ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
ТАМ, ВДАЛИ ЗА РЕКОЙ, В ТЕНИ ДЕРЕВЬЕВ…
Пробуждение было ужасным. Я вскочил, стою около своей кровати.
– Проснись же, наконец! – Прозвучал очень знакомый голос. Бессмысленно слушаю этот голос. Блуждаю взглядом вокруг себя. Кто я? Где я? Зачем я? Оказывается, я спал в своей комнате. Очень крепко спал. Внезапно разбудила жена.
– Проспишь свой день рождения. Со вчерашнего дня лежишь, как убитый, в одном положении. Скорее завтракай. Мы уезжаем в Никуда. Вам, мужчинам этого не понять. Но каждая женщина, выходя замуж, делает шаг в Никуда.
– И рождаемся мы тоже в Никуда. Печальный факт. Женщины виртуальным путешествиям мужчин предпочитают реальные путешествия с мужчинами, – изрёк я.
– Я давно хотела совершить такое путешествие. Пусть это будет мой подарок на твой день Рождения. Вопросов никаких! Полное подчинение!
– Мы уже вернулись из Лувра? – спросил я. – Поеду куда угодно. Лишь бы направо. В будущее.
– Все еще не проснулся, – недовольно сказала Рая.
Я перестал удивляться тому, с какой быстротой все происходит. Через полчаса мы уже сидели в фирменной электричке.
– Что это значит? – спросил я довольную жену. Так она бывает довольна, когда все идет по её плану.
– Это значит, дорогой, что на твой день рождения я решила сделать себе подарок. Поездка по велению моего сердца. Надеюсь, ты не возражаешь?
– Надеюсь – это не Архангельск, – сказал я успокоившись.
– А в Архангельск я тоже хочу. Обязательно съездим туда в другой раз.
Мы ехали в скором фирменном поезде. За окном проплывали чуть тронутые желтизной леса. Проводница подала нам кофе. Обстановка располагала к задушевной беседе.
– Пока ты спал, дорогой, я прочитала твой физиологический очерк психологических размышлений. Если можно так выразиться. – Вдруг сказала жена. – Ну и мымру ты из меня сделал. Неужели я действительно такая?
– Не всегда. Только когда уезжаешь далеко и надолго.
* * *
– И куда мы приехали? И где мы сейчас находимся?
- Не бойся. Мы здесь долго не задержимся. Сейчас мы купим билеты на междугородний автобус и поедем дальше.
– В тьмутаракань, – обреченно сказал я.
Через два часа пути, наш автобус достиг конечной остановки в небольшом волжском городке.
– Ну, так бы сразу и сказала. Едем на берега великой русской реки. – Ворчал я, разминая затекшие ноги в ходьбе вдоль дощатого забора до самой воды.
– Парома ждать не будем. Переправимся на лодке. Это быстрей, – сообщила жена.
Лодочник был неприветлив. Не позволил мне сфотографировать его на корме у руля.
– Не вертись! Такие здесь тонут! - Грубо пресек он мою попытку навести на него фотоаппарат.
Стука мотора не было слышно. Ветер сносил его вниз по реке. Вибрацию мотора вбирала в себя река. Лодка глубоко сидела в воде. Мы плыли по реке как дельтаплан, несомый легким ветром по небу. Противоположный берег не спешил к нам приближаться.
Там, вдали за рекой, в тени деревьев он казался таинственным и
недосягаемым. Над ним плыло большое облако, похожее на лодку с гребцами. Рая показала на нее пальцем.
– Небесная лодка. Хороший знак, – сказала она, улыбаясь. Я радостно закивал головой. Я её понял.
Речной ветер особенный. Сорвал с моей головы кепку. Лохматит мои волосы. Проникает меня насквозь. Уносит вдаль по течению реки мои заботы и печали. Там, на другом берегу, меня ждет жизнь с чистого листа.
Вдруг лодка ткнулась носом в старую автомобильную покрышку у самой кромки воды. Мы достигли другого берега.
– Эх, какие кадры пропали. - Громко сказал я жене с сожалением, чтобы слышал перевозчик, покидая его обшарпанное металлическое корыто.
– Отвратительный тип! Настоящий Харон! – тихонько произнесла жена.
Ветер и вода сделали свое дело. Мы вышли на берег другими людьми. Здесь был совсем другой мир. Мы во все глаза смотрели на широкую водную гладь, которую только что преодолели в утлом судёнышке.
Узкая береговая полоска, на которую высадились мы, переходила в крутой подъем, заросший старым березняком с парными вкраплениями чешуйчатых стволов огненно-рыжих сосен.
Нас коварно завлекла на свои ступени новая деревянная лестница с
резными перилами. Она крутыми зигзагами устремлялась наверх мимо замшелых стволов старых берез и скрывалась в их кронах.
– Её ступеньки уходят вверх, как года в далёкое будущее, – философски заметил я.
– Фу-у! Разыгралось воображение. Не хочу стареть! – Поспешно возразила моя законная спутница жизни.
Чтобы отдохнуть и отдышаться, мы на каждой площадке присаживались на скамейку. На последней площадке даже устроили чаепитие из нашего термоса.
– Штурм Эвереста закончен! Чувствую себя прекрасно! - Провозгласил я. – Меня словно подменили. Эти березы и сосны сделали меня другим человеком. Я давно так не дышал полной грудью. Кажется, еще немного и я начну петь и танцевать в обнимку вон с той березкой. Вот так лестница – чудесница. -
Торжественно закончил я свой монолог.
– Дело не в ней. Дело в реке. Мы ее переплыли в свой час рождения. Тебе мама твоя говорила, в котором часу ты родился?
– Помню, говорила, родила меня ровно в одиннадцать часов утра.
– По словам моей мамы в это же время и я появилась на свет.
– Ну, и что из этого?
– Когда мы садились в лодку, я почему-то посмотрела на свои часы. Было ровно одиннадцать.
– Мы же не с одного года рождения.
– Зато для наших знаков зодиака нужна именно наша возрастная разница. Мы с тобой два в одном. Одно целое. Едины.
– И нам выдали единый пропуск в Будущее? Как он выглядит, это пропуск в Будущее?
– Да как та река, которую мы переплыли! Она и есть наш пропуск в Будущее
– Докажи! Мне нужны доказательства! Где они?
– Поживем – увидим, – улыбнулась жена и пожала плечами.
Последний шаг с последней ступени был выходом в иную реальность.
Очень неуютно встретила меня эта реальность. Я оглянулся назад. Вниз убегали густые кроны деревьев. Над ними – только небо. Где река? Где лестница? Их словно не бывало. Передо мной безрадостный, бесцветный пейзаж. Подошла Рая
– Ты считал количество ступенек у этой лестницы?
– Нет. А что?
– Здесь каждая ступенька – это год нашей жизни. Вот на сколько лет мы постарели. Нам сейчас не менее ста пятидесяти лет. Внешне мы не изменились. Но вокруг нас живут иные люди. Сменилось минимум два поколения. Ты не знаешь, зачем мы сюда приехали?
– Узнаю женскую логику. Сначала сделает, а потом вопрос задаёт.
– Я руководствуюсь своей глубинной интуицией. Я ей доверяю! – Сказала, как отрезала жена. – Будем обживаться, не тревожа тутошних аборигенов.
– Да. Лишь бы они нас не съели, – сокрушённо вздохнув, поддакнул я.
Чем больше я всматривался в окружающий пейзаж, тем менее неприглядным он мне казался. Сначала я разглядел в нескольких метрах слева от себя, на-
чинающуюся красивую аллею, обрамленную высокими и такими густыми деревьями, что в глубине образовался сплошной зелёный тоннель без единого яркого пятнышка солнца.
Не сделав ни одного шага, я уже стоял в глубине этой чудесной
аллеи-тоннеля. Деревья разной породы росли на равном расстоянии друг от друга, кроны их тесно соприкасались, однако не мешали одна другой. Не шелохнулся ни один листок. Тишина пустоты. Породы первых пяти деревьев мне были знакомы. Начальные буквы их названий образовали слово БУНИН.
В глубине аллеи возник силуэт женщины в кринолине. Молодая, стройная с задумчивым выражением лица она медленно приближалась ко мне. На меня шла такая умиротворённость от каждого дерева, глубины аллеи и женской фигуры...
Я усмехнулся, прогнал наваждение. И оказался на прежнем месте, рядом с Раей.
– Ты где сейчас была? – спросил я её. – Что ты делала?
– Да здесь же была, – засмеялась она. – За тобой наблюдала: ты был в ступоре.
– О чем думала?
– Вспомнила, что в электричке перечитывала «Темные аллеи» Бунина. Очень люблю эту его вещь. Неужели книгу в поезде оставила? Ничего, я почти всё наизусть помню.
