В чабреце и в полыни Рассказ (Владимир Марфин) / Проза.ру

      Добела раскалённое, мглистое солнце, наконец- то вскарабкавшись в полуденный зенит, словно бы застыло там, выжигая безоглядно раскинувшуюся во все стороны степь и спрессовано сгустившийся обезвоженный воздух , застревающий в бронхах и остро царапающий их.Этот остервенелый, одуряющий жар порождал головокружение, бессилие, морок, и в его зыбучем безветренном мареве колдовски возникали немыслимые миражи, вызывающие не только обман зрения, но и смятение обострившихся чувств.
   Всё, казалось, вымерло под сухим, безжалостным солнцем, выпарилось так же, как простёршиеся от гнилых сивашских плавней серебристые пласты солончаков, пропитавших, прокаливших и выдубивших эту древнюю землю.
И,тем не менее, выгоревшая, как после дикого пала, степь и жила, и дышала, и даже цвела, душно расточая ароматы чабреца и чернобыля - горькой и пряной полыни.
   Неумолчно, размеренно звенели цикады,изредка со свистом проносились стремительные стрепеты,а возле вырытых норок то здесь, то там вырастали пугливые юркие суслики, беспокойно оглядывая землю и небо, где в тугих восходящих воздушных потоках плавали кругами, высматривая добычу, жёлтоглазые надменно-медлительные коршуны.
   Плоскогрудые и плоскомордые каменные бабы, застывшие у скифских и сарматских курганов, равнодушно взирали на бредущее мимо них войско, тянущее за собой орудия, полевые кухни, лазарет и обозы с провиантом, боеприпасами и беженцами, прибившимися к этим отходящим , измотанным в боях белогвардейским частям.
   Жёлтая тяжёлая пыль, тупо вздыбленная тысячами ног,копыт, орудийными и тележными колесами, густо оседала на почерневших осунувшихся лицах ,на лоснящихся от пота конских крупах, на лафетах орудий, на брезенте санитарных фур с красными крестами по бокам, где стонали, метались от жара и боли не находящие успокоения увечные и больные.
      Где-то позади, на Перекопском валу, у Армянского базара, Юшуни, Арбатской косы еще прочно и неколебимо держался фронт, растянувшийся от Азовского моря до Днепра. Ещё недавно генерал Слашёв выводил отчаянный десант на Мелитополь, а с Чонгарского полуострова генерал Писарев порывался ударить большевизии в тыл. Но прошло немного времени и изменчивая фортуна, как продажная девка , переметнулась к врагам, вожделенно благоволя не Врангелю и Кутепову,а Будённому, Фрунзе и всей красной комиссарии. Так что там, где всё так же не прекращались бои, полыхали татарские и русские селения, украинские хутора и богатые усадьбы немцев-колонистов - всевозможные Фальцфейны, Фриденсруэ, Мальцы и Розентали.
      А вот здесь было тихо. И этой отползающей на юг колонне необходим был Джанкой, как указанный командованием конечный пункт, где можно будет передохнуть, очиститься, прийти в себя и напиться до счастливого захлёба, до сладостного изнеможения животворной спасительной чистой воды.
      О воде мечтали все. И люди, и кони. Но та мутная,солоноватая перегревшаяся жидкость,что глухо плескалась в четырех деревянных бочках, охранялась казаками как неприкосновенный запас, предназначенный лишь для раненых и ломовых сивок-бурок, волокущих на себе все армейские грузы.
      Пострадавших было много. Не только с огнестрельными, но и сабельными, и даже штыковыми ранениями.Среди последних преобладали казаки и дроздовцы из офицерской роты генерала Туркула, схватившиеся в рукопашной под Ореховом с красными курсантами. И сейчас в одной из фур, задыхаясь от духоты и пыли, кучно тряслись штабс-капитан Терехов, подпоручик Кулинич, поручик Санников и вольноопределяющийся из команды разведчиков недавний гимназист Серёжа Вендлер.
      И у Терехова и у Санникова "дырки" были колотые - на какие-то мгновения опередили дроздовцев курсантские штыки. Подпоручику Кулиничу оторвало гранатой правую руку по локоть. А безусый вольноопределяющийся, получив в разведвылазке пулю в живот, был, хотя и прооперирован, но охвачен гангреной,и исход бытия его казался предрешён.
      Время от времени приходя в сознание, он негромко звал маму и просил пить,обводя полубезумными, смертно запавшими глазами задыхающихся по соседству офицеров. И тогда сидящая возле него молодая милосердная сестра Елена Алексеевна ласково умоляла его потерпеть, и осторожно прикладывала маленькие огрубевшие ладошки к его огненно пылающим лбу и щекам.
      - Нельзя тебе пить, миленький, - шептала она, поправляя на нём заскорузлую от пропитавшей её крови рубашку, которую, мальчик, впадая в беспамятство, рвал с себя вместе с засохшими бинтами.- Мы уже скоро приедем, к тебе доктор придёт. Перевязочку сделаем, и сразу полегчает .
      - Да дайте же, милая, вы ему воды, - умоляюще сказал бородатый и звероватый на вид Терехов, поправляя сползающий с плеча китель, на котором болтались офицерский «Георгий», «Владимир» четвёртой степени и корниловский знак - "За ледяной поход" - острый меч и терновый венец на георгиевской ленте. - Чего опасаться, вы же видите, отходит...
      - Действительно, сестричка, напоите,- поддержал капитана худенький, востроносый Кулинич, осторожно поглаживая обрубок и жалко морщась от боли и жажды. - Пусть хотя бы напоследок чуток освежится.
      - Ну-у... я не знаю, не знаю, - заволновалась сестра, убирая из-под почерневшей от пыли косынки выбившуюся прядку русых волос. - Не сделать бы хуже … да и воды-то у нас…
      Она вытащила из санитарной сумки обтянутую серым сукном фляжку и, вcтряxнyв её в руке, огорчённо вздохнула.
      - Тут всего на два глотка… только губы смочить.
      - Ну, так и смочите, - поторопил её Терехов, и сам поспешно отвернулся, чтобы не впадать в соблазн.
      - Пи-и-ить, - по-прежнему стонал Сергей.
      И Елена Алексеевна, с усилием отвернув пробку, приподняла его кудрявую, мокрую от пота голову и поднесла сосуд к растрескавшимся по-детски припухлым губам.Раздалось слабое короткое бульканье и тут же прекратилось. Вольноопределяющийся облегчённо вздохнул, затем икнул и вдруг выгнулся, затрепетал и, резко вытянувшись, затих.
      - Ну, вот... вот видите,- растерянно пробормотал Кулинич, сочувственно глядя на ошеломленную девушку, и, смущаясь, неловко перекрестился здоровой левой рукой. - Со святыми упокой... вечная память! Хоть перед кончиной слегка утешился.
      Елена, опомнившись, оторвала от неподвижных скорбных губ фляжку и, выронив её, осторожно закрыла синие, остановившиеся глаза страдальца. Затем покрыла его лежащей под боком шинелью и, отвернувшись от мужчин, беззвучно заплакала.
      - М- да,- почёсывая распахнутую, густо поросшую волосом грудь, задумчиво протянул штабс-капитан. - Сколько видел смертей, сам стократ убивал, а всякий раз действо смерти темно, сумно и непостижимо. Невозможно привыкнуть к ней, особенно к подобной. Ведь совсем еще юный , молоко на губах не обсохло. Ему бы жить, папе с мамой на радость, с барышнями гулять, растить потомство, а судьба вон как распорядилась... из князи во грязи!
