Олег Ларин
PSEVDO
(Документальные рассказы,новеллы, воспоминания)
У ЛЖИ ДЛИННЫЕ НОГИ
Заблуждаются люди, считающие наш мир олицетворением правды. Врали всегда. Ложь — спутница человека с незапамят¬ных времен. И никто — ни правящие правые, ни оппозиционные левые, будь все они прозорливее самого Нострадамуса, — не смогут опровергнуть этот постулат.
В истории нашей российской чего только не случалось — и героизм, и отчаяние, и страдания, и победы, и несбывшиеся надежды, но вранья все-таки было больше. Врал дипломат Шафиров, вице-канцлер петровской эпохи, когда приписывал себе исключительную роль в турецких переговорах, избавив Россию от позорного поражения при реке Прут. (Привожу пример, кото¬рый первым пришел в голову.) Якобы он, Петр Павлович Шафиров и присутствующая при переговорах императрица Екатерина 1 так ловко и убедительно «заговорили» турецкого главнокомандующего, что тот повелел разжать войсковые клещи и вы¬пустить окруженную и сильно потрепанную русскую армию из мышеловки. На самом деле, все решил мешочек с бриллиантами. (Думаю, это был не мешочек, а целый мешок.) И не будь его, не спаслось бы русское воинство от унизительного разгрома, а са¬мому царю Петру не носить в будущем приставки «Великий», ибо он и его обольстительная супруга стали бы надолго пленни¬ками Оттоманской империи.
Ложь такая же природная стихия, как огонь и вода, и такой же природный дар, как красота и сила, обмолвился как-то фило¬соф. И одновременно это свойство человеческой натуры, никуда от нее не денешься. Ложь горазда на выдумки, когда выступает под покровом правды.
А еще есть ложь во спасение. Вот хотя бы первый эпизод из библейской истории. Господь спрашивает Адама: «Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил есть?» И Адам, не на шутку встре¬воженный, отвечает: «Ел, потому что жена дала. А жену, между прочим, получил от Тебя». Ева на тот же вопрос Бога переклады¬вает свою вину на змея, то бишь дьявола. Выходит, что никто ни в чем не виноват: «змей обольстил»... Далее в той же Библии. На вопрос «Где брат твой Авель?» убийца Каин без всякого стыда заявляет: «Не знаю, разве я сторож брату моему?»...
Изначальные людские свойства не подвластны перестройкам и перелицовкам: так уж устроен человек. Невольно приходит на память знаменитое «козьмапрутковское»: «Человек подобен кол¬басе; чем его начинят, то он и носит в себе». Лжец, как правило, обладает недюженной энергией и неиссякаемой верой в то, о чем говорит. Он гордится своим якобы доскональным знанием пред¬мета, свободно жонглирует слухами, именами, жареными факта¬ми и, случается, с пеной у рта несет полную ахинею. И малогра¬мотная, охочая до новостей публика с аппетитом жует его до¬мыслы, покорно подставляет уши, давая навешивать на них лап¬шу.
Вот говорят: у лжи короткие ноги. Неправда, точнее — полу¬правда? Поверхностная и легкокрылая ложь умирает, как бабоч¬ка, довольно быстро, это так. Но есть ложь укорененная, непро¬биваемая, взращенная на генетическом уровне и ничто и никто не способен посягнуть на ее авторитет. Вот у нее действительно длинные ноги — и шагают они из поколения в поколение, из века в век. В том, что народ наш верил ложному идолу Сталина, а иные и до сих пор верят, хотя родились после его смерти, — лучшее тому подтверждение.
Как я замечал — ив самом себе, и в окружающих меня лю¬дях — легче всего принимается на веру — ложь. А тяжелее всего входит в тебя — правда. У Анны Ахматовой сказано об этом и резче, и отважнее: «Ложь, клевета очень похожи на правду. Не похожа на правду одна лишь правда».
РУССКОЕ ПОЛЕ БЕЗ ВОСТОРГОВ
Сколько раз за свою жизнь мне приходилось полоть огородные грядки, и никогда я не пытался осмыслить эту нехитрую, вроде бы, операцию. Сорняк он и есть сорняк — о чем тут ду¬мать! Рви с корнем — и все дела...