– Вездесущий Бунин, – проворчал я. И пересказал ей своё видение.
– Словил мои мысли, – констатировала жена.
У самых своих ног в густой траве обнаружил литую чугунную оградку не выше моих колен. Я буквально запнулся об неё. Чугунное литьё среди живых берез – нелепость? Кому-то изменил вкус? Но она как-то сочеталась с нежными березами и густой травой. Руда в земле проросла на поверхности земли своей чистой субстанцией – чугуном. Мало ли змеится по земле железнодорожных рельс, прогибаясь под тяжестью бегущих вагонов.
Оградка замыкала собой небольшой скверик. В центре его я вдруг
обнаружил скульптурный памятник в человеческий рост.
– Странный памятник, – сказал я жене, указывая глазами на скульптуру в центре скверика, – почти невидимка.
Эта скульптура до того органично вписывалась в окружающую обстановку, так сливалась с ней, что без пристального внимания её не сразу разглядишь. То она есть, то она исчезает.
– Теперь вижу, – сказала жена. – Мне вдруг захотелось взглянуть на него поближе. Не уходи далеко. Я сейчас. - Она пошла к памятнику.
А я никуда и не думал уходить. Я вдруг засмотрелся на опадающие с деревьев редкие, словно из мятой фольги, листочки. Вдруг я заметил, что не вижу их полета в воздухе. Вижу, как в порыве ветра они отделяются от ветки и
сразу куда-то исчезают. Пропадают из моего поля зрения. А потом вновь возникают у самой земли. И ложатся на газон. Куда исчезают листья? Что за странный оптический эффект? Я проследил полет нескольких листьев. Каждый из них исчезал на одной и той же высоте, а потом появлялся в метре от земли и падал на эту странную зеленую траву.
Не знаю, сколько бы я еще так простоял, но подошла жена. Она смотрела на меня странно. Словно не очень уверена, что это я.
– У тебя такой вид, будто памятник ожил и сообщил тебе что-то ужасное, – сказал я.
– Да, – растерянно кивнула она и как-то странно смотрела на меня. Мне показалось, она сейчас заплачет.
– Ты меня первый раз видишь? Тогда давай знакомиться. Новиков Илья Петрович. Женат. Трое детей. Столько же внуков.
– У памятника твое лицо. Я в шоке, – прошептала она едва слышно. – Больше меня ни о чем не спрашивай.
– А со спины ты его не смотрела? Там на затылке, наверное, и твое лицо есть. Двуликий Янус. – Сказал я и рассмеялся.
– Зря смеешься, это твой памятник. Губы твои, глаза твои, нос твой. Не знаю, что и подумать.
– Там у тебя странный памятник. Здесь – странные листья. Вот смотри, как опадают здесь листья. Порыв ветра отрывает листочки. Это понятно. Я вижу, как они взлетают вверх, потом начинают падать. Это понятно. Но потом они исчезают куда-то. Я их совсем не вижу. Почему? Вдруг появляются где-то в метре от земли и ложатся на траву. Куда исчезают? Откуда появляются? Кто их рассовывает по карманам, а потом выбрасывает? Кто или что их экранирует от нашего взгляда? Не сами же по себе они исчезают.
И тут я увидел терминал с надписью:
«Автосправка подробно отвечает на задаваемые вопросы»,
«Автокасса берет деньги и выдает чеки. После чего можно легко
снять картину или книгу со стенда».
«Устройство памятника. Его назначение».
«Нажми кнопку».
Окончательно ошарашенный всем происходящим, я нажал эту кнопку. Появился текст: «Охраняемая территория. Сквер памяти предков. Объёмное изображение лица памятника достигается с помощью лазерного устройства внутри головы скульптуры. Рекомендуем со всеми вопросами обращаться в автосправку.»
Успел прочитать я. Надписи исчезли.
Еще раз нажимаю эту кнопку. Появляется странное объявление: «Всех гостей, приехавших к жителям поселка и экскурсантов, просим до семнадцати
ноль-ноль часов пользоваться услугами «Автосправки».
Рая снова нажала ту же самую кнопку. Возникла бегущая строка: «Наш поселок находится на высоком берегу великой русской реки в березовой роще, в тридцати километрах от районного центра. Поселок называется «Память предков». В нем проживает триста шестьдесят пять семей. История каждой семьи уникальна. Их предки оставили заметный след в культуре, науке, технике.
Каждая семья имеет свой день в году. Ближайшие соседи и друзья идут вечером в гости в очередной дом, чтобы порадоваться вместе с этой семьей новыми сведениями о замечательном предке. По сути, все жители этого городка – это одна огромная семья с разными фамилиями, живущая в трехстах пятидесяти домах. Сегодня у нас День Новиковых…
– Наш день?! – воскликнул я. Жена пожала плечами.
– Однофамильцы… – неуверенно произнесла она.
…Каждый день года посвящен памяти предка одной семьи. Сегодня мы чтим память выдающегося предка семьи Новиковых – писателя, мыслителя и общественного деятеля второй половины двадцатого века. Наш поселок вы не найдете ни на одной географической карте. Попасть в него вы сможете только раз в году, в день вашего рождения. Только в этот день на несколько минут вы
встретитесь со своим однофамильцем или прямым родственником. Каждая встреча проходит глубоко индивидуально и даже интимно. Наш поселок существует более шестидесяти лет. Первым со своей семьей здесь поселился московский журналист Морозов Алексей Александрович в 2001 году.
– Стоп! Пожалуйста, сначала, со слов «шестьдесят лет» и до
«2001год».- Попросил я жену. – Я, наверное, ошибся. Неувязка получается. Собственным глазам не верю. Кой годик на дворе?
– Да все тот же, 2011-й от Рождества Христова.
– А у них – 2061 получается. Другое летосчисление в отдельно взятом поселке?
– Хорошо получается. Пойдем фантазировать дальше? – спросила меня неумолимый скептик – моя педагогиня.
– Фамилия Морозов тебе ничего не говорит? Мы вместе были на его лекции, – вдруг вспомнил я.
…Это было начало девяностых годов. По стране гулял ветер перемен. Романтический период эпохи перестройки. Московский журналист энтузиаст Морозов сумел получить первые сто гектаров земли для создания земледельческой коммуны. В поисках единомышленников он много выступал по радио, телевидению, писал в газетах. Я познакомился с ним на его лекции в небольшом зале старинного особняка. Помещение было приспособлено под кинолекторий. На эту лекцию пришло так много людей, что стояли даже в проходах. Мы с женой сидели в первом ряду.
Высокий, крепкого телосложения, импозантного вида лектор, с холёным лицом, в ладном костюме, белой рубашке, при галстуке, навис над нами. Энергично менял позиции, задевая наши колени. Жестикулировал в такт своей страстной речи правой рукой над нашими головами, обращаясь к тем, кто сидел за нами. Как-то не верилось, что этот человек копает огород, разводит скот. Именно об этом он сейчас рассказывал.
– Долгое время основной костяк нашей общины не превышал пять – семь семей. И это, притом, что к нам постоянно приезжали новые и новые семьи. – Рассказывал он о первых годах жизни коммуны. – Люди ехали с разных концов страны с самыми радужными планами и надеждами. И мы принимали всех,
никому не отказывая. Однако, такое же количество людей покидало нас. Люди уезжали по самым разным причинам. Одних пугала невозможность дать хорошее образование детям, других отталкивало отсутствие водопровода, канализации, электричества, печное отопление, бездорожье в распутицу. Отсутствие системы
кредитования в стране, дороговизна строительных материалов, задерживали строительство жилых помещений. Люди скученно ютились в двух небольших строениях. А были ещё искатели, которые сами не знают, чего они ищут. Словно у них ни прошлого, ни будущего нет.
Такая текучка продолжалась до тех пор, пока к нам однажды не приехал отставной моряк Мордиров.
– Капитан первого ранга. Капер. Недавно уволился из ВМС. Надоело качаться на волнах и каждый раз заново покорять морскую стихию, – отрекомендовался он.
Наследственный моряк в третьем поколении морских офицеров. Дослужился до капитана первого ранга, так и не заведя себе семью. При нем не было никакого имущества. Да оно и не могло быть при его бродячем образе жизни. Единственным его богатством был альбом с его родословной. В нём сохранилась
старинная фотография его прадеда – морского артиллериста.
– Я живу памятью моего деда. Это был лучший артиллерист Тихоокеанского, а потом и Черноморского флотов. Батарея, которой он командовал, с первого пристрелочного выстрела поражала цель. Знаете ли вы, что значит произвести выстрел из морского орудия?
