер-бергмейстер! – пряча за спиной лакированную обновку, поклонился он.
- И?
Положив портфель на самый крайний от бергмейстера стул, копиист достал из него конверт и подал его Начальнику:
- Иван Семёнович просили-с передать, - и Уфимцов, демонстративно отвернувшись, во второй раз за день принялся изучать происходящее за окном, с замиранием сердца дожидаясь дальнейших приказаний.
Широншин долго испытывать терпение юноши не стал, и уже через пару прошуршавших бумагой секунд хрипловато заметил, косясь на новоприобретение копииста:
- Цены бы Вам, Уфимцов, не было, ежели бы Вы каждый день с таким портфельчиком возвращались. Неужто Верходанов подарил?
- Так точно-с, - положил Сашка ладони на обновку, решив держаться до последнего. – А Вам-с, Ваше Высокоблагородие, Иван Семенович просили ещё нижайший поклон-с передавать. С заверениями-с.
- Хой-ой-ой…. Да не смешите же Вы! – видимо, недомогая от головной боли, прижал левую ладонь ко лбу Начальник, правой выпроваживая посетителя. – Идите уже! Свободны. Да! Стоять, Уфимцов! Обо всех своих передвижениях впредь докладывать дежурному, ясно? Чтобы я Вас хоть ночью, хоть в кабаке с девками найти мог, ясно? Ну, так и иди ты уже, наконец! – замахал он рукой, гоня копииста из кабинета, словно муху.
Вяткин встретил Сашку в приёмной с ехидной улыбочкой:
- И чего-с?
- Всё хорошо-с, - сердито отозвался утер-шихтмейстер, позабыв про субординацию. – Велено докладываться, где я и чего делаю. «С девками» ему! – никак не мог унять нервенную дрожь в руках копиист, застёгивая замок портфеля. – У меня жена есть, между прочим. Ишь ты, «с девками»! «Откуда портфель»! Откуда надо.
- Александр Матвеевич, ау! – помахал ладонью перед его лицом секретарь. – У Вас не жар, часом? Обсуждать со старшими по званию мнение высокого начальства - это как прикажете понимать? Быть может, стоит послать за доктором?
- Не стоит, - поникнув, пробормотал Уфимцов. – Можно, я рядом с Вами, вот здесь, с краю, присяду, посижу, можно? – и юноша, уставший от треволнений последних суток, без спроса занял место в уголке секретарской и, поставив на колени портфель, скрыл за ним лицо.
Но не успел он присесть, как пришлось вскакивать вновь: негромко напевая модный романс, из кабинета, звеня ключами, вышел Широншин. Заперев дверь, он мазнул равнодушным взглядом по лицам подчинённых:
- Ежели меня станет спрашивать Главный начальник, то я уехал на инспекцию.
- Слушаюсь, - поклонился ему Вяткин. – А если спросят, вернётесь ли?
- Возможно.
Проводив Начальника взглядом, секретарь облегчённо выдохнул:
- Кот на крышу, мыши – в пляс. И да воздастся каждому по делам его. Мы с Вами точно по награде сегодня заслужили. А знаете что? Побудьте-ка минут пять тут за меня, Вас не затруднит-с? Нет? А коли вдруг принесут какое-либо донесение или другой документ, распишитесь в получении, а уж зарегистрирую я его сам, хорошо?
Краем глаза понаблюдав за растерянностью юнца, Вяткин бесшумно поднялся с места и вышел в коридор. А после него свернул не на главную лестницу, как обычно, но направился в кухмистерскую, где лично был лишь единожды, когда принимал по описи реконструкцию резиденции Горного начальства у капитана Малахова. Но то был сентябрь прошлого года, и что жаровни, что плиты там были пустыми и чистыми, а вот теперь…. Даже интересно, как там теперь. Наверняка найдётся причина, чтобы поругать кого.
На беду Секретаря, все повара и поварята, занятые приуготовлением обеда для предпочитающих казённую пищу господ офицеров, не давали ни малейшего повода для ругани, да и сам запах горячих блюд, дурманя не только желудок, но и ум, прогонял все досужие мысли, кроме как о еде. Сглотнув набежавшую слюну, Вяткин подошёл к колдующему над мясным филе пожилому кухмейстеру:
- Бог в помощь!
- И тебе не хворать, - не оборачиваясь, буркнул старик. – Чево надо?
- Всего ничего: два обеда, кофей и пончики.
- Ты чего, нездешний? Порядков не знаешь? – увлечённый процессом перчения, продолжал священнодействовать повар. – Секретарю записку утром подавал? Ежели подавал – принесут, а не подавал – иди вон через улицу в ресторацию, ноги не сотрёшь. Не мешай.
- Такая записка тебя устроит, старый? – вытянул над мясом руку маркшейдер, демонстрируя вышитый золотом манжет.
- Ваше… Ваше Высокоблагородие…, - обернувшись, промямлил кухонный мужик, дрожа от страха подбородком. – Не признал-с! По голосу – не признал-с! Христом Богом прошу – не казните!
Спорить с перепуганным мужиком, что маркшейдер – это еще не «Высокоблагородие», Вяткин не стал, напротив: вдохнув кухонные ароматы, одобрительно кивнул, причмокивая:
- Славно у вас тут пахнет. Хоть свой кабинет сюда переноси – так и жил бы в нём!
– Милости просим-с, - подобострастно захихикал повар. – Завсегда рады-с.
– Цыц! Разболтались тут. А что только по запискам выдаёте – за то хвалю. Порядок, он прежде всего. Но да я отвлёкся: ко мне в секретарскую – два… нет, три обеда, чайник кофею, пончики и коньяк. По высшему разряду и – быстро! Выполнять!
Посмеиваясь, Иван Егорович, бодро стуча каблуками, проследовал обратно в свой кабинет. И что с того, что и действительно обеды разносят лишь по заранее поданным запискам? Да, кто-то без обеда останется, вот и вся беда. Да и то вряд ли: быть у ручья, да не напиться? Наверняка ведь на кухне тоже воруют.
- Ну, как тут у нас? – вошедши в секретарскую, поинтересовался у копииста Вяткин. – Корреспонденция была-с?
- Никак нет, господин маркшейдер!
- Просто замечательный день, - потёр ладони секретарь. – И прошу Вас впредь, когда мы одни, разумеется-с, звать меня по имени-отчеству.
- Слушаюсь, Иван Егорович.
- Хотя бы так, - усмехнулся Вяткин. – Сейчас мы с вами отобедаем-с, да за рюмкой чаю и побеседуем, договорились?
- А вдруг Николай Васильевич вернутся-с? – с опаской покосился Сашка на дверь.
- Эх, молодой человек…, - вздохнул Вяткин, отпирая неприметную дверку в самом углу. – Что нам ответил господин обер-бергмейстер? «Возможно», не так ли-с? А уклончивый ответ начальства нужно понимать как отрицательный, и никак иначе. Уж я-то знаю. Прошу пожаловать в мою келью. Сейчас нам принесут обед, и всё такое прочее. Чем богаты, тем и рады-с. Прошу, - сделал он приглашающий жест рукой.
Выкрашенная бурой масляной краской комнатка секретаря и на самом деле напоминала монашескую келью: крохотная, всего около десяти квадратных аршин [22] , без окна, и с самой скромной обстановкой. Разве что потёртый кожаный диван с когда-то позолоченными ножками намекал на то, что это не монастырская обитель, а помещение, каким-то боком имеющее отношение к власть имущим. Кроме самого дивана, в комнатке стоял небольшой столик простого дерева, две крашеных охряной краской табуретки и вешалка. И, ежели не брать в расчёт висевшие на стенах посудную полку и икону Предтечи, то этим убранство секретарской «кельи» и ограничивалось.
- Хотели списать, да выбросить, представляете-с? – присев на диван, ласково погладил его линялую кожу Вяткин. – Едва уговорил, чтобы мне отдали. Теперь ночи на нём коротаю, когда начальство заполночь с гостями засиживаться изволят-с. Ещё у генерала Шленёва в кабинете стоял-с. Знатный был Начальник, не чета многим другим. Слышали про него? Впрочем, чего это я? – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Вы же с Алтая! Николай Алексеевич же у вас там ныне начальствуют-с. Не довелось встречаться с ним лично, нет? Нет? Впрочем, понятно: оне – цари, а мы для них кто? О, вот и наш обед принесли! – вскочил он, и поманил к себе человека с подносом в руках. – Сюда вот поставь, голубчик. Вот, молодец. Иди, свободен.
- А расписку? – почтительно склонив плюгавую голову, спросил кухонный работник, протягивая список принесённых блюд.
- Какую тебе ещё расписку?! А ну, пошёл прочь! - замахнулся на него принесённой салфеткой секретарь. – Под розги за хамство отдам!
Плюгавый, словно бы ища поддержки, перевёл беспомощный взгляд с маркшейдера на копииста но, не найдя у того в глазах ни грана сочувствия, поспешно ретировался. Посмеиваясь ему вослед, Вяткин заправил салфетку за воротник:
- Народ у нас нежный, ласку любит.
- Какая же тут может быть ласка? – последовал его примеру Уфимцов.
- Эх вы, молодёжь…. Запах от борща чуете, какой? – открыв крышку супницы, принюхался секретарь к ароматам. – Да-да-да-да, божественно-с! Разливайте по тарелкам. А я покуда поясню Вам про ласку. Вот представьте, что я эту самую расписку подписал, и что? День у человека пропал зря, выходит. Скучно и буднично. А так, глядишь, каждому встречному и поперечному хвастаться будет, что его-де, сам маркшейдер Вяткин обидел-с. Оттого-то теперь, что в своих глазах он – за правду невинно пострадавший, и благодарных слушателей у него полно. Глядишь, и нальют ему, сердешному. «С горя», так сказать. И покуда эта его байка в кабаках не надоест, задаром поить будут. Разве это плохо, когда тебя целый месяц угощают, да выслушивают? Он про нас, поверьте, там ещё таких сказочек понарассказывает, что и Ершову [23] не снилось. Таковая вот она, ласка для нашего народа.
- Занятно, - усмехнулся Уфимцов, размешивая в супе сметану. – А ну как он вдруг на Вас жалобу напишет?
- Кому?!
- А хоть бы и самому Главному Начальнику: нашему-то ведомству кухмейстерская напрямую не подчиняется.
- И слава Богу, ежели напишет! – улыбаясь, разлил коньяк по бокальчикам Вяткин. – Перед начальством, дорогой мой Александр Матвеевич, по-мелочи иногда грешить надо-с. И даже – необходимо-с, иначе оно до настоящих твоих грехов доберётся. А тут заранее знаешь, что на этот гнусный донос ответить.
- И что же именно?
- К примеру, на сей случай я отвечу, что расписка была не по форме, и пущай хоть кто со мной спорит: докажу обратное. Ну, для аперитива! – поднял он бокал. – Ваше здоровье, Александр Матвеевич!
- Ваше здоровье, Иван Егорович!
Если две тарелки наваристого борща проскочили у копииста сами собой, то добавочную порцию второго блюда он доедал уже с трудом, с опаской косясь на десерт и пампушки. И попробовать-то всё хотелось, и уже откровенно не лезло. А Вяткин знай его, подначивает:
- Я, дорогой мой Александр Матвеевич, в Ваши годы был едок ещё тот. За десятерых мог справиться, да у одиннадцатого из-под носу кусок спереть! Вот каков я был. И ведь, что странно, худющий был, аки червяк земляной. А теперь и кушаю-то всего ничего, а проклятое пузо так и прёт. Вот от него, от пуза-то, и спину ломит, а что делать? Пройтись бы по городу, подышать, жирок растрясти, да куда с работы деться?
