Пациенты, их рассказы, судьбы, к счастью, не держатся в моей памяти. Словно невидимые дворники стирают во мне чужую боль, как капли дождя с лобового стекла. Кто не умеет этого делать, спивается в огне чужих несчастий и бед.
Иные пациенты застревают в памяти. Не полностью, а фрагментами внешнего облика, кусочками жизненных историй саднят душу. На загнивающем Западе - от этих тревожащих обломков врачи избавляются с помощью психотерапевтов. Мы же сами с усами. Я никогда не исследовал сам или с помощью профессионала, почему облик этого старика, жена которого умерла под моим руководством, торчит в моей памяти.
Было это лет двадцать назад. Сделал я всё, что мог. И бабе было под семьдесят. И депрессию её кто только не лечил до меня. Она была терапевтически резистентна. Не ела, не спала, требовала спалить её на костре как самую большую грешницу. В прошлом врач-педиатр. Лежала месяцев восемь без выписки. Каждый день большой, под метр девяносто, муж приезжал умывать и кормить её. Он же и переодевал. Я помню спину его в затёртой автобусами светло-коричневой мешковатой куртке. От лица осталось трудноразличимое светлое пятно. Он сам варил ей супы, жарил котлеты. В семьдесят пять ездил ежедневно из Ясиноватой. Часа два, а то и три в один конец. Она отказывалась есть и ругала его. Он молча слушал и терпеливо кормил. Смотрел на неё так, что санитарки говорили: «На меня так никто никогда не смотрел, - и, повспоминав, добавляли, - и, наверное, уже не посмотрит». На следующий день после получения пенсии он приносил мне коробку конфет и деньги. Спорить с ним было бесполезно. Взятка врачу входила в его понимание «хорошего, качественного лечения». Я так до сих пор и не понял, что более меня тронуло: регулярная из последних сил мзда или печальная верность Ромео умирающей Джульете? Неизбежная расплата за любовь или любовь до гроба? Не помню, как он забрал её тело. Может, я ушёл, чтобы не видеть. Забрал, скорее всего, молча. Без истерик и обвинений.
Сегодня этот героический дед не проехал бы из Ясиноватой в Донецк. За моим окном постоянно гремит и рвётся, а я тупо делаю вид, что меня и моих детей это не касается. Правительство ДНР говорит, что они, «соблюдая режим прекращения огня», стреляют только в ответ. Если бы укры стреляли по войскам ДНР, то правильно. Но они стреляют по мирным жителям. Надо бить на опережение, для профилактики воинских преступлений. Непротивление злу насилием в данном случае - соучастие.
- Иван Иванович, вы меня помните? – спрашивает вошедшая в кабинет женщина.
«Я должен всех помнить?» – досадливо думаю я.
- Вы лечили мою дочь икселем шесть лет назад. Она лечилась сначала в той больнице, а потом у вас, - манера сокращать дистанцию, говорить тихо, почти на ухо, подчёркнутая вежливость и деликатность, иксел, стоивший дорого, кого-то напомнили мне.
- Ей казалось, что у неё одно плечо короче?
- Да.
Из памяти выплыла хрупкая молодая женщина. Она была ранима и трепетала от малейшего дуновения жизни, как огонь на сквозняке. Любая мелочь затрудняла течение её жизни и выжимала слёзы, которых в ней было море. Она заморачивалась тем, что считала левое плечо длиннее правого и требовала операции. Разубеждению не поддавалась. Её лечили в остром отделении. При выписке маме сказали, что дочке нужно пить лекарство всю жизнь. Дочь хотела выйти замуж, и было за кого. Не знали, что делать с советом «на всю оставшуюся». Я сказал, что на ближайшие пятьдесят лет будущего не вижу. Не вижу его и на следующие пять секунд, а потому полученный ими врачебный совет считаю не научным. С этих ободряющих слов началось наше почти годовое общение. Стойкая нелепость её страхов и плохая курабельность предполагали плохой прогноз, но мы надеялась на лучшее.