Капер после этих слов делал выжидательную паузу, потом с увлечением перечислял:
– Надо учитывать вес снаряда, влажность, силу ветра, высоту волн, момент, когда все три фактора совпадут. Когда японцы хотели высадить десант в тылу наших войск, батарея метким огнём топила баржи с их пехотой. Доставалось и эсминцам. В панике они бросали буксировочный трос и спасались бегством. Ни одного выстрела мимо. Японцы поняли, с кем они имеют дело. И вызвали свою авиацию. -Здесь Морозов спохватился, что сам он не морской артиллерист, а только свидетель чужого рассказа. Журналист, да ещё
земледелец, продолжал лекцию в спокойном тоне.
– Мы с интересом слушали нашего капера длинными, зимними вечерами при свете керосиновой лампы. Каждый раз он открывал свой альбом и как в первый раз, подробно рассказывал, кто изображён на фотографиях. Интерес к этим фотографиям от многократного повторения только возрастал. Наша телятница
тётя Сима, приехавшая с мужем, трактористом, одна из первых и не собирающаяся уезжать, по причине: хорошо там, где нас нет, однажды листая альбом, вдруг неожиданно ойкнула
– Ой! Это же дед моего отца, кажется, Кузьма Трофимович, кажется… Вот он! Вот он! – Её палец отыскал на групповой фотографии крайнего слева, стоящего в заднем ряду, солдата на голову выше всех остальных.
– У моего отца дома была точно такая же карточка. Честное слово. Будто дома побывала, – радостно сообщила она.
И капер тоже обрадовался.
– Это тот почтальон, который принёс приказ взорвать орудия, когда кончатся снаряды. Телефонной связи не было. До штаба 25 км. И столько же обратно. Не каждому такое расстояние по силам. А он мог. И письма, и приказы носил. В этот день он без отдыха туда и обратно и шёл, и бежал. Опоздай он – погибла бы вся обслуга батареи под японской бомбёжкой. На этой фотографии те, кто остался в живых. Они потом до конца жизни переписывались.
Остаток вечера мы долго молчали добрым молчанием. А потом вдруг решили единогласно: в коммуну принимать только тех, кто чтит память своих предков! Свой будущий посёлок мы назовём "Память предков".
Через нашу голову из задних рядов прилетел вопрос лектору
– Собираетесь ли вы писать книгу о вашей коммуне?
– Собственно, я уже рассказал вам один эпизод из будущей книги, – произнёс лектор, с такой сладкой улыбкой, словно конфетку обсосал.
Я стал шептать на ухо Рае.
– Сейчас спрошу его, что для него первично: написание книги или организация коммуны?
Жена одарила меня уничтожающим взглядом! Я сразу забыл свой вопрос…
– Ну, вспомнила лекцию того Морозова? – очнувшись от воспоминаний, спросил я жену.
– Ты в своём репертуаре. Нарисуем – будем жить! Фамилия того лектора была – Некрасов! Я точно помню. Чтобы посёлок так разросся, и пятидесяти лет мало.
– Финита ля комедия! Всё! Я больше не хочу, не буду нажимать на кнопки радиосправки! Не хочу готовых ответов. Мы найдём их сами. Памятник – это чей-то эгоизм в чистом виде. Чтить память – это всегда поклоняться родовому эгоизму. Это место коллективного поклонения. Кладбище. Фу! Пойдём отсюда!
– Будем искать нашу Синюю Птицу, – сказала жена. – Интересно, как она выглядит? Я чувствую – это будет наша с тобой Лебединая Песнь. Оглянись назад в последний раз. И больше уже никогда не оглядывайся.
Я оглянулся назад – моего памятника не было. Я его не нашел. А может, его и не было?
Мы пошли по тропинке, убегающей прочь от берега, к видневшимся вдали красным крышам длинных одноэтажных строений. Все берёзы остались позади. Впереди чистое поле.Сочная трава.Выпас на двести голов. А может и более – прикинул я.
Внутри меня было очень неуютно. Где-то в груди вдруг образовалась пустота. Как на том месте, где только что исчез памятник. Внутри меня исчезло мое я. Теперь там были он и она. Он думал, что во всем виновата она. Это она затащила его сюда, как бычка на веревочке. Теперь он молча идет за ней, как привязанный, так он думал про себя. Таким он видел себя со стороны.
И злился: до такой степени потерять себя! «Почему она все время
посмеивается? Конечно, она над ним посмеивается. Гуляем здесь как в безвоздушном пространстве, в скафандрах-невидимках. Может, и сами уже невидимки? Вот чешет! Не догонишь! Она – лидер. Цельная личность та, у которой всегда плотно закрыт её ящик Пандоры. Не боится, не стесняется и не скупится совершать добрые поступки». Всё же не выдержал.
- Я не могу, я обременен предчувствием странным.
- Каким?
- Вот-вот у меня появятся плавники, рыбий хвост, я превращусь в огромную рыбу и вплыву в неизвестность. Может, за тем поворотом тропинки или вон тем бугром откроется нечто и все-все мне объяснгит. Я одновременно палеонтолог и та окаменелость,которую он ищет в девонских наслоениях грунта. Ничего более значительного тебе сказать не могу, о женщина! Причина тебе известна.
Рая остановилась, повернулась ко мне:
- Голодный мужчина способен и не на такое?
- Да, от бутерброда с ветчиной, что лежит у тебя в сумочке, я бы сейчас не отказался.
- Ой-ой! Что это? - Вскричала Рая, показывая широко распахнутыми глазами куда-то вверх. - Да нет! Смотри выше, в небо!
Высоко над нами творилось что-то цветное непонятное. Словно отблески северного сияния достигли наших широт. Мое зрение сфокусировалось. Я вдруг увидел летящие одна за другой хорошо знакомые картины, но без рам и полотна. Только фигуры, но до чего отчетливо, как на слайдах. Три богатыря, Аленушка,Ковер-самолет и еще картины Врубеля, Репина, Маковского. Это уже были не картины, а их сюжеты обрели самостоятельную жизнь.
- Почему это так происходит? - Испуганно прошептала Рая. - Это похлеще инопланетян...
Было от чего! В безоблачном солнечном небе над нами пролетали картины из Третьяковки. Без рам. Без полотна. Только фигуры героев картин. Они падали откуда-то высоко слева. Из далекого Прошлого. Выписывали глиссандо. Увеличивались в размерах до реального человеческого роста. Первыми проскакали три богатыря. На ковре-самолете пролетели стоя, крепко обнявшись, Иван-царевич и Василиса Прекрасная. Кажется так. Забыл эту сказку. Следом на отвратительном волчище проскакали – проплыли еще двое в старинной русской одежде. Кажется, там тоже царевич и Марья какая-то. Хоть убей, не помню эту сказку. Однако, все эти фигуры снижались только до определенной высоты. Потом все они пропадали. Как те листья с дерева.
– Я вспомнила! Экскурсовод рассказывала. Я все поняла! – Вдруг вскрикнула Рая. – Много лет назад все эти картины попали под бомбежку. Была война. Их везли из Москвы на Урал. Бомба упала рядом с вагоном. Это летают фантомы тех картин. Искусство вечно. Его герои всегда с нами. Они живут среди нас. Именно в этот месяц и в это время упала бомба. Идем скорей вон к тому холму, в ту сторону улетели картины.
- Милая отчина, ты еще за холмом! Я - Шлиман, моя Троя вон за тем холмом!
- Понятно, -вздохнула жена, - будем делать раскопки, археолог ты мой...
Пока мы бестолково пялились, на ходу, в небо, рядом с нами оказалось длинное строение с той самой красной плоской крышей и окнами – амбразурами. Теперь здание стало выше и более привлекательным за счет свежей побелки. Ограда и ворота тоже приблизились к нам. Забор сплошь металлический с колючей проволокой наверху. Ворота открыты
настежь. Двор оказался большим загоном для скота. Это была животноводческая ферма. Вся земля вокруг истоптана разнокопытными. Справа от нас в открытые ворота во двор фермы величаво прошествовало стадо коров. Раздутое вымя влекло их к доильным аппаратам внутри помещения.
– Семинталки. Сейчас у них дойка, – с уважением произнесла Рая.
Над верхней кромкой ворот вдруг возникли ниоткуда три богатыря. В натуральную величину. На лошадях. В доспехах. С оружием в руках. Живые Васнецовские богатыри. На живых лошадях. Словно невесомые, медленно опустились на землю. Как те листья с дерева. Едва конские копыта коснулись земли, все доспехи богатырей, их оружие и лошадиная сбруя пали на землю кучей хлама.
И… рассыпались в прах. Спешившиеся всадники разминали ноги на земле, а их лошади спокойно прошли к коновязи у забора.