- А в воскресенье? – отдуваясь, с облегчением отодвинул от себя опустевшую тарелку Уфимцов. – Мы вот с женой в воскресенье гуляем-с. Она у меня гулять очень любит-с. Лавки там всякие, галантереи…, - и, сам не заметив того, Сашка страдальчески поморщился.
- Разоряет-с? – сочувственно вздохнул Вяткин.
- Баба же-с…. То есть – женщина-с, - поправился копиист.
- Ха-ха! – хлопнул в ладоши секретарь. – Вы абсолютно правы! Вот оттого-то я на эти променады по воскресеньям и не хожу. Я лучше посплю: и деньги-то целее, и спина почти не болит. А то, бывало, так за день за время этих ваших променадов со знакомцами и прочими накланяешься, что в понедельник встать не можешь. Оп! – насторожился он, подняв палец. - Кто-то пришёл, я сейчас, - и Вяткин, выйдя из каморки в секретарскую, прикрыл за собой дверь.
Копиист сперва пытался было прислушаться к происходившему в кабинете но, вскоре убедившись в полной бесплодности этой идеи, в блаженной истоме сытости прикрыл глаза. А грезилась ему Катерина, причём – в той самой обновке, что она купила за бешеные деньги в «Парижском шике» купца Казанцова. Но эти деньги стоили того, чтобы их потратить: что легкомысленно-кружавчатые розовые панталончики, что полупрозрачный, почти невесомый лиф только подчёркивали то, что есть у настоящей женщины целомудренного и весомого. И это всё богатство принадлежит лишь ему одному, никому неведомому Захарке Русакову из Богом позабытого скита! Впрочем, нет: это всё уже только его, и только – Уфимцова. Какое же счастье, что он – Уфимцов!
- Что-то рановато Вы начали впитывать в себя премудрости канцелярского работника, - вывел его из дремотного состояния голос секретаря. – По крайней мере, с первой по третью. Помните, как она звучит?
- Как? Третья премудрость? «Словом Господним небеса утвердишася, и Духом уст Его вся Сила их [24] »! – всё ещё наполовину пребывая в сладких грёзах, отчеканил юноша.
- Вы это о чём? – недоумённо склонил голову набок Вяткин.
- Вы же сказали слово «премудрость», вот я и…, - в смятении закусил губу копиист.
- Всё равно не понял, прошу уж меня простить, - не отставал от него секретарь. – Третья канцелярская премудрость-то тут при чём?
- Так это… первая – Слово, - по ходу выдумывал юноша, - вторая – Дух уст. Третья же – это Сила вышняя. То бишь – канцелярия-с.
- Вон оно как, - присев на табурет, задумчиво потеребил пальцем кончик носа секретарь. – Мудрёно. Чего только на Алтае не бывает. Кстати: а там у вас, когда в унтер-шихтмейстеры посвящают, что поют? «Мастер наш», как и здесь?
- Простите?
- Да при посвящении же! «Мастер наш, иже еси на канцелярьех! Да спалится имя твое, да преидет царствие твое, да будет доля твоя [25] …», ну? Что, неужто не пели такого?! Да уж…. Надо выпить, - обновил бокалы секретарь. – И что тогда у вас там на посвящениях поют, позвольте полюбопытствовать?
- «Гаудеамус» - к собственному счастью, кстати припомнил название студенческого гимна копиист.
- Как-как, «Гаудеамус»?! – и маркшейдер поморщился, словно бы от запаха нечистот. – Наносные столичные штучки, скукота…. Придётся, видимо, заново Вас посвящать. По-нашему, по-уральски, а то, не зная броду, легко можете и шею себе сгоряча свернуть. Итак, за премудрость! – чокнулся бокалом с копиистом Вяткин. – За «Будем жить, пока полны юности и силы [26] » на горный манир. Теперь внимательно слушайте: первая из канцелярских премудростей звучит так: «Аз есмь Сон твой, изведый тя от земли Египетския от дому работы…», за ней следуют «Не сотвори себе работы…», «Не возмещи имени…», и вплоть до «Не пожелай работы искреннаго твоего, ни стола его, ни стула его [27] …», ясно? Завтра у Брусницына весь текст спросите, и чтобы назубок мне всё помнили!
Уфимцова от подобного богохульства всего аж передёрнуло, но секретарь воспринял это по-своему:
- Вам что, коньяк не по вкусу пришёлся? – недоумённо принюхался он к бокалу. – Да нет, Францией точно пахнет. Как и Ваш портфель, кстати. Быть может, хоть мне раскроете превеликую тайну его появления? Признаюсь, - приложил он руку к сердцу, - я весь извёлся в предположениях. Чего такого Вы сказали Ивану Семёновичу, что тот столь расщедрился?
- Ничего особенного-с, - окончательно утвердившись в мнении, что даже самая хорошая вещь имеет свои дурные стороны, потупился Сашка. – Просто я ему сказал-с, что портфели нам не выдают, дабы мы ими перед девками не форсили-с.
- Прошу прощения, но – не то. Всего за одну шуточку подарками по пятьдесят рублей не разбрасываются-с, - тщательно чистя ножичком яблоко, вздохнул секретарь. – Тут явно нечто другое-с. Нет, Вы вправе не говорить всю правду, но кому от этого станет лучше? Ни-ко-му: ни Вашему начальству, ни Верходанову, а уж про Вас лично я и вовсе молчу. Отошлём обратно на Алтай от греха подальше, и вся недолга.
«Отсылаться обратно» на Алтай, на котором отродясь не был, и где его наверняка не признают и арестуют как самозванца, Уфимцов решительно не желал, и потому, испугавшись до холодного пота на лбу, принялся за перечисление обсуждавшихся с купцом тем:
- Об англицких механизмах мы говорили! О Священном писании! – горячо начал он перечисление, оставляя вчерашнее происшествие с дверью как крайний случай. – Я ему Библию на память читал, может, оттого-с?
- Библию? На память?! – полезли от изумления брови на лоб у Вяткина. - Вы хотите сказать, что Писание назубок знаете? До самой последней буквы?
- Вот и Иван Семенович сразу не поверили-с! - словно утопающий за соломинку, радостно ухватился за спасительную мысль Сашка. – Он меня трижды спрашивал о разных стихах, и я ему верно ответил-с. На всё! Могу повторить, ежели прикажете-с!
- Повторить – это мысль хорошая, - покачивая головой, обновил бокалы коньяком секретарь. – Но не к каждому случаю применимая. Пожалуй, Вы правы: Ваши познания Верходанову не могли не прийтись по вкусу. Ваше здоровье! Прозит!
Закусывая заморский напиток очищенном от кожуры яблочком, Иван Егорович с напускной ленцой во взгляде изучал молодого копииста. Нет, то, что тот смущается, как красна девица, это пройдёт. Пуглив и на удивление набожен: это может быть и хорошо, и плохо. Корыстолюбив, но до какой степени? Или же, быть может, он попросту – франт, и ему каждая обновка дороже отца родного? Вон, и мундирчик-то у него почти как с иголочки, и сапоги-то чистит чуть ли не на каждом шагу. А как прикажете доверять человеку, у которого даже под ногтями грязи нет? Чистюля и чистоплюй, ни дать, ни взять.
С другой же стороны, его и настоящим франтом-то не обзовёшь: нет в нём того пустозвонства и кичливости, что так присущи молодым унтер-офицерам. Этот Уфимцов, он человечек со своим особенным, как почерк, представлением о жизни. Причём – двойственным. Не читал бы Вяткин его формуляр, точно решил бы, что копиист – единоверец: те такие же набожные чистюли с десятью пудами раскаяний за пазухой. Одной рукой воруют, а другой – крестятся.
Впрочем, судя по документам, покойные ныне родители Уфимцова были православными, но никак не единоверцами. Но всё же Вяткин готов хоть с кем об заклад своего годового жалованья биться, что деды у копииста были точно из раскольников! И, ежели он прав, то из этого можно будет извлечь для себя в будущем кой-какие выгоды.
- Итак, вернёмся к Священному Писанию, - пересев на диван, скрестил руки на животе Вяткин. – Безусловно, его каждый православный христианин знать должен, но не обязан, верно? Канцелярист же, - похлопал он ладонью по Сашкиной обновке, - и Законы, и Уставы, и Артикулы наизусть помнить не токмо должен, но и обязан. К примеру, скажите мне, на основании какого такого волшебного предписания Вы, унтер-шихтмейстер второго класса, имеете право носить такой дорогой портфель, а? Отвечать, быстро!
- Быстро? А что, я… Я не имею? – растерянно потыкал себя копиист пальцем чуть пониже левой ключицы.
- Согласно Узаконения о мундирах горных чинов 1755-го года – нет. Категорически, - сочувственно вздохнул секретарь, в полглаза с усмешкой поглядывая на юношу. - Процитировать его Вам, нет? Не хотите?
- И что тогда? – совершенно понурился Сашка.
- Путей два: либо ждать, когда дослужитесь до твёрдого четырнадцатого класса, а это года три-четыре, или же зубрить наше горное законодательство, причём куда как шибче, чем эту вашу Библию.
- Я не понял….
- Не понял он! – картинно всплеснул руками Вяткин. – То-то и оно, что не понял! Хорошо, на сей раз сжалюсь: итак, младшим офицерам, тем паче – ещё не имеющим никаких должностей, по Уставу семьсот пятьдесят пятого «ношение вещей роскошных» воспрещено. Однако же: оговариваются ли в более позднем, восемьсот тридцать третьего года Уставе подобные мелочи, как портфель? Отнюдь! В нём лишь указано, каковы должны быть трости и из чего изготовлен темляк Вашей шпаги! Посему запомните, Уфимцов: над Вами закон – один, зато Вы – хозяин над всеми законами! Накрепко это запомните. И вместо того, чтобы совершать променады со своею супругою, да кемарить после обеда, учите законы. Иного способа, не имея покровителя в столицах, сделать карьеру для нашего брата не представляется возможным.
- Так законов-то, их вон сколько, - несмело заметил юноша. – Даже и непонятно, с какого конца к ним подступиться.
- Понимаю, - вспомнив о коньяке, возвратился Вяткин на свою табуретку. – Я тоже когда-то, как и Вы сейчас, всего этого пугался. Слава Богу, учителя оказались хорошие, подсказали, да научили. Что вздыхаете? Где таковых взять, верно? Между тем сие нетрудно: толкового ученика учитель сам найдёт. Надобно лишь иметь старание учиться.
- Я… я имею, - с надеждой взглянул Сашка на секретаря.
- Будем надеяться. Только зарубите себе на носу: ученик должен во всём повиноваться учителю, иначе… сами понимаете, что происходит.
- Алтай? – выдохнул Уфимцов.
- Да хоть Кавказ или же Аляска! Кстати, чего это Вы именно Алтая так боитесь? Я читал, конечно, что тамошнее начальство о Вас отзывается не слишком лестно, но здесь-то Вы себя покуда рекомендуете только с наилучшей стороны. Странно. Неужто так лихо набедокурили?
- Да там…, - замямлил копиист, - дело такое вышло… Деликатное-с….