         - Родителям на радость, - горько усмехнулась, обернувшись к нему, сестра.- Не было у него никого, он со мной поделился. И отца, и мать, и сестру с её мужем- офицером в одночасье расстреляла Екатеринодарская Чека. Отец - генерал в отставке, участник японской войны, шурин служил в контрразведке у Каледина. Ну и вызнали, взяли... один Серёжа лишь спасся. И прошёл крестный путь от Кубани до Крыма. Схоронить бы его надо, да где тут похоронишь? Так, наверно, и придётся до Джанкоя везти.
      - Не-ет!- ожесточенно помотал кудлатой головой Терехов. - Нежеланное соседство. Сами понимаете. При этакой жаре тело долго не выдержит. Вскоре запах пойдёт, миазмы трупные. А при свежих наших ранах это чревато. Так что, милая, хотим мы того или не хотим, а снимать его придётся... желательно немедленно. Да и ведь не один он Богу душу отдал. На других подводах тоже, небось, есть упокоившиеся . Вот собрать бы их всех, да и ... оставить в сторонке.
         - На съедение зверью и вон тем стервятникам? - ткнул болящим обрубком в небо подпоручик. - Ишь, кружит коршуньё , ждёт сволота кровавого корма. И не дай Господь нам с вами подобной участи! Ямы вырыть… так тут землю снарядами надо рвать. Это ж чистый гранит, любой заступ сломается.
         - Да бросьте хныкать, Кулинич,- дерзко оборвал его Терехов. - Зверью,коршунью ,- передразнил он подпоручика. - По всем нашим путям от Москвы и до Крыма неотпетых и непогребенных тысячи лежат! Так что одним больше или меньше, какая разница? Мёртвым всё равно! Они сраму не имут. Доктора надо звать, пусть он решает... Эй, фурлейтер! - окликнул капитан сидящего на козлах пожилого санитара. - Где начальник лазарета? В каком фургоне? Погоняй, поищи, ори во всю глотку!
      - Да оставьте вы его, - сказала Елена Алексеевна. - Я сама сейчас схожу. Хирургия в третьей фуре за нами. Может, и воды добуду, - мечтательно вздохнула она.
      Прихватив фляжку, бочком, чтобы не потревожить мёртвого, девушка пробралась к задку рыдвана и спрыгнула наземь, приседая и осваиваясь на затёкших от неудобства и долгого сидения ногах.
      Приподнявшись на локтях, поручик Санников в чёрной креповой повязке, прикрывающей выбитый в рукопашной левый глаз, глянул вслед ей одиноким слезящимся оком и вздохнул.
      - Достаётся нашим девушкам. А ведь она - графиня. Урождённая Басметьева. Кажется, родственница Врангеля. Вполне могла обретаться при нём, как и многие наши светские дамочки.
      - Графиня? - удивился Кулинич. - А по виду не скажешь. Я считал, что мещаночка, из каких-то курсисток. Хотя очень хороша... Даже в этих условиях...
      - Смолянка! - веско добавил Санников. - При вдовствующей императрице Марии Федоровне состояла. И при госпиталях с шестнадцатого года.
      - А вы откуда, это знаете? - поинтересовался Терехов, продолжая раздирать ногтями свербящую потную грудь.
      - Да случайно услышал, как доктор к ней обращался. А потом у военфельдшера вызнал. Он и просветил. Кстати, жених у неё тут же находится. Бывший флигель-адъютант князь Долецкий... не слыхали ?
      - Нет, - тяжело качнул головой штабс-капитан.- Так ведь он, небось при штабе? На позициях подобные господа обычно в редкость. В основном к балам приучены , к Царскосельским антуражам.
      - А вот и нет, ошибаетесь! - воскликнул поручик. Воскликнул обрадовано, словно неизвестный князь был, по меньшей мере, его ближайшим другом. - Он со Слащёвым на Мелитополь ходил, затем на Турецком валу был ранен. И теперь едет с нами. Так, по крайней мере, фельдшер рассказывал.
      - Тогда почему Елена Алексеевна не с ним? - удивился Кулинич, раскачивая и поглаживая свой обрубок. - Никто б её не осудил, понимая ситуацию.
         - Ну, наверно, высокие моральные принципы, - предположил Санников. - Нежелание подвергаться даже немым укорам. В нашем положении все равны. Да, возможно, и князь возражал против избранности. Вы же знаете щепетильность подобных особ.
         - Э-э, не будем гадать, - отмахнулся Терехов.- Дай им Бог наилучшего, как, кстати, и нам. А вы сами-то поручик, откуда, к нам прибыли?
         - Из Питера, Александр Ильич, из пропащего нашего. Я командовал взводом в октябрьском юнкерском мятеже в Семнадцатом. А после поражения ушёл на Дон. За бои под Кореновской погоны поручика мне лично Лавр Георгиевич вручил. Да и погиб он почти на моих глазах. Я его мёртвым одним из первых увидел.
         - Глупо погиб генерал, - скрипнул зубами Терехов. - И страшнейший позор принял после смерти. Суки-большевики его из могилы выкопали и по станицам казачьим возили для устрашения. У-у, мать их в душу, в штык, в гранату, в орудие! - яростно зачастил он, и тут же осёкся.
         В повозку, подбирая рукой подол длинного запылённого платья, вновь влезала на ходу Елена Алексеевна.
         - О-ой, мочи нет!- жалобно простонала она.- Печёт просто невыносимо. Но мы скоро остановимся. Впереди какая-то немецкая экономия. А пока я водицы добыла и спирту. Если желаете... боль немного утолить?
      Она вопросительно оглядела офицеров.
      - За водичку спасибо, - поблагодарил Санников. - А вот спирту ни-ни... удар может случиться. Никакое сердце сейчас не выдержит... Как, господин штабс-капитан?
      - Я тоже не рискну, - отозвался Терехов. - Если б морфию - да, а спирту - не-ет... - Приняв из рук сестры тёплую влажную фляжку, он поднес её ко рту и внезапно остановился. - Э-э, а вы? - в упор уставился он на девушку. - Сами-то вы как? Опять всё нам?
      - Нет, нет, не беспокойтесь, - замахала руками Елена Алексеевна. - Я уже попила, меня угостили....
      Она уселась удобнее и, отложив свою сумку, поправила сползшую с лица мёртвого шинель, над которой уже кружились невесть откуда налетевшие мухи.
      - Вы верно предположили, - продолжала она, обращаясь к Терехову, утирающему мокрые обвисшие усы. - Кроме нашего мальчика ещё шестеро умерло. Так что на привале всех и похороним. Поэтому потерпите, немного осталось...

      ...Сразу за деревней, чьи приземистые белые домики мирно выглядывали из пожухлой зелени чахлых садов, располагалась брошенная хозяевами крупная сельскохозяйственная экономия. Обнесённые саманным забором, тут располагались просторный господский дом, несколько машинных амбаров и риг, две батрацких хибары, каменная конюшня и длиннющая, крытая черепицей, как и остальные строения, ферма, где недавно царили могучие симментальские коровы, а теперь гулял ветер, да шныряли по пустым яслям длиннохвостые остромордые крысы.
