В "санатории", именуемом в народе дурдомом, на постоянном пожизненном отдыхе и лечении пребывало одновременно до восьми сотен женщин в возрасте от 18 лет. Помимо буйных, овощеподобных, находящихся под неусыпным наблюдением медперсонала, напичканых лекарствами, подавляющими агрессию, притупляющими, угнетающими нервное перевозбуждение, в жёлтом доме находили себе приют пациенты относительно дееспособные, в меньшей степени поражённые недугом, либо вообще психически полноценные, но имеющие физические патологии. Среди таковых немало было молодых девушек и женщин, по разным причинам попавших в дом для умалишённых. Большей частью жильцами богоугодного заведения из относительно адекватных становились сироты и отказники, начавшие свою жизнь с дома малютки, детдома или интерната. Неважный уход, плохое образование не позволили им вырваться из порочного круга, не дали шансов обустроить свою личную жизнь. Умственная отсталость - диагноз, как клеймо, оставался с ними навсегда. Умственная отсталость - горькая перспектива продолжить существование за государственный счёт до конца своих дней. Выросли бы эти дети в других условиях, в родительской любви и заботе, они бы наверняка стали полноценными гражданами государства. Но, увы...
Женщины странноватые, недалёкие, не приспособленные к быту, жили в отдельных корпусах, под защитой общего на всех обитателей высокого забора. Хотя в заборе и имелись изъяны, годные для незаметного проникновения, как за пределы интерната, так и для посещения оного заинтересованными лицами (а таковые тоже имелись), бежать несчастным женщинам было некуда.
Выбраться из Странны странных шансов у жиличек было немного, но один железобетонный шанс всё же имелся у всех - это смерть, однако, до неё надо было прожить жизнь.
Она же в дурдоме была не так уж плоха. Советская власть на содержание умалишённых отпускала немалые средства, проявляя и демонстрируя заботу о психически больных людях. Лёгкая промышленность обеспечивала женщин сатинывыми и фланелевыми халатами и ночными рубашками однообразных фасонов и тусклых расцветок, хлопчатобумажными чулками и носками, коленкоровыми тапками чёрного либо коричневого цвета, резиновыми и кожаными сапогами. С виду наряды были убоги, но они согревали и защищали больных от холода и жары.
Инвалиды были обеспечены четырёхразовым питанием, медицинским уходом, к их услугам работала баня, библиотека и клуб. Обитателям дурдома жилось относительно комфортно. Они не обременялись думками, как прокормить себя и семью, на какие гроши собрать детей в школу, что, кроме жареной в сотый раз картошки и квашёной капусты подать семье на ужин, как дотянуть до зарплаты на оставшийся рубль - деревенским, работающих всю жизнь на "психов", такие думки и заботушки были не в диковинку.
Жить в дурдоме можно было вполне сносно, но попечаемым основательно не доставало свободы и любви. Пусть лучше корка хлеба, да на воле с любимыми и родными людьми - мало кто не согласится с этим.
Известно, что не бывает, да и не может быть абсолютной свободы (кроме смерти, разумеется) и абсолютной несвободы не существует тоже ( кроме опять таки смерти). Несвобода - это вариант свободы, но в очень узеньких рамочках, в усечённом состоянии. Каждый человек может оставаться свободным - в мечтах, вере и надежде и даже в путах. Человек способен верить и мечтать, погружаться в воспоминания и тем самым освобождаться от обстоятельств несвободы. Но мы-то под "свободой" подразумеваем возможность независимости в физическом плане - свободу действия, передвижения, выбора. Пока всё это имеем - не ценим, и лишь потеряв, осознаём бесценность свободы. Богатые духом легко могут перенести несвободу, окончательно потерявшие рассудок в свободе не нуждаются тоже, а всем остальным она необходима, как воздух, ибо вне её утрачивается возможность Любви.