Ворота зияли своей открытостью. Они, как магнитом, притягивали к
себе, спешащих невесть откуда, стадо бычков двухлеток. За ними едва поспевали молодые ребята пастухи. Длиннющее корытце автопоилки в загоне стало быстро наполняться водой.
– Понятно. Жажда не тетка. Спешат на водопой, – сочувственно прокомментировала Рая.
Илья Муромец с окладистой бородой теперь был в красной рубахе-косоворотке. Смотрел на приближающееся стадо из-под козырька своей огромной ладони. Но уже без боевой рукавицы.
Добрыня Никитич в стёганой безрукавке, редкая не стриженая борода свисала на грудь. Ну, точь-в-точь дед Щукарь. Сдвинул жердину, открывая проход в загон.
Алеша Попович, молодой, стройный, в ковбойской шляпе. Но внутри себя он всё тот же Андрей Мамонтов, сын Саввы Великолепного, крупного промышленника
и мецената. Позировал художнику Васнецову для его картины «Три богатыря».
И вот в начале третьего тысячелетия на моих глазах его новая ипостась – ковбой на скотном дворе на берегу Волги. Эх, знали бы эти бычки, с кем они имеют дело. Андрей-Алёша-ковбой снял с прясла моток веревки. Как лассо, перекинул через плечо и пошел к воротам.
Бычки прекрасно усвоили и путь, и цель этого пути. Подгонять их не приходится. Пёрли валом. Благо, чугунные вертикально направляющие ворот глубоко забетонированы в земле.
Боевым клином бычки врезались во двор фермы. У ворот их по спинам охаживал веревкой Добрыня. Не давал уклониться в левую часть двора. В
пятнадцати метрах далее, как скала стоял Илья. Сворачивал ход стадо вправо, к загону. Алеша стоял у входа в загон. Не допускал давки. Изредка притормаживал длинной жердиной плотную массу рвущихся к воде животных.
Не обошлось без эксцессов. Нашелся бык-строптивец, пройдя ворота, не захотел дальше идти. Однако, стоило Алеше накинуть на его рога веревку, натянуть ее, перестал упрямиться, пошел в загон вместе со всеми. Следующий упрямец оказался менее благоразумным. Алеша тащил его на веревке до самого загона.
Закрывал шествие красавец бык с огромным кольцом в носу. Бык– производитель, племенной. Шел нормально. Однако, при виде красной рубахи Ильи, у него испортилось настроение. Отказался сворачивать в загон. Перед Ильей стояла живая гора мышц, костей, да еще рога в придачу. В них-то и было все дело. Иначе бы зачем матадору бодливая корова. Бычьи глаза налились кровью. Голова опустилась. Короткие копьевидные рога вот-вот вонзятся
в живот человеку.
Сильные руки бородача ухватили чудовище за эти рога. Плечи напружинились. Раздувающиеся бычьи ноздри стали медленно подниматься влево верх по дуге. Сошлись две животных силы. Двуногая сила победила. Ярость быка сменилась безразличием. Человек разжал руки. Бык покорно пошел в загон.
– И на кого из этих двух бычков я похож: который сам идет, или которого ведут на веревочке?
– Да на всех троих, вместе с бугаем, – почему-то с грустной улыбкой сказала жена. – Бывает, иной раз, так сталкиваемся лбами, что искры летят. Только недавно ты поумнел. Понял, наконец, что в одной упряжке ходим.
Это не было немое кино, я присутствовал в каждом эпизоде, на который падал мой взгляд, был не видимым составляющим элементом каждого действующего лица, они общались во мне через меня.
Ворота больше не манили распахнутым зевом. Могучий бык, краса и гордость фермы, вошел последним, и как бы запечатал их опустившимся за ним железным занавесом вертикальных створок.
То не мотылёк слетел с цветка. Не чайка скользнула над волной. Это ковёр-самолёт перелетел через ворота. Расстелился по правую сторону крыльца, где стояли столик и стул.
С ковра сошли уже совсем не сказочные добрый молодец и красна девица, какими их рисовал художник. С ними произошла та же метаморфоза,
что и с богатырями. Это уже были просто юноша и девушка, в белых халатах и белых докторских шапочках. Девушка села за стол. Раскрыла разлинованный журнал. Стала заполнять в нём пустые графы. Юноша извлекал из походного чемоданчика и ставил на стол перед девушкой лабораторную посуду.
– Понятно. Эти двое теперь – приемщики молока. Прибыли на собственном транспорте, который ковер – самолет. Кажется, это был их последний полёт, – рассмеялась Рая.
А за воротами уже нетерпеливо сигналил автофургон с надписью «молоко». Он вынырнул, словно из-под земли и требовал скорей впустить его. Массивные створки ворот поднялись вверх, ровно на высоту кузова. Машина с места рванула и проскочила под ними во двор до самого крыльца. Потом она развернулась на 180 градусов и распахнутым кузовом вплотную подошла к крыльцу.
На движущейся из нутра здания длинной, до края крыльца, транспортерной ленте уже выстроились бидоны с молоком. Внутри кузова машины тоже заработала такая же лента. Бидоны чуть покачиваясь весело поплыли в чрево молоковоза. Мы поневоле залюбовались ими. Дело в том, что все эти вместительные фляги были расписаны яркими растительными орнаментами, на них нельзя было смотреть без улыбки.
- Красиво идут, - с улыбкой сказала Рая, указывая на расписные дважущиеся бидоны, - смотри, стул под приёмщицей молока, что была Марья-царевна с ковра самолёта, тоже красиво расписан - что-то в этом есть.
- Жалко их обоих. Они же из другого столетия: еще не привыкли жить среди навоза - вот чья-то добрая душа и разрисовала им стул и бидоны...
Юноша несколько раз взмахом руки останавливал движение бидонов.Выборочно зачерпывал молоко из крайнего бидона и относил девушке на стол.
– Обратила внимание, как много загрузили бидонов? Наверняка в два этажа ставили, – заметил я, когда полностью загруженная машина медленно выехала за ворота.
– Если бы только это… Мне плохо от всего увиденного… Мало ли кем мы себя воображаем, главное - наши гены: от чего ушли, к тому и пришли... Скорее уйдем отсюда! По какой дороге пойдем?
– По той дороге, куда молоковозка уехала.
- Опять посетила меня невесомость. Внутри пустота и вокруг пустота. Как мыльный пузырь, лечу я неизвестно куда…, – синкопами пропел я.
– Слова мои, музыка – народная, – пояснил я жене. – Сама понимаешь, талантливый человек он во всем талантливый.
– И от скромности не умрет, – скептически добавила жена.
– От всего сейчас увиденного, мне стыдно. Будто я подсмотрела что-то неприличное. Вот такие события вдруг привиделись мне на этом скотном дворе. А где-то лет двести назад, по приказу барина, здесь, по субботам, пороли розгами провинившихся крепостных мужчин и женщин.
– И меня выпороли без объяснения причины. Как в детстве. Просто высекли, а за что не знаю. Люди! Я послал вам прекрасных юношей и дев. Они несут вам духовное молочко. Нет, сказали люди. Нам нужны реальные мужики, чтобы крутить хвосты реальным быкам. И грести лопатой реальный навоз.
– Я видела, пролетающую Алёнушку Васнецова. Ну, которая Дурочка была. Нет ее здесь, не вижу. Куда-то дальше полетела.
– В автосервисе, наверное, запчастями торгует, – съехидничал я
…От боли душевной размываются берега жизни. А во всем виновата она, моя педагогиня! Затащила меня в эту тьмутаракань! Вот чешет впереди – не догонишь! Пылает лицо от быстрой ходьбы. Почти одного цвета с рыжими кудряшками. Не женщина – пламенный привет. Бабочка над ней порхает. Духами её наслаждается. За цветок её приняла. Ага, устала, наконец, педагогиня.
Сбавила ход. Ко мне оборачивается.
– Я тебя понимаю. Чем меньше радости в реальной жизни, тем больше тебе хочется отыскать их в самом себе. А когда иссякнут светлые крупинки воспоминаний и нечего больше извлекать из своего прошлого, ты начинаешь фантазировать. Но в последнем эпизоде у тебя что-то не сошлось. Рассыпалась твоя конструкция. Абракадабра сплошная.
– Это не я. Это помимо меня, поспешно возразил я.
Мы уже шли не полем, а маленькой улочкой между крайних домов поселка. Один из них выделялся большими окнами. Рамы были распахнуты. Женщина, стоя на табуретке, мыла стёкла верхних форточек. Завершался ритуал к завтрашнему празднику «Возвращение художника». Она так была поглощена своим делом, что мы прошли мимо, не поздоровавшись. Я разглядел через окно в мемориальной комнате мир художника, его картину «Ляби Хауз». И вспомнил его. Как давно это было. Здесь живут его потомки.
