ВОЗМЕЗДИЕ.
Добровольно расстаться со своими глазами! Ведь потом
будут чужие глаза. Не могу! Мне, когда огромные ручищи вы-
давливали живой хрусталик – мышцу из глазниц, собака слизы-
вала висящую радужку, каплю затвердевшего холодца – глазного
яблока, раздавленную, окровавленную. Потом долго зализывала
кровоточащую глазную впадину. И крупные слезы катились по
её морде. И она их не замечала.
... Где бы и сколько потом я не рождался, в Германии, в России, у меня уже никогда не было таких хорошо видящих глаз. Они всегда были слабенькие и боязливые. Их всегда было мало, не хватало на целую жизнь...
Где, какая память заговорила во мне?
Недаром я стал писать рассказы. Я должен был выпустить из себя все, что носил в себе, но не знал. В самом первом рассказе я писал про Звездочета. Вот кем стал тот молодой раздолбай, которого я пожалел. Потому что звездочет – его прямой потомок.
В другом рассказе мой начальник делал себе карьеру моими руками. Загребал жар моими руками. Так он ещё и жену у меня увел. А потом выгнал меня за ненадобностью. Было, все это было.
А главврач, что сдал меня в милицию прямо в своём кабинете! Он отец вот этого молодого окулиста, который привязал меня к столу, и сейчас будет удалять из моего глаза мой прогнивший хрусталик. Чтобы вставить на его место
искусственный. В очередной раз пересеклись наши дорожки. Вот почему так дрожит, боится моё тело. Генная память проснулась в нем. Отпрыск Звездочета мне глаза удалял на операционном столе. Из самых лучших побуждений. Он очень хороший мастер. И рука у него не дрогнула. Блестяще провел операцию. Я был под тройной дозой местного наркоза. И совершал путешествие по той самой лесной дороге.
Я вспомнил!.
…Я вспомнил ту самую лесную дорогу. Каждый её поворот, каждый кустик, каждый пенёк. Словно только вчера шел по ней.
Если выйти из дома с восходом солнца, к полудню дойдёшь до ограды монастыря. У меня на шее висит маленький туесок. Я срываю в него только самую крупную, созревшую землянику, костянику и чернику. Эту ягоду я отдам игумену Савве. Я буду жить у него до яблочного Спаса. И прошлым летом я тоже там жил.
Уже подсохла роса. Мне тепло. Я дошел до зарослей малины. Сейчас дополню туесок и наемся сам. Кто-то сильно помял кусты. Может, здесь был медведь? Какая крупная малина! Как её много!
Но я не успел сорвать ни одной ягодки.
Большая-большая бабочка опустилась на веточку прямо перед моим лицом. Развернула свои пёстрые крылышки-лопушки с круглыми глазками. Смотри, какая я красивая. Что ещё хотела сказать она? Затаив дыхание, я весь ушел в эту бабочку. Казалось, ещё немного и, вспорхнув, я бы улетел, как эта бабочка.
Но я не улетел, как бабочка.
Что-то большое и белое вдруг появилось рядом со мной. Оно поднималось из-за куста, распрямлялось и поворачивалось ко мне. Огромный дядька навис надо мной. Подол его широкой исподней рубахи с зада был накинут на голову, закрывал лицо до самой черной бороды. Последнее, что я увидел – рука с обрубком пальца тянулась к моему лицу…
…Он сейчас пальцами начнет выдавливать мне глаза. Не хочу! Помогите! Чтобы не кричать, я стиснул зубы и сильнее сжал кулаками простынь. Однако тело мое уже побежало. Привязанное, оно изгибалось, суча пятками по столу. Голова дергалась в такт бегущим ногам. Я весь дрожал. Я ничего не мог с собой
поделать.
– Хо-ло-дно. - Кое-как выговорил я, пересиливая клацанья зубов.
– Трус! - Спокойно пояснил врач своей ассистентке…
…Не знаю, сколько дней и ночей прошло в лесу, пока я не очнулся. Пока небо и земля перестали крутиться. И я с ними. Небо застыло вверху. Земля – внизу подо мной. Я лежал на земле. Нюхал траву и прелые листья. И лежал. И нюхал землю. Забыл, что надо встать на ноги. Я забыл, что ходил на прямых ногах. Пополз. Как будто меня что-то подтолкнуло. Я пополз пластуном, не
отрываясь от земли. Я был к земле ближе, чем самый маленький мурашек. О, если бы я был муравьем. Я был червячком. Какие там ноги. Надо просто ползти. Зачем? Потому что живой?