      И деревня, в которой почти не осталось жителей, и усадьба, славящаяся некогда на весь Северный Крым, за минувший год не раз переходили из рук в руки то красным, то белым. И всякий раз очередные завоеватели довершали раззор, начатый до них предшественниками, ничего не жалея и ни о чём не печалясь. Всё было порушено, изгажено, попрано. В комнатах особняка выбиты стёкла, мебель и зеркала сокрушены до основания, а в одной из стен центрального зала зияла дыра от попавшего туда снаряда.
      Однако колодцы, как на территории колонии, так и в деревне, были неожиданно чисты, и возле них тут же выстроились длинные очереди страждущих. Кони, взбрыкивая, визжа и кусаясь, отталкивали друг друга, прорываясь к глубоким каменным колодам, в которые из тяжёлых, обтянутых железными обручами бадей непрерывно выливалась плескучая , сверкающая на солнце вода.
Колодцы были глубокие. Железные цепи на скрипучих воротах разматывались едва ли не на полсотни метров. И люди, добирающиеся до дальних водных жил, вымотанные, едва держащиеся на ногах, вынуждены были постоянно меняться, чтобы ни на мгновение не осушались колоды. Некоторые казаки и солдаты, проталкиваясь между лошадьми, пили вместе с ними, окуная лица в воду и затем, зачёрпывая полными горстями влагу, с воплями выплескивали её себе на груди и плечи.
         Почти до самого вечера не затихал шум и гам у водопойных корыт и расположенного за стенами экономии полувысохшего пруда, на берегу которого под высокими, вялыми, не дающими тени тополями расположился полевой лазарет.
         Санитары и сёстры выгружали из повозок тяжело раненных, ставя носилки с ними под днища фур, чтобы хоть как-то уберечь от неумолимого солнца. А затем принимались умывать, поить, кормить и по возможности менять бинты и повязки. Несколько прикрёпленных к санчасти солдат растянули поодаль хирургическую палатку. И немедленно туда одного за другим понесли тех, кого можно было оперировать. А оттуда, перебивая ароматы степи, густо поплыли запахи йода, формалина, а спустя некоторое время санитары стали выносить в окровавленных тазах и ведрах отсечённые, отпиленные руки, ноги, и ещё что-то непонятное, сваливая всё это в наспех вырытую за палаткой яму и засыпая её негашеной известью и хлоркой.
         А умершего вольноопределяющегося Серёжу Вендлера и еще шестерых упокоившихся воинов погрузили, накрыв брезентом, на одну из освободившихся телег и в сопровождении двух сестёр, полкового священника и нескольких солдат с кирками и лопатами на плечах повезли к виднеющемуся неподалеку холму, на котором сидела пара крупных белоголовых сипов. Вероятно, пернатые падальщики надеялись на поживу, как и стайка тусующихся тут же шакалов, несомненно, давно привыкших к мертвечине.
         - А схожу - ка и я туда, - неожиданно решил Кулинич, поднимаясь с разостланной на земле шинели, под которой недавно лежал умерший юноша. - Провожу в последний путь, да хоть горсть земли брошу. Ведь зароют без гробов и даже необмытыми, не по-людски, не по-христиански... а что поделаешь? Хорошо, хоть поп имеется, он отмолит, отпоёт, а иначе бы вообще тоска и отчаяние.
         Медленно подкатив к подножию холма, повозка с мёртвыми остановилась. Священник, размахивая дымящимся кадилом, принялся ходить вокруг неё. А солдаты, под командованием старшей сестры, пожилой, сухопарой, похожей на классическую классную даму, начали долбить кирками неподатливую землю, задыхаясь, бормоча сквозь зубы ругательства, и обливаясь горячим липким потом.
         Сипы, сидящие на вершине холма, людей не испугались и улетать не думали. Лишь глубже втянули в себя голые шеи, настороженно наблюдая за тем, что происходит. Это наглое поведение демонических птиц возмутило Кулинича. И он, вырвав у возницы длинный ременный кнут, направился к холму.
         - А ну, кыш отсюда, твари! Кы-ыш, кому я говорю! - заорал он, замахиваясь на хищников.
         При его приближении сипы глухо заклекотали и, топорща крылья, угрожающе зашипели. Подпоручик остановился. Но тут же опомнился.
         - Ах вы, змеи пернатые! - обозлился он. - Вы меня запугиваете? Так я вас сейчас...
         Взмахнув кнутом, он попытался достать ближайшего к нему стервятника, но промахнулся и взъярился ещё более. Однако следующего замаха птицы ждать не стали. Опалив человека ненавидящими взглядами, они нехотя поднялись в воздух и приземлились неподалеку, разогнав обиженно тявкающую стайку шакалов.
      Солнце между тем опускалось всё ниже. И по мере того, как летело время, яма становилась просторнее и глубже, и солдаты уже по плечи стояли в ней.
      - Ну, еще малость , ребятушки, - заискивающе попросила старшая сестра, понимая тоску и усталость землекопов. - Хоть на заступ ещё вглубь... а затем станем укладывать.
      Подойдя к телеге, она откинула брезент и невольно отшатнулась от пахнувшего на неё тяжёлого запаха. Чёртова жара давала о себе знать, и тела погибших менялись прямо на глазах.
      - Бедные, бедные, - прошептала сестра, поправив висящее у нее на груди пенсне на длинном шелковом шнурке. И обратилась к священнику: - Будем заканчивать, батюшка!
      Священник, тоже выдохшийся, вымокший в плотной золоченой ризе, выпростал из-под неё конец епитрахили и, как шарфом, утер ею мокрое лицо и шею.
      - С вашего позволения. Я готов.
      Вернувшись к могиле, в которой оставалось двое обнажённых по пояс солдат, Кулинич обеспокоился. Одного из умерших уже поднесли к яме и, судя по всему, готовились уложить прямо на голую землю. Да и покрывать тела было нечем. Возница свернул тяжёлый брезент и спрятал его под своё сиденье.
      - Подождите! - воскликнул подпоручик и подскочил к фурлейтору. - А ну, вынимай брезент! Да живее, живее!
      Возчик с недоумением взглянул на него, но подчинился и с натугой вытащил тяжёлое хрусткое полотнище.
      - Устелите им дно, и ещё сверху укроем, - пояснил Кулинич. - Как последнее уважение и почесть героям !
      Что-то случилось с его глазами и с голосом. Ему почему-то захотелось заплакать, так как он вдруг представил себя одним из этих отпеваемых и почувствовал непреодолимую жалость к себе.
         - Хорошо, хорошо, - закивала сестра, близоруко щурясь и вновь хватаясь за пенсне. - Это вы славно придумали. А то я тоже переживала!
         Фурлейтер забормотал было о казённом имуществе, но его никто не слушал.
         - Укладывайте ровнее, устраивайте ложе, - торопила сестра. - Чтобы каждому хватило... А теперь с Богом!.. Прошу, святой отец!
         Священник вновь замахал кадилом и забормотал молитвы. Двое солдат подняли умершего и передали его стоящим в яме.
         - Прощайте, Серёжа! - прошептал Кулинич, когда Вендлера последним уложили рядом с остальными.
         Схватив горсть сухой комковатой земли, он первым бросил её в могилу. Затем молча смотрел, как засыпали и утрамбовывали яму, и, наконец ,водрузили над свежим холмиком столбик с фанеркой, на которой чернильным карандашом были начертаны фамилии и звания умерших.