Нет, тут не все так просто и ясно. Нынешние сорняки возо¬мнили себя стойкими и поистине божественными созданиями — диво дивное, глаз не оторвешь. Особенно в пору весеннего и лет¬него цветения. Без всякого преувеличения: никогда еще наша ро¬дина, сельская Россия, не была столь прекрасной, как сейчас. Ку¬да ни глянь, всюду сугробы ромашек, розовые барханы иван-чая вперемежку с ярко-зеленой пижмой, суровое воинство лопухов и крапивы, волнующее синеглазье васильков и колокольчиков, пе¬ревитое хмелем и вьюнком. Льется из травяного изумруда сияние дикой щучки, полевицы, грушанки, купальницы европейской. Зо¬лотое просвечивает сквозь зеленое, желтое соперничает с крас¬ным и голубым под праздничным пологом полуденного солнца.
Ступая по полю, будто в родную стихию погружаешься, в родную среду. Сердце замирает от радости бытия. Природа раз¬двигает свои границы, природа трудится! Она освободилась от пут человека и живет без участия человека, сама по себе. Не¬обыкновенно красивая, величавая, вдохновенная — но пустын¬ная, бесцельная. Она хороша для созерцания, для воскресных прогулок романтически настроенных дачников. А для местных жителей — для выгула скота, если тот еще где-то сохранился...
Стоп, автор, остановись! Долой безмятежные восторги!
Когда на протяжении многих километров не видишь ни од¬ной полоски вспаханной земли, поневоле спрашиваешь себя: а что будет, когда наше население увеличится, по крайней мере, в полтора раза? Прокормит ли нас Краснодарский край и Ростов¬ская, Белгородская, Саратовская области? И что делать теперь, когда приказали долго жить многие колхозы и совхозы, которые худо-бедно, но все же кормили нашу горемычную страну? Их по¬ля, по сути дела, уничтожены — сотни тысяч гектаров. Их поля превратились нынче в полигоны для жирующих сорняков, бурья¬нов, дурнотравья, которыми заросла почти вся земля. (Да-да, я имею в виду безумствующие в своей красе все те же васильки, колокольчики, ромашки и т.д.) Такое было только после опусто¬шительных войн — Гражданской и Великой Отечественной. И вот теперь в наше время, в начале XXI века — когда развалились колхозы, совхозы, фермерские хозяйства и ушел с земли крестья¬нин-производитель. Сорняковый пожар захлестнул всю Россию. Стихает он только осенью; стихает — но не гаснет, весной снова жди вспышки. И как остановить этот пожар — никто не знает. Страна, когда-то кормившая всю Европу, не может нынче вы¬жить без импорта сельскохозяйственной продукции.
А ведь были... были попытки унять нашествие диких бурья¬нов. Писатель Иван Филоненко, с которым я работал когда-то в журнале «Сельская новь», в течение многих лет собирал архив¬ные материалы о никому не известном ботанике Александре Ивановиче Мальцеве. (Не путать со знаменитым курганским аг¬рономом Терентием Мальцевым.) Он первым в России всерьез занялся изучением сорной растительности. Правда, было это без малого сто лет назад.
Мальцев лучше всех хлеборобов и ученых-почвоведов знал, как далеко летят от таких «пожаров» и как долго тлеют «голо¬вешки», то есть семена сорняков. Десять лет и даже дольше со¬храняют они свою всхожесть. Александр Иванович провел не¬сколько десятков опытов и пришел к выводу, что на одной деся¬тине (1,09 га — О.Л.) пахотной земли хранится до 500 миллионов семян сорных растений. «Другими словами, рядом с высеянным здоровым зерном ржи или пшеницы лежит не менее 60 сорня¬ков». Следует заметить, что такое количество семян-сорняков было в те годы, когда земля еще «работала», когда крестьянин усердно ухаживал за посевами, боролся с паразитами. Что же го¬ворить о нынешних заброшенных полях?