– Тебе это ничего не напоминает? – вдруг спросила Рая. – Кажется, дома очень похожи. - Озорно и лукаво смотрели её глазки.
– Вспомнил! – Радостно закричал я. – Слушай:
…Синее-синее небо. Высоко в небе много невидимого ветра. Он лохматит и гонит в синеве белые перья облаков. На траве, на лужах, на крышах и окнах домов – много солнца. Особенно в стёклах окон: и синева воды, и полет лебедей-облаков, и огненный брызг пляшущего солнца – всё отражают они. На этой улице сегодня моют окна. Как давно это было сейчас. Ей только шест-
надцать лет. В домашнем халатике, размашисто насухо протирает стекло. Она – само небо. В её глазах – солнце. В белозубой улыбке – облака-лебеди. Стройные босые ножки едва касаются стула. Она – поёт. Юноша стоит рядом. Тоже улыбается, что-то говорит. Весь - нетерпение. Это же я. В то воскресенье я зашел за тобой, и мы потом гуляли весь день и всю ночь.
– Пр-р-равильно говор-р-ришь, – промурлыкала Рая.
И ещё я вспомнил нашу давнишнюю поездку «на юга».
…Дом выделялся широкими окнами. Два из них были свежевымыты, их стекла приятно отливали голубой прохладой. Третье окно – рамами настежь – с улицы мыла худощавая женщина с короткой стрижкой седых волос. Это был дом старого известного художника. Стоял он на краю маленькой, в несколько одноэтажных домов, тупиковой улочке, которая теперь носила его имя. В этих домах люди рождались и в этих домах они умирали, прожив на этой улице всю жизнь. Только художник приехал издалека и уже не молодым, построил этот дом, написал в нем много хороших картин и умер глубоким стариком после того, как правая рука его отказалась держать кисть. Теперь заботу о доме взяла на себя эта женщина, бывшая его ученица. Сейчас, сквозь покачивающееся стекло она видела, как убеленный сединой старик медленно перешел дорогу, поравнялся с женщиной и остановился за её спиной.
Под взмахами тряпки стекло колыхалось и, словно по воздуху, плыл человек. Нищий старик переходил дорогу с той стороны улицы. Несмотря на его нелепый вид – длинные пейсы и длинный нос, он немного напомнил ей художника в последние годы его жизни. Не оглядываясь, она знала, как стоит сейчас этот
старик и куда смотрит.
Он смотрел в открытое окно на бережно сохраняемый мир давно ушедшего художника. У окна на письменном столе в вазе целый букет художественных кистей разной величины. Большая папка для бумаги и не раскрытый этюдник. На середине комнаты стоял мольберт с чистым холстом на подрамнике. Слева – старый диван. На стенах до самого пола развешаны картины. Много их стояло на полу, прислонённых к стене. А те, что без рам, лежали грудой на шкафу.
В это время в глубинах Космоса что-то произошло. Возможно, родилась новая сверхзвезда. Или наше солнце повело себя как-то по-особому. Лишь на какую-то долю секунды поверхности Земли достиг особой силы свет. Лицо старика вдруг посветлело. Помолодела его фигура. Вся синь неба перелилась в его глаза. За спиной женщины стоял уже не изношенный временем, а крепкий,
по-восточному красивый, без возраста человек. Вся мудрость древних светилась в его глазах.
– Вот мы и встретились, - беззвучно произнёс он, направив всю синеву своих глаз на согбенную спину женщины.
Но женщина не обернулась. Она давно уже никого не ждала.
Прошло бесконечно много времени. Где-то в глубине Космоса погасла ещё одна звезда. Значительно понизилась рефракция нашего светила. Глаза старика сделались печальными.
– Что делала Пенелопа в отсутствие Одиссея? – вдруг спросил старик за её спиной.
Но женщина опять не обернулась. Она взяла другую тряпку
– Ткала…, – безразлично произнесла женщина.
– Нет, – отрицательно покачал головой старик. – Она мыла окна.
Женщина переложила тряпку из одной руки в другую. Медленно обернулась. Она улыбалась. Рядом никого не было...
– Да! Да! Теперь и я вспомнила! – Вскричала Рая.
– Этот художник родился в городе на Волге, вблизи Жигулей. В зрелом возрасте переехал на постоянное жительство в далекий среднеазиатский город, столицу Тамерлана и Улугбека. Воспитал целую плеяду талантливых художников местной национальности. Теперь на том доме висит мемориальная доска
художнику. А в этом доме живут его потомки. Здесь каждый дом – живой мемориал. Моя интуиция меня не подвела. Мы на правильном пути. Именно у этого дома пересекаются силовые линии из Прошлого и Будущего. Сегодня наш день. Не будем терять отпущенного нам времени. Вперёд!
– И по какой улице мы теперь пойдём? Что подсказывает твоя интуиция?
– Что бы ты шёл за мной и не задавал лишних вопросов. Понял?
– Грубовато, но доходчиво, – покорно вздохнув, произнёс я.
– А жалко, что мы не поговорили с этой женщиной, молча прошли. Ей было бы интересно. Ведь мы – современники Художника. Она, скорее всего, пра-пра-правнучка его.
Рая одарила меня насмешливым взглядом.
– Вряд ли это возможно. Она бы нас и не видела, и не слышала. Она носитель своего времени, а мы – своего. Иначе бы произошла аннигиляция. Пока ещё у нас не было ни одного контакта. С трудом верится, что мы в 2061 году. Дома и заборы вокруг нас самые обыкновенные. Может, радиосправка, памятник – это чей-то розыгрыш? Надо же как-то зарабатывать на туристах…
– Да, туристы здесь не соскучатся, – согласился я. Лично я уже точно стал чувствовать себя туристом. Мы шли прогулочным шагом. Бросали любопытные взгляды направо и налево. Уйма пережитых впечатлений растянулась во времени. Но, взглянув на часы, удивились, был ещё только полдень.
– Мы в зените событий. Вознесёмся ли до самых небес или ничтожным червем вползем в глубь земли? – философски изрёк я.
И в этот момент мы вдруг столкнулись с детьми.
Они возникли ниоткуда, словно раздвинулся невидимый занавес. Девочка и мальчик. Она выше ростом, ей лет 12-13, он на голову ниже её, года на 3-4 младше. Она почему-то ведёт его
за руку, на плече висит в чехле какой-то крупный духовой инструмент. В свободной руке мальчика нотная папка. Эффект появляющихся листьев преследовал нас.
Дети первыми пришли в себя.
– Здрасте, – неуверенно произнесла девочка. – Вы – туристы? Почему вы здесь? Здесь туристы не ходят.
– Здравствуйте, дети, - нежно пропела моя педагогиня.
– Нет, мы не туристы. Мы сами. На лодке. А где ваша музыкальная школа? Далеко?
– Вот же она, – удивленно ответил мальчик, взмахнул за спину свою нотную папку, и снизу вверх взглянул на девочку глазами младшего брата.
Взмахом руки он словно откинул занавеску. Мы увидели близко от нас здание, которого еще минуту назад перед нами не было.
– Музыкально-художественное училище называется, – пояснила девочка.
– А что еще можно посмотреть у вас? – спросил я.
– Забор. Вечером, в шесть часов будет его открытие. Улица Подгорная, 19. Там живут Новиковы, - любезно сообщили дети, перебивая друг друга.
Они сделали несколько шагов. И пропали.
– Первый контакт с аборигенами закончился благополучно, - облегчённым вздохом произнесла жена. – Хорошо, что это были дети. Они скоро забудут нашу встречу, - добавила она. - Я очень хочу зайти в эту школу, посмотреть, послушать.…
И вопросительно глянула на меня. Смогу ли я лишить её удовольствия пообщаться с коллегами?
– Конечно, зайдём! – Бодренько согласился я. Другого ответа она и не ждала. Уверенно направилась к школе.
Массивная жёлтая дверь, которую мы дружно тянули на себя за толстую гладкую ручку, категорически не хотела отворяться. Рядом под черным козырьком замигала лампочка, появилась надпись – Приложите школьную карту.
– Всё ясно – электронно-пропускная система. Визит откладывается, - почти злорадно изрек я.
– Очень жаль, - в тон мне ответила жена. – Давай хоть в окно посмотрим.
Окна были огромные, как витрины магазина. Прижавшись к стеклу, мы вглядывались внутрь помещения. Четкая видимость, как на экране телевизора. Подросток лет четырнадцати-пятнадцати играл на скрипке, стоя у рояля. На нём был костюмчик, белая рубашка и галстук-бабочка. Перед ним не было нот.