- Она окончила ещё один институт…
- В том она не могла сойтись с группой?
- Да, но это всё в прошлом. Она устроилась на работу, хорошо работала, вышла замуж и родила. Лекарства не пила последние четыре года и чувствовала себя хорошо. Была полностью нормальной.
Женщина тихо, торопливо сыпала слова, сообщая ворох ненужной, но важной, по её мнению, информации. Я вспоминал эту маму всё отчётливее. У неё: доминирующий стиль поведения, единственный ребёнок, гиперопека, вялый, подкаблучный муж, работа бухгалтера или что-то вроде. Она будет пытаться, сама того не замечая, руководить мной. Ей нужно незаметно подсовывать мои решения и, услышав их в хаосе её медицинских суждений, одобрять. И всё пойдёт хорошо. Они живут в Красногоровке, в новом десятиэтажном доме. Летом спасались в Крыму, но «деньги имеют особенность заканчиваться». Вернулись домой, но дома у них нет. Была хорошая трёхкомнатная квартира со всеми удобствами, но сейчас на крыше дома поставили пулемёт, а рядом блокпост. Людей почти нет. Зона отчуждения. Пришлось сбежать в чужой, одноэтажный дом в старой Красногоровке. Когда стали меньше стрелять, они вернулись домой.
- Я научилась печку топить, рубить дрова, воду носить, - показывает огрубевшие ладони с несмываемыми тёмными трещинами и продолжает, - У Инны появилась тревога за ребёнка, страх, бессонница. Пьёт паксил по 10 миллиграмм утром.
Назначила мама. Врачей нет или до них не доехать. Ко мне добирались через блокпосты. Я задал ещё пару вопросов и позвал Инну.
Вошла. Похудела, стала почти прозрачной. Ноль косметики. Веки покраснели и припухли. Тонкие, заострившиеся пальцы, голос дрожат. Рассказывает, что 10 сентября она пылесосила. Вдруг рядом что-то как бахканёт. Они с мамой испугались и перебежали из своей квартиры в соседскую, на другой стороне дома. «Нам соседи ключи оставили». Но с другой стороны дома тоже начало бахкать.
- Мы с мамой и Владом спрятались в тамбур, но оно бахкает и бахкает. Влад у меня на руках плачет. Я ему говорю: «Владушка, это гром, сейчас дождик пойдёт». А он навзрыд. Я тоже. Свет погас. Час простояли в темноте, подождали, когда затихнет и выбрались ощупью из дома. Побежали в старый город. Из подвала в подвал, из подъезда в подъезд. Ребёнок плачет, а я бегу и боюсь споткнуться и упасть на него. А они всё лупят и лупят. Я так испугалась. Владушка писаться стал, а раньше на горшок хорошо ходил.
- Сколько ему?
- Два годика. Писается, а воды, света нет, топить нечем, холодно. 28 сентября что-то снова рядом как бахкануло. Мне уши заложило. Теперь боюсь, что он плохо слышит, и постоянно тихонечко шепчу ему, слух проверяю. Живём в разбитом доме. Мыши бегают. Я боюсь, что он куда-то влезет, а больниц нет. Всё разбито. Никуда не пускаю его, а он ведь мальчик. Ему бегать надо.
Она отвечает на мои вопросы, вытирая слёзы. Узнаю, что «папа моего ребёнка – это отдельная история, он не хотел работать». Ребёнка оставили соседке, но Инна так волнуется за него. Понимает, что соседка хорошая, но…
Говорю маме, что им нужно уезжать, вывезти дочь с ребёнком из зоны боевых действий.
- Куда? Кому мы нужны? На Украине нас ненавидят, а для России мы обуза.
На следующий день звонит мама и говорит, что Инна стала спать, но днём сонлива. Говорю, пройдёт через два-три дня.
Через день звонок. Инна рыдает, боится за жизнь ребёнка. У них опять стреляют.