От слабости куда-то проваливался внутрь себя. Забывал себя. Терял землю. А когда возвращался, что-то толкало меня, и я снова полз. А потом
ко мне вернулся слух. Я узнал об этом, когда бабочка-звон прилетела и села мне на голову. Целый рой красивых бабочек-звуков порхали, порхали надо мной, а потом садились мне на голову. Наконец, они всего облепили меня. Это были звуки колокольчиков. Они крылышками своими нежно касались меня.
А потом появился долгий лай собаки. С завыванием. С надсадой.
А потом был медленный отрыв от земли. Руки. Много рук. Они прилетели со
звуками. И подхватили меня. И вознесли.
…Последний лучик солнца погас на вершине самой высокой сосны. Лес погрузился в темноту.
– Сегодня малый уже не придёт. Закрывай ворота, брат Иеремей, - сказал игумен Савва своему келейнику. Поднял с пола, приготовленную для мальца подстилку, и вернул её на свой топчан.
– На нашу лень завтра будет день. Его здесь ждали, а он, небось, дома спокойно спит, - недовольно проворчал монах Иеремей. И пошел в темноте ставить засов на ворота.
Однако, прошел день, потом ещё день, а мальца всё не было. Игумен в своей келье весь третий день не вставал с колен, истово молился перед иконой Богородицы. Словно старик хотел предотвратить какую-то беду.
На исходе третьего дня, в сумерках, они услышали жуткий звериный вой. Этот вой умолял, просил о помощи. Надрывал душу. Ненадолго стихал, а
потом опять раздавался.
– Кажется, со стороны Трёхселищ. Ох, не к добру это! – Сказал Савва своему келейнику. – Поднимай братию. Пусть запалят свет и берут рогатины. Идём скорей!
Далеко идти не пришлось. Вскоре они увидели такую картину, что застыли на месте. Маленький человечек, не отрывая голову от земли, очень медленно полз по тропе. Над ним стояла большая собака. Если он сползал с тропы, она ложилась с той стороны рядом и телом своим оттирала его на тропу. Когда он
переставал двигаться и замирал, собака сзади начинала толкать его своим лбом.
Люди с факелами обступили её и человечка. Она не убежала. Собака легла на землю, и крупные слёзы катились из её глаз. Мальчика осторожно подняли с земли. На окровавленном личике не было глаз. Его глазницы были пусты.
* * *
– Я могу показать тебе человека без изъяна. Хочешь?
– Это идеальный человек?
– Нет еще. Но уже совершенный.
– Конечно, хочу.
– Пойдем.
– Куда, ведь сейчас ночь?
– Ночь и надо. И чтоб без ветра. Вот и пришли уже.
– Это кладбище. Кругом могилы.
– Как ты думаешь, есть тут кто-нибудь, кроме нас?
– Из живых – вряд ли…
– Смотри внимательнее.
– Может бомж, какой забрел? Или гробокопатели? А что за свет появился вот над той могилой? Вот там еще такой же свет, но повыше будет. Уж не покойники ли встали?
– Они и есть. Без телесной оболочки.
– Смотри, смотри! Блуждающие огни. Совсем бледные, нет – прозрачные. Это тоже души людей?
– Вроде того. Более совершенные. Это летает память умерших людей. Ментальные призраки прошлого. Поэты, философы и артисты.
– А идеальный человек, его душа как светится? Я хочу это видеть.
– Здесь его нет. И глазом это не увидишь.
– Как на могиле Христа? Ангел был, а Христа уже нет. Я думал это аллегория. Благодарю за предметный урок! Я попрошу, чтобы меня раньше времени не закапывали.
– Вот ты уже и шутишь.
МОЙ ПЕРВОГРЕХ.
…Он встает. Он поворачивается к нам спиной. Идет на тропу искупления. Он еще с нами. Но уже уходит от нас. Он стал на тропу искупления, поэтому его с нами уже нет. Эта тропа круто поднимается до самой вершины утеса. Он уже взошел на вершину. Он стоит спиной к нам. Лицом к пропасти. Мы смотрим. Мы видим. А он? Он делает свой последний шаг и тут же исчезает.
Сколько таких людей молча ушли по тропе искупления. Уйдет и этот. С первым лучом солнца уходят они. Этот очень молод. Он – улыбается. Я знаю, с этой улыбкой он пойдет на вершину по тропе искупления. Не переставая улыбаться, спрыгнет в пропасть. Это не правда, что в пропасть их сбивал пинком ноги палач. Этот последний шаг они делали сами.
– А зачем?