За роялем сидела женщина. Я видел её спину и подвижные руки. Метрах в пяти от исполнителей, откинувшись на спинку стула, с отстранённым видом сидел мужчина, возможно, педагог. Больше никого я не увидел.
– Не ожидала. Хорошая слышимость, – радостно сообщила жена. Внимательно слушала, чуть покачивала головой, улыбалась. – Прекрасно исполняют Фиокко «Аллегро». Делают прогон перед концертом. Очень талантливый мальчик. Однако, мог бы играть чуть быстрей…
– Ревность педагога – гарантия успеха ученика…, – невинным тоном произнёс я.
– Хорошего педагога! – Уточнила жена. – Не лезь, где ничего не понимаешь. Не мешай слушать.
Обидевшись, я перешел к следующему окну. Это была большая аудитория в несколько окон, вся заставленная пультами, заваленная ударными, духовыми и еще какими-то неизвестными мне инструментами.
– Да у них свой симфонический оркестр! Богато живут. - Сказала подошедшая жена. Я промолчал. Она ещё что-то сказала, я опять промолчал.
– Ну, не сердись. Я больше не буду-буду-буду. - Она опять превратилась в маленькую девочку.
– Ладно, замнём для ясности. - В очередной раз сдался я.
Вдруг ощутил увесистый шлепок по правому плечу. Кто-то позади меня не торопился убирать свою мягкую, но сильную ладонь с моего плеча. Терпеть не могу подобную фамильярность. Резким разворотом туловища сбросил
руку нахала. И обомлел.
Сзади меня стоял человек весь в черном. Он улыбался. Длинная рыжая борода раздваивалась на груди двумя языками пламени. Большой металлический крест под цвет бороды висел на шее.
– Священник. – выдавил я из себя.
– Настоятель местного храма Успения Богородицы протоиерей отец Владимир. Он же – член попечительского совета данного учебного заведения. –Внушительно представился священник.
– Золотой? – Глупо спросил, указывая глазами на крест на груди.
– Награждён. . . . . .
– Вы так тихо подошли…
– Я всё время был рядом. Вы меня не замечали. Пришлось применить рукоприкладство.
Он продолжал улыбаться, как доктор на приёме больного.
– Почему здесь такая анамалия? Всё появляется вдруг и неоткуда. – Искренне вырвалось у меня.
– Разное сознание-время. Знаете такое?
– Первый раз слышу подобное выражение. Знаю только сознание-сила.
– Когда сознание человека не становится силой, оно переходит во время. Появляется сознание-время. Поэты первыми обнаружили завесу времени. Потом это стало метаметафорой.
– Целые столетия уходили на изменение сознания. А мы с вами - люди одного поколения и уже потеряли контакт. Почему? – Почти прокричал я.
– В этом посёлке подобрался уникальный состав населения. Образовался вроде как свой эгрегор. Что будет дальше – посмотрим. Время покажет.
– Сегодня наш день, – сказала жена.
– Уважаю.
Отец Владимир одобрительно склонил свою голову в её сторону. Однако, он продолжал улыбаться. Было непонятно, насколько серьёзно он говорит.
– Вы на машине? Могу подвезти до автостанции, – предложил он.
– Мы ждём открытия забора, – сообщила жена.
– О! Это стоит того. – Продолжая улыбаться, он сделал несколько шагов и исчез.
– Открытие забора, – фыркнул я. – Нонсенс. Дети что-то напутали. Кажется, Гоголь сказал, что поставь в России забор – сразу всякого хлама натащат. Да, интересные дела творятся в этом поселке.
– Ждать до восемнадцати часов открытие этого забора мы не можем. Опоздаем на электричку, – грустно сказала жена. – А хотелось бы увидеть. Сейчас он, наверное, затянут каким-нибудь полотном…
– Адрес знаем. Пойдем. Может, с однофамильцами познакомимся. Пусть ведёт твоя интуиция, – предложил я.
Её интуиция безошибочно довела нас да первого перекрёстка. Здесь она покинула Раю. Перекрёсток был т-образный. Направо сворачивать нам или налево? Несколько минут, озираясь, топтались на месте. На фонарном столбе бубновым тузом висел черный квадрат. Не Малевич сотворил его. Местный часовщик-умелец перевернул его ромбом и превратил в циферблат. Все двенадцать цифр осыпались в нижний угол ромба. Зияли белые следы цифр на черном поле циферблата.
– Смотри! – Я указал Рае рукой вверх, на часы.
– Хронос-разрушающий? Неумолимое время? Всё пройдёт? Что означает сей дизайн? – Размышлял я вслух
– Не люблю! Не признаю! Не понимаю! – Она трижды сердито пожала плечами.
– Черный квадрат из музея летел по небу. Зацепился за столб. Из него посыпалось время.
– Была сцена у фонтана – будет сцена под часами. Ты – Мнишек, от слова – мнить.
– А ты – Самозванец, от слова – званец! – Не осталась в долгу жена.
– Перебранка под часами состоялась. – Подытожил я.
Вдруг рядом с нами нарисовался кот. Весь белый, а хвост с чёрными пятнами – маячит право-лево, как жезл уличного регулировщика. Кот смеётся желтыми глазами. Мы даже не удивились его появлению.
– Киса, – почти мяукнула ласково жена. Сейчас будет полный контакт с еще одним аборигеном, подумал я. Но котяра оставил её заигрывания без внимания. Он подошел ко мне, смотрит на меня глубокими желтыми глазищами, длинными усами шевелит. Очень хитрый кот. Себе на уме. Дружелюбно потерся боком о мои ноги. И направился в улочку, уходящую направо.
Подумав, мы устремились туда же. Кот мне понравился. Он мир видит глубже нас. У него другое зрение. Он презирает наш человеческий облик. И не он один - весь животный мир. Кроме собаки и лошади. Они жалеют нас. Молча. Так жалеют урода в своей семье.
– Вот что значит, оказаться в свое время и на своем месте. Ты уверенно идешь к своей цели! – Вдохновенно сообщила жена, когда мы убедились, что идём в правильном направлении.
– Хотел бы я знать, где эта улица, где этот дом? Кот куда-то пропал. Он решил, что я дёрну его за хвост, а я только хотел слегка потрогать. Сплошная бессмыслица. У меня портится настроение. Моё сознание меня бережёт – оно же меня погубит, – проворчал я.
Это была не моя среда обитания. Справа, за деревянным забором, раздался приглушенный звук. То ли последний визг умирающей жизни, то ли первый вскрик нарождающейся жизни. Это было и то, и другое. Поэтому я теперь и врач, и следователь в одном теле. Мой пациент – весь этот поселок. Любой забор мог
стать ловушкой. « Не навреди! Не осуди!» - Одновременно крикнули эти оба во мне.
Архитектор поселка был мудрым человеком. Свое детище видел в прошлом, будущем и настоящем. Вид спереди, сбоку и сверху. Это – ящик. Обрек всех поселян жить в ящике. Моя задача – освободить их. Я разверну схему-чертеж поселка в горизонтальную плоскость. Сотру границы чертежа. Освобожу этих людей. Сделаю их жизнь прозрачной.
– Ты посмотри… – выдохнула Рая, кивая куда-то налево.
Там, у самого забора, сидела Алёнушка Васнецова. По забору наискосок сверху вниз текла широкая нарисованная река. Заканчивалась у ног Алёнушки. Её левая рука лежала на коленях. Правую – она опустила в нарисованную воду. Рядом с ней нарисован белый козленок. Пил воду из реки. Я поравнялся с Алёнушкой. Впился в неё глазами. Жалкая, изношенная, не по возрасту
старая женщина. Ничего нежного, поэтического в её облике. Так свела брови, так мучительно хотела что-то вспомнить! Скорбные морщинки-лучики вокруг рта, в одежде с чужого плеча - ни ко времени и ни к месту. Давно не летавшая птица-подранок с одним крылом. Вот такая Алёнушка сидела сейчас передо мной.
И меня как подменили. Нет, это вокруг меня всё подменили. Даже воздух.
Он стал другой. Плотный. Он заменил землю. Я стоял на воздухе. Вокруг ожили голоса. Во мне или в воздухе?
– Добегалась… сука блудливая… так тебе и надо…
– Шлюха баррикадная! Думаешь, мы тебя не узнали?
– Голыми сиськами, да задницей своей сраной заманивала взбесившихся парижан на баррикады!
– Напялила на себя фригийский колпак. Живой плотью шагала по трупам. Мать-Свобода с Республиканским Флагом в руках – твою мать!
– Дразнила… толкала… завлекала под пули парижан. Как тореро на арене. А вокруг только мелкокалиберные бычки. Не обнаружила рядом с собой ни одного равного себе быка. Зря проливалась кровь. Мать твою!