- И это в Ваши-то годы! – укоризненно покачал головой Вяткин. – Нет, то, что оженились ещё до совершеннолетия – Господь с Вами! Но тогда-то Вам сколько было? Шестнадцать?
- Пятнадцать, - всеми фибрами души ненавидя настоящего Уфимцова за его неведомые прегрешения, покраснел за него Сашка.
- И куда только мир катится? – по-старушечьи всплеснул ручками секретарь. – Или, может, оговорили это Вас? Ну? Молчите? Впрочем, понимаю: деликатность, чтоб её. Но ежели Вы и здесь допустите нечто подобное – сразу Алтай, так и знайте!
- Да я никогда-с…! – прижав ладони к груди, взмолился копиист. – Никогда-с.
Посопев, Вяткин тяжело поднялся на ноги и вышел в секретарскую. Вернувшись менее чем через минуту, он сдул с увесистой, в тяжёлом кожаном переплете книги, слой пыли:
- Давненько я ей, маленькой, не пользовался, - положив «малютку» на стол перед Уфимцовым, любовно провёл по ней ладонью Иван Егорович. – Это – «Соборное Уложение» Алексея Михайловича шестьсот сорок девятого года. Краеугольный камень всего нынешнего законодательства, так сказать. Двадцать пять глав и девятьсот шестьдесят семь статей, да…, - вновь погладил Уложение секретарь. – Я тоже с него, родимого, начинал. Всё с него пошло: и Петровские Воинские Артикулы, и Морской Устав, и Полевое уголовное Уложение [28] , и даже наша святая святых – Проэкт Горного Положения восемьсот шестого. Да все нынешние указы и предписания, они – отсюда. Итак! – хлопнув в ладоши, азартно потёр их Вяткин, хитро посматривая на копииста. - Сейчас берёте уложение, и идёте его учить. Приходите завтра сюда же перед обедом, и чтобы первые пять листов от зубов у Вас отскакивали!
Уфимцов, приоткрыв книгу, посмотрел на размер шрифта и, поклонившись, спросил Ивана Егоровича:
- Десять листов-с, ежели позволите-с.
Листъ 47.
Радуясь нежному весеннему солнышку и столь щедрой на подарки жизни, Уфимцов в распахнутой шинели даже не шёл, - звонко шлёпая сапогами по лужам, он летел на службу. Ему до зуда на языке хотелось петь во весь голос, хотелось смеяться и шутить хоть с монахом, хоть с последним оборванцем, - настолько он был окрылён радостью свершившегося сегодня поутру чуда. И плевать, что он впервые в жизни опаздывает на работу уже ажнов на восемь минут – пустое! Куда как важнее, что он сегодня стал отцом! И Катюша-то как подгадала! Просили себе у Бога дочурку, и на тебе – дочка! Пухленькая такая, красненькая – вся в мамку!
Эх, и молодец всё-таки Катерина! Вроде бы всего-то вчера с ней по случаю Благовещения в небо птичек выпускали, да журавликов перелётных на небушке высматривали, а сегодня, выходит, что добрый то знак был: трое их в семье стало. Один мужик, да две бабы. Недаром, видать, говорят, что Благовещенье – бабий праздник.
Пожалуй, надо будет дочку Натальей назвать, в честь своей любимой старшей сестрёнки, а то что это за имена такие впереди сплошь по Святцам? Сегодня ещё куда ни шло, Христина, а назавтра и вовсе Фронтина! Куда дочке горного чиновника, да с таким именем? Во фрондизме [29] ещё обвинят, Боже упаси.
А, вон и опять по небу журавли полетели! Курлыкают от радости возвращения на родину, родимые. Как там мамка говаривала? «Журавель летит к нам с моря – поубавит нам горя»? Эх, тятька да мамка! Как же жалко, что вы до сего дня не дожили, внучку не увидели, да за сына не порадовались. У которого, как ни странно, и горя-то уже никакого нет. Было когда-то горе, да ныне всё вышло.
Ведь разве это напасть, что дядья на правах «спасителей» в воскресенье поздравлять с новорожденной пожалуют, да опять свою вечную песню о золоте Пирогова заведут? Пускай их: дядьки, едва только с полгода назад прослышали о том, с кем водит дружество Сашка, стали куда как покладистей, и даже зовут-то величают его не иначе, как на «Вы» и Александром Матвеевичем, вот так-то!
Эх, кого бы ещё из начальства дочке в крёстные заманить – и вовсе хорошо было бы! Очинно даже мечтательно. Понятно, что о самом Начальнике золотых промыслов и думать нечего, но отчего бы не помечтать об Иване Егоровиче? Впрочем, именно что помечтать: к чему тому кум, который ниже его аж на шесть ступенек в табели о рангах? Даже смешно: чтобы маркшейдер, да со Знаком отличия «за безпорочную службу» на груди, и крёстным у какого-то там унтер-шихтмейстера? Крайне сомнительно.
Придётся, видимо, прежнее начальство с Березовского завода приглашать, там не откажут: им ещё один глаз в Главной канцелярии явно не промешает. Однако и в Березовском ниже обер-берггешворена опускаться никак нельзя: не хватало ещё лет через десять и кума за собой по карьерной лестнице тащить.
- И где тебя носит?! – сходу накинулся на него в кабинете непосредственный начальник, а заодним и друг, Коська Брусницын. – Тебя, остолоп, уже Иван Егорович спрашивали-с! Чего лыбиссья?!
- А того, - не торопясь, повесил шинель на вешалку Уфимцов. – Мы их дольше ждали. Пущай теперь и они обождут.
- Ты это чего, охрененное наследство какое получил? – хлопая в недоумении глазами, пробормотал Брусницын.
- Охрененней некуда, Костя: дочка у меня народилась! – в сердечном порыве обнял дружка копиист. – По сравнении с этим всё остальное – пыль!
- Фиии! – отстранился от него протоколист, как от чумного. – Нашёл тоже наследство!
- Да ну тебя, - принялся за чистку обуви Сашка. – Ничего-то ты в жизни не понимаешь. Для кого себя бережёшь? Для генеральши какой престарелой? Двадцать один год ведь уже. Так ведь и сам не заметишь, как состаришься. Ну, ладно, я пошёл, - взглянул он на часы. – Да… пятнадцать минут…. Могут и на самом деле прогневаться.
Невзирая на свалившееся на него счастье, к секретарской Уфимцов подходил с известной опаской: да, он стал любимым, да что там любимым! – единственным учеником у Ивана Егоровича, и выучил назубок практически всё законодательство, находящееся в компетенции Главного Начальника Горных заводов Хребта Уральского, а значит – заодно и Сибири, и Кавказа, да и всего прочего, что за пределами коренной России [30] . Да, до полного изучения всяческих там Указов, Протоколов и Предписаний осталось ещё года на три, а то и на все пять, но дело это поправимое.
То же самое касается и французского с латынью, что зачем-то после Рождества, поругиваясь на новшества в образовании будущих горных инженеров [31] , принудил его штудировать Вяткин. Голова от них, конечно, пухнет почище всяких там указов, зато уже сейчас копиист может без запинки прочесть любой текст на этих языках. И неважно, что он в них почти ничего не понимает, зато Ивану Егоровичу его дикция очень по вкусу.
Только вот как понравится ему сегодняшнее опоздание на целых семнадцать минут – Бог весть. Перекрестившись, Уфимцов вступил за порог, и встал по стойке «смирно» справа от двери.
- Унтер-шихтмейстер второго класса Уфимцов по вашему приказанию прибыл.
- И-и-и? – не отрывая взгляда от бумаг, почти пропел тенорком, не сулящим ничего хорошего, Вяткин.
- И – вот! - совершенно потеряв голову от собственной решительности, промаршировал до стола копиист. – Прошу оказать нам великую честь, Ваше благородие! Вовек не забуду!
- Ты чего это?! – опешил секретарь, выронив карандаш из руки. – И кому это – «нам»?
- Нам, Ваше благородие! – боясь потерять самообладание, выпалил Сашка. – Мне, Катьке и Наташеньке! Станьте крёстным у моей дочки, прошу!
Сглотнув слюну, секретарь недоуменным взором исподлобья встретился с Сашкиным взглядом.
- У тебя, Саш, чего: дочка родилась? Когда это успела? Я же всего вчера вас с женой в храме видел!
- Сегодня утром-с, - словно бы виновато, потупился Уфимцов.
Здесь Иван Егорович смутился сам: да, он что вчера, что год назад отмечал, что жена у копииста весьма дородная, но чтобы та была на сносях? Вовек бы не подумал. Она вроде бы всегда такая была. Большая. Как пышка. Ишь ты! Пышка пышку родила, выходит. Встав из-за стола, Вяткин с улыбкой пожал руку копиисту:
- Поздравляю, дорогой Александр мой Матвеевич! От всего сердца поздравляю, право слово! Вот уж чего не ожидал… не заметил даже, прости старика. Ну, и ладно, ладно, - заметив выступившие на глазах ученика слёзы, от умиления прослезился и он сам. – Ты это… сегодня там всё оформляй, как надо. Пособие и прочее, чего тебя учить, знаешь. Учишь вас на свою голову... Всё-всё, сегодня ты от службы уволен, беги уже, папаша! – и Вяткин, помаргивая, вернулся на своё место.
- А крёстным? – вкрадчиво спросил его Уфимцов.
- Подумаю. Скорее всего, - принял серьёзный вид Вяткин, пододвигая к себе бумаги.
- Значит – «нет», - с горькой обидой в голосе выдохнул Сашка. – Благодарю Вас за увольнение, Ваше благородие. Разрешите идти?
- Ты чего это, Саш? – выпрямился в кресле секретарь. – Обиделся, что ли? Я же сказал тебе: иди, оформляй. Я же не говорил «нет».
- Вы, Ваше благородие, изволили сказать-с «подумаю». А я отчётливо помню те слова, что вы произнесли прошлым летом: «уклончивый ответ начальства нужно понимать как отрицательный, и никак иначе». Потому позвольте откланяться.
- Саша! – вскочил на ноги Вяткин и, суетливо зажестикулировав, сперва плюнул в сердцах на пол, а затем, смачно хлопнув себя по ляжкам, воскликнул. – Ну, уел! Уел ты старика! Да стой же ты, шельма! Это же я так сказал…. Прости, прости. Ты же мне почти как сын, и вот такое…, - вновь принялся он выписывать рукой возле головы невидимые круги. – Одним словом: крестины назначай на воскресенье в Екатерининском соборе. Подойдёшь там к иерею Александру Левитскому, скажешь, что от меня. Ну, чего стоишь? Ждёшь, что я тебя «за великую честь» благодарить начну? Так вот: покуда и вправду не начал, иди, а? А то сердечко у меня что-то уже совсем разволновалось, - с силой погладил он грудь. – И: спасибо тебе, Александр Матвеевич. Я и вправду рад. И за тебя, и за себя. И за нашу общую дочь. Беги. Беги, сынок.
Окрылённый удачей, Уфимцов вихрем ворвался в свой кабинет:
- Гуляем, господа! Костя, Андрюха, на воскресенье ничего такого не намечайте: днём прошу всех присутствовать на крестинах у моей дочки, вечером же – банкет! Ну а тебя, Николай Карлович, как лютеранина, - подошёл он к столу Ирмана, - в храм ходить, конечно, никак не обязываю, но на банкет явиться во всей своей красе уж будь любезен. Какой же банкет, да без такого важного чиновника?