Крупнейший знаток полевых сорняков, ученый Мальцев утверждал, что «ни ъ одной из культурных стран сорная расти¬тельность не играет такой роли стихийного бича сельского хозяй¬ства, как в России». Чтобы с ней, этой растительностью, бороть¬ся, нужно знать ее биологию, ее «повадки», убеждал своих коллег Александр Иванович. Знать, что каждое культурное растение имеет своего спутника-сорняка, спутника-паразита, что семена его почти неотличимы от культурных, имеют ту же форму, вели¬чину, окраску и вес. И вообще, воевать с этими приспособленца¬ми в мире растений так же трудно, как с мерзавцами в человече¬ском обществе. «Надо распознать их, изучить условия, благопри¬ятствующие им, а потом уже и вырабатывать методы борьбы с ними».
Благие, но бесполезные пожелания! Открытие Мальцева, до¬стойное поистине Нобелевской премии, забыто столь прочно, что многие агрономы, услышав его фамилию, недоуменно пожимают плечами.
... В данный момент я стою внаклонку и в раскорячку над своими грядками в костромской деревушке Ряполово. Сыновей и внучку я к этой работе не подпускаю: вдруг, чего доброго, напу¬тают и вырвут с корнем нежные побеги укропа, моркови и свек¬лы! А господствующие над ними, наглые и хищные осот, меду¬ница и лисохвост останутся в целости и сохранности...
Выпрямив спину, гляжу направо, где были когда-то роскош¬ные сенокосы, а за ними — стогектарное поле, где зрели рожь, овес и ячмень. Ничего этого давно уже нет. Развалился местный колхоз имени какого-то партсъезда, и посевные площади превра¬тились в бурьянные пустыри. Слава Богу, пришел на помощь вы¬росший на этом месте лес. Он задавил дурнотравье, и теперь де¬ревенские жители, не уходя далеко от дома, имеют возможность собирать здесь молоденькие подосиновики и сыроежки. Такая прорва земли — и вся она пустынная!
Хорошо жить тут дачникам, пенсионерам, отпускникам. А русское поле умирает тихо и небольно.
БРЕЖНЕВ И ЧАУШЕСКУ.
МОЛНИЕНОСНО
Всякий раз, когда мы проезжаем мимо аэропорта «Внуково-2», мой старший сын с иронией напоминает: «Здесь пора ставить памятник. Здесь наш папа обменялся рукопожатием с самим Брежневым». И все домашние смеются, приваливаясь плечами друг к другу. Весело им, да и мне, признаться, тоже весело. Что было — то было, и не грех вспомнить эту почти полувековой давности историю. Впрочем, какая это история? Так... молние¬носный эпизод.
Я работал тогда корреспондентом Московского радио и по воле начальства был командирован на встречу партийно-правительственной делегации Румынии во главе с Николае Чау-шеску, которая прибывала на очередной съезд КПСС.
Небольшое здание аэропорта кишело народом. Плотность населения здесь равнялась плотности демонстрантов на Красной площади во время первомайских торжеств. Но для зоркого ре¬портерского глаза не составляло большого труда определить сре¬ди встречающих «кто есть кто». В большинстве своем — дюжие молодцы с тяжелыми подбородками и напряженными глазами, в одинаковых серых пальто с поднятыми воротниками. Красно-фиолетовые личики с переходом в густую синеву (помидор с ба¬клажаном) выдавали их ведомственную принадлежность — охрана КГБ. Представители ЦК и МИДа — а некоторых я немно¬го знал — на мое застенчивое «здрасьте» даже голов в мою сто¬рону7 не повернули, настолько важно выглядели эти персоны, приземистые пузанки в бордовых дубленках. Для них я был чу¬жаком, к тому же тощ, высок ростом и неприлично молод, а своих они знали наизусть. В стране победившего социализма правил негласный закон, по которому людей принимали не только по платью, но и по должности, близости к власти. Таковы были пра¬вила общественного поведения, хотя из официальных лиц никто бы этого не подтвердил.
