Та поездка в Москву была обычной командировкой, однако дорога обратно запомнилась мне надолго. Я вошел в купе первым. Скоро появился мой попутчик — солидный господин с черным кейсом и ухоженной седой шевелюрой. Мы поздоровались, и коротко переговорили:
— Налегке? — спросил он, окинув взглядом купе: ни сумок, ни чемоданов нигде не было.
Я согласно кивнул:
— Да.
Господин ослабил галстук, и, расстегнув на рубашке верхнюю пуговицу, шумно выдохнул. В тот же миг дверь в купе вновь распахнулась, и на пороге показалась раскрасневшаяся молодая женщина.
— Добрый вечер, — улыбнулась она.
Мы поприветствовали ее в ответ. По-видимому, она очень торопилась к поезду, о чем теперь свидетельствовал дружный румянец на ее щеках и легкая испарина на лбу, которая никак не вязалась с осенней прохладой. Она шагнула внутрь, положила на столик книжку «Русские народные сказки», после чего села, и, откинувшись на сиденье, затихла.
Я посмотрел на часы, - было как раз время отправления. Поезд словно опомнился, гулко вздрогнул, перебирая железным хребтом, и стал медленно набирать скорость.
«Четвертый, наверное, подсядет в дороге», — подумал я, бросив взгляд на пустое место. В общем-то, мне было все равно, если не считать того, что люди всегда подсаживались среди ночи, и будили спящих.
Не успел я подумать об этом, как полуоткрытая дверь нашего купе распахнулась настежь, и все мы устремили взгляд на своего последнего попутчика. Им оказался сухой мужчина средних лет, со странным выражением лица: казалось, жизнь причинила ему когда-то невыносимую боль. То время уже прошло, однако печать морального увечья осталась на его лице и по сей день. По крайней мере, я именно так истолковал его гримасу.
Он поздоровался со всеми, и представился, чего до него не сделал никто. Все, словно опомнившись, начали называть друг другу свои имена. Так я узнал, что человека, зашедшего в купе последним, звали Леонид, женщину, что располагалась напротив, звали Таня, а седого господина — Михаил Львович: он был единственным, кто отрекомендовался по имени отчеству.
Довольно долго никто не хотел нарушать тишину, и заговорить первым. Всех выручила проводница: она принесла чай, после чего все заговорили уже наперебой.
— Взяли почитать на сон грядущий? — с доброй улыбкой спросил Таню Михаил Львович, кивнув на ее книгу.
— Вы имеете в виду сказки? — немного смутилась она после такой его шутки. — Я перед отправкой эту книжку купила. На вокзале. Я их везде покупаю, где только увижу.
— Интересное увлечение, — кивнул головой Михаил Львович, помешивая ложечкой чай в стакане. — Наверное, для деток своих?
— Да… — ответила Таня, неопределенно пожав плечами. — В некотором роде…
— В некотором роде? — Михаил Львович вскинул в удивлении брови, и отставил стакан: чай был нестерпимо горяч. — Очень интересно…
— Я работаю в системе дошкольного образования. В этом деле, сами понимаете, сказки — основной инструмент работы, — вновь смутившись, объяснилась она.
— А-а, вот теперь понятно, — протянул Михаил Львович, и снова взял в руки стакан.
— Я как раз возвращаюсь с семинара, — похвалилась вдруг Таня, и, достав из кармана визитку, протянула ее собеседнику.
«Общественная организация «Первый шаг», — густо прищурившись, прочел Михаил Львович, после чего пару раз учтиво кивнул седой головой, будто отдавая дань уважения этой достопочтенной организации. — А я вот сына приезжал проведать. Учится он у меня в Москве, — поддержал он беседу, возвращая визитку.
— Наверное, любите свою работу? — подключился и я к их разговору.
- Очень! — наглядно оживилась Таня. — Вы даже не представляете, насколько это интересно — видеть, как дети шаг за шагом познают мир, как общаются друг с другом, как налаживают первые взаимоотношения, — зачастила она, так что всем стало ясно, что человек и в самом деле очень увлечен своим делом. — Я уже второй год собираю материал по обучающим методикам, — продолжила Таня, после чего не без гордости добавила: — Для научной работы.
В этот момент наш четвертый попутчик, Леонид, издал какой-то странный, непонятный звук. Все мы сперва подумали, что он обжегся чаем, однако — нет: его стакан стоял на столе. Скулы этого человека стали покрываться бесформенными бурыми пятнами, и, казалось, что в этот самый миг он борется с непреодолимым, отчаянным желанием где-то внутри себя, и ни за что не хотел бы дать ему выйти наружу, однако уже в следующий миг его прорвало...
Собственно, ничего особого не случилось: он просто обратился к Тане с вопросом. Однако задал его зело неприятным, нервическим тоном, который никак не вязался с той дружеской обстановкой, что минуту назад воцарилась в купе:
— И… И… Какие же, позвольте па…полюбопытствовать, — начал он, сильно заикаясь от волнения, — цели преследует ваша научная работа?
Таня, видя, что ее собеседник находится в излишнем возбуждении, тоже заметно растерялась, и стала сумбурно отвечать ему, перейдя на казенный, а потому не слишком убедительный слог:
— Мы пытаемся разработать методики, которые позволили бы нам с максимальной эффективностью воспитать в ребенке всесторонне развитую личность, поддержать заложенные в нем от природы таланты и способности, и, самое главное, с самых первых шагов привить ему правильные понятия о добре и зле, научить его быть честным, общительным, терпимым к окружающим. Одним словом, научить всему тому, что потребуется ему после во взрослой жизни.