      - Надеюсь, никакое шакальё до них теперь не доберётся, - убеждённо сказала старшая сестра и, достав из сумки, лежащей на дне телеги, фляжку со спиртом, предложила помянуть усопших. - Со святыми упокой!.. Прими, Господи, их в Царствие Небесное!..

      ...- Ну что, проводили? - хмуро спросил штабс-капитан, когда подпоручик вернулся к своему фургону. - И охота вам было по такой-то жаре...
      - Но ведь как же, - искренно заволновался Кулинич. - Хоть какое-то облегчение отлетевшей душе. Она же ведь и досель, пожалуй, рядом с нами. И ещё долго будет маяться до полного успокоения. Вот прибудем в Джанкой, обязательно схожу в церковь, свечечку за упокой поставлю. Да и вам, господа, уважительно советую. А не то ведь огрубели мы, ожесточились, ни сочувствия, ни жалости к погибшим нет.
      - Господи! О чем вы? - раздражённо воскликнул Терехов. - Вся Россия погибла! Император с семейством. Мы тоже почти мёртвые! Не сегодня, так завтра в ту же землю уйдём. Так что каждого оплакивать никаких сил не хватит. Да и вы успокойтесь. А то ведёте себя, как кисейная барышня. Даже стыдно за вас. Кстати, вы случайно, не из поповичей? Знал я одного такого... тоже слишком чувствительного. Вы бы лучше о себе поскорбели... как жить дальше будете с одной-то рукой?
      - На паперти встану! - зло огрызнулся подпоручик. - Авось, подадут увечному воину. А вообще, ну вас к черту, - не желая продолжать обидный разговор, отрезал он, и улёгшись на расстеленную под фурой шинель, отвернулся от собеседника и закрыл глаза.

         Спустя час солнце окончательно зашло за горизонт и в небе одна за другой стали проявляться звезды. А когда темнота окончательно сгустилась, то возле экономии и на деревне, там и тут, заполыхали костры, возле которых группками и товариществами располагались казаки и солдаты.
      Воздух постепенно свежел, мягчал, но земля по-прежнему оставалась тёплой. Звезды, заполонившие уже всё видимое небо, влажно сияли над сухой этой степью и над дальними, ещё невидимыми горными грядами Яйлы, и над простёршимся за ними бескрайним Чёрным морем. Пахло горящим кизяком, дымом костров, но, перебивая эти запахи, из степи всё хмельнее наплывали ароматы чабреца и полыни.
         И эта ночь с её звездами, запахами и кострами, была точно такой же, как и столетия назад, когда здесь проходили то монгольские орды, то железные когорты римских легионеров, то фаланги македонцев, мамлюков и янычар. Только время теперь было совсем другое, как и войны, и люди, ведущие их, и количество крови, пролитой с 1914-го по нынешний год, превышало все прошлые войны, вместе взятые.
         Возле одной из санитарных повозок, перед костерком, покуривая и попивая чай из больших жестяных кружек, сидело несколько врачей и сестёр во главе с начальником госпиталя полковником медслужбы Ленцовым. Разговор шёл об одном из тяжелораненых, князе Долецком, только что перенёсшем ещё одну операцию. Утомлённый хирург, с бледным, обескровленным от усталости лицом, виновато и сочувственно поглядывая на сидящую рядом с ним Елену Алексеевну, говорил, что сделал даже невозможное, но ручаться за успех никак не может.
         - Там же всё искорёжено... прямое попадание! И я вообще удивляюсь, как он до сих пор жив. Так что поверьте, графиня, здесь сам Бог был бы бессилен.
         - Я понимаю, понимаю, - вздохнула сестра. - Не утешайте меня. На всё воля Господня.
         - Увы! К сожалению, - согласился врач и, бросив в костер обжегший ему пальцы окурок самокрутки, угрюмо замолчал.
         - Тогда я пойду, - оказала девушка, поднимаясь и оправляя измятое платье. - Извините, господа...
         - Конечно, конечно, - вскочили и мужчины.
         - Вы подумайте, может быть, вынести его в степь? - предложил полковник. - Там свежее, спокойнее, и никто мешать не будет. Он от наркоза отошёл, и вы с ним, наконец, побудете. Я сейчас прикажу носилки перенести.
         - Что ж, пожалуй, - согласилась Елена Алексеевна и, поправив на голове свежевыстиранную и уже высохшую косынку, направилась за начальником.
         - Надо же, - снова заговорил хирург, торопливо свёртывая очередную самокрутку. - Мировая трагедия, смута, вражда, вся Россия на дыбе - сын на отца, брат на брата, а у этих - любовь? Да такая целомудренная, что никаким шекспирам не снилась. Ведь Елена за любимым, как нитка за иголкой... куда он, туда и она. И всё ходит в невестах. Давно обручена , но до сих пор не повенчана. Хотя князь, говорят, предлагал ей не раз. Но она живет будущим. Обет дала: выйти замуж лишь после окончания войны. И венчаться, если не в Петербурге, то хотя бы в Париже.
         - А-а, - досадливо протянул его коллега, остролицый, седовласый, с бородкой клинышком. - Блажь всё это? Петербург, Париж... Думаю, что всем нам не они, а туретчина светит. Хотя лучше бы язык мой за эти слова отсох!
         В это время четверо санитаров, стараясь не споткнуться в темноте, отнесли носилки с раненым в сторону от фургонов и тут же развели небольшой костерок. Появившийся следом за ними пятый солдатик принёс походный анкерок с водой и сумку медсестры.
      - Если что-то понадобится, мы будем неподалеку, - предупредил Елену старший санитар. - Только кликните громче, и мы тут же прибежим.
      - Хорошо. Спасибо вам, - сказала сестра. И дождавшись, когда помощники ушли, опустилась на землю рядом с носилками.

      Раненый лежал, закрыв глаза и дыша тяжело и хрипло. Блики костра играли на его худом, давно не бритом лице, сохранявшем выражение застывшего страдания. Руки, лежащие поверх тонкого одеяла, были по-женски тонки, и длинные, гибкие выразительные пальцы выдавали природный талант и породу. Тёмные, свалявшиеся от долгого лежания волосы, прикрывали высокий лоб, на котором искрились мелкие капельки пота.
      Достав из кармана кусок чистой марли, Елена промокнула эту влагу. И тотчас же обессиленная рука раненого приподнялась и задержала её руку в своей. Большие, лихорадочно блестящие глаза приоткрылись и с надеждой уставились на девушку.
      - Это ты, - слабо шевельнулись, обмётанные лихорадкой губы. - Я так долго ждал тебя, Элен .
      - Но теперь я с тобой, Юрочка. И никуда уже не уйду. А ты молчи, береги силы, после наркоза разговаривать трудно.
      - Действительно, - согласно пробормотал раненый. – Язык, будто чужой... странно заплетается. Но я рад, что ты здесь. А вообще-то где мы? Здесь такой странный запах... точно фимиам. Ладан не ладан, фиалки не фиалки...
      - Это полынь и чабрец - богородская травка, - ответила Елена. - Вот они и пахнут, просто одурманивающе. У меня весь день от этого кружилась голова. И я вспоминала Кореиз с милой дачей Юсуповых, Мисхор, Ливадию, где мы встретились впервые. Там тогда тоже пахло чем-то особенным... кипарисами и морем! Свежим и ветреным.