Он ещё только встал на тропу искупления. А я мысленно уже шел по той тропе, с той же что у него глупой улыбкой. Я прошел тропу всю! Вот я уже на верху утеса. Подошел к самому краю. Остался один шаг. Последний. И этого дурня не будет с нами. Сколько их на моей памяти сделали этот последний шаг.
Молча уходили. Буднично. Словно в гости к маме. Ненадолго. И сейчас вернуться. Все они ушли из моего сердца. И этот пошел.
- Зачем???
И я ударил посохом о землю.
– Стой! – крикнул ему.
И я повернулся лицом к своему народу. Я смотрел на мой народ. Много их или мало? Они все вмещаются в моем сердце. Каждому есть место. И тот, кого мы сейчас судим, он тоже в моем сердце живет. Моя любовь равна для всех. Но закон всегда превыше всего. Виноват или нет?
– Виновен! – скажут все.
– Виновен! – скажу я…
Я улыбался из – под своих густых усов и бороды. И глаза мои из под седых бровей смотрели по-доброму. Я не могу точно воспроизвести те слова, которые тогда сказал. Не помню. Но помню, я излучал доброту. И слова мои об этом человеке были так же добры и чуть насмешливы. Я посмеивался над человеком, совершившим грех. Я почти ласково говорил, что он раздолбай.
Дурак набитый. Привык жить умом других. Пусть-ка поживет своим умом. Мы его заставим это сделать! Я высмеивал его глупость. Не его грех, а его глупость. И все тоже стали улыбаться.
Так был осмеян его грех. Грех стал не страшным. Ведь мы это сделали любя. Он остался жить. Моё милосердие оказалось выше Закона. До самой моей смерти он был около меня. Льнул ко мне. Не знал, что ему делать. Всюду следовал за мной, как моя тень. И в следующих жизнях мы с ним были рядом.
С каждой жизнью он становился сильнее меня. Однако, потомство его было все хуже и хуже. Пьяницы и воры. Доставалось мне от них все больше и
больше. Потому что я с каждым разом рождался все слабее и слабее. Все лучшее уходило из меня. Силы мои подкармливали другого человека. Он вытеснил меня. На задворки жизни.
Я, который мог вызвать дождь, который мог изменить полет молнии на лету, я смеялся над его грехом. И все улыбались. Осмеянный грех не страшен. А про носителя этого греха все забыли. Словно и не было его. И греха, им совершенного. Мной был нарушен Закон. Почему я это сделал? Я слишком был оторван от людей. Перестал различать Добро и Зло. Для меня это все было
едино. Это понравилось. Удобно. Закрыть глаза ладонями рук и смотреть на мир сквозь пальцы. Он оступился. Это его проблемы.
Оправдываясь, мы становимся соучастниками греха. Научились юлить. Закон, а к нему инструкция. Кого мы обманываем? Постепенно мы обрастаем условностями. Даже смерть свою мы не считаем безусловной
Утес – последняя высота, которую берет неудачник посмертно. Утес – его посмертная высота.
Вспоминали о неудачниках редко и неохотно. Они преступили Закон. Это потом-потом их будут звать преступниками…
Теперь ты знаешь себя до изъяна. Знаешь причину своего падения. Видел свое падение. Потерю себя. Сравни, чем ты был, и чем ты стал. Но это один и тот же человек. Одной и той же души. Одной монады.
Мы воссоединились. Кончилось твое раздвоение. Ты – един. Зачем тебе две тени? Бог един.
…О, Боже! Зачем Ты изгнал Адама из Рая? Зачем Ты сам не вправил Адаму мозги на место? Отринул свое чадо. Зачем дал свободу выбора? Не место Змию в Раю. Зачем допустил червь сомнения? Малыш не сунет пальчики в электророзетку, если она надежно закрыта. Жить своим умом ему еще рано! Это жестоко! Теперь каждое дитя человеческое живет мучительным путем выбора. Был ли у Тебя выбор, Господи? Пошто допустил человеку жить своим умом? …
* * *
– По ком звонит колокол там, на Земле?
– Он звонит по тебе. Люди тебя потеряли.
- БОМ! ТЫ – ГДЕ?! БОМ! - Ударил Главный Колокол в монастыре.
– Где? – Где? – Где? - Вторили ему колокольчики.
– Ты – где? Ты – где? - Кричало сердце Женщины в трубке телефона. – Отзовись! Я не хочу оставаться одна.
– Я здесь… Я с тобой… - Отвечал ей Ветер Верховой.
Вместо послесловия.
Прошло сорок дней и ещё целая вечность.
http://www.proza.ru/2014/10/14/2086