Людям, обречённым на вечную изоляцию в психинтернате, любить было некого, их тоже никто не любил, иначе они не оказались бы в этом убогом по сути заведении. Любящие и любимые мужья, друзья, дети, родители, если таковые и были, остались в прошлом, в другой, отрезанной, как ломоть, жизни.
Женщинам в изоляции до отчаяния хотелось любви и ласки, близкой души и родного тела, человека, которому можно поплакаться, раскрыть душу. Им также хотелось иметь рядом мужскую надёжную руку, плечо, на которые можно опереться, почувствовать защиту. Хотелось элементарных физических утех. Тело исправно вырабатывало гормоны, не смотря на поломки в голове, оно было ещё в соку и требовало близости с мужчиной. Увы! Шансов на любовь у затворниц не было никаких, почти никаких, хотя бывают же исключения...
Среди обитателей четырёхместной палаты, в одном из корпусов для больных с устойчивой ремиссией, проживала обеспечаемая Нюрка. В другой, оставшейся за гранью жизни, возможно, кто-то её называл Аней, Анютой, Анечкой, Нютой или Нюшей, но здесь в палате сопалатницы кликали её только так - Нюркой.
"Нюрка, закрой форточку, тебе ближе...Нюрк, ты рыбу не любишь? Отдай мне свою порцию...Нюрка, хорош храпеть! Достала уже!"
Нюрке с виду было около сороковника. Лет восемь она отбывала пожизненную ссылку в Доме инвалидов, но была довольно таки адекватна, не чудила, не буйствовала, лишь по весне да осени её одолевали панические атаки. Тогда она забивалась с головой под одеяло, приняв позу эмбриона, могла сутками не есть, не пить, никому из окружающих не мешая при этом. Однако, санитарки корпуса свой хлеб кушали не зря, факт обострения в скорости обнаруживался, и эскулапы от медицины назначали уже отработанную схему для лечения больной. Нюрку даже не переводили, как водится, в изолятор, а тут же в палате делали иньекции и кормили таблеточками. Постепенно болезнь возвращалась обратно в потаённые уголочки мозга, чтобы там дожидаться своего очередного звёздного часа.
Нюрка снова вместе со всеми начинала ходить в столовку, исправно выполняла назначенную доктором трудотерапию: летом - на овощных грядках, зимой - в коровнике подсобляла. Ела, пила, спала, работала, но при этом оставалась неразговорчивой, необщительной, угрюмой.
Сопалатницы не раз пытались расшевелить Нюрку, отвлечь от мрачных тягостных думок, но безрезультатно.
- "Нюрка, пойдём с нами в клуб. Сегодня индийский фильм крутить будут." - "Идите, я не хочу" - отвечала Нюрка.
- "Нюрк, Нюрка! Расскажи, а у тебя был мужик, детишки есть? Откуда сама? Чем на воле занималась?" - "Оно вам надо?" - бурчала Нюрка, и, как партизан, на расспросы не поддавалась.
Так товарки, делящие с Нюркой казённый кров, постепенно от неё отстали и более не пытались разузнать что-либо о своей соседке. Бабоньки, как могли, украшали казённый быт палаты, пытаясь привнести в него что-то своё, личное. Это позволялось, ведь не тюрьма же. Тумбочки были аккуратно застелены вязаными или вышитыми салфеточки с розочками и пастушками, в самодельных рамочках из картона, обёрнутого фольгой от шоколадок, красовались фото близких людей, если таковые имелись, шкатулочки и жестяные баночки от конфет монпасье хранили сокровища в виде немногочисленных писем, поздравительных открыток с 8 марта и Новым годом, брошек, шпилек, заколок, зеркалец, помад, ленточек, фантиков от конфет, фото любимых артистов и прочей мелочёвки, напоминающей о ком-то или о чём-то. Все эти женские штучки являлись последними тонюсенькими ниточками, связующими женщин с безвозвратно канувшей в прошлое жизнью. Благодаря таким ухищрениям создавалась иллюзия домашнего уюта.