Леонид выслушал ее с недобрым прищуром, и по всему было заметно, что слушанье это дается ему с нарастающей мукой. Каждое слово, что затвержено вылетало из уст Тани, заставляло черстветь его лицо, и он все чаще издавал тот необычный звук, которым привлек наше внимание в первый раз. Казалось, в глотке у него застрял раскаленный шар, и время от времени боль стремительно вырывается из его чрева, а потом так же мгновенно скрывается, и продолжает внутри свою адову работу, чтобы набраться сил, и вновь вырваться наружу с этим неприятным, утробным звуком.
Когда Таня закончила говорить, Леонид порывисто встал, и без слова вышел из купе. Все молчали: накал, которые неожиданно внес в беседу этот странный человек, всех сбил с толку.
Через несколько минут Леонид вернулся. Сел молчком на свое место. Нахмурился. Но долго так высидеть не смог: похоже, та тишина, которая воцарилась из-за него в купе, была ему даже больше в тягость, нежели остальным. Он пару раз качнул головой, а потом все же выдавил из себя:
— Прошу прощения. У меня был тяжелый день. Нервы, знаете ли, в последнее время…
Эти слова его, однако, отнюдь не сняли напряжения. Таня, по крайней мере, так и осталась пребывать в тревожном недоумении относительно соседа, у которого «был тяжелый день» и «нервы».
— Пойду-ка я к проводнице. Еще чайку попрошу, — нарушил я это неприятное молчание, и вышел из купе.
Переговорив насчет чая, я не стал возвращаться в купе сразу: этот припадочный господин, признаться, действовал мне на нервы. Стоя напротив закрытой двери, я слышал, как через какое-то время беседа вновь продолжилась. «Веселый намечается вечерок», — подумал я, улавливая сквозь шум поезда звонкий голосок Тани и трескучий выговор Леонида.
Я вернулся в купе в самый разгар спора.
— И как же такое возможно? — восклицал Леонид. — Если не ошибаюсь, вы только что сказали, что пытаетесь сообщить ребенку некоторые свойства души, которые будут с благодарностью востребованы обществом, когда он войдет во взрослую жизнь. Они сослужат ему добрую службу, эти вечные добродетели: честность, доброта, благородство, — Леонид припомнил еще несколько душевных качеств, созвучных названным, загибая для наглядности пальцы. — Надеюсь, я правильно вас понял?
— Ну, в общем, да… — нерешительно ответила Таня: было видно, что она пребывает в очевидном смятении от напористой манеры этого странного человека с его беспрестанно блуждающим взором.
— И, как вы нам здесь поведали, готовить ребенка к взрослой жизни лучше всего именно с помощью этого, — сказал Леонид, и взял в руки книжку со сказками.
— Безусловно! — уже в полном недоумении пожала плечами Таня, и окинула всех присутствующих взглядом в поисках поддержки. — Ведь известно, что любой ребенок легче всего усваивает информацию в игровой форме!
Кажется, именно это Леонид и ожидал от нее услышать, а поэтому продолжил с еще большим надрывом в голосе:
— А после того, как ваши детки подрастут, и вступят в благословенную пору юности, они с подачи уже других учителей станут зачитываться романами о благородных рыцарях и мушкетерах. А еще — о прекрасных дамах, что наперекор судьбе хранят верность своим возлюбленным, а также о принцах, что непременно возвращаются к ним под алыми парусами после долгих и опасных странствий. Надеюсь, я пока ничего не путаю?
— Вы считаете, что благородные рыцари — это плохой пример для подражания? — вопросом на вопрос отозвалась Таня.
— А после того, как они освоят и эти благородные книги, — продолжил Леонид, оставив без внимания ее слова, — они, видимо, примутся с энтузиазмом приобщаться к шедеврам современного искусства. Например, к кино. Особенно к тем странным фильмам, где какой-нибудь Рембо в одиночку дает отпор целой толпе негодяев.
— Ну, знаете, — пожала воробьиными плечиками хрупкая Таня, — фильмы тоже бывают разные. Я бы, к примеру, не стала ставить в один ряд американский боевик и, скажем, историю о рыцаре Айвенго.
— А они, представьте себе, ставят, — всплеснул руками Леонид. — Потому что не могут не ставить! Ведь, благодаря воспитанию, что им преподали в детстве, они больше всего восприимчивы именно к красивой, миленькой лжи. Кстати, если разобраться, то любой боевик и слезоточивая сага об Айвенго не так уж далеко ушли друг от друга. Ведь это один и тот же, - универсальный! - обман. И там и здесь герой в одиночку расправляется с бесчисленными подонками, отважно бросает вызов властям, чем неизменно вызывает восхищение у зрителя. И награда герою везде одна и та же: благодарность людей, за честь которых он так смело вступился, любовь прекрасных женщин, и прочие заманчивые перспективы. Но ведь в настоящей жизни так не бывает! Никогда!!! Эти выдуманные бумажные герои самым подлым образом соблазняют неокрепшие души детей на веру в тот бред, что, вооружившись одними лишь добрыми намерениями и верой в светлые идеалы, можно одолеть любые трудности и человеческие пороки. А начинается вся эта ложь именно с этого, с ваших сказок, — и он несколько раз твердо ткнул пальцем в тонкую книжицу, лежавшую на столе.
После этих слов не вытерпел даже Михаил Львович, который до сего момента слушал разговор с едва заметной, покровительственной улыбкой.
— Чем же, помилуйте, вам не угодили сказки? — спросил он у Леонида, своим мягким, учтивым баском.
— Чем?! — Леонид энергично развернул к нему свое перекошенное лицо. — Извольте! постараюсь объясниться. Представьте, такую картину: в центре пустыни, скажем в центре Сахары, стоит здоровенный холодильник.
— Ну, представил, — согласился включить свое воображение Михаил Львович.