- Саш, ну чего ты вечно к моему чину [32] , да вероисповеданию привязываешься? – досадливо поморщился краснощёкий увалень Ирман. - Ну, повезло мне в прошлом году, да и как было не повести? Всем подряд же повышения были: и Томсону, и Габерланду и Ренке, и Райнгольду….
- Вот-вот! – перебил его Уфимцов. – Сплошь ваш брат-немец! А из русских только лишь Матвееву да Гилёву дали. Да шучу, шучу. Знаю, что заслужил ты свой чин. Так придёшь?
- Томсон – из англичан, - буркнул лютеранин. – Приду, конечно. И в храм тоже, мне у вас нравится. Поют у вас красиво, - мечтательно разулыбался он. – Не то, что у нас: как завоют хором, так хоть вон беги. А уж когда дядя Мундт с моим папашкой начинают голосить…, - сделал он такие страшные глаза, что все канцеляристы расхохотались, - тогда знаете, как я завидую вам, братцы мои?
- Так крестись в нашу веру, кто не даёт? - всё ещё посмеиваясь, спросил его копиист.
- Так отец и не даёт, - вздохнул Николай. – Говорит, что проклянёт, да наследства лишит. Хотя какое у него наследство? Ночной горшок да стоптанный сапожок. А нас, братьев, пятеро. Даже не представляю, как делить станем.
Здесь канцеляристы сызнова грохнули смехом, хоть и знали, что у папаши Карла за годы службы в России накоплено денег немало. А если к этому добавить ещё и средства покойного деда сослуживца, Андрея Аврамовича Ирмана, приехавшего на Урал ещё при Елизавете, то даже при дележе на пятерых каждому капиталец доставался бы вполне себе кругленький. Впрочем, до этого дележа ещё как пешком до Америки: пятидесятилетний дядя Карл, работающий горным исправником [33] на Турчаниновских заводах, делиться с сыновьями своим богатством отнюдь не торопится и даже вполне может им устроить «подарочек» в виде очередного наследника.
Отсмеявшись, Сашка обвёл товарищей взглядом:
- Итак, друзья, сегодня поработаете за меня, а я покуда позанимаюсь делами семейными. Ежели всё успею, можем вечером полчасика и в погребочке посидеть. Может, хоть там меня кто-то поздравит, а то все как воды в рот набрали. Здесь-то что, начальства боитесь?
- А то как же! – подмигнул ему Брусницын. – А ну, господа, гип-гип! – Но вместо дружного «ура» все лишь слаженно показали Уфимцову кукиш. – Извини, но глотки совсем пересохли, - развёл руками Костя. – Придётся, видать, вечера дожидаться. Кстати, ты хоть крёстного-то для дочки нашёл? А то мы здесь все чуть не передрались за честь породниться с тобой.
- А чего его искать? Он тут везде, - усмехнулся Сашка, не желая до поры до времени раскрывать имя будущего кума, чтобы не сглазить и не вызвать преждевременных кривотолков. – Ладно, я побежал договариваться. А вы – за работу, бездельники! Расфордыбачились тут…. Вечером всё проверю! Пока!
Константин, куражась, сделал вид, что пинком под зад выпроваживает направившегося к выходу копииста, но по его глазам Уфимцов понял: Коська догадался-таки, кто станет крестным у Наташеньки, и оттого жутко завидует. Вот-вот, и пущай он и дальше ждёт свою генеральшу, так ему и надо! Счастье даётся в руки лишь тому, кто делает, а не тому, кто, лёжа на боку манны небесной ждёт.
Жалко, конечно, что Ирмана сегодня наверняка опять на вечеринке не будет: его родители в железном кулаке держат. Особенно мать: Марта Генриховна запросто и поколотить может, когда мужа дома нет. Да и при Карле Ивановиче не шибко-то разгуляешься, хоть и куда как добрее он своей супружницы, однако же и с ним ухо нужно держать востро. Не буди лихо, как говорится.
А так Колька Ирман – золото-парень, хоть и в столице учился, да чин имеет, в отличие от них от всех, унтеров. Но – не зазнаётся: и пошутить-то горазд, и стихи читает наизусть так, что заслушаешься. И где он их такие берёт? Ведь надо тебе, к примеру, о любви – пожалуйста; душа песни просит – и вновь что-нибудь припомнит, а уж смешных строф он помнит столько, что можно часами его слушать – не переслушаешь.
Но при этом всём и скряга последний, за копеечку удавится. Нет, что расплачивается со всеми наравне честь по чести – это у него не отнять, но чтобы дать половому «на чай» - невиданное дело. Он даже нищим на паперти подаёт, словно бы сверяясь по списку: сперва внимательно посмотрит, кто перед ним и, ежели человек достоин жалости, подаёт. Странные они люди, эти немцы. Сказано же им «не судите», а они всё одно судят.
А вот Сашке, похоже, придётся всерьёз тряхнуть мошной: священникам за обряд – заплати, свечей каждому приглашённому купи, гостей попотчуй, да пригласительные всем на красивых бланках по почте отправь. Потом пошлины за оформление новорожденной, гербовые сборы, освидетельствования и прочее…. Дай Бог в ту сотню рублей, что он утром захватил с собой из кубышки, нажитой непосильным трудом в Берёзовском заводе, уложиться.
И вот что ещё огорчает: приглашения придётся рассылать всем. Даже раскольнику Верходанову, не говоря уж о бывшем начальстве с Березовского. А иначе нельзя: сочтут, что кумовством зазнался. Понятно, что на сам банкет явится от силы лишь человек двадцать, не считая Катюшиной родни, но и это влетит ой в какую копеечку. И больше-то, чем сто рублей, тратиться нельзя: сразу подозревать начнут, «что, да откуда». Но да Бог не выдаст, начальство не съест.
Листъ 48.
Осторожно потряхивая мутной головой, Уфимцов, встав пораньше понедельничным утром, принялся за ревизию подарков. А подарков было… тьмы и тьмы. И, ежели с теми, что большие и в коробках, они с супругой разобрались ещё вчера вечером, то самое главное, то бишь – конверты, Сашка отложил на утро. Оттого, наверно, и не выспался: всё мнилось ему, что подарят ему… ну, пусть не тыщу, но хотя бы столько, чтобы на постройку нового дома, что без клопов, хватило. А что? Ничейная земелька в сорок квадратных сажен с гнилой хибаркой посередь на Успенской между Отрясихой и Сибирским трактом пустует же, верно? Сколько копиист в архивах не искал концов, а её владельца найти так и не смог.
А сие означает, что землица та ничейная, и остаётся лишь подать заявку, согласовать её с архитектором, бургомистром, кому надо «поклониться», и можно будет строить. На каменный дом, разумеется, средств недостаточно, но на бревенчатый с каменным цоколем рублей шестьсот должно хватить. Здесь главное – земля. И чтобы поближе к работе: на Уктусе-то землицу хоть почти даром бери, а в городе она больших денег стоит.
Подведя весьма утешительный для себя итог, насчитывающий восемьсот сорок два рубля, Уфимцов ещё раз рассмотрел конверты: итак, самые большие суммы внесли те, которые свои подарки не подписали. Три белых сотни и столько же ассигнаций по пятьдесят. Остальное ясно: кто во что горазд. Особенно его родной второй стол [34] отличился: ажнов двадцатью двумя рублям осчастливил. Интересно, как это понимать? Все сбросились по семь рублей, и кто-то накинул рубль сверху? Да нет, скорее, это Костя с Андрейкой по десять дали, а Ирман, как всегда, поскромничал. Хотя… обычно он больше рубля не даёт. Впрочем, быть может, это мартовское солнышко немцу головку напекло, вот он аж на целых два рубля и расщедрился?
Наскоро позавтракав и нежно расцеловав своё маленькое семейство, Сашка спешно побежал на работу. Во-первых, увлеченный подсчётами, он не заметил, что время уже почти вышло и, во-вторых, надо дооформить документы на Наташеньку. Выписку о крещении из метрической книги им подавай, ишь ты! Унтер-офицеру на слово уже не верят, бестии. Особенно – в бухгалтерии. Вынь им бумажку, да положь, крючкотворам. Поистине крючкотворы, и даже похлеще, чем у них в канцелярии. Креста на них, рабах циферок и бумажек, нет!
На скорую руку, всего часа за четыре, разобравшись с накопившимися документами, и отдав выписку из метрики в бухгалтерию, Уфимцов в нетерпении посматривал на часы в ожидании обеда. И до чего же он полюбил это обеденное и, тем паче – послеобеденное время, проведённое с Иваном Егоровичем! И суть не в мастерстве здешних поваров, а в том, что в отпущенные для послеобеденного отдыха два часа копиист сперва докладывал учителю, что он успел изучить за прошедшие сутки, а потом начиналось самое интересное и захватывающее, а именно – игра. И ему, Уфимцову, предстояло на основании законодательства доказать, что чёрное – это белое. Или же – наоборот.
Разбирали всякое: и суды между Демидовыми и Яковлевыми, между казной и заводчиками, и даже между крестьянами и их господами. И не суть, что Уфимцов за всё время обучения не одержал ни одной чистой победы, но всё чаще и чаще получалось так, что спорщики при отстаивании собственных позиций находили столь непоколебимые доказательства собственной правоты, что всё оканчивалось непременной констатацией: «Закон – это дышло в руках умелого чиновника» и пожатием рук. Кроме того, Сашка на целый день получал высокое звание «коллеги» и вознаграждался премиальной рюмкой коньяку. После чего начинались мучения с французским и латынью, но это уже не так занимательно.
И тут его сладкое предвкушение общением с учителем было прервано самым бесцеремонным образом:
- Александр Матвеевич, Вас к Начальнику! - заглянул в двери посыльный.
Копиист недоумённо посмотрел на брегет: до обеда ещё целых двенадцать минут, странно. Вяткин обычно до секунды пунктуален, да и не стал бы он вызывать его через посыльного. Или это сам Широншин его к себе требует? Может, тоже лично поздравить хочет? Или же гадостью какой озадачить? Поди, разбери их, этих начальников. Вздохнув, Уфимцов тщательно протёр специально заведённой бархоткой сапоги, одёрнул мундир и подмигнул мучающимся с похмелья друзьям:
- Жалко, что пилюль от вчерашнего ещё не изобрели, да?
- А как же рассол? – просипел Ирман.
- Тебе он сегодня что, шибко помог? Вот то-то же. Ну, я побежал.
Сразу же после входа в секретарскую все его последние радужные надежды рассеялись, как утренний туман после сильного порыва ветра:
- Похоже, не судьба нам сегодня вдвоём отобедать, - хмуро пожал ему руку Вяткин. – А жаль: сегодня твой любимый супчик по-грузински будет. А на горячее…, - и тут секретарь заметил полные тоски глаза копииста. – Но я тебе оставлю. Подогреем на печке, и всё. Ну, иди уже, его Высокоблагородие ждут, сердятся-с! – чуть ли не силой выпроводил ученика Вяткин в кабинет Начальника золотых промыслов.
Отлично зная на собственном горьком опыте, что Широншин терпеть не может, когда подчинённые докладывают по Уставу и во весь голос, Уфимцев чуть ли не шёпотом рапортовал о своём приходе. Николай Васильевич, едва заметно кивнув на приветствие, даже не предложил юноше стул и сразу перешёл к делу:
- Итак, запоминайте, Уфимцов: «Присланные Вами для исследования в лаборатории образцы руд не дают ожидаемых результатов. Требуется повторный анализ». Всё.