Я смешался с плотной толпой корреспондентов (ТАСС, теле¬видение, АПН, «Правда», «Известия» и т.д.), которые с нетерпе¬нием ожидали прибытия Чаушеску «со товарищи». Но, как назло, небо затянуло тучами, сыпал мелкий дождь пополам со снегом, навевая тоску, и по радио объявили, что румынский самолет за¬держивается. («Хотя бы горячим кофе с бутербродом угостили», — уныло подумалось мне). Я глядел на своих коллег и недоуме¬вал: зачем такая прорва пишущих перьев, если в печати появится всего лишь одно короткое тассовское сообщение о визите, кото¬рое будет перепечатано всеми газетами? Присутствие товарищей из ЦК, МИДа, Внешторга, румынского посольства — это понят¬но. Им по должности предписано встречать и провожать офици¬альные делегации, но мы-то тут — зачем? (Необходимый ком¬ментарий: рассуждать на эту тему было в то время политически некорректно).
Воистину всенародным ликованием было встречено появле¬ние генсека Брежнева, а вместе с ним Косыгина, Громыко, мар¬шала Малиновского, грузинского вождя Мжаванадзе... других не помню. Уныние как рукой сняло: солнце засияло в тесном аэро¬порту! На угрюмых лицах топтунов пробилось что-то вроде улыбки. В верноподданических позах застыли пузанки-цэковцы и псевдоаристократы-мидовцы. Да и наш брат, журналист, тоже проявил некоторое усердие по части чинопочитания.
Было заметно, что у Брежнева хорошее настроение. Я бы да¬же сказал — веселое, разудалое. Это был не тот Брежнев, которо¬го мы привыкли видеть в документальных и художественных фильмах, — дряхлого старца с шаркающей походкой, с непо¬движным взглядом пустых, тускнеющих глаз, словно затянутых смертной пеленой... Вот он отпустил пару шуток по адресу како¬го-то «пузанка», и все вокруг рассыпались в угодливом смехе. Вот он бросился на шею долговязому сотруднику румынского посольства, расцеловал его, дружески хлопнул по спине... Генсек и его свита все ближе, неотвратимее приближались к нашему корреспондентскому корпусу. Мои соседи невольно втянули жи¬воты, их лица завыражали рабскую готовность пасть ниц под но¬ги высокого начальства. Я, конечно, не видел себя со стороны, но, наверное, тоже выглядел не лучшим образом. Почему-то вспотели ладони, по ногам пробежала легкая дрожь. Вот она, наша родная, расейская, холопская, идущая из глубины веков ро¬бость перед сильными мира сего!
Брежнев остановился передо мной. Бросились в глаза мелкие красные точечки на его одутловатом лице. Протягивая мне руку и улыбаясь, спросил с подначкой:
— Чего такой худой, а?
Я понял, что он шутит, и шуткой, правда не сразу, ответил:
— Мало платят!
Однако Брежнев не услышал моих слов, пошел дальше, а я увидел перед собой разгневанное лицо Косыгина и понял, что ляпнул глупость, что нарушил священный партийный этикет, за¬веденный еще Лютым (так называли в лагерях «отца народов»). Его взгляд я «перевел» для себя так: что это за вольности? Вы понимаете, с кем вы разговариваете? Еще раз повторятся подоб¬ные шуточки, и мы примем соответствующие меры...
За давностью лет я уже не помню, как встречали лидера ру¬мынского государства и весь этот тягчайший церемониал, что со¬провождает все партийно-правительственные встречи, — они до¬вольно однообразны. А вот мое интервью с Чаушеску в инстру¬ментальном цехе Коломенского тепловозостроительного завода — это из ряда вон. Вернее, не само интервью, оно довольно прес¬но и заунывно, как все, что исходит из уст коммунистических де¬ятелей, — а та обстановка, в которой оно проходило.
Представьте себе длинный-предлинный цех со станками, связками труб и кавалькаду уныло бредущих людей. Возглавляет шествие, как нитка за иголкой, сам Николае Чаушеску, свежеис¬печенный руководитель страны, которая изо всех сил пытается выглядеть независимой от СССР. Эту политику «независимости» негласно провозгласили еще при избрании его генсеком румын¬ской компартии. Оттого и не желает 46-летний Чаушеску, нахо¬дясь на российской территории, говорить по-русски, всегда ря¬дом с ним переводчик, хотя в молодости он учился в Высшей партийной школе в Москве и русский, разумеется, знает.