— А внутри этого холодильника находится семейство неких зверей, которое прилежно выхаживает, и воспитывает свое потомство, — напористо продолжил речь Леонид, однако в этом месте Михаилу Львовичу его воображение отказало. наотрез.
— Каких еще «неких» зверей? — недоверчиво вскинул он брови.
— Не важно, — отмахнулся Леонид, — суть не в том. Ну, пусть, к примеру, это будут белые медведи, если вам так важна определенность. И вот живут они себе в этом огромном холодильнике, вскармливают свое потомство, и заботливо готовят его к взрослой жизни. День за днем они настойчиво учат своих детенышей охотиться на тюленей, переносить лютые морозы, и так далее. Детеныши с благодарным трепетом осваивают науку жизни, и, что характерно, — тут он резко обернулся к Тане, — особенно хорошо они осваивают эту науку в игровой форме. И вот, в один прекрасный день, они вступают, наконец, в долгожданную взрослую жизнь. Двери холодильника открываются, и они вываливаются из него на раскаленный песок. Под палящее солнце! И в этот самый миг им открывается ошеломляющая истина, которая не укладывается у них в голове: все, чему их учили родители, оказалось на самом деле, химерами, выдумками, нелепыми сказками. Они с ужасом убеждаются, что никто вокруг даже не слышал о северном сиянии, и уж тем более все вокруг смеются, когда они говорят о морозе и тюленях. И теперь в живых из этих детенышей останется тот, кто быстрее остальных забудет ту подлую, ненужную науку, что заботливо преподали им в детстве, и уже сам, на собственной шкуре постигнет то, что действительно необходимо для жизни.
Закончив эту пространную речь, Леонид вновь развернулся к Тане, и поинтересовался:
— Вам ничего не напоминает эта история?
— А что она должна мне напоминать? — искренне изумилась Таня.
— А мне напоминает! — продолжил Леонид, нервно поправив ворот рубашки, после чего издал уже хорошо знакомый всем звук. — И напоминает она мне как раз эти сказки, — он взял Танину книжку, и тут же с досадой бросил ее обратно на стол. — Она живо напоминает мне весь тот низкий, бесчеловечный заговор, что заключили между собой семья, школа, и все общество в целом против своих же детей. Такое ощущение, что воспитание у нас преследует парадоксальную и зловещую цель, — сделать все возможное, чтобы, повзрослев, дети испытали как можно больше боли в своей жизни. А когда до этого доходит, и наши бедные детки начинают наступать на те же грабли, на которых и мы когда-то разбивали свой лоб, мы малодушно подсовываем им очередную блажь, — терпение, смирение и надежду на лучшее. Мы тяжко вздыхаем, и говорим им что-нибудь вроде: «что поделать, сынок, такова жизнь».
Глядя на заострившийся профиль Леонида, я откашлялся, намереваясь как-то подключиться к острому спору, но меня опередила Таня:
— То есть, вы хотите сказать, что вас не устраивают наши принципы воспитания детей?
— Меня не устраивает воспитание! Его конечный результат! — почти рыкнул Леонид. — А весь этот птичий язык, — «принципы», «методики», — оставьте лучше для своей научной работы: там им самое место. Впрочем, может, я не прав? Может, кого-то здесь устраивает воспитание, которое мы даем нашим детям? — обвел он испытующим взглядом всех присутствующих.
Никто ему не ответил. Таня, похоже, окончательно растерялась перед лицом такого напористого собеседника. Михаила Львовича, напротив, ничуть не впечатлила та страсть, с которой имел манеру изъясняться Леонид, и на его округлом лице, будто вылепленном из дрожжевого теста, не было даже намека на одобрение или возражение, — казалось, его вообще мало интересует, о чем тут говорится.
Я тоже промолчал: мне, почему-то, претило рассуждать на столь общие темы. Любовь, мораль, родители, — все эти вопросы, если вдуматься, вовсе не предназначены для публичных споров и обсуждений. Напротив, они существуют для того, чтобы у каждого была возможность остаться наедине с собой, и помыслить о них, а не спорить в компании случайных людей.
Леонид, тем временем, продолжал бросать на нас свои взгляды, исполненные одержимости.
— А ведь было время, когда я вполне разделял точку зрения нашего уважаемого педагога. Гуманизм, борьба добра и зла, милосердие… — стал нараспев перечислять Леонид, воздевая руки к небу, будто отдавая дань тому важному месту, что занимает каждое из этих понятия в человеческих душах. — Однако давно это было, теперь уж я переболел, перебесился.
— Из-за того, что лично вам противопоказаны идеи духовности, еще не следует, что они не подходят всем остальным, и что их нужно выбросить на помойку. Ведь вам, кажется, все равно, что кто-то ради них шел на смерть, на муки, на костер, — с внезапной, девичьей пылкостью воскликнула Таня.
— Ха-ха-ха, — с холодным чувством рассмеялся Леонид, запрокинув голову. — Мы, кажется, по неосторожности затронули тему великих, — обратился он к Тане, вновь подступаясь к ней со своим одержимым взглядом. — Мы, так сказать, обратили свой затуманенный взор на всемирное духовное наследие.
— А вам и великие по боку? — Таня заострила свой голос уже до визга. — Пушкин. Толстой. Достоевский. Эти имена для вас хоть что-нибудь значат, или, они, по-вашему, тоже пустой звук? И все их мысли, идеалы, искания, — просто мыльный пузырь?
— Почему же пузырь? — с радостью принял ее вызов Леонид. — Я бы сказал, что каждый из них, скорее, огромный каравай, из которого ловкие педагоги выковыривают, словно изюм, удобные им истины, и заботливо заталкивают их в клювики несмышленым птенчикам. А остальной каравай, извините, за рамками школьной программы. И вот уже выходит, что, «Мой дядя самых честных правил» — это Пушкин, а «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» — уже, вроде, и не он. А ведь это, между прочим, все тот же «Евгений Онегин».