Выйдя в секретарскую, Сашка не преминул первым делом пожаловаться Вяткину на начальника:
- Даже не поздравил. Езжай, говорит, и всё.
- Так и езжай! – сердито пресёк его секретарь. – И не смей мне тут больше! Начальство само знает, что когда надо. Коней я уже приказал запрячь, одевайся и езжай.
Старик знал, что говорил: ему самому сегодня с утра за самоуправство с крестинами так досталось, что и вспоминать не хочется. «Какое Вы имели право нарушать субординацию? Что за любимчики среди низшего состава? Хотите, чтобы Вас самого до шихтмейстера разжаловали?», и так далее. И против таких аргументов даже всё мировое законодательство, вкупе со скрижалями Моисея, бессильно.
Нет, то, что его не разжалуют, и даже не оштрафуют, это яснее ясного. Первоклассный секретарь, он двух начальников стоит. Что, по сути, без него, Вяткина, есть эти начальники? Только и знают себе: «напишите так, чтобы в итоге взыскать с имярека столько-то, а денежные средства зачислить в главный приход». Или же, «имярек допустил непростительную оплошность, а за что и как – сами придумаете». А что? Ведь именно так, и именно такими, как он, все циркуляры, постановления да решения и пишутся. «Закон – что дышло», эх…. А чиновник, видать, это как дышельная лошадка, что весь этот бумажный возок тянет. Ох, и тяжек же он, зараза.
И оттого начальству утрешний выговор с рук спускать никак нельзя. Пусть знают своё место, выскочки сопливые. А то ишь, – едва за тридцать, и на него, который уже более двадцати лет верой и правдой Государю служит, покрикивать! Покровители в столице у них! Совсем не думают, дурачки, что настоящий чиновник, ежели его всерьёз оскорбить, может за полгода так очернить своего непосредственного начальника, что тому вовек перед высшей властью не отмыться.
Это один, отдельно взятый документ, может быть хорош или же плох, но… когда все по раздельности хороши, а вместе – хуже некуда, тогда на их основании можно разыграть такую собственную партию, что небесам жарко станет. И чтобы залить раздутый незаметным чиновником пожар, в столице этого нерадивого начальника попросту решат снять, как того же Осипова, и пошлют баранов в горах пасти. Здесь главное – это выждать момент, и предоставить копии документов той партии, что в очередной раз стремится сменить власть у них в Корпусе горных инженеров и Министерстве финансов. И пусть знают все эти начальнички: отнюдь не они правят миром, а мы, чиновники! «Дышельные лошадки», так вас растак!
Листъ 49.
Покуда Вяткин вынашивал планы своей «страшной мести», Уфимцов, трясясь в казённой коляске, мучительно жалел, что не захватил с собой фляжку с водой. Дорога-то вон, по весенней распутице предстоит ой какая долгая. Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать вчерашний банкет, устроенный им в герберге [35] первого разряда старика Гессена.
Отставной бергмейстер Гессен, надо отдать ему должное, расстарался как надо, - всё и на самом деле было по первому разряду: со свежайшими скатертями и салфетками, начищенными до зеркального блеска столовыми приборами, со многими переменами блюд, а какие были вина! Никаких тебе простых водок, только отобранные знатоком вин Вяткиным напитки. Что ни говори, а учитель, тем паче – секретарь, он и в напитках должен лучше всех разбираться.
Вот эти самые напитки-то вчера чуть всё и не сгубили. Нет, спервоначала-то всё было чинно-благородно: они с Катюшей сидят во главе стола, Иван Егорович – на своём особенном месте справа от копииста, совмещая в себе три ипостаси зараз: и отца, и брата, и почётного гостя. Рядом с супружницей – её родители, за ними расположились сослуживцы, а после них, на самом конце – прочая многочисленная родня с Берёзовского и Шарташа. Ели, пили, закусывали, здравицы произносили, но вот когда тесть решил перебраться на дальний конец….
Ну, пели бы там свои песни, – куда ни шло! Но к Ивану-то Егоровичу зачем было с пьяными поцелуями лезть?! Родственниками самого Вяткина себя возомнили, сермяжники бородатые! Да кто вы из себя такие, черти Березовские?! Мастеровые вы безродные, и больше никто! Именно из-за вас учитель и сбежал так рано, что даже десертов не дождался.
Надо полагать, вследствие этого сегодня учитель на него и сердится. Надо будет непременно по возвращении извиниться перед ним за свою неотёсанную родню. Что же касается этого мужичья... Да пороть их всех надо, холопов, и крепко пороть! И жене навсегда наказать, чтобы в дом дальше прихожей своих забулдыг больше не пускала. А коли те ещё и пьяные окажутся – так чтобы и вовсе за порог нога ихняя мужичья не ступала!
Поморщившись от неприятных воспоминаний, Уфимцов поплотнее закутался в шинель от пронизывающего весеннего ветра, и принялся размышлять о подоплёке своих немудрёных миссий. А их было у него с того самого, первого и нелепого, с шишкой на лбу раза, ровным счётом семь. Сегодня в восьмой раз едет он к Верходанову. Причём ездит он только к нему, и только тогда, когда купец точно на фабрике, а не у себя на золотых приисках или же в разъездах по делам. Следовательно, начальство имеет у Верходанова своего осведомителя, но кто это – тайна за семью печатями.
Далее, такое количество денег, что передал «наверх» через него купец, вряд ли даже золотопромышленник может без ущерба для собственного дела растратить. Несомненно, у Ивана Семеновича содержится нечто наподобие общей кассы, и вносят в неё средства, разумеется, купцы-старообрядцы, которым позарез потребны и сибирские рудники, и толковые инженеры. А то вон, как говорят, на том же Алтае золото чуть ли не на каждом шагу, а взять его не могут, ума да опыта уральского не хватает. За годичную командировку одного горного инженера десятки тысяч предлагают эти купцы, и то не всегда получается: Льва Брусницына, вон, они уже который год чуть ли не на коленях вымаливают, да не отдают его, - тот здесь нужней. И для казны полезней. То есть – для отчётов, что отсылают начальники «наверх», в Департамент. Что ни строка, то шедевр.
Зато какой смешной птичий язык это начальники придумали для своих приватных посланий! «Присланные Вами для исследования в лаборатории образцы руд не дают ожидаемых результатов. Требуется повторный анализ», как же! Образцы у них! Рудознатцы тоже сыскались. Нет, то, что заранее заготовленный мешочек с рудами для исследования ему опять выдадут, это понятно. Оно так всем лучше будет: и Уфимцов-то под присягой любой скажет, что за образцами ездил, и руды попадут в лабораторию, где их благополучно исследуют, - не придерёшься. Ежели не знаешь, конечно, что фраза Широншина означает ни что иное, как «Документы пока не подписаны. Финансы нужны в обычном объёме».
Это двусмысленное предложение менялось лишь единожды, в феврале, когда «ожидаемые результаты» оказались «очень близки», но зато и «анализ» требовался самый тщательный. И в тот раз Сашка возвращался к себе в контору с весьма увесистым портфелем. А сегодня что? Одна-две пачки, в зависимости от номинала ассигнаций. Тьфу, курам на смех!
Хотя вот что интересно: сколько курей можно насмешить, ежели на все те деньги, которые он вскоре получит, да зерна купить? Ага, итак: пуд зерна – примерно рубль. Будем считать, что Сашка располагает пятью тысячами пудов зерна. Ух, ты. Но да ладно, пусть. Зерна хохлушка за день сжирает, наверное, никак не меньше десяти золотников. Выходит, что пять тысяч нужно сперва помножить на сорок, и мы получим количество фунтов, а затем – на девять целых шесть десятых, и мы поймём, скольким курочкам сегодня станет весело. Это будет…. Это будет… ой, Господи, сколько же это будет-то? Вроде, почти два миллиона, во смеху-то…. Курячьего.
Посмеиваясь про себя, Уфимцов привычным жестом трижды подёргал за шнурок звонка и, заслышав через дверь приглашение, уверенно вошёл в кабинет Верходанова.
- Здравия желаю, Иван Семёнович! – слегка поклонился он хозяину.
- И Вам, и Вашей супружнице, и доченьке Вашей драгоценной! – Обхватив двумя ладонями руку копииста, горячо потряс её купец. – И здоровица-то вам всем, и процветания, и во всём благоволения Господня! Вы уж простите, что вчера у Вас не был-с! Крайне признателен за приглашение, но: дела-с! Да Вы присаживайтесь, любезный Александр Матвеевич, прошу! – и хозяин, отодвинув стул, сделал приглашающий жест рукой.
Копиист, положив на соседний стул портфель с шляпой, согласился на приглашение, но в знак того, что он спешит, шинель снимать не стал.
- Рад видеть Вас в прекрасном расположении духа, - продолжил говорить любезности фабрикант, устраиваясь в своём кресле. – Позвольте поинтересоваться, как вчера погуляли-с? Надеюсь, что замечательно-с?
- Замечательно, - подтвердил Сашка, облизывая сухие губы. – Прошу прощения, Иван Семенович, но можно у Вас попросить водички-с?
Верходанов, более пристально взглянув на юношу, отметил про себя его красные глаза и несколько неопрятную шевелюру. Да и амбре, увы, никуда не денешь. Что ж, это, пожалуй, и к лучшему, что юнец сегодня такой расхристанный, а то обыкновенно – как в рот воды набрал, лишнего слова из него без уловок не вытащишь. А уловка – она вещь опасная: раз поймал, два поймал, а на третий можешь и сам в неё попасться.
- Воду можно, но бесполезно, - подойдя к буфету, достал из него полагающиеся в подобных случаях аксессуары купец, и поставил перед копиистом хрустальный бокал. – Подобное лечится подобным, как говорили древние. И я с Вами тоже, дорогой мой Александр Матвеевич, за наследницу Вашу выпью, - смачно булькая коньяком, наполнил он бокалы. – А то, вон, вчера мне не удалось, так хоть сегодня наконец-то вас поздравлю. Вот шоколад, ежели желаете, лимончик-с…. Итак, за вашу семью!
- За семью, - будучи не в силах преодолеть в себе искушение, чокнулся с ним Уфимцов.
Увидев, что гость, в полном молчании досмаковав напиток, поставил бокал на стол, купец вознамерился было повторить, но копиист прикрыл хрусталь ладонью:
- Весьма благодарен-с. Ваше «подобное» оказалось просто бесподобным. Но – достаточно.
- Ну, и слава Богу, - слегка разочарованно убрал бутылку хозяин. – Вам, как всегда, дело прежде всего? Итак, что там у нас сегодня? «Как обычно», или же пожар какой случился?
- «Как обычно», - не стал слегка разомлевший Сашка усложнять формулировку.
- Тогда зачем же я её убрал? – возвратил бутыль на стол купец. – С делами-то мы покончим в два счёта, - открыл он шкатулку. – Раз, два, и всё! – и он, белозубо улыбаясь, протянул Уфимцову пачку ассигнаций вкупе с мешочком «проб руды» . – А теперь не откажите мне в любезности, посидите со мной хоть ещё с полчасика, прошу! По такой распутице, право слово, полчаса – пустяки. Начальство за такое опоздание даже и бранить не станет. Итак?