У Нюрки никаких признаков этой прошлой жизни не было совсем.
Она производила впечатление робота, без души, мыслей и чувств, двигающегося, как заведённого. Что довело женщину до подобного состояния: утрата близких, предательство, измена, насилие - не знал никто. Разве, что в истории болезни можно было бы выведать о причинах её теперешнего состояния, но существующая медицинская тайна не позволяет нам этого сделать.
Однажды ранним летним утром в составе бригады полеводов - обеспечаемых под руководством двух санитарок Нюрка была направлена на окучивание психинтернатского картофеля. Поле находилось в километрах пяти от пансионата. Женщин с тяпками, обмотанными тряпицами, загрузили в кузов полуторки и отправили на полный рабочий день трудиться на благо общества и собственного здоровья. Желающих помахать мотыгой было достаточно. Во-первых, какая-никакая - воля! Простор, покой, птички в небесах поют, травы цветут. Рядом с полем - река, в которой позволялось искупаться в хорошую погоду под присмотром персонала. Застоявшаяся в организмах женщин отрицательная энергия, мрачные мысли, угнетённые состояния при работе уходили, как будто сама матушка-земля жалела обездоленных, принимая на себя негатив больных душ. К тому же за труды в поле полагалось небольшое вознаграждение - денюжка, а она никому не была лишней. Вблизи от проходной имелся продуктовый ларёк, где можно было отовариться по своему собственному желанию и разумению: прикупить конфеток, печенек или же сигарет, а в деревенском сельпо и того больше: платочек, гребень, лифчик, духи. Шопинг, как и секс, в советские времена официально не существовали, но, как явление наблюдались повсеместно. Страсть к украшательству себя любименькой у женщин была во все времена и при любых обстоятельствах.
Итак, прибыв на место дислокации, шофёр Петрович поставил машину на тормоз, ловко выпрыгнул из кабины. "Бабы, на выход!" - скомандовал мужчина, открывая задний борт. Бабы с шутками, прибаутками, визгом и смехом одна за другой стали спускаться, кто неуклюже задом, а кто уверенно спрыгивая из грузовика на землю.
Санитарки расставили тружениц по грядкам, тянувшимся до горизонта, и работа закипела. До обеда предполагалось протяпать борозду в один конец, после обеда - в другой.
По началу бабоньки переговаривались, переругивались, но постепенно нелёгкий физический труд заставил всех примолкнуть. Под выцвевшими, когда-то чёрного цвета халатами женщин напряжённо работали мышцы рук, спин, живота, ног; пот струился по лицам и телам работающих. Уже к исходу первого часа стала заметно ощущаться усталость, а с нею пришла и невнимательность: руки-ноги двигаются сами по себе, а голова отключается. Тут-то и случилось небольшое ЧП: Нюрка со всего размаху острым лезвием инструмента тяпнула себя по щиколотке. Боль резко пронзила ногу и Нюрка вскрикнула. Слёзы от боли и обиды покатились по пыльным щекам, оставляя две дорожки. Это было само по себе странно - Нюрка плачет, до того никто никогда не видел проявлений каких бы то ни было её чувств и эмоций.
Подбежавшие санитарки накинулись на неё с упрёками, но и желая успокоить, утешить: " Нюрка, ну что же ты так неосторожно? Вот нам из за тебя от главной достанется! Куда ты смотрела, о чём думала, горе луковое? Сама дойдёшь до края поля?" Нюрка кивнула головой, мол, дойдёт. Поддерживая Нюрку с двух сторон, санитарки довели её до обустроенной под навесом для отдыха и еды стоянки. Рана была глубокая, запачканая землей. Нюрку усадили под кустики, промыли рану, обработали йодом из аптечки и перевязали. Судя по всему, ногу надо было зашивать, а Нюрку отправлять в интернат.