— Мне кажется, что это как раз вы выдергиваете, — нахмурилась Таня: показалось, что она пытается припомнить такие строки в романе, и ее одолевают сильные сомнения, что там действительно есть нечто подобное.
— Но еще определеннее о человеческой натуре имел обыкновение высказываться упомянутый вами Достоевский. Вот это, действительно, умище. «Провозгласите право на бесчестие, и все побегут за вами». А? Каково сказано?! Мясисто … Впрочем, бог с ними, с великими. Я просто хочу, чтобы меня правильно поняли, — просевшим вдруг голосом обратился Леонид к Тане. — Я же не призываю вас специально учить детей жестокости, обману, и подлости. Я просто призываю вас показывать мир таким, какой он есть. Иначе получается, что молодой человек вливается в самостоятельную жизнь, не имея на то самых элементарных навыков, не зная самых простых истин. Напротив, его голова набита всякой чепухой, которая не помогает, а лишь сбивает с толку, заставляя вслепую блуждать по человеческим лабиринтам, и делает легкой добычей для всякого рода проходимцев.
Таня порывалась ему что-то возразить, но Леонид говорил так плотно, что вставить слово в его речь было просто невозможно.
— Вы когда-нибудь задумывались, — распалялся Леонид, обращаясь к Тане, — почему лишь о поживших и повидавших многое людях, принято говорить, что они мудрые? Да потому, что лишь преодолевая трудности жизни, человек и набирается мудрости. Не из книг, заметьте, и не из этих ваших сказок об Иванах-дураках, а из отвратительной и суровой изнанки бытия. А теперь зайдем с другого конца. Часто говорят, что, взрослея, мы постепенно утрачиваем свои иллюзии. И чем дольше мы живем, тем меньше их остается. У некоторых их не остается вовсе. Такие слывут меж людей мудрецами. Итак, что же это получается? Наша жизнь — это два противоположных процесса: с одной стороны мы накапливаем мудрость, а с другой — прощаемся с иллюзиями. Но тогда скажите мне, уважаемый педагог, а не кажется ли вам, что и первое, и второе — это один и то же процесс? Но если так, то зачем, — во имя чего, черт вас подери!!! — вы так настойчиво вбиваете в головы ваших деток эти иллюзии? Зачем вы заранее делаете их беззащитными перед неизбежными трудностями будущей жизни? Ведь это жестоко. Это подло. Это бесчеловечно, наконец. Вы дурачите их фантазиями о каком-то пресловутом гуманизме, и доброте, которая вот-вот спасет мир, а после выталкиваете их в людской водоворот, предоставляя уже самой жизни ломать через колено вчерашних восторженных романтиков, и втолковывать им настоящие, а не надуманные истины.
— То есть, вы считаете, что правильным подходом в воспитании было бы развитие в детях культа насилия и лжи? Это, по-вашему, облегчит им дальнейшую жизнь? — прервала его, наконец, Таня.
— Да поймите же, все вещи на свете происходят исключительно из необходимости, а потому в природе нет и не может быть добра или зла самого по себе. Волки пожирают маленьких зайчишек вовсе не из-за того, что у них скверный характер, а потому, что так устроена жизнь в лесу. И если бы волки стали вдруг следовать моральным принципам, они бы просто сдохли от голода. И весь ваш гуманизм пригодится ребенку в будущем не больше, чем заповедь «Не убий» голодному волку в лесу. Вы, я вижу, не согласны? Тогда назовите мне хоть одно из насаждаемых вами человеческих качеств, которое поможет им в будущей жизни. Например, поможет открыть собственное дело, преуспеть в бизнесе, найти общий язык с чиновником, не стать жертвой для бесчисленных мошенников, и так далее. Иными словами, назовите мне из всего вашего блестящего набора возвышенных добродетелей хотя бы одну, которая помогла бы им в том, что ежедневно требуется современному человеку для успешного ведения дел. Я уж не говорю о необходимости уметь дать взятку, рассчитать выгоду, терпеть неприятное, но полезное знакомство, и так далее.
— Ну, знаете! Это просто немыслимо! — дрогнули губы у Тани. — Человечеству потребовались тысячи лет, чтобы преодолеть долгий и мучительный путь через костры инквизиции, крепостное право, ужасы концлагерей, и вот теперь вы предлагаете повернуть эволюцию человеческого духа вспять, и вновь погрузиться в идеологию ненасытной наживы, встать на путь подозрения и ненависти человека к человеку, начать жить не по человеческим, а по каким-то диким, именно волчьим законам! — слова вырывались из Тани с таким ожесточением, что я уже с трудом угадывал в ней ту милую раскрасневшуюся особу, что заходила в купе.
У нее уже давно сбилось дыхание, но она продолжала говорить с прежним пылом:
— К тому же, хочу вам заметить: людей, которые вполне обладают упомянутыми вами качествами, во все времена поджидали большие неприятности, и наши тюрьмы, которые, к сожалению, переполнены, являются наглядным тому подтверждением. Именно там, как правило, заканчивают свою жизнь те, кто дает взятки, поддерживает сомнительные знакомства, и, вообще, плюет на все моральные устои, принятые в человеческом обществе.
Когда она закончила фразу, всем стало ясно, что Таня умудрилась затронуть самую сердцевину той боли, которая до сих пор и давала такой обильный выход желчи из ее собеседника. Леонид тут же издал свой звук, только теперь это был уже не один отрывистый стон, а сразу несколько их, слившись воедино, с надсадным воплем вырвались наружу. Подбородок его мелко трясся, а сам он застыл в той самой позе, в которой его застали последние слова Тани.