      - Да, да, да, точно так, - прошептал Юрий, продолжая сжимать её руку. - Боже, что стало с твоими ладонями? Они вроде в мозолях, и даже потрескались! Это всё от трудов? Ведь тебе теперь приходится самой даже стирать? Не так ли?
         - Да, любимый. Но это не трудно. Я привыкла ко всему. Надо, и полы помою. А тут еще медикаменты... йод, эфир, антисептики... вот и сушат. Да и времени для себя почти не остаётся. После дежурства приклонишь голову к подушке и тут же отключаешься, спишь, как убитая. Но я возьмусь за себя, обещаю тебе. И к тому времени, когда ты выздоровеешь, руки будут такими же, какими ты их помнишь.
         - Выздоровеешь, - печально усмехнулся Юрий. - Да, конечно, обязательно... Доктора обещали. И я даже поверил, что доживу и до свадьбы. Знаешь, какая у нас с тобой будет свадьба? Ты вся в белом, нарядная, с распущенными волосами, и в руках у тебя будет букетик... кха-кха-кха!
         Он не договорил, задохнулся, и снова прикрыл глаза. Елена осторожно пощупала его пульс. Сердце билось как будто из последних сил, с перебоями, и она решила для поддержки его впрыснуть камфару.
         Но Юрий снова заговорил, отвлекая её и с трудом выдавливая из себя слова:
      - Букет... ты не спросила, каким он должен... Я хочу, чтобы это были...
         - Белые розы? Ведь ты любил дарить их мне, - нежно улыбнулась она.
         - Розы... - поморщился Юрий. - Они просто банальны. У нас будут не они. Ты явишься к венцу, прижимая к себе букетик... знаешь чего? Чабреца и полыни! Ну? Отлично я придумал? Чабрец и полынь! Как дань нашему прошлому и нашей любви. Как бессмертная память и об этой ночи!.. Я тебя прошу... если только не трудно... сорви мне несколько веточек того и другого. Я хочу упиться ими, опьянеть от их запаха... а то вонь хлороформа меня до сих преследует. Только прошу, не уходи далеко!
         - Я сейчас же, сейчас, - вскочила она. - Тут полно этих трав, и я буду с тобой рядом... Вот, - она наклонилась, шаря рукой по земле и нащупывая попадающиеся под руку растения. - Та-ак... вот это чернобыль... И это он... прямо-таки дурманящий дикий аромат! А вот, кажется, чабрец... ещё душистее! Конечно, Юрочка, ты прав, это будет необыкновенный свадебный букет. Вот ещё... и ещё... ну и, пожалуй, хватит.
         Возвратившись к костру, она вновь присела у носилок.
         - Ты не спишь, дорогой? Вот всё, что ты просил. Положить тебе на грудь? Или ты возьмешь в руки.
         - Положи, - еле слышно прошелестел он. - Благодарю тебя... с ума можно сойти от этих запахов. Знаешь... только ты меня выслушай и не перебивай... Когда я умру... не сейчас, а когда-то... через много лет, состарившись... пусть со мной в гроб положат такие же веточки.
         - Господи! - всплеснула она руками. - Что ты говоришь? Не надо о смерти! Ты прислушайся, какая необыкновенная ночь! Будто не было, и нет революции и войны, будто всё это нам с тобою снится!
         Она лёгким движением развязала косынку и рассыпала по плечам густые длинные волосы, которые любил когда-то расчесывать Юрий. А его вдруг опять пронзила длинная холодная боль, вырвавшаяся из-под ложечки и застрявшая в сердце. И он, с напряжением, пытаясь приподняться, торопливо попросил:
      -Скорее … Пожалуйста, позови священника и Ленцова. Думаю, они ещё не спят.
      -Но для чего? Для чего?- испугалась Елена, предположив, что он хочет предсмертно исповедаться.
      -Пригласи-и-и,- выстонал он.- Пусть он нас сейчас обвенчает!
      -Но ведь это невозможно… нужен храм… святые дары… Да и решится ли священник? Ночью? В степи?
      -Всё возможно… Господь всех простит. Может, это моя последняя воля.
      -Ну, что ты говоришь? Опять о смерти! Не надо, не надо… ты будешь жить!
      -При-и-игласи-и! Я хочу объявить всем, что ты моя жена!
      -Но я и так твоя жена. И у нас скоро будет… будет…
      Елена запнулась, не зная, как воспримет её откровение Юрий.
      -Что же будет?- нетерпеливо спросил он.- Почему ты замолчала? Говори! Я хочу знать.
      -Я беременна, Юрочка,- наконец решилась она.- После нашего последнего свидания на Турецком валу. И у нас будет дитя. Понимаешь, ребёнок! Т в о й ребёнок! На-а-аш!
      -Боже мой, это правда?- Князь вновь попробовал подняться, чтобы обнять её, но не смог и со стоном откинулся на подушку.- Боже мой… Боже мой,- счастливо бормотал он, не замечая, как внезапно повлажнели его ресницы.
      Он давно уже не чувствовал большей части своего тела, и онемение это поднималось всё выше – от ног к паху, к животу, постепенно захватывая и грудь. Скорее всего, продолжалось о т м и р а н и е, и Долецкий это спокойно принимал, понимая, что изменить уже ничего нельзя, а стонать, кричать и жаловаться на судьбу просто глупо. Поэтому он, как мог, успокаивал Елену, говоря о далёкой грядущей старости, и вдруг до него дошло, что конец совсем близок, и нужно поторопиться сделать что-то очень важное, может, самое главное за всю свою жизнь.
      «Мы должны обвенчаться!»- внезапно решил он. И эта обуявшая его решимость, выбросившая в кровь, возможно, последний адреналин, на какое-то время придала ему сил и уверенности, что желание исполнится. И тогда он попросил привести Ленцова и священника , не предполагая, к а к а я новость ожидала его в эти последние часы истекающей жизни.
      -Но чего же ты ждёшь? Иди… зо-о-ови-и!- снова застонал он.
      -Хорошо, хорошо,- сдалась Елена.- Только я опять сделаю тебе поддерживающий укол.
      Торопливо достав из сумки шприц и ампулу с камфарой, она привычно зарядила шприц и, обнажив предплечье Юрия, осторожно ввела туда иглу.
      -Теперь полежи, ни о чём не думая. А я мигом…
      Спустя несколько минут она возвратилась в сопровождении священника, начальника госпиталя и старшей медсестры. Следом за ними один из санитаров нёс походный сундучок иерея, а двое других охапки хвороста для костра.
      Услышав шаги и голоса подошедших , князь открыл глаза и улыбнулся.
      -Чего вы хотите, сын мой? – низко наклонился к нему священник.- Исповедаться? Принять святое причастие?
      -Обвенчаться хочу… со своей невестой. Мы давно обручены… Обвенчайте же нас!
      -Здесь? Сейчас?- не поверил своим ушам священник. И вопросительно взглянул на Ленцова.
      Полковник нерешительно пожал плечами. За всю его долгую врачебную жизнь, а он начал её в госпиталях во время русско-японской войны, у него не было случая, чтобы умирающий воин сочетался браком с медицинской сестрой.
      Однако сейчас случай выдался особый. О любви и о жизненных перипетиях молодой графини и князя знали очень многие. И, конечно же, полковник, как и сам Долецкий, да и та же Елена, понимал, что сейчас предоставляется, может быть, последняя возможность для священного воссоединения двух измученных душ.