Уфимцов, словно бы ища поддержки у изразцовой печи, оглянулся на неё, такую жаркую и блестящую, и наконец снял шинель, теряясь в догадках, куда бы её пристроить:
- Пожалуй, Вы правы, Иван Семенович. Чуток обогреюсь ещё, и поеду, хорошо?
- Оч-чень хорошо! Очень! Позвольте, я за Вами поухаживаю, - и Верходанов, отобрав у копииста шинель, повесил её в шкаф. – Итак, как там Ваша крошка? На кого больше похожа?
- На маму, - блаженно улыбаясь, с придыханием молвил Сашка.
- На Вашу маму?
- Да нет, - мигом потух взгляд копииста. – Умерла моя мамка. Давно уже.
Посопев, купец наполнил бокалы:
- Прошу простить меня за крайнюю бестактность, дорогой Александр Матвеевич, не хотел-с. Да-с…. Мои тоже давно как души своя Богу отдали. Помянем?
Что там дальше говорил Верходанов, Уфимцов слушал вполуха. Да, он соглашался, что хлеб нынче дорожает; и с тем, что работный люд совсем разбаловался, был согласен; даже кивал и поддакивал, когда купец сетовал на неведомых ему алтайских чиновников, и было это ему всё трын-трава. Уфимцов вспоминал те времена, когда он был Захаркой, когда и дождь-то был не навсегда, и болячки казались не больными и, что самое главное, родители были рядом.
Как же их, родимых, не хватает! Отчего, только повзрослев, начинаешь по-настоящему ценить самое дорогое в твоей жизни? Почему годы, что проведены в глухом скиту, оказались куда как честнее и радостней, нежели чем его лживая жизнь в сытом городе? Ведь здесь, в чьи глаза не посмотришь, а нет за ними человека-то! Все как один лжецы! В скиту же… да что там праведник дед Матфей, что простой кузнец Семён! – там даже убийца Терентий Пирогов был куда как ближе к Богу, чем эти городские святоши. Да, именно тот самый Терентий, у которого до сих пор даже креста над могилкой нет. А ведь обещал же ему поставить….
- Александр Матвеевич, - мягко тронул его за руку Верходанов. – Вы уж простите меня, болтуна. Вижу, у Вас другие заботы. Быть может, я чем могу Вам помочь, так скажите. Чего Вам надобно, то и просите, отказу не будет. Ежели Вам, к примеру, деньги там одолжить – так я это с радостью, даже за честь почту. Сам же был когда-то молодым, знаю. Хотите мой совет? Свой дом спервоначала поставьте, я Вам охотно на него ссужу. А деньги… да Бог с ними, с деньгами. Когда захотите, тогда и отдадите, а?
- Дом я и сам себе выстрою, - никак не желали отпускать от себя юношу требовательные глаза дяди Терентия. – И просить за себя я тоже не стану. Чужую просьбу передать обещал. Да всё никак не решался.
- Мне? Чужую? – хохотнул купец. – Извините, но я Вас недопонял.
- Ну, да, Вам… вам всем, и братьям тоже, - кивнул Сашка, холодея душой в предчувствии непоправимого шага, вполне могущего, в случае ошибки, привести к могиле. – Дядя Терентий Пирогов вам кланяться просил.
В кабинете разом повисла стылая тишина. Даже назойливый и неумолчный шум фабричных механизмов, казалось, замер где-то там, за стеной, словно боясь потревожить своим неуместным бормотанием такую неприкосновенную и хрупкую, как весенний лёд, тишину. И, ежели бы не робкое, но такое неуместное чириканье неведомой птахи за окном, наверное, было бы вовсе тихо. Как в гробу. Собеседники, казалось бы, даже не дышали, и неотрывно глядели друг на друга. Что тому, что другому казалось, что между ними вдруг возникла «костлявая» и, беззвучно поигрывая своей косой, лукаво посматривает провалами пустых глазниц: «Кто из вас первый, сударики мои?».
И, если Уфимцов попросту таращился на нежданную гостью, гоня от себя прочь мысль быть заподозренным в лицедействе, то умудрённый опытом Верходанов, запихав свои смятенные чувства в самый дальний уголок души и собрав в кулак разбежавшиеся в испуге мысли, сумел-таки сохранить некоторую трезвость рассудка и готовность к мышлению:
- Да, я знаю, кто такой этот Терёха Пирогов, - твёрдо проговорил купец, ритмично поигрывая желваками. - И где же это Вам, Александр Матвеевич, посчастливилось видеть сего субъекта? Впрочем, прошу учесть: встреча с тем самым Пироговым, она к счастию никак не ведёт. Вы его точно ни с кем другим не перепутали-с?
- С тем самым. С ним. С огромадным. С указными знаками на лбу и щеках, и прочими… уродствами, - всё ещё видел перед собой «костлявую» копиист.
Только вот отчего-то у неё вдруг, как и у дяди Терентия, на челе обозначились каторжные знаки, а в незрячих глазницах, словно бы капли, повисли глаза. Но да это всё равно. Главное, это сейчас ему ещё немного продержаться и, как было уже сотню раз с самим собой в уме проиграно, сдюжить и не сорваться. А этот купчина пусть дальше сам себе думку думает. Убить он точно не убьёт, не в его это интересах. А вот серьёзно способствовать продвижению Уфимцова по службе что он, что иже с ним, наверняка в силах. Или же ещё что предложат, как знать? Но перед этим предстоит разыграть ещё и вторую часть. Теперь необходимо, чтобы личина вызвала у Верходанова сочувствие:
- Это он, дядя Терентий, к людям меня вывел, когда я на полпути с Алтая у вас тут в лесу заблудился. Лошадь-то моя давно к тому времени уже пала, да и я совсем издыхал, корешками питался, а он мне и хлеба дал, и водой из баклажки напоил. Страшный весь такой…., - поёжился от воспоминаний копиист, - я бы, может, и убежал бы тогда от него, куда глаза глядят, да не мог уже. Совсем плохой был. Помирал, можно сказать.
- И? – недоверчиво слушал его купец.
- А что там? Он мне тогда что говорил: «Или клянись сейчас перед Богом, что сделаешь, как я велю, или же здесь подыхай, да волкам доставайся». Вот я ему и побожился, что всё, как он велел, исполню. Ежели бы не он – точно бы меня волки сожрали. Много их там было, а у меня ни огня, ни пороха. Пистолет ещё был, да и тот я где-то в болотине потерял. Точно сожрали бы.
- Они могут, - подрагивая рукой, наполнил свой бокал Верходанов, и залпом его выпил. – Это у тебя, Александр Матвеевич, который год-то был?
- Мне? Или же – от Рождества Христова? – недоумённо воззрился на хозяина копиист. – Четыре года назад это было, а что?
- Ничего, ничего, - покачал головой хозяин, задумчиво глядя куда-то в угол комнаты. – Искренне Вам сочувствую. Эка страхов-то Вы, батенька, натерпелись. Ну, а что ещё там этот Терентий просил мне передать, кроме поклонов?
Уфимцов смотрел на задорно пляшущую перед ним смертушку, и никак не мог оторвать взгляд от её чарующего танца:
- Долги мне он с вас взыскать велел, - ровным голосом проговорил он. – Причём – сполна.
- Какие такие долги?
- Про то не ведаю, - задрожал подбородком юноша. – Однако знаю, что ежели я ему эти ваши долги не отдам, то он меня убьёт, - и Уфимцов, сам не вполне понимая, искренне он это или же нарочно, расплакался. – У меня же жена, дочка! Куда они без меня? Отдайте ему то, что должны, Христом-богом прошу, отдайте! Умоляю!
- Вас-то за что ему убивать? – растерявшись, подал ему платок Верходанов. – Не надо так переживать, прошу Вас. Да, я Вас вполне понимаю: с таким чудовищем повстречаться, да в лесу, и чтобы один на один…, - положив копиисту руки на плечи, доверительно склонился к нему купец, - здесь не только в нечистого, но и в его чистые помыслы поверишь. Всякое же бывает, верно? Не станется с Вами ничего плохого, верьте мне. Никак не станется.
- Как это – не станется?! – сбросив ладони купца с плеч, вскочил Сашка. – Да он, ежели хотите знать, так и сказал…, - и копиист повёл рукой, словно бы указуя на невидимого Пирогова. – Он сказал…. Глупость-то какая, прости, Господи! Он сказал, что я у него вроде душеприказчика стану! И коли он не взыщет этих ваших долгов с меня, то с других он даже и спрашивать не будет. Сразу всех порешит. Насмерть. И всё. Водички можно? А то в горле….
- Да-да, - мелко закивал купец, разливая по стаканам воду из графина. – В горле…. Пожалуй, это тот самый случай, когда вода помогает лучше коньяку.
Уфимцов даже представить себе не мог, насколько болезненным для купца явится известие о живом дяде Терентии: этот матёрый разбойник знал о Верходанове то, чего не ведает даже самая близкая родня, а люди осведомлённые – лишь слегка подозревают. И фабриканту стало крайне неуютно под собственной кожей.
Однако же: что из того, что Терентий Пирогов знал, он успел рассказать мальчишке? Только лишь об одной незаконной переторжке золотом, или же поведал также и о… впрочем, об убийстве Меджера даже думать не хочется. Ведь, что самое прескверное, многое из всех этих прегрешений он, Иван Верходанов, делал втайне даже от старообрядческих старейшин. Так что поддержки ему от единоверцев ждать никак не стоит. Более того: не дай Бог, они что-то там пронюхают! Тогда об участии в Алтайской золотопромышленной компании наряду с Рязановым, Зотовым и прочими придётся навсегда забыть. Дрянь дело, одним словом.
Да, не ожидал Верходанов подобного «подарочка» от канцеляриста, никак не ожидал. И до чего же досадно-то! Ведь сразу понравился ему малец: и умненький-то он, и исполнительный. Вежливый. К тому же – каким-то местом из «своих». Однако ежели раньше на эту маленькую тайну внимания можно было почти не обращать, то теперь, после выявления тайны большой, к нему стоит присмотреться особенно тщательно. То, что про Пирогова он не врёт – очевидно. Понимает, поди, что такие вещи стоят никак не дешевле жизни. Но – сказал. Превозмог себя и сказал. Значит, Пирогова он боится куда как больше, нежели чем его, Верходанова. И слава Богу, что малец даже понятия не имеет, насколько он ошибается.
Итак: что же теперь с ним делать? Пожалуй, о «несчастном случае» с Уфимцовым или же «ограблении» его в лесу даже речи быть не может. Был бы на его месте кто другой, так концы в воду всегда можно было бы спрятать. Но - не тот случай, забодай его комар! А ну и вправду Терёха Пирогов вновь объявится, да своего юнца искать начнёт? Дня же не пройдёт, как самого…. Да-да. Нет, нельзя покуда убивать мальчишку, никак нельзя.
Но и парнишка-то, надо признать, каков молодец: ишь, как время-то подгадал для своих воспоминаний, шельма! Сейчас ведь, даже ежели захочешь, его от себя так просто не удалишь: как-никак, а сам Вяткин у него в кумовьях ходит. Да, всегда можно на ушкошепнуть горному начальству, что юнец в последнее время ему показался подозрительным, но зачем? Куда как лучше смотреть за ним сблизи, и смотреть в оба глаза. Ладно, послушаем дальше, что он там про этого Пирогова, будь он неладен, скажет:
- Я не вполне понял, Александр Матвеевич, что Вы имели в виду, говоря о душеприказчике.