Несколько секунд стояла странная, будто вставшая на дыбы тишина.
Я заметил, — и, кажется, все вокруг это тоже заметили, — взгляд Леонида неожиданно потух. Не заметить это было решительно невозможно: эффект был столь же наглядным, как если бы в купе погасла единственная лампа на потолке. Он словно обратил в тот момент свой неистовый взор внутрь себя, и с сумрачным видом погряз в воспоминаниях. Наконец он стряхнул свое оцепенение, и на удивление спокойно, почти холодно, обратился к Тане:
— Вы упомянули в начале беседы, что собираете материал для научной работы по воспитанию. Если хотите, я могу существенно дополнить вашу коллекцию. Сдается мне, что она выходит у вас слишком розовой и пушистой, и моя история могла бы сгладить этот досадный перекос в сторону благодушия. Если, разумеется, и вы не возражаете, — обратился он ко мне и Михаилу Львовичу.
— Извольте, — пожал плечами тот. — Ложиться спать еще рано, так что мы с удовольствием послушаем, что вы нам расскажите.
Леонид медленно откинулся спиной на сиденье, сделал неспешный глубокий вдох, будто собираясь надолго нырнуть в пучину воспоминаний, и принялся сумбурно говорить. Первые его фразы были небрежными и скомканными: они беспорядочно наползали друг на друга. Было видно, что он не придает им особого значения, так как не они были главным в его истории. Ими он лишь вкратце описал семью, в которой родился и вырос. Его родители были исключительно образованными, интеллигентными людьми, и с детства внушали ему самые, что ни на есть, прописные, библейские истины. Он рос веселым, неугомонным мальчишкой, — гонял в футбол, зачитывался, как и все его сверстники, приключенческими романами (это он, кажется, вставил специально для Тани), и, обуреваемый обычными мальчишескими грезами, торопился скорее вырасти, и стать взрослым. Иными словами, Леонид рос нормальным, здоровым ребенком.
После школы он впервые пошел против воли родителей, решив поступать в военное училище. Папа с мамой были в недоумении. Сами-то они готовили для него почву в мединституте, где у них была «рука»: без блата поступить туда было решительно невозможно. Но Леонид настоял на своем, и через пять лет розовощекий лейтенант с молодой женой прибыли на первое место службы. Первое, и, как потом оказалось, последнее.
То, что он увидел в казармах, возмутило его до глубины души. В военном училище ему пять лет внушали стройные идеи «войскового товарищества», а в реальной жизни это пресловутое «товарищество» сводилось к повседневному издевательству старослужащих над «молодыми». Офицеры части, куда он прибыл, полностью самоустранились от своих обязанностей, вверив заботу о поддержании дисциплины озверевшим от безнаказанности «дембелям».
Леонида не просто возмутило такое положение вещей, — он буквально восстал против этого. Командование сначала удивлялось, а потом махнуло рукой на неугомонного лейтенанта: мол, молодой еще, пусть побрыкается, если есть желание.
Вскоре ему открылось другое неприглядное, что касалось уже непосредственно офицеров. На продовольственных складах, и, вообще, где только это возможно, процветало открытое воровство. Офицеры пускали «налево» бензин целыми бензовозами, а один, не в меру предприимчивый майор умудрился списать и продать в окрестные колхозы двадцать три полевые кухни!
Лейтенант пытался заикнуться об этих безобразиях командованию, но там в ответ лишь делали кислые мины, и отделывались общими фразами, смысл которых сводился все к тому же, — «молод ты еще».
И вот, однажды, бомба взорвалась: «молодой» лейтенант не выдержал, и во время очередной гарнизонной проверки доложил обо всех безобразиях членам комиссии. Что тут началось! Сразу же возбудили несколько уголовных дел, прислали еще три комиссии, уже из Штаба Округа, потом еще откуда-то — в общем, закрутилось дело.
Впрочем, как закрутилось, так и заглохло. Все уголовные дела были закрыты. Два офицера получили взыскания по службе, предприимчивого майора с полевыми кухнями понизили в должности, и — все.
— После этого от меня в военном городке стали как от прокаженного шарахаться, — вспоминал теперь Леонид с ухмылкой. — Даже с женой моей перестали здороваться.
— Да, это, конечно, отвратительно, — с сочувствием произнесла Таня. — Но неужели вы считаете возможным судить о людях всего лишь по одному, пусть даже возмутительному случаю?
— Нет, детка, я сужу о людях вовсе не по нему, — ответил Леонид, и издал свой невыносимый стон несколько раз подряд. — Я сужу о людях совсем по другим случаям.
— И по каким же, интересно? — изобразила Таня на своем лице недовольную гримасу: она явно обиделась за «детку».
— По каким?.. — гулким эхом повторил Леонид, после чего медленно провел ладонями по щекам, и склонил голову, так, что пальцы его сомкнулись на лысеющем затылке. — Знаете, это очень длинная история. У меня, признаться, совсем нет желания вспоминать ее теперь, — сказал он, оставаясь в таком положении, отчего голос его звучал тихо и сдавленно, словно доносился из соседнего купе.
— Ну вот, — всплеснула руками Таня, — как только приходит время серьезно обосновать свою точку зрения, вы уклоняетесь от прямого разговора. Получается, что все ваши претензии к моральным устоям общества — это всего лишь пустая, циничная болтовня и, извините меня, нытье человека, который окончательно разуверился в собственных силах, — с торжествующей ноткой высказала ему Таня, и только тут я в полной мере почувствовал, насколько это было важно для нее — одержать верх в этом принципиальном споре.
После этих громких слов Таня на некоторое время смолкла, однако вскоре заговорило уже ее женское любопытство.
— И, все-таки, чем, если не секрет, закончилась ваша история? — великодушным тоном победительницы поинтересовалась она.