      -И здесь, и сейчас,- кивнул он священнику.- Верю, что Господу это будет угодно. А мы с Галиной Николаевной будем свидетелями,- указал он на растерянную старшую сестру, стоящую рядом с не менее растерянной Еленой.- Давайте же, давайте, отче, время не терпит!- заторопил он, вглядываясь в тускнеющие глаза Долецкого.
      -Но- о… у меня нет ни венцов, ни…- забормотал священник.
      -Да оставьте! Ну-ка, братцы, быстренько из трав сплетите венки,- скомандовал Ленцов санитарам.- Да живее.. живее!.. Вот так!.. Галина Николаевна, принимайте изделия. Ну, святая вода у нас есть?.. А елей?.. Тогда порядок. Принимайтесь же скорее за дело, батюшка!
      -Ну, на всё воля Божия. Да будет так,- вздохнул священник и, подозвав к себе санитара, открыл сундучок.- Аналоя у нас нет, но пусть будут носилки… А жениха возьмите на руки, будете обносить…
      Достав кадильницу и сосуд со святой водой, он окропил ею носилки и пространство вокруг них, одновременно читая молитвы, а затем возложил на ложе крест и Евангелие.
      -Поднесите жениха и подведите невесту… Приготовьте венцы,- указывал он, возлагая венки на головы Юрия и Елены и троекратно благословляя их.
-…Венчается раб Божий… рабе Божией… Господи Боже наш, славою и честию венчаяй я!..
      Держа в одной руке влажную горячую руку Юрия, которого осторожно обносили вокруг носилок санитары, Елена, дрожа от внутреннего напряжения, прижимала другой рукой к груди букетик из чабреца и полыни.
      -…Исаие, ликуй,- продолжал дребезжащим голоском петь священник, воплощая в одном своём лице и певчих, и диакона.- Дева име во чреве и роди сына Еммануила, Бога же и человека, восток имя Ему: Его же величающее, Деву ублажаем…
      Ещё яростнее, чем днём, раззвенелись цикады. Степь полна была шорохов, таинственных скольжений. То ли это ужи проползали вблизи, то ли мыши- полевки резвились в травах. Звёзды высветились ярче, крупнее, наряднее, словно небо, причащаясь творимым на земле таинством, выплеснуло весь свой золотой запас, одаряя Божий мир нетленной красой и великим неразгаданным таинством природы.
      -Поздравляю вас, князь… Поздравляю, княгиня,- с чувством говорил потрясённый Ленцов, наклоняясь к заново уложенному на носилки Долецкому и целуя руки его не менее потрясённой молодой жены.- Да благословит вас господь! Вы совершили невозможное . Записи надлежащие батюшка сделает. А остальные документы мы у нас оформим. А теперь отдыхайте, мы уходим… Братцы, подкиньте-ка веточек в огонь,- попросил он санитаров.- Вот так… вот так… А теперь с Богом….
      - Поцелуй меня, - попросил Юрий, когда они вновь остались одни.- Правда, славно всё вышло. И теперь… чтобы ни случилось, у нашего ребёнка будет законный отец. Ты довольна?
      -Я счастлива, - прошептала она, приникая влажными своими губами к его иссохшим и тонким, желая снять с них всю боль и горечь. Она страстно целовала его щеки, лоб, руки, и молила в душе Бога, чтобы Он пожалел её и сохранил для неё этого человека. Сейчас это была не бывшая блестящая аристократка, а обычная несчастная любящая женщина, готовая ради любимого пойти не только на жертвенные муки, но и отдать за него саму свою жизнь.
      - Господи, пощади! Господи, помилуй! Не отнимай его у меня! Ну почему самых лучших и самых любимых Ты всегда забираешь раньше всех?
      - Ты о чём это шепчешь? - тихо спросил Юрий. - Кажется, дождь пошёл? У меня всё лицо мокрое... Хотя постой... - Он провел рукой по её щекам. - Да ты же плачешь! Почему? Прошу тебя, перестань...
      - Хорошо, хорошо, - прерывисто всхлипнула она. - Во-от... я уже улыбаюсь... И даже странно, что во мне именно сейчас прорвалось. Я ведь так давно не плакала...даже забыла, как это делается. А сегодня днём... - Она вспомнила юного вольноопределяющегося. - Сегодня... мальчик милый и славный умер у меня на руках. Ему, кажется, не было даже семнадцати лет. Это было так страшно, Юра! За что нам всё это? Почему разгневался на нас Господь? Ой, я снова заговариваюсь... хватит... давай о хорошем . Я не утомила тебя? Ведь ты после наркоза. И совсем обессилел, и тебе нужно спать. Ты поспи, поспи, пожалуйста. А я рядом посижу. Посмотрю, как ты спишь, как во сне улыбаешься. Ой, костёр почти погас. И подбросить в него нечего. А солдат, чтобы снова разожгли, звать не хочется. Они тоже все вымотаны и спят, наверно, без задних ног. Вот и ты, родной, поспи. А я тебе песенку спою. Как нам с Ирочкой в детстве нянька Серафима пела.
Баю-бай, баю-бай,
не ложитесь на край.
Придет серенький волчок,
схватит деток за бочок.
Ирочка с мамой и папой уже в Константинополе. Ждут меня. И мы с тобой тоже вскоре туда отправимся. А потом все вместе в Париж, к твоим родителям, уже обустроившимся. И забудем обо всём. И об этом страшном времени, и о России, так злобно и легко отринувшей и вышвырнувшей нас. Будем вспоминать лишь о том, что дорого. А его было немало. И выпускной вечер в нашем Смольном, в присутствии Государя. И веселые балы у Зубовых и Белосельских-Белозерских... И прогулки в Петергофе... и поездка в Баден-Баден на воды. И конечно, тот первый наш с тобой Крым! Августейшее семейство отдыхало в Ливадии, и ты был при императоре... такой стройный, импозантный. А мы приехали с матерью Государя Марией Фёдоровной, и это был мой первый самостоятельный светский выезд. Я увидела тебя. Ты тоже встречал наше авто и помог мне из него выйти. А я совершенно смутилась, наступила на подол платья и расшиблась бы, если бы ты меня не подхватил. Это были такие крепкие объятия! А Мария Фёдоровна, увидев это, засмеялась и шутя погрозила нам пальцем. Помнишь? Боже, какие были времена! А когда ты в начале войны уехал в Ставку, я окончила курсы медицинских сестёр и вместе с императрицей ездила по госпиталям. И знаешь, даже стыдно признаться, о чём мечтала... Я мечтала найти тебя среди легкораненых и самой перевязывать все твои раны! Вот и дождалась…
      Елена умолкла. Юрий, кажется, заснул. И она вдруг почувствовала, что и у неё иссякли силы. Все последние фронтовые дни она спала лишь урывками. А вчера и сегодня почти не сомкнула глаз, ухаживая за ранеными, порученными ей, и по мере возможности навещая фургон, в котором везли Юрия.
      Костёр даже не дымил. Лишь ночной ветерок, благодатный, освежающий, налетающий порывами, шевелил тусклый пепел, под которым неожиданно проявлялись слабо тлеющие, угасающие угольки.