- Хорошо, - выдохнул Уфимцов. – Объясню суть, как я её понимаю. Мне было велено забрать некий долг и хранить его у себя. Он сказал, что сам меня найдёт, когда надо будет, - солгал Сашка, и состроил плаксивое лицо. - Я уже несколько лет плохо сплю по ночам, Иван Семенович! Всё боюсь, что он придёт. А отдавать-то мне нечего, выходит! Убьёт он меня. А потом очередь и до вас дойдёт. Это он так сказал.
- Экий же тать в нощи, - задумчиво поскрёб свою аккуратную бородку Верходанов. – Кстати: а остальные должники – это кто?
- Я справлялся: кто уже в могиле, а кто на каторге, - охотно поделился почёрпнутыми из документов знаниями канцелярист. – Про тех же немногих, кто ещё жив, я сказывать ни Вам, никому другому не вправе: поклялся. Прошу правильно понять.
- Понимаю, понимаю…, - забарабанил пальцами по столешнице купец. – Вот ещё что скажите, уважаемый Александр Матвеевич: как Вы полагаете, Пирогов ещё жив? Может, напрасно Вы его до сих пор так боитесь, что по ночам не спите?
Сашка грустно помотал головой:
- Сколько раз, да что там – раз! – сколько сотен раз я спрашивал в молитвах у Бога, жив ли этот изверг, да так и не получил ответа…. Плохо молюсь, наверное…. А тогда, в лесу ещё, Пирогов показался мне очень крепким, хоть на рёбра и жаловался. Побили его, сказывал. А ещё говорил, что отсидится в лесах пару-тройку лет, и непременно вернётся, вот…. А ведь уже пятый год пошёл, верно? Оттого и страшно….
- Скверно…, - тряхнув головой, перевёл хозяин взгляд за окошко. – Весна на носу, вся жизнь просыпается, а ты ей, выходит, того…. Ладно! – прихлопнул он ладонью по столу. – Убедительно прошу Вас не отчаиваться. Полагаю, до июля Вы можете спать спокойно: с северов через болота раньше чем к середине лета до нас не дойти. Не по большаку же он станет двигаться, верно? Там-то в два счёта арестуют. Согласны?
Уфимцов хотел было сперва возразить, что сам он с Нейвы через эти самые болота добрался куда как раньше июля, но вовремя прикусил язык и кивнул. Правда, согласно намеченному плану, всё же уточнил:
- А вдруг он уже по зимнику досюда добрался? А теперь где-нибудь в Шарташе, Шувакише или же Таватуе отсиживается? Да хоть на Уктусе: здесь куда ни плюнь – кругом сплошные старообрядцы! Ой, простите! – деланно спохватился он, прижав руку к сердцу. – Это я не про Вас, Иван Семенович! Совсем не про Вас!
- Да ничего-ничего, - натужно посмеиваясь, ответил хозяин. – Спасибо и на том, что хоть раскольником меня не обозвали. Да, Вы правы…. Сейчас многие опять нас к еретикам причисляют. Весьма обидно. Вот скажите, какие мы еретики да раскольники?! Впрочем, можете не отвечать: наперёд знаю, что скажете. Уставы и всё такое. Понимаю.
- Позвольте с Вами не согласиться, уважаемый Иван Семенович, - потупил взгляд юноша. – Не вполне понимаете-с. У меня деды были старообрядцами, и раскольниками я их отнюдь не считаю. Я ясно ответил?
- Вполне. Признаться, я нечто подобное и предполагал. Весьма признателен за Вашу откровенность. Теперь к делу: я немедленно тайно наведу справки, не скрывается ли где-то поблизости один наш общий знакомый, и уже через два дня Вы будете знать наверняка, что ближе, нежели чем за пятьдесят вёрст круг Екатеринбурга, его нет.
- А ежели он… есть?
- Если есть, тогда… тогда вы срочно заболеете, и переедете под охраной ко мне в дом. И будете оставаться рядом со мной, покуда мы не разрешим Ваш непростой вопрос. Что?
- Наш. Наш непростой вопрос, - уточнил Уфимцов.
- Абсолютно верно. Наш. - Нахмурился купец. – Даже скорее – единственно мой. Езжайте себе с Богом, а я прямо сейчас этим и займусь.
Листъ 50.
Иван Верходанов был бы плохим купцом и никчёмным стратегом, ежели бы за то время, пока догорает свеча, и ещё остаётся коньяк в бутылке, не придумал выход из той скверной ситуации, грустные першпективы которой обрисовал ему юнец.
Итак, ежели здраво рассудить, то опасностей его, Верходанова, впереди поджидает всего две: это угроза потерять самое жизнь и возможность разорения.
Чтобы устранить первую угрозу, надобно просто-напросто малодушно и глупо отдать мальчишке наличные деньги, и тем самым позволить ему жить дальше. Пусть, дескать, он за всех один перед этим разбойником и отвечает. Однако же: а как, когда дойдёт до дела, станет считать свою долю Пирогов? Ведь ежели по-честному, как они договаривались, то это выйдет слишком дорого. Тысяч пятьдесят, а то и все сто, не меньше. Да даже ежели потратить всего пятьдесят, причём наличностью из собственного кармана, и это станет для дела слишком рискованно: вдруг несчастье какое случится, или же, как у Рязанова, прикащик с кассой сбежит? Так и долговой ямы недалеко, Боже упаси: векселей-то с долговыми расписками на сегодняшний день им выдано почти на двести тысяч. И, ежели хоть часть из них вовремя не оплатить, то конец всему делу.
Нет, передавать такие большие деньги Уфимцову Верходанов напрочь не согласен. Вдруг мальчишка всё-таки врёт или же, что куда как вероятнее, по своему малолетству и неопытности сдуру вложит эти деньжищи в сомнительное дельце, рассчитывая на грядущий куш? Проходимцев-то нынче полно: наобещают через полгода вернуть на рубль ещё рублём сверху, а малец и соблазнится? Или же, допустим, жена у него эти деньги найдёт? Жёны – они те ещё сумасбродки: вполне с этаким капиталом могут с Урала и сбежать. И не суть: в Россию, или же куда ещё подальше. Чистенький паспорт себе за сотню рублей выправят, и ищи потом «мещанку Свиристелькину» по всему белу свету. Кто за это отвечать будет? Не расписку же с этого сопляка просить. Кому она станет нужна, когда уже по твою душу придут?
Нет, это точно не вариант. А вот ежели пойти путём окольным…, - и Верходанов, нетрезво дразня указательным пальцем огонёк свечи, описал им в воздухе круг. – Окольный путь – он всегда вернее. Ежели, к примеру, это будут не совсем деньги? Причём – не совсем свои? Очень даже красиво может получиться, - азартным шёпотом говорил купец со свечой. – Вот ты, стройная, сама подумай: я…. Я. Поняла? Так вот: я отдаю этому сопляку ценную бумагу. На Петербургской бирже она будет стоить тысяч восемь, а на самом деле, для людей знающих, да своих, все пятьдесят. И Пирогову, ежели что, подтвердят, что она столько и стоит. А затем я её сам обратно за бесценок и выкуплю. Кстати, а знаешь, светлячок, откуда я её возьму? Да куда тебе, прямой, как… нет, не зазнавайся, ты – не лествица, ты - просто свечка. И окончишься ты совсем не на небесах, а прямо здесь, на моём столе.
Теперь слушай, что я скажу: в нашем деле без изворотливости никак. Да нет, куда тебе такие тонкости понять…. Тогда хоть суть постаряйся уяснить: вместо денег, денюжек, ассигнаций, - откинув крышку шкатулки, достал из неё пачку купюр купец и, словно дразня свечу, поиграл с тенями на стене. – Вишь тени? А это я их, я придумал. Ага. – подлил он себе ещё коньяку. – Знаешь, я вот что сделаю: я. Я! Я этого Уфимцова в нашу общую Компанию включу. С Рязановыми, Зотовыми, Баландиными, ну, ты поняла, да? А чего? Чего это ты так заморгала? Не нравится? Не ври! Я очень даже замечательно придумал: итак, мы собираем совет….
Верходанов, сосредоточившись на одном лишь огоньке, горячо пытался доказать ему, а главное – себе, что такой шаг верен, и он наверняка беспроигрышен. Он чувствовал, что он находится на правильном пути, и надо лишь убедить эту прямую свечу, что кривой путь – он самый верный и оттого наиболее предпочтительный. Да, он сомневался, что сумеет её переубедить в её стойкой прямоте, однако же свято верил, что как бы ни кружил его путь, он непременно должен привести к добру. А добро – оно однозначным никогда не бывает. И пусть это всякие там скоморохи на папертях кричат себе, что добро – оно единственно в сердцах, а молодые да зелёные купчишки думают, что добро должно быть в надёжном месте, сиречь – в сундуках. Пустое: чтобы сделать добро от всего сердца, надобно иметь и сундук, и сердце. А это только лишь мудрому, да изворотливому под силу.
- Нет, ты меня послушай, - твердил он огоньку. – Вот-вот, давай вместе подумаем, добренький ты наш. Хотя: какой ты добрый? Вон, что ко мне руку близко поднеси, что к тебе, - доигравшись с огнём, захмелевший купец обжёг палец, и ухватился им за мочку уха, чтобы унять боль. – Ах ты, злюка! Молодец, уважаю. Вот и я такой. Так слушай: собираем совет. Твой покорный слуга и другие. Только Старшины. Ты же понимаешь, о ком это я? Верно. Тут и дурак поймёт, не то, что ты. Тссс! Не обижайся, хорошо? На правду ведь не обижаются, верно?
И Верходанов, поднявшись на ноги и заложив руки за спину, продолжил рассуждать вслух, расхаживая по кабинету:
- Итак, собираем мы совет. Все, конечно, сперва меня бранят, отчего это я их в самый разгар подготовки к летней золотодобыче созвал, да куда теперь деваться? Пошумят-погалдят, да и послушают. Да, наш мальчонка покуда лишь унтер-шихтмейстер, но это дело вполне поправимое. У Рязанова, вон, сам Министр финансов граф Канкрин почти что в приятелях ходит. Шампанские в столицах вместе распивают. Тьфу ты, и кислятина же! И как его люди пьют? Впрочем, неважно. Главное, что большую карьеру для мальца сделать – пара пустяков. И десяти лет не пройдёт, как до штабс-капитана дослужится. Или же – гиттенфервальтера, ежели по-старому [36] . Ты меня слушаешь, огонёчек? Чего ты там раскоптелся?
Купец, сняв нагар со свечи, с неудовольствием покосился на коньяк: да, пожалуй, на сегодня хмельного уже довольно. Надо будет приказать кухарке самовар раздуть. И чего-нибудь пожирнее к чаю, навроде малосольной осетринки или же булуги. Впрочем, икра тоже подойдёт. А, пусть несёт всё! И купец, мимоходом наполнив бокал, подёргал за нужный шнурок, и затребовал прислуге накрыть себе то ли обед, то ли ужин.
Так у Ивана Семёновича появился новый собеседник, а именно – серебряный самовар. Что есть перед ним, сверкающим боками и в медалях, какая-то там жалкая прямая свеча? Так, огонёк малый. Ну, отражается она себе на начищенном до зеркального блеска металлическом пузе, рассыпается искрами на ребристом кувшине, конфорке и резной шейке, но что от этого блеска толку? Свеча, она же только светит, но никак не греет. А вот самовар – он греет, да ещё как! Да и на настоящего купца он больше походит. Сразу видно, что собеседник основательный, а такому даже и довериться не грех.