Леонид пожал плечами:
— Чем закончилась? Хм… Да так, нечем особенным: подвернулась мне как-то одна дамочка постбальзаковского возраста. Состоятельная. Женился я на ней, как мог, и теперь вполне наслаждаюсь своей жизнью и ее деньгами.
Услышав такое, Таня сделал лицом так, будто ей под нос сунули нечто дурно пахнущее.
— Мне кажется, вы ведете себя просто неприлично, — отвернулась она от Леонида.
Однако того подобная реакция лишь позабавила, и он продолжил на той же дурашливой ноте:
— А можно полюбопытствовать? Что именно, по-вашему, неприлично: то, что я женился из-за денег, или то, что я вам рассказал об этом?
— Не понимаю, как только человек может дойти до такой… до такой… — силилась подыскать Таня подходящее слово.
— До такой низости, хотите сказать? — охотно подсказал ей Леонид.
— Да! — с готовностью согласилась та с подобным определением. — Именно низости.
— Ну-у, это, конечно, не сразу… — издевательски протянул в ответ Леонид. — Еще долго я оставался все тем же восторженным идиотом, которым движет единственно неуемное желание изменить мир к лучшему. Правда, особо развернуться в этом вопросе мне не дали.
— Ну, конечно, — звонко хлопнула себя по коленям Таня. — «Не дали». Знакомая история. У таких, как вы, всегда кто-то виноват.
— Да нет, никто, пожалуй, не виноват, — помолчав немного, сказал Леонид. — Если разобраться, мне этим людям еще и «спасибо» сказать нужно. Если бы не они, так и остался бы я этаким болванчиком, без малейшего понятия о том, как мне следовало жить с самого начала. Вот только слишком уж дорогую цену они за свою науку взяли…
— Представляю, какие понятия они вам втолковали, — закатила глаза Таня, заранее готовясь услышать новую порцию гадостей от несносного собеседника.
— Да ничего такого они мне, собственно, не втолковывали, — пожал плечами Леонид. — Втолковывала сама жизнь. А они просто кинули меня в омут, и руки умыли.
— Кто это они? — не поняла Таня.
— Сразу после того, как улеглась шумиха, что я поднял насчет воровства, дедовщины, и всего прочего, к нам в часть приехала еще одна проверка. И, представьте себе, уже через полчаса открылось, что на днях со склада пропало почти двадцать тонн бензина. И украл их, угадайте-ка, кто? Правильно, я.
— Вы? — округлили глаза Таня.
— Не-е-ет, на самом деле, конечно, не я, — нервно рассмеялся Леонид. — Просто по документам подвели так, будто украл именно я. И даже отыскалось несколько солдатиков, которые, не моргнув глазом, дали показания, что были свидетелями всего этого безобразия.
— И что потом? — глаза Тани оставались такими же округлыми: она ждала развязки, хотя окончание истории и без того уже было всем ясно.
— Ничего особенного, — заходили желваки на скулах Леонида. — Следствие, суд, лишение офицерского звания, и плюс еще маленькая неприятность. — Он выставил перед собой ладонь с растопыренными пальцами, и скорее простонал, чем выговорил:
— Пять лет!.. Пять!!.. Лет!!!
Таня от этих слов вздрогнула, и как-то особенно глубоко выдохнула, словно кто-то плавно и сильно надавил ей на грудь.
— С ума сойти… Так вы что же, отсидели без вины пять лет? — не укладывалось у нее в голове.
— Какая вы понятливая! — со злобной иронией воскликнул Леонид. — Хотя, допустим, отсидел я не все пять, а только четыре, но мне и четырех хвалило. Во-о! — рубанул он по горлу ребром ладони.
— Да, тюрьма — это, наверное, страшно, — тихо прошептала Таня.
— Страшно?! — громогласно повторил Леонид ее слово. — Нет, милочка, это для умных людей тюрьма — страшно, а для таких ненормальных, каким был я в то время, это — верная могила. Я же и туда со своими углами острыми сунулся, потому как полагал, что честь свою и человеческое достоинство нужно отстаивать в любом месте: и в армии, и в тюрьме, и у черта на куличках, — какая разница, где?! Так что в первый же день сцепился в камере с одним зеком. Он мне вдруг стал указывать, что мне делать можно, а что делать придется, если только не убавлю свой гонор. В общем, послал я его, куда подальше. Тут же с верхних нар спрыгнули еще четверо, накинулись на меня, и уже через минуту у меня в распоряжении была пара сломанных ребер и сотрясение мозга. Отлежался я в санчасти пару недель, а как вернулся, так меня той же ночью и… — тут Леонид осекся, и смолк, будто кто-то невидимый набросил ему сзади удавку на шею.
Он с видимым усилием проглотил ком в горле, облизал сухие губы, и вяло махнул рукой:
— Ладно, не важно…
Помолчав немного, он все же продолжил:
— Потом, через два месяца я клеща энцефалитного на лесоповале словил. Чуть инвалидом не стал. Не знаю, как только и выжил. Вот так меня жизнь и учила. Я там только за первые полгода дважды вены себе вскрывал, — Леонид рывком засучил рукав, и показал на сгибе локтя несколько неровных блестящих полос, — там, где он когда-то дал выход крови.
После этого Леонид медленно опустил рукав, и сделал большой глоток холодного уже чая.
— Всего и не расскажешь, — произнес он, отставив стакан, — но только вышел я оттуда уже другим человеком. Не то, чтобы зверем каким, но уж, во всяком случае, без всего этого возвышенного бреда о гуманности, духовности, и прочей чуши, что и существует-то лишь для тех, кто верит в это по неразумению.