      Натянув тугое платье на согнутые колени, Елена положила на них сложенные крест-накрест руки и голову. И тотчас её понесло будто по волнам, со всё увеличивающейся скоростью. Перед закрытыми глазами мелькали какие-то дороги, сёла, деревья, телеграфные столбы. Всё сливалось воедино, карусельно закручиваясь, вовлекая в чёрную вихревую воронку, из которой она даже не пыталась выбраться.

      Очнулась она так же внезапно, как и заснула. От неудобной позы затекла шея, и ноги едко и неприятно покалывали мурашки. В предутренней дымке уже различались очертания покатого кургана и ряды санитарных фур, выстроившихся неподалеку. Всё вокруг было покрыто росой, стало прохладнее, и пьянящие запахи чабреца и полыни уже не чувствовались.
      Внезапно вскочив, Елена наклонилась над Юрием и не услышала его дыхания. Не доверяя себе, она схватила его за руку, но пульса тоже не было. Нашарив в полутьме свою сумку, она нащупала в ней шприц и ампулу с камфарой, но тут же обессилено выронила их на землю, понимая, что любые её усилия уже ни к чему не приведут.
      Необычный шорох послышался вблизи. Девушка оглянулась и похолодела от ужаса. Метрах в пятнадцати от неё, дыбя загривки и узкие морды, стояло несколько шакалов. Вероятно, они учуяли труп и надеялись, что уж он-то достанется им. Повизгивая от голода и нетерпения, даже не боясь присутствия человека, они ждали момента, чтобы кинуться на мертвеца.
      Под руками у Елены не оказалось ни камня, ни палки, чтобы отогнать поганых тварей. А они, казалось, готовы были напасть и на неё, ощущая её страх и полную беспомощность. Нужно было бы стрелять в них в упор, безжалостно, но персональный наган сестры оставался в её вещах в фуре. И тогда, не видя иного выхода, чувствуя, как страх парализует её, Елена закричала.
      Этот громкий, молящий о помощи крик, в котором крылись отчаяние, боль и ужас, разнёсся в тишине и был многими услышан. И сразу же от погасших костров рванулись санитары, а из палатки, где вповалку спали врачи, тоже выскочило несколько человек.
      Увидев приближающихся к ним людей, звери заскулили и, оглядываясь на ходу, потрусили прочь, опасливо поджимая тощие облезлые хвосты.
      Первыми возле носилок оказались старший санитар и двое лазаретных солдат. Подбежавшие следом хирург и полковник Ленцов, взглянув на носилки, сразу всё поняли и заговорили наперебой.
      - Елена Алексеевна, голубушка, ну что вы? Успокойтесь! Придите в себя!
      - На вас лица нет!
      Однако Елена стояла, словно окаменевшая, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Всё, что так долго копилось в душе все эти трудные жестокие годы, неожиданно выплеснулось и захлестнуло её. Она попыталась заплакать, но слёз не было. Хотела заговорить, но не находила слов. Вывел её из этого ступора полковник.
      - Че-орт! Да она же в шоке? - воскликнул он. И схватив её за плечи, затряс изо всех сил, в то же время приказывая санитару: - Быстро спирту! Одна нога здесь, другая там!.. Графиня,… княгиня, ну что вы? Елена Алексеевна-а!.. Подпоручик Басметьева… Долецкая…, очнитесь?
      Полуобняв её за талию, он повлек её к повозкам. Но она, придя в себя, опять бросилась к носилкам, над которыми склонился оперировавший Юрия хирург.
      Серые, широко раскрытые глаза покойного неподвижно смотрели в светлеющее небо, а лицо было расслабленным и умиротворённым, какими бывают лица у спокойно спящих людей. Несколько веточек чабреца и полыни лежали у него на груди, а один серебристый стебелёк оставался зажатым в тонких пальцах.
      - Он умер, у-умер, - простонала Елена, опускаясь перед мертвым на колени.
      И вдруг подумала о том, что смерть настигла любимого в тот момент, когда она пела ему колыбельную. От этого ей стало ещё хуже, и от обиды и горечи перехватило дыхание.
      Подбежал санитар, держа, в одной руке мензурку со спиртом, а в другой фляжку с водой. Полковник Ленцов выхватил у него то и другое, и протянул Елене.
      - Я вам приказываю... выпейте немедленно!.. Госпожа подпоручик, извольте подчиниться!.. Вот так, - одобрительно покивал он, когда приказ его был исполнен. - Теперь, будем надеяться, кризис минует...
      - Он умер, - не отрывая глаз от Юрия, снова зашептала Елена Алексеевна. - Но почему именно он? Почему? По-очему-у?
      Спирт, поначалу обжёгший лишь внутренности, теперь жарко растекался по жилам, а поскольку девушка не ела почти сутки, то и несколько ударил ей в голову.
      Хирург привычно закрыл серые остекленевшие глаза мёртвого и, поднявшись, отряхнул с колен налипшую землю и травинки.
      - Ничего не попишешь. Такая судьба. Да и странно, что он прожил ещё так долго.
      - Он не верил, что умрёт, - сказала Елена. - И мечтал о нашей свадьбе. Самой необычной.
      Она взяла охладевающую руку Юрия с зажатым в ней стебельком и с усилием положила её ему на грудь.
      - Свадьба, - отойдя, пробормотал про себя хирург. - Где стол был яств, там гроб стоит, - вспомнил он Державина и, засунув руки в карманы брюк, направился к палатке.
      - Надо хоронить, - безапелляционно сказал полковник. - Скоро мы выходим... так что по холодку, пока жара не настала. Зеленчук, - обратился он к старшему санитару. - Иди, предупреди священника. И найди в экономии плотника или столяра, пусть сколотят крест. Давай! На тебе вся ответственность. А вы, братцы, - обратился он к солдатам, - отнесите покойного, обмойте и переоденьте. В его фуре найдёте его мундир. Он же ведь подполковник? - обратился он к Елене.
      - Да, - сказала она, уже почти отрешённо глядя, как солдаты подхватили носилки и понесли их к настежь распахнутым воротам колонии.

      Между тем солнце заново выкатилось из-за горизонта и всё вокруг ожило, зашумело, задвигалось. Казаки и ездовые поили коней, кашевары гасили огонь под походными кухнями, там и тут раздавались слова команд, бряцание оружия и амуниции, скрежет солдатских ложек, выбирающих со дна котелков наскоро сваренную жиденькую кашу.
      И вот уже первые повозки, одна за другой, двинулись по направлению к Джанкою. Из ворот экономии, из деревенских дворов вслед за ними выкатывались всё новые, постепенно выстраиваясь в колонну, охраняемую парой броневичков и сотней верховых донцов, во главе с пышноусым войсковым старшиной.
      В лазарете тоже готовились к отбытию. Раненых вновь укладывали в фуры, оставляя возле каждого по фляжке с водой. Хирургическую палатку свернули и погрузили на одну из телег, а операционные столы и продезинфицированный инструментарий упаковали в специальные брезентовые мешки.
      Елену же Алексеевну, сразу после того, как унесли Юрия, заставили прилечь в кибитке начальника, уговорив принять по таблетке люминала и пирамидона. И она, едва закрыв глаза, провалилась в небытие, и проснулась через час оттого, что её разбудили.
      - Елена Алексеевна, душечка, - поглаживала её по руке старшая сестра. - Проснитесь, очнитесь... мы выезжаем.