- Теперь слушай меня ты, дружок, - вытирая пот со лба после кружки чая, подмигнул своему отражению в самоваре Верходанов. – Уж ты-то точно меня поймёшь. Не то, что эта смертная, да прямая, - указал он своему отражению на свечу. – Ей всего-то и дано, что пару часов небо покоптить. А мы с тобою, брат, ещё о-го-го как поживём. Готов слушать? Чего пыхтишь? Хоть бы кивнул тогда!
С удовлетворением отметив, что отражение кивает в ответ, купец, откинувшись в кресле, прикрыл глаза:
- Думаем, брат, дальше. Наверное, спросишь: чего толку старшинам с этого сопляка именно сейчас? Дескать, с этим вопросом можно было и до осени обождать? Верно говоришь. Однако ты забываешь, что этот, как ты говоришь, «сопляк» вчера породнился с Вяткиным. И теперь очччень даже интересен для генерала Дитерихса и прочей немецкой братии. Оттого им надо крайне спешить, покуда сюда нового Главного начальника не назначили. Чуешь, что выходит, мой блистательный братец? – и купец отвесил глухой щелбан самовару. – То-то же! Немчуре его отдавать никто не захочет, а какой из этого вывод? Вот именно! Покупать этого Уфимцова надо прямо сейчас, и с потрохами! Покуда не поздно, да немцы его в оборот не взяли. Заодним и будущему начальнику заводов Глинке [37] службу сослужим: Владимир Андреевич, как говорят, добра не забывает. Разве что покупать нашего канцеляриста лучше не деньгами, а интересом. Пущай сперва на наше общее дело потрудится, как тебе моя мысль, пузан?
Отметив, что отражение на его вопрос лишь поморщилось, Верходанов поспешил уточнить:
- Сам дурак! Я и об этом тоже думал! Смотри, пузан: для того, чтобы нам с тобой набрать пятьдесят тысяч, надо…, - и купец лукаво улыбнулся самовару, - … надо лишь собрать по два перцента с каждой доли. Или ты считать уже совсем разучился, кусок серебра?! Смотри у меня: в ложки переплавлю, даже на медали твои не взгляну!
Мало-помалу задумка купца обрела логическое завершение. Итак, шаг первый: созываем совет. Нехорошо, правда, сразу раскрывать суть и причины их сбора, но время не терпит. Второе: вкратце рассказываем о выгодах приобретения столь нужной вещи, как молодой канцелярист. Долго говорить нет надобности, с полуслова поймут. Шаг третий: убедить единоверцев, что маленькая жадность – враг большой, и оттого следует, не раздумывая, поступиться малой толикой. Дальше будет сложней: те два перцента в доле Компании [38] , что должны быть оформлены на Уфимцова, сегодня на бирже стоят около восьми тысяч. Однако эти самые два перцента после Высочайшего разрешения прав на разработку золотых руд на Алтае в Енисее уже через несколько лет превратятся тысяч в восемнадцать, а то и больше. Наверное, даже куда как больше. Или же, в реалиях – тысяч сто пятьдесят. Да, будущих барышей крайне жаль, но игра свеч стоит.
Кстати, а почему бы не подсказать Горному начальству назначить Уфимцова связным между Алтайской Компанией и Уралом? Он же как раз оттуда, барнаульский. Все входы-выходы, поди, в тамошней канцелярии знает. Вот тебе и общая служба, выходит: пусть золотые караваны себе сопровождает, бумаги официальные возит, и всё такое прочее. Да и прятать юнца от Пирогова там намного проще: покуда этот тать дотуда доберётся, мы будем наверняка знать, что он побывал в Екатеринбурге. Следовательно – непременно по дороге его и перехватим. Так что пусть наш канцелярист годика на три с Урала исчезнет. И купец, затеплив масляную лампу, задул поднадоевшую ему свечу:
- Хочешь ожить завтра – умри сегодня. Видишь, как всё просто?
[1] Широншин, Николай Васильевич (1809-?) – обер-бергмейстер, в должность Управляющего Екатеринбургскими золотыми промыслами вступил 18.02.1836 г.
[2] Предыдущие старшие офицеры: Н.С. Меньшенин (1793-?). В августе 1835-го награждён орденом Св. Анны 3-ей степени. В.И. Чадов (1802-?) – 7-го августа того же года – орденом Св. Станислава 4-й степени. В описываемое время первый – «В откомандировке», второй из формулярных списков вычеркнут. Направлены «на повышение».
[3] Мартынов, Степан Иванович (1789-?), в настоящее время – штейгер Березовского завода, открыл Полуденный и исследовал Михайловский прииски, в 1835-м году награждён серебряной медалью на Аннинской ленте. Имел оклад 180 руб. В 1836-м у него на иждивении, кроме жены Натальи, оставалось ещё три дочери: Прасковья (10), Наталья (5) и Александра (1).
[4] Специально.
[5] Горбач – скупщик нелегального золота.
[6] Золотарь - ассенизатор.
[7] Чёрный шлих – полуфабрикат, содержащий в себе, помимо золота, значительное количество (до 30 %) меди, железа, серебра, платины и других металлов. После переработки чёрного шлиха в заводской лаборатории получался золотой шлих, в котором содержание примесей (меди и серебра) не превышало 14 %. После этого продукт отправлялся в Екатеринбург, где снова очищался, но до высшей пробы его доводили лишь в Санкт-Петербурге. Вместе с тем, чистые самородки изначально содержали в себе более 90% золота.
[8] К 18360-му году на один подлинный «Брегет» приходилось уже несколько тысяч поддельных. Впрочем, тоже швейцарского производства.
[9] Обратно – опять (устар.).
[10] Поперёк вашгерда, т.е. промываленного стола, ставились перегородки – трафареты для лучшего уловления золота. Поверхность стола могла быть совершенно гладкой, но обычно на него стелили холстину, грубую невыделанную кожу или же стриженную шкуру. По окончании промывки холст или шкура доставались, сушились, и с этой «подложки» выбивалось золото на предусмотренное чистое место.
[11] Ренсковый погреб (Weinskeller) – питейное заведение, торгующее рейнскими винами и другими, не рядовыми, спиртными напитками. Аналог современного ресторана. Ренсковые погреба были популярны среди чиновников младшего и среднего звена. Старшие чины, как правило, посещали клубы.
[12] Вяткин, Иван Егорович (1788(93)-28.02.1854) – прошёл все ступени карьеры канцелярского работника, начиная с писаря. Службу окончил обер-бергмейстером (1847). Имел Знак отличия «ХХ лет беспорочной службы» (22.08.1836) и орден св. Станислава 4-й степени (30.07.1837).
[13] А.С. Грибоедов, «Горе от ума».
[14] К середине 30-х 19-го века из Екатеринбурга, равно и других заводов, евреи были насильственно вывезены за черту осёдлости. Причиной тому стало то, что еврейская диаспора чрезвычайно активно занималась скупкой краденого золота и даже охотно кредитовала рабочих с фабрик и рудников под будущий, ещё не украденный, металл. В Екатеринбурге и заводах остались лишь те евреи, которые приняли православие.
[15] Перница – письменный прибор для хранения перьев. Перницы бывали также переносные, и носились на поясе. Перья, как правило – гусиные, и их приходилось постоянно затачивать специальным перочинным ножом.
[16] Бумажная фабрика Ивана Семёновича Верходанова располагалась на левом берегу Исети на 1,5 версты ниже фабрики Зотова. Бумага фабрики была зеленоватого цвета, на просвет, вместе с гербом Пермской губернии, были видны заглавные «ФБИВ» («Фабрика бумаги Ивана Верходанова») и год производства.
[17] Алтын – три копейки.
[18] Евангелие от Иоанна, гл. 1, ст. 46. Цитируется по Острожской Библии.
[19] Синодальный перевод: «Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи».
[20] «Вы есть свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы» (Мф, 5,14).
[21] «Торопись медленно».
[22] Примерно пять квадратных метров.
[23] П.П. Ершов издал своего «Конька-Горбунка» в 1834 г., в 1836-м был проездом в Екатеринбурге по пути на родину в Тобольск.
[24] Псалтирь, 32-6.
[25] Текст песнопения выстроен на основе молитвы «Отче наш».
[26] «Будем…» - один из вариантов перевода первых строк гимна «Gaudeamus igitur Juvenes dum sumus».
[27] «Премудрости канцеляриста» составлены по подобию десяти библейских заповедей.
[28] С самого момента формирования институтов власти в Сибирских губерниях действовало сугубо военное законодательство: даже дела в судах гражданских (уездных, земских, градских) вердикты выносились на основании воинских законов. Говоря современным языков, это было «военное положение», отменённое лишь в 1862-м году вследствие реформы Горного законодательства.
[29] Фронда (от la fronde – «праща»(фр.)) – термин возник в 17-м веке, впоследствии означал сторонников оппозиционной партии, «фрондёров», борющихся с властью только на словах и битьём из пращи стёкол, по сути – бесполезных и праздных болтунов.
[30] В то время даже в официальных документах указывалось: «российский (рассейский) купец (мещанин) имярек». Зато: «казанский мещанин (пермский, тобольский купец и т.д.)». Во многом это объяснялось тем, что Горное начальство независимо от своего наименования, власти гражданской, губернской, де-факто не подчинялось, представляя из себя тем самым некое обособленное от России «горное царство».
[31] В Барнаульском горном училище, которое, согласно формуляра, окончил Уфимцов, вплоть до середины 20-х годов, кроме основных дисциплин, преподавали латынь, немецкий и французский языки (два на выбор). После воцарения Николая Павловича «лишние» дисциплины отменили, а книги к прочтению допускались лишь те, что были одобрены в Департаменте.
[32] 26-го ноября 1836-го года Николаю Ирману был присвоен чин шихтмейстера 14-го класса. Происходил «из лифляндских немцев».
[33] Горные исправники при частных, партикулярных заводах были неким «государевым оком», контролируя верность отчётов, сборы платежей в казну, а также несли ответственность за общественный порядок.
[34] Стол – отдел канцелярии.
[35] Герберг – гостиница с рестораном на первом этаже.
[36] С 1834-го года, т.е. с момента образования Корпуса горных инженеров, в наименовании чинов Департамента горных и соляных дел образовалась некоторая путаница: после отработки обязательной практики (2-3 года) на заводах молодые выпускники Института Корпуса получали, вместо чина шихтмейстера звание (под-)прапорщика. Другие офицеры, получившие чины до 34-го, именовались двояко: как по горной иерархии, так и по военной.
[37] После отставки Андрея Ивановича Дитерихса Главным начальником горных заводов Хребта Уральского 27-го марта 1837-го года стал В.А. Глинка (4.12.1790-19.01.1862), который находился в этой должности впредь до 1856-го года.
[38] Золотопромышленный союз купцов-старообрядцев, имеющий истоки в «Рязановых, Баландиных и других лиц Компании, Высочайше утверждённой в 1835-м году», прошёл несколько этапов преобразований и частичной смены собственников. И, если в 1837-м году добыча Компании составляла лишь около ста пудов драгоценного металла в год, то через десять лет (после трёхгодичной командировки в Сибирь (1840-1843) Л.И. Брусницына) она достигала более чем полторы тысячи пудов, или же 39% от общемировой годичной выработки, и 75% от всероссийской.