Алёнушке надоело слушать эти голоса. Она извлекла свою руку из Реки Времени. Встала во весь рост. Это была уже совсем другая женщина. Гордая посадка головы. Пронизывающий взгляд. Презрительная полуулыбка.
– Не вам судить Историю! – Раздался её мягкий грудной голос.
– Я – дочь великого Леонардо! Моё имя – Джиоконда!
– Джиоконда… джио… конда… конда… джжи… - По-змеиному шипели вокруг голоса-невидимки.
Мне стало нестерпимо слушать эти шипящие голоса.
– Гм-гм-гм! – Громко прокашлялся я.
А что мне ещё оставалось делать? Я хотел прогнать это наваждение. Я был реальный человек и хотел вернуться в свою реальность. И мне это удалось.
– Оля, не сиди на земле. Простынешь. Иди пить чай, – донёсся из раскрытого окна над нами немолодой женский голос.
– Да, мама. Уже иду.
– Так вы – Алёнушка? – Поторопился спросить я молодую женщину. Она уже открывала калитку.
– Я – Олёнушка, – серьёзно произнесла женщина, делая ударение на о. И закрыла за собой калитку.
– Вот он, забор. – Вновь прошептала Рая.
…Умирающих от голода надо хоронить осторожно, они не сразу умирают…
Обычный дощатый забор от угла одного дома до угла следующего дома. Плотно покрыт рисунками и текстами. Головоногие человечки с лицом точка-точка-запятая и руками-метёлками.
Там и тут четверостишия-вирши, например, как ехала деревня мимо мужика, детские считалки. Кто-то спускался на парашюте вверх ногами. Кто-то лбом открывал дверь. Двухметровой высоты забор был весь исписан, изрисован разноцветными красками в примитивном лубочном стиле. Не забор, энциклопедия народной мудрости.
Рая протянула мне видеокамеру, вопросительно указывая на забор.
– Нет, нет, снимай сама. Она мне мешает быть самим собой…
Весь городок был на этом заборе. Каждая семья со своим старейшиной. Где, когда я уже это видел?
… Да, да это был тот самый забор. В нем была та самая калитка. Я знаю её. Я уже там! Есть! Каждый сам совершает переход в свое будущее. Нет времени и пространства. Я открываю калитку и делаю шаг во двор.
– Здравствуйте! Я вернулся! – Говорю радостно…
Я распахнул калитку. Шагнул во двор, как Садко в подводный мир. Плотно закрыл за собой Дверь. Это заняло две секунды. Я материализовался во дворе. Или двор материализовался предо мной. В нем две пары глаз. Четыре застывших взгляда на мне. Двое мужчин смотрят на меня. Сидят на бревнах. Распахнутыми глазами пожирают меня. Что они видят? Явление Христа народу? Тень отца Гамлета?
– Разрешите представиться. – говорю этим глазам, бревнам, веранде, окну дома с геранью. Говорю и поворачиваюсь через правое плечо. Четко называю
свою фамилию. Чуть запнулся и произнес свои имя, отчество, год рождения. И даже город, где родился. Я чувствовал, всё это надо назвать. Наверное, от волнения я плохо слышу свой голос. Хотя не чувствую волнения. Да и зрение шалило. Марево поплыло в глазах. Видел не четко. На земле стоял, как на корабельной палубе.
Разглядел перед собой плетеное кресло. Рядом столик с круглой столешницей. Я оперся об него. Покатились на меня кисти и тюбики с масляной краской. Одна кисточка падая, мазнула меня белилами по брюкам. Рядом с красками лежала раскрытая книга. Её страницы много раз перелистывались. Чувствовалось, краски и книга принадлежат одному человеку.
По многолетней привычке пробегаю глазами обложку книги сверху вниз. Автор – мой однофамилец. Ниже читаю – «Рассказы». В самом низу год
издания – 2060. Смотрю титульный лист, где фотография автора. Вот так сюрприз! Эта же моя фотография! Из моего компьютера. Я сделал недавно несколько пробных снимков вебкамерой. Этот снимок был первый и самый удачный. Читаю оглавление, здесь все мои рассказы. Есть даже тот, что я сейчас еще только пишу. Невероятно! А вот другим шрифтом пояснение: «Факсимильное издание 2014 года». Еще один сюрприз! Все эти рассказы в руко-
писях лежат в моем столе. Ни один еще не издавался. Есть от чего
сойти с ума! Или наложить в штаны. Надо скорее все рассказать Рае. Вот сейчас выйду через калитку на улицу. И все расскажу моей педагогине. Она дотошно снимает на камеру рисунки на заборе.
Калитка, она на месте. Никуда не делась. Но только смогу ли потом опять также войти в неё? Не исчезнет ли это наваждение? Нарисуем – будем жить, опять скажет Рая.
Однако, не зря же эта книга лежит здесь на столе. Какому художнику потребовалась она? И зачем? Туман-марево в глазах рассеялся. Земля не качается под ногами. Те двое уже не сидят на бревнах. Они пилят дрова на циркулярной электропиле. Один из них коренастый, с окладистой бородой, но не старый. Цвет лица и холеных рук выдают его возраст. Второй совсем молодой, худощавый с прической ирокеза на бритой голове. Работают слаженно. На меня никакого внимания. До меня долетает их оживленный разговор, но совершенно невнятно. От циркульной пилы идет глухой скрежет, словно они железо режут. Нас разделяет невидимое ватное одеяло.
Панорама моего внимания уперлась в забор. Там, спиной ко мне, передвигается живой рисунок женщины в натуральную величину. Я напряг зрение. Появилась еще её голова в косынке. Это спина живой женщины. Пока не движется – точно горельеф. Оживший фрагмент спинной части человека. Замуровали! Ожила
и не может выйти, пронеслось в голове. Не было пространства между забором и женщиной.
В её правой руке была кисть, в левой - палитра. Она рисовала. Да так быстро. Несколько мазков кистью, почти не касаясь забора, и спина сдвигалась чуть влево, обнажая очередной рисунок. Рука с кистью метнулась левее, протянула за собой очертания сугроба. Через мгновение на нём выросла зелёная ёлочка. Под ней на саночках лежал, завёрнутый в одеяло ребёнок с огромными,
очень серьёзными глазами на ангельском бескровном личике. Рядом с ним появилось почти замёрзшее изваяние молодой женщины, запорошенной снегом, с заиндевелыми ресницами и кристалликами слёз на щеках.
Та, что стояла ко мне спиной, водила кистью, погруженной в забор.
Вдруг к саночкам с ребёнком кувырком подлетел большой розовый заяц из паралона. На его голове одно за другим выросли два длинных уха, два смеющихся глаза и под верхней губой два белых зуба. Этот нелепый заяц свалился на снежную поляну прямо с магазинной полки, желая развеселить ребёнка. Композиция на снегу нарисована в плакатно утрированной манере, очень выразительно.
Теперь я по-другому воспринимаю маму на той поляне зимой. Она видела заячьи следы. Знала, под ёлкой есть заяц. Но рядом был снежный холмик. Лучше от него держаться подальше. Вдруг, это чья-то могила. Летом прохожий человек срежет с неё тростниковую дудку. Подует в неё, и услышит рассказ, какая была
тоскливая, холодная, бесконечно длинная, военная зима. В каждом
письме с фронта он пишет: береги детей! Поэтому она сейчас ни на минуту не присядет на корточки в снег. Знает, сразу навалится такой сон! Сил уже не будет подняться. Ему там трудней. В него стреляют. Ему до смерти четыре шага.
Что-то разладилось в её бинокулярном зрении. Васильковыми искорками застил взгляд белый снег. Она тянула санки с ребёнком нечищеной тропой. Она пела, не разжимая губ. Я знал, это песни из её альбома. « …Всё васильки, васильки. Сколько их было там в поле! Помню, у самой реки мы собирали их с Олей… Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты, или нет. Ты возьми-ка, отнеси-ка
милому привет…» А вот и станция. Сейчас в вагоне распеленаю сыночка. Отогреемся…
Ею взята ещё одна высота. Ещё одна победа над своей бедой.
– Кто ты? Я хочу видеть тебя всю! – Кричу я горельефу.
Медленно, всем телом, ЭТО поворачивается ко мне лицом.
Теперь спина утонула в заборе. Тыльной стороной руки с зажатой пальцами кистью, усталым движением отводит со лба русые волосы, выбившиеся из-под косынки. Поднимает на меня глаза. Они видят пока ещё только нарисованные ею картинки. Я обомлел.
Женщина, нарисованная на снегу с ребёнком и эта живая предо мной – одно лицо. Детство вернулось ко мне.