      Как ни странно, но, несмотря на люминал, после которого полагалось спать и спать, сонливости девушка не ощущала. Вероятно, в крови по-прежнему бушевал адреналин, выброшенный с избытком во время ночных потрясений.
      Простой, сосновый, некрашеный гроб с телом Юрия, одетого в поношенный Преображенский мундир, был установлен на двух табуретах под тополями. На груди умершего, рядом с орденами, лежала иконка с изображением Георгия Победоносца, а меж сомкнутых пальцев была воткнута свечечка с ровно горящим, неколеблемым пламенем. И пока вновь облачившийся в ризу священник читал над усопшим заупокойные молитвы, воск, оплывая, медленно стекал, застывая на охладевших пальцах мёртвого.
      Тут же, прислонённый к стволу дерева, стоял наскоро сколоченный крест, и лазаретный писарь сосредоточенно выводил на квадратной фанерке анкетные данные усопшего. Завершив труд, он придирчиво оглядел надпись и велел санитарам приколотить её к кресту.
      Ополоснув лицо и руки, Елена прибрала и заколола волосы, и потуже затянув привычную косынку, направилась к гpoбу. Возле него находились врачи, солдаты и несколько раненых, среди которых выделялись подпоручик Кулинич и штабс-капитан Терехов. Опираясь на костыль и держа продырявленную курсантским штыком ногу на весу , Терехов подпрыгивал на здоровой, с непривычки теряя равновесие и еле сдерживаясь, чтобы не заматериться.
      Подойдя к покойному, Елена нежно погладила его гладко зачёсанные, влажные после омовения волосы и, склонившись, поцеловала в лоб и в губы. Хотела что-то сказать, беспомощно оглядев собравшихся , но лишь утёрла набежавшую слезинку и махнула рукой.
      Четверо солдат тут же подняли гроб и, пропустив вперёд священника, размахивающего кадилом, понесли скорбную ношу к кургану, возле которого вчера похоронили шестерых усопших. Теперь рядом с братской была вырыта отдельная могила, в которой предстояло упокоиться Юрию.
      Солнце уже припекало вовсю. От предутренней росы не осталось и следа. И в воздухе всё гуще разносились ароматы нагревающейся земли и трав. Подойдя к яме, Елена Алексеевна заглянула в неё и, наконец, разрыдалась.
      - Ну что вы, голубушка, - обняла ее за плечи одна из сестёр. - Вы же сильная, крепитесь... слезами горю не поможешь.
      - Понимаю, понимаю, - отозвалась Елена, жалко морща сразу ставшее некрасивым и постаревшим на несколько лет лицо. - Но постойте, погодите... он хотел... он просил... его предсмертная воля! Не трогайте гроб!
      - Отставить! - скомандовал начальник госпиталя, и солдаты послушно подчинились ему.
      - Понимаете, Андрей Викторович, - захлёбываясь, обратилась к нему Елена. - Вчера... когда мы были вместе, он высказал... пожелание. Дескать, когда я умру... не сейчас, а когда состарюсь... положите мне в гроб чабреца и полыни. Я ему собрала вчера букет этих трав, и вот он захотел, чтобы и после кончины... понимаете?
      Она умоляюще взглянула на полковника.
      - Да о чём разговор? - воскликнул Ленцов. И обернулся к солдатам. - Хватайте заступы и быстренько нарубите полынки и остального.
      - Мудро! - прошептал стоя рядом с Тереховым подпоручик Кулинич. - Жаль, я вчера до подобного не догадался. А то б Серёжа сейчас тоже лежал в благоухании.
      Через несколько минут трое служивых притащили к могиле охапки степных вянущих трав.
      - Уложите часть на дно, - попросила Елена. И сама, присев на корточки, стала отбирать прутики чернобыля и пучки богородской травки. Затем аккуратно и неторопливо украсила ими гроб, и вместо оплывшей свечки вложила в руки Юрия пахучий букетик. - Как ты просил, - прошептала она. - Пусть тебе земля будет пухом!
      -Заколачивайте! - приказал полковник.
      И солдаты быстро накрыли гроб крышкой, а один из санитаров ловко вколотил в неё четыре длинных гвоздя. Заново возвысил голос священник, умоляя Господа принять в Царствие Небесное ещё одного мученика. Люди поочерёдно бросали в могилу горсти земли и отходили в сторону. Затем зашуршали лопаты , и вскоре очередной могильный холмик вырос у подножия кургана.
      Приблизившись к установленному над могилой кресту, Елена долго вчитывалась в начертанную на фанерке надпись.
Лейб-гвардии Преображенского
полка
подполковник
князь
ДОЛЕЦКИЙ
ЮРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ
1888 - 1920 г.г.
      И внезапно попросила:
      - Снимите это! Если нам суждено будет сюда вернуться, я его перезахороню и поставлю достойный памятник. А если нет, то... вы же сознаёте, что нагрянувшие варвары, узнав, кто здесь лежит, непременно надругаются над могилой.
      - Точно, - вполголоса пробормотал Терехов. - Как подлюги-комиссары надругались над Корниловым. Сей секунд, Елена Алексеевна, - крикнул он и, подскакав на одной ноге к кресту, двумя ударами костыля сбил табличку. Затем, неловко наклонившись, подобрал её с земли и протянул медсестре. - А это возьмите на память. Пусть хранится у вас до тех пор, пока...
      Он не договорил и, скрипнув зубами, захромал к своей повозке. И никто из слышавших его, так и не понял, что же он хотел сказать.
      Шёл кровавый третий год гражданской войны. И любой из отступающих с печальным обозом не мог знать своего будущего и общей судьбы. Каждый был занесён в Вечную Книгу Бытия, и каждому был отмерян его земной срок. Лишь одно знали твердо, что рано или поздно все они, схлестнувшиеся насмерть, и красные, и белые, исчерпав свою ненависть, силы и саму жизнь, успокоятся и упокоятся каждый под своим крестом или под своей звездой.
      - В чабреце и в полыни, - прошептала Елена Алексеевна, преклонившись к могиле, и положила на засыпанный травой холмик ещё одну полынную веточку. - Как ты завещал, и как я исполнила... Спи теперь спокойно, И прощай, прощай!..
      Истово перекрестившись, она утёрла рукавом платья глаза и, поддерживаемая под руку всё той же товаркой, направилась к обозу.
      -По-о-ошёл! - тут же раздалась команда.             Возничие взмахнули кнутами и ослабили вожжи. Скрипя и переваливаясь на кочках и рытвинах, тронулась первая повозка. И вскоре весь передвижной лазарет пристроился к растянувшейся общей колонне. Взад-вперёд вдоль фургонов скакали казаки конвоя, хриплыми голосами поторапливая отстающих.
      Кибитка новоявленной княгини Долецкой шла одной из последних.       Терехов, Санников и Кулинич, презирая жару, в поминание усопших поочерёдно прикладывались к фляжке со спиртом. А Елена Алексеевна, что-то шепча про себя, неотрывно глядела туда, где сиротливо стоял, постепенно уменьшаясь, одинокий белый крест, на верхушку которого неожиданно опустился и застыл в царственной позе не то коршун, не то сип.
      Солнце продолжало сиять и пылать. Степь задыхалась от дурманящих запахов. И озлобленная стайка голодных тощих шакалов, то и дело, набрасываясь друг на друга, обречённо и назойливо трусила за обозом, неизвестно на что надеясь и чего ожидая.