— А разве это не ко всему относится? — возразила ему Таня, приняв последние слова Леонида на свой счет. — Я, действительно, верю в силу добра, и именно поэтому оно для меня существует. Вы, насколько я понимаю, напротив, верите в жестокость, корысть, и обман, считая последнее самым верным путем к преуспеванию, и потому все это существует для вас.
— Я верю только тому, что существует независимо от того, верю я в это, или нет, — поджал губы Леонид. — Упомянутая вами жестокость, а вместе с нею и борьба за выживание, а также вечное стремление всего сущего к более сытой жизни, — есть главные и непреходящие законы природы. А мы с вами лишь часть ее. Отчего вы возомнили себя вправе диктовать ей другие нормы? Вы можете сколь угодно дурачить себя, а также ваших деток, однако одурачить природу пока не удавалось никому.
— Вас послушать, так и жить не хочется, — возразила ему Таня, которую вновь захватил азарт спора. — По-вашему выходит, что мне нужно прийти завтра к себе детский сад, и сказать: «Леночка и Наташа! Сережа сегодня принес в собой конфету. Она лежит у него в кармане. Подойдите к нему и отвлеките, а я в это время ее вытащу. А потом мы разделим конфету на троих, и съедим». Так, что ли?
— А вы знаете, — рассмеялся в ответ Леонид (впервые за весь разговор он сделал это непринужденно, и как-то по-человечески), — пожалуй, в этом есть некий смысл. Если проделывать подобное упражнение с вашим Сережей постоянно, то это научит его не раскрывать варежку, и когда он станет взрослым, у него будет не так-то просто стянуть бумажник.
— Да ну вас, ей-богу! — помимо воли улыбнулась Таня. — С вами невозможно разговаривать. Вы же умудряетесь все поставить с ног на голову. Дай вам волю, вы и бутылку наизнанку выверните.
— Хорошо, давайте оставим вашего Сережу в покое, и обратимся к более наглядным примерам, — продолжил Леонид, и, внезапно повернувшись к Михаилу Львовичу, спросил:
— Надеюсь, вы не возражаете?
— А почему я должен возражать? — повел тот бровью от удивления.
— Дело в том, что в качестве наглядного примера я хотел бы привести нашему уважаемому педагогу именно вас.
— Меня? — в еще большем удивлении хмыкнул Михаил Львович. — Любопытно… Ну, что ж, извольте.
— Вот и отлично! — с этими словами Леонид окончательно развернулся к Михаилу Львовичу, и лицо его растянулось в какой-то отчаянной, почти разбойной улыбке. — Для начала разрешите задать вам несколько общих вопросов. Так сказать, для анкеты.
— Слушаю вас, — согласился отвечать Михаил Львович.
— Судя по вашему респектабельному виду, вы вряд ли работаете на наше нищее государство. Скорее всего, вы имеете на иждивении какую-нибудь мелкооптовую базу, сеть кафе или аптек. На худой конец у вас, наверное, есть один-другой крепкий магазинчик в центре города. Бутик для быдла, так сказать, — предположил Леонид, окидывая взглядом убедительный гардероб своего собеседника.
— Хм… а вот и не угадали, — ответил тот елейным баском Леониду. — Я работаю как раз на наше нищее, как вы выразились, государство.
— Только, умоляю вас, не говорите, что вы учитель в школе, или участковый врач, — поморщился Леонид.
— На этот раз вы угадали. И не врач, и не учитель, — подтвердил Михаил
Львович. — Я из тех, кого обычно недолюбливают, и называют бюрократами. В общем, я — чиновник.
— Отлично! — бурно, словно ребенок, обрадовался Леонид его слову. — И чем же, если не секрет, приходится заниматься по роду деятельности?
— Ну-у… — протянул Михаил Львович, вытянув в короткую розовую трубочку свои губы. — Как бы это лучше объяснить… В общем, мне приходится курировать некоторые направления развития нашего городского хозяйства.
— Блеск! — пришел в окончательный восторг Леонид от данного ему разъяснения, и порывистым движением развернулся к Тане. — Нет, вы слышали?! «Некоторые направления развития городского хозяйства», — с подчеркнутой значительностью процитировал он слова Михаила Львовича, а после вновь переключился на него самого:
— А можно поинтересоваться, что же это за направления? Вероятно, вы курируете в городе незаконный оборот наркотиков? Или торговлю оружием? Может, проституцию?
На лице Михаила Львовича после этих неожиданных и ни чем не обоснованных нападок не дрогнул ни один мускул. Он лишь слегка наклонил свою голову набок, и спокойно ответил:
— Не понимаю, о чем вы. Причем здесь наркотики? Какое еще оружие? Я работаю в городской лицензионной палате.
— Ну вот, я так и знал, — с размаху хлопнул ладонью по столу Леонид, отчего все четыре стакана слегка подпрыгнули, и издали звонкую, короткую дробь. — Оказывается, наркотики и оружие вы не курируете, а всего лишь выдаете лицензии. Тогда хотя бы намекните, откуда же у вас берутся средства на безбедное существование? Умоляю, объясните это нашему молодому педагогу. Мне-то объяснять не нужно, у меня эти лицензии — вот уже где, — Леонид обеими руками схватился за горло. — Не успеешь за одну бумажку заплатить, как уже за другой идти нужно. Впрочем, это у нас в Москве так. У вас-то, наверняка, все иначе. Никаких взяток, никаких «откатов». Я правильно говорю, господин чиновник?
— Если вас так сильно интересует эта тема, то могу успокоить: взяток я не беру. Принципиально. И то же самое могу сказать про своих коллег, — ответил ему Михаил Львович даже без намека на раздражение: разве что едва уловимые нотки снисходительного тона можно было уловить в его густом ровном голосе. — А что касается безбедного существования чиновников, то это по большей части выдумки наших СМИ.