Лицо его сановно и непроницаемо, застыло в холодной мас¬ке. Ответы — отрывисты, раздраженны, взгляд — безразличен, почти враждебен. И я слышу за спиной чей-то зловещий шепот: «Гляди, он буквально бронзовеет на ходу! Через пять минут в памятник превратится».
По мановению директора завода процессия останавливается. Из-за белой колонны выходит передовой рабочий и в лучших со¬ветских традициях рапортует генсеку о производственных успе¬хах. (Дело в том, что коломенское предприятие являлось коллек¬тивным членом общества советско-румынской дружбы и постав¬ляло в Румынию кое-какое оборудование). Я, репортер радио, стараюсь держаться как можно ближе к генеральному секретарю и не теряю надежды взять у него интервью. Но мне мешают ши¬рокие серые спины сотрудников ГБ. Такие «блюминги» стоят — кого хочешь заломают. Я потихоньку-потихоньку разгребаю охрану, втискиваюсь в освободившееся пространство. Правда, не всегда успешно — иной раз получаю удар локтем под ребра. Не обращаю внимания: кураж на меня нашел, невозможно остано¬виться!
«Выручил» передовой коломенский рабочий Коля, ударник коммунистического труда; он стоял у белой колонны, а сверху, над его головой чернела нацарапанная гвоздем надпись: «Коля — конь с яйцами». Николае Чаушеску тоже прочитал надпись, глаза его растерянно забегали (может быть, подумал, что это о нем?), лицо покраснело, наши взгляды встретились. И тут я вырвался из объятий госбезопасности и совершил рывок в сторону генсека.
— Еу сынт коррэспондэнт радио Москова, — торопливо про¬бубнил я. — Повтим, кыце вэ пароле а воастре интрепрец. (По¬жалуйста, несколько слов о ваших впечатлениях). — И еще не¬сколько фраз по-румынски, которые я выучил наизусть еще в ре¬дакции.
Услышав исковерканную, но родную речь, Чаушеску слегка расчувствовался и наговорил мне в магнитофон «Репортер-3» приличествующий его сану текст. О чем? Ну, конечно же, о дружбе. О неиссякаемой дружбе между нашими народами, кото¬рая крепнет день ото дня. Тут уместно вспомнить умную восточ¬ную пословицу: «Сколько раз ни повторяй слово "халва", от это¬го во рту слаще не станет».
Передовой рабочий Коля тем временем рукавом пиджака стирал с колонны непотребное словцо. Все вокруг оживились, за¬аплодировали — стена отчуждения была сломлена. Чаушеску торжествовал и пару раз, почти без акцента, произнес по-русски дежурные приветствия в честь открывающегося партсъезда.
В память об этом событии у меня осталась запись в трудовой книжке; «За активную и инициативную работу в дни подготовки и проведения XXIII съезда КПСС выдана премия в размере 50 рублей».
ВОПРОС БЕЗ ОТВЕТА
Эту телепередачу из цикла «Культурная революция», которая транслировалась года три-четыре назад, помнят, наверное, мно¬гие. И многим она запомнилась благодаря рискованному и, мож¬но сказать, скандальному названию — «Нравственно ли быть бо¬гатым?» Вопрос для западного и американского зрителя не акту¬альный, вздорный и даже, в какой-то мере, неприличный. А для нас, россиян, самый что ни есть жгучий, волнующий, по меньшей мере, 90 процентов населения.
Итак, на сцене Александр Лебедев, президент Благотвори¬тельного Резервного фонда. Лощеный, уверенный в себе госпо¬дин с благородным седеющим бобриком и есенинским пробором. Один из самых видных и, уверен, самых просвещенных олигар¬хов России. Один из тех, о ком когда-то говорили, что он «любит правду, но лишь ту, что подтверждает его же правоту».
Действительно, Лебедев нисколько не скрывал, что распола¬гает значительными денежными средствами и много полезного делает для блага Отечества, помогая людям и целым организаци¬ям. Телевизионная аудитория, в основном творческая интелли¬генция, тихо млела, