Борьба есть условие жизни:
жизнь умирает, когда оканчивается борьба.
/Белинский/
В дверь постучали.
Спросонья, смахнув с коленей кота, шаря руками в темноте, я принялся искать зажигалку.
Задетый стакан опрокинулся и укатился на край стола, звеня гранями.
В дверь постучали громче.
Зажигалка нашлась в кармане рабочей телогрейки, в которой я и уснул в кресле.
Смысл переодеваться? Сейчас зима, мой дом в список отапливаемых не попал,
а стирка в последнее время удовольствие крайне дорогое.
Зажжённая лампа отбросила темноту к стенам.
Кто-то принялся колотить в дверь изо всех сил.
«Роды у вас там что ли»... хотя, признаюсь, открывая дверь, уже знал, кто стоит за ней.
Как только услышал вечером на улице разговоры о новых беспорядках.
Нудный голосок внутри меня выл, упрашивая не открывать, но какой чёрт меня потянул?
Свет лампы упал на двух людей, стоящих на площадке, и третьего, практически висящего между ними.
В мою переднюю ворвался резкий запах слезоточивого газа и гари.
«Закрой дверь, закрой дверь и притворись, что у тебя есть телефон».
Лихо испытующе глядел на меня из-под упавшей на глаза чёлки.
Вторым был, естественно, Олодь, лица третьего, висевшего на них, я не видел.
— Входите, не студите дом, — разом зажав горло голоску внутри, я посторонился и впустил их.
Лихо и без спроса знал куда тащить — в бывшую гостиную, ныне амбулаторию.
Окна, занавешенные ватными одеялами, прибитыми к рамам, стол, склёпанный дядей Лешко,
после того, как я принял трудные роды у его внучки. Шкаф из стекла, набитый лекарствами.
— Даже не думай, — предостерегаю Олодя, сделавшего шаг по направлению к шкафу, — я у чехов достаю за свои кровные, так что решишь что экспроприировать — прибью.
Хотя, что теперь до этого. Стаскивая с незнакомого мне парня закопчённую куртку, слушая мерное гудение автоклава,
натягивая перчатки, я думаю только о том, какие последствия повлечёт за собой этот ночной визит.
Извлечённые пули падают в лоток с глухим стуком. Лихо и Олодь сидят прямо на полу, поджав ноги.
— Вов, ползи на кухню и нагрей воды.
Олодь моргает, успев задремать, не сразу соображая, что это я ему.
Давай-давай, мне ваши погоняла и прозвища до одного места.
Лихо таращится, трёт глаза, размазывая копоть по лицу.
— Ты сейчас его зашьёшь, и мы уйдём.
Ага.
— С ним? Вы и в Дол не спуститесь.
— Сюда же дошли.
Непроизвольно вздрагиваю. Лихо замечает это и щерится:
— Не бойся, мы чисто шли, да и не в первый раз. Понимаешь, не могли мы его бросить там.
Пожимаю плечами и бросаю в лоток иглу.
Надо будет потом её выдержать в автоклаве. Или разжиться спиртом у фарцы. Если, конечно, будет это потом.
— Значит, борьба продолжается, а, Лёш?
Лихо вскакивает, вытаращив глаза.
— Да! Знаешь, сколько сегодня людей вышло?! Пока ты... и такие, как ты! Надо бороться!
Не сидеть же по норам? Или ты думаешь, что это и есть жизнь?!
Штопать ваши простреленные имперцами шкуры — не борьба? Хотя, кого я пытаюсь обмануть?
Я бы не пошёл на улицу вместе с Лихо и его друзьями. Никогда.
И если бы мы с его отцом не были друзьями ещё с тех времён, когда...
аккуратно поворачиваю голову лежащего на бок и вздрагиваю — сбоку на шее у него татуировка.
Опрокинутая корона.
Всё. Приехали.
Вот почему они его дотащили.
— Давай перевязывай, — сердито сказал Лихо, — где этот шкер лазает?!
В дверь постучали.
Лихо замер, боевитая вспыльчивость в его глазах подёрнулась.
Страхом.
— Не открывай.
Медленно снимаю перчатки.
Стучат.
Значит, дом окружён, и торопиться им некуда.
— Видишь пузырёк синий? С пломбой? — говорю и сам удивляюсь своему спокойствию. — По три на брата,
для верности — по четыре, если сможете проглотить. Я пошёл тянуть время.
Стучат. Приклады?
Интересно, сразу убьют или удастся оттянуть момент?
Почему мне не страшно?
А страшно Лиху и Олодю сейчас?
Мне кажется, лучше стрихнин, чем дознаватели.
Площадка залита ярким светом. Человек семь-восемь, позади на лестнице ещё. Кто-то светит на меня галогеновым фонарём.
— Нил Авель?
— Конечно, Валентин.
Вот почему стучали. Мой квартальный. У его дочки сезонная лихорадка,
которую пропустили врачи в Детском Центре, а у жены запущенный...
наверное, не очень приятно идти арестовывать своего семейного доктора.
— Вы один в квартире?
К чему отпираться?
— Нет.
Из-за спины Валентина выскочили двое. Удар прикладом в солнечное сплетение, и я лежу на пороге,
а кто-то старательно заламывает мне руки. Через меня торопливо перешагивают ноги в берцах.
Крики: «Не двигаться! Стражи Империи!» Лежу и молюсь только о том, чтобы Лихо успел.
А потом делайте со мной что хотите — найти доктора за тридцать минут они не смогут, а я спасать этих детей,
чтобы потом отдать в руки стражи, не буду. Первый раз в жизни.
Над моей головой гремит взрыв, меня и молодого стража, сидящего на мне, выносит на лестницу.
Дым, каменная пыль и крики.
Лихо не стал пить мои таблетки. И Олодь не стал.
Кто их знает, откуда они взяли гранаты. Но когда стражи влетели в комнату, они просто бросили их себе под ноги.
Нам с молодым повезло. Повезло ещё Валентину, он был сзади, не успев войти в комнату.
Стена из старого, ещё доимперского кирпича и стражи впереди закрыли его от взрыва и осколков.
А контузия лечится. Это я вам как врач говорю.
***
— Странный вы человек, Авель. И сотрудничества от вас я так и не дождусь, судя по всему.
Моложавый следователь, грустно улыбаясь, курит. Вот человек.
Я даже пожать плечами не могу — его коллеги выдернули мне плечи и сломали руки.
И обезболивающие, которыми меня перед допросом накачал их доктор, помогли только отчасти.
Но я могу просто сидеть.
— Будем молчать?
А начали они с выбивания зубов, и теперь я и стонать не могу, не причиняя себе ещё большей боли.
Следователь картинно вздыхает и достаёт Печать Красного Министра.
Оттиск красным на моём деле — и всё. По слухам даже выводить не будут, прямо здесь, дальше по коридору.
А потом яма...
Как любил говорить Лихо?
Жизнь заканчивается, когда заканчивается борьба? Что же.
Я не захотел бороться, и теперь у меня изымают ненужную жизнь. Наверное, справедливо.
В дверь постучали.