— Обратите внимание, Танечка! — воскликнул, почти что взвизгнул, Леонид. — Постарайтесь запомнить это, и привить своим детям. Какая тренированная, какая лошадиная совесть у этого человека! Да с такой совестью он просто обречен быть счастливым! Надо же,не берет взяток! Какая прелесть! Это СМИ выдумывают. Я, когда прихожу в Москве в департамент, и сую там бабло каждому второму дармоеду, то непременно интересуюсь: «А что, господа чиновники, берете ли вы взятки, или это сущие враки?». А они мои деньги, брезгливо так, в ящик стола суют, и отвечают: «Господь с вами! Взяток сроду не брали, а впредь еще больше брать не будем. Это все СМИ выдумывают».
А что же они, спрашивается, выдумывают? А, Михаил Львович? Где отдыхали этим летом? — энергично придвинулся он к нему, по всей видимости намекая на его бронзовый загар. — А машина, случаем, нервишки вам не треплет? Не ломается? Оно и понятно, с чего б ей ломаться? Она же новая, да к тому же, немецкая. Признайтесь, Михаил Львович, ведь не «Лада» же у вас, и, оборони создатель, не «Москвич»? А сынок ваш, которого ездили проведать, надо полагать в столице не в кулинарном техникуме учится. А где? МГУ? МГИМО? Само собой, на платном отделении? Там, где поступление — тысяч пятьдесят долларов, да плюс каждый год тысяч пять-шесть, — продолжал наседать на него Леонид. — А оклад-то у вас, как пить дать, не больше, чем у простого учителя. Вот потому я и спрашиваю, — откуда средства?
Реакция Михаила Львовича на эти дерзкие, и, прямо скажем, вызывающие слова меня поразила. Вернее, меня поразило полное отсутствие какой-либо реакции: он сидел с тем же невозмутимым лицом, какое было у него еще до начала беседы, и, кажется, даже не собирался отвечать на столь оскорбительный выпад в свою сторону. Недолгую тишину разрезал очередной вопль Леонида:
— Вы мой кумир! — картинно взмолился он на Михаила Львовича. — Нет, не так! Вы — мой бог! — повторил он следом с тем же бутафорским восхищением. — Только посмотрите на него, Таня! Именно так должен выглядеть вполне состоявшийся человек. Не бродягой с оборванными нервами и пустыней в глазах, а таким вот невозмутимым божком, неумолимым как время, и неистребимым, как таракан. Господи, да если бы я в двадцать знал о жизни столько, сколько знаю теперь, я непременно выглядел бы сейчас как этот достойный и уважаемый человек. У меня были бы такие же пухлые ручки, такие же ухоженные нервы, и такая же безмятежная улыбка хозяина жизни.
Таня нахмурилась: Леонид своими неожиданными нападками на Михаила Львовича лишь повысил градус их затянувшегося спора, но ничего не добавил в него по существу. Немного помолчав, она вновь заговорила с Леонидом, но уже о своем, о девичьем:
— А что это за история про богатую старуху?
— История, как история, — хмыкнул Леонид. — Ну, откинулся я, помню, с зоны. Профессии нет, здоровья нет, денег нет. Ничего нет. Труба, в общем. Работал то там, то сям, а после устроился, смешно сказать, консьержем в одной многоэтажке. И жила в нем, кроме прочего люда, одна примерная и вполне зажиточная семейка — Тамара Михайловна и Антон Яковлевич. И была у этой Тамары подруга детства — Галина. Вдова, которая схоронила своего мужа, и унаследовала дело. Фирму ритуальных услуг, если кому интересно. И ходила эта Галина в гости к Тамаре по расписанию словно электричка, — каждые выходные с часу до трех. Вот однажды подходит эта Тамара к моей будке, и сообщает, - интересуются, мол, ее подруга: что это за интересный мужчина сидит на вахте? А я ей отвечаю: «передайте своей подруге, что на вахте сидит самый обычный одинокий мужчина». А эта Галина хоть в мехах вся, и в золоте, но возраста, мягко говоря, нефертильного. Этакая, знаете ли, страшная, отвратительная бабища с бородавкой на носу. Нормальный мужик, наверное, побрезгует с такой даже под руку по улице пройти. А я вот, представьте, не побрезговал. Потому как понял, что это последний мой шанс в жизни. И стал я охаживать Галину эту, как только ни попросит, а бородавку ее проклятую по десять раз на дню целовал, да еще клялся, что никак не могу нацеловаться.
— Вы несчастный человек, — покачала головой Таня, глядя мимо него. — Мне вас жаль.
— О, да! Вот тут я с вами согласен, — впервые за всю беседу поддержал ее хоть в чем-то Леонид. — Насчет того, что несчастный, это вы в точку. Вот только кто, скажите на милость, сделал меня несчастным? Не вы ли? Не ваши ли книжонки, что читал я в детстве? Не мои ли дорогие родители, что примерно воспитали меня, и сделали тем самым совершенно неприспособленным к жизни? Почему они не поведали мне о жизни честно и откровенно? Может, тогда и не стал бы я к тридцати годам инвалидом. Может, мог бы сейчас заснуть без снотворного. Может, жена бы моя не ушла от меня, как только приговор огласили. Может… может… может… Сколько всего могло быть, если бы… А-а… — махнул он рукой.
Неизвестно, куда бы дальше завел Таню и Леонида их спор, если бы Михаил Львович, слегка зевнув, не пробормотал, глядя на часы:
— Однако скоро уже одиннадцать. Заболтались мы. Не пора ли баиньки?
Я взглянул на Таню. Ей наглядно хотелось выплеснуть на Леонида очередную отповедь, но вместо этого она лишь кивнула головой, и согласилась с Михаилом Львовичем:
— Да, действительно, уже поздно. Пора спать.