– Мама, – шепчу я. Она отрицательно качает головой.
– Час нашей встречи настал. Зачем торопил меня? Прошлый раз мне не хватило 50-ти лет, чтобы стать, кем я должна быть. В прошлой жизни я создала твоё физическое тело. Теперь я выстраиваю твоё астральное тело. Благодаря твоей книге, я создала тебя второй раз. У этого забора встретились моё Прошлое и твоё Будущее.
Она всё больше отдалялась от забора, приближаясь ко мне.
Одно мгновение я видел за спиной крылья её Души. Но они остались где-то там, в заборе.
– Теперь ты меня видишь всю. Завеса времени пала. Я ждала тебя у этого забора. Я расписала его с улицы для всех. Как ты написал книгу для всех. А со двора на заборе я рисовала только для нас. Рисую и беседую с тобой. Хорошо, что ты написал свою книгу. Ты – плод моего воображения. Поэтому мы смогли встретиться.
– В какой вариации мы ещё встретимся?
– Мы были. Мы есть. Мы будем всегда.
Меня переполнил непередаваемый аромат давно забытого и вдруг вернувшегося детства. Моя детская окрылённость! Божественный подарок судьбы. Остаток жизни он будет со мной.
Открылась калитка. Во двор вошла Рая с видеокамерой в руках. У неё было очень усталое лицо. Повернувшись спиной к нам, она вновь стала снимать рисунки на заборе. Все ближе приближалась к нашему столику. Сейчас обернется и увидит мою маму. Лишь бы они не коснулись друг друга! Иначе произойдет что-то непоправимое: взрыв, аннигиляция!
Вот она уже идет к нашему столику. Я подношу палец к губам – молчи! Но она не смотрит на меня. Она уже склонилась над столиком. Одной рукой листает
книгу, другой снимает страницы на видеокамеру. Я жду, когда она
снимет меня и маму. Это так важно. Но Рая продолжает очень внимательно листать книгу, словно это первое издание Библии.
Вдруг я увидел уходящую маму. Она поднялась по ступенькам крыльца на веранду. И её не стало.
Всё! Свидание окончено. Время истекло. Мгновение, остановись – ты прекрасно! Не уходи! Продлись, продлись очарование.
Я побрел со двора. Я был никакой. Переосмысливая прошлое, мы столько же видим вперед. Не надо бояться увидеть тех, кто придут после нас. Это тоже мы. Но уже в чем-то другие. Беднее или богаче душевными качествами мы становимся через поколения? Что теряет, что приобретает наша душа в грядущих
поколениях?
На улице меня догнала Рая.
– Ты только что держала в руках книгу моих рассказов. Издана и иллюстрирована в 2060 году моей правнучкой. Она как две капли воды похожа на свою прапрабабушку, мою маму. Почему ты не сфотографировала её?
– Кроме тебя я там никого не видела.
– Она же стояла перед тобой. Её краски и кисти лежали на
столе, под самым твоим носом…
– На столе кроме книги ничего не было.
– Двое мужчин пилили бревна на дворе…
– Никаких бревен и мужчин во дворе не было. Был аккуратный очень ухоженный огородик. И машина, иномарка, у ворот.
– Это – что, по-твоему? – Я показал свои брюки измазанные
краской.
– Свежая масляная краска. Когда же это ты успел вымазаться? Талантливый ты мой!
– Это её кисть упала на мои брюки!
– Реально! Сначала мы видим твой памятник. Потом твою книгу. Теперь твою маму. Не хотела тебе говорить, но там, на памятнике были даты твоей жизни…
– Во сколько же лет я умер? То есть – умру? Может и могила моя тут на местном кладбище? К черту! Скорей отсюда! Ни минуты не хочу здесь оставаться! Заколдованный городишко! На этом заборе, этим лубком кто-то не осторожно, или нарочно, размазал моё я. Теперь понятно, почему хозяйская дочь так его разрисовала.
- Почему?
- Она была едина с этим забором. Эманации места и времени... Каждый прохожий будет обнаруживать свои эмоции. Забор-водораздел: для кого-то за ним живут странные, не очень умные люди.
- По-моему, ты хочешь соединить не соединимое. Ты опять в ступоре... Я уже серьезно боюсь за тебя. Хорошо, что я сейчас с тобой. Нам пора на паром. Опаздываем на электричку, – спохватилась Рая.
– Здесь дорога идёт под уклон до самой реки. Быстро дойдём. А ты обратила внимание, что дорога стала другая, хуже, против той, что мы шли сюда?
– Да, та дорога была намного лучше. Но до неё надо прожить ещё целых 50 лет, - усмехнулась жена.
А вот и паром, как раз успели в последнюю минуту перед отплытием.
Мы удивились: конец рабочего дня, а так мало народу на пароме.
– Местные здесь не ездят. На своих машинах они едут через железнодорожный мост, - объяснила нам словоохотливая приезжая женщина, краше-
ная блондинка. – Этот поселок особенный. Здесь есть свой мясокомбинат,
молокозавод, хлебокомбинат, музыкальный театр. Живут богатые люди. Они организовали свой банк. Миллионные счета у них. Мы с мужем давно хотим сюда перебраться. Но здесь нельзя строить новые дома. А старые - никто не продает.
Жена смотрела на приближающийся правый берег и рассказывала мне, что пока я был во дворе, она через открытое окно познакомилась с молодыми хозяевами Олей и Сашей Новиковыми. Они оба художники. Участники многих международных выставок. Уже есть договорённость, живопись на заборе будет номинироваться на 7-м Международном Форуме в Париже. В этом доме они летом живут с мамой Оли, а зиму проводят в своей московской квартире.
– Вот такая сермяжная правда жизни. Се ля ви! – Закончила назидательно Рая свой рассказ.
Внезапно нас настиг порыв ветра с уходящего берега. Мягкая вибрирующая сила ударила в живот, грудь и голову. На меня обрушился цветочный аромат. Сплошной ливень из цветочных лепестков. Каждый лепесток был живой: дрожал,
вибрировал. Падал на живот, грудь, голову. Так мне показалось вначале. Скоро я понял, это были звуки. Они наполнили мои уши, мозг, каждую клеточку тела. Я весь отдался этим звукам.
Исчезли паром, вода и то, чем мы дышим. Была только музыка. На её
волне я увидел трёх богатырей-ковбоев, отчужденно стоящих во дворе фермы, словно не знакомых друг с другом. Теперь они - голые прототипы бывших богатырей. Без авторского художественного обаяния.
С призывным ржанием к ним подскакали их лошади, нетерпеливо били копытами, ожидали, что их будут седлать . Но эти трое молодцев стали уже другими. Они теперь крепко стояли на земле. Цветочный дождь обошел их.
Но не их коней. Первым скакнул в небо конь Алёши Поповича. Скакнул выше дерева стоячего, выше облака ходячего. Расправил невидимые крылья и поплыл в небесной синеве. Всё выше и выше!
Следом за ним скакнул конь Добрыни Никитича.
Последним покинул своего хозяина сивко-бурко Ильи Муромца.
Друг за другом кони плыли в небе, несомые мощными звуками волшебной музыки.
И вот уже не кони, три лёгких облака, похожие на коней, удалялись всё дальше и дальше от земли. Всё выше и выше к солнцу.
За ними летел ковёр-самолёт. И тоже без людей. И таял, как перистые облака.
Вместе с ними летел я. Мы поднялись выше гималайских снежных хребтов.
Кони-облака растаяли в бездонной синеве. Я летел один. Неведомая сила несла меня. Подо мной уже не было ни гор, ни морей. Вверху и внизу было небо. Я был один. Я был весь звучащая сила. Я плыл-летел, а вокруг меня всё четче проступали очертания прекрасного небесного града.
Вдруг музыка прекратилась. Я перестал вибрировать. Тишина. Всё исчезло. Появились тяжесть и сумбур.
– Первый фортепианный концерт Чайковского, первая часть. Паромщик вырубил свой транзисторный приемник. Не дал дослушать! А ты, кажется, уснул? По-моему, под такую мощную музыку можно только улететь! – Произнёс кто-то голосом Раи.
Я обнаружил себя на пароме, почти лежащего грудью на перилах. Сколько же длилось это наваждение?
Когда достигли правого берега, жена удовлетворенно произнесла.
– Правый берег – он всегда и во всём правый! И никаких больше фантазий! Я иду за билетами. А ты подожди меня здесь. Не усни, пожалуйста. В поезде вздремнёшь.
Жизнь входила в свою привычную сиюминутную повседневность. Но не для меня. Ничего страшного. Поверьте.
Когда я проснусь, буду ли я что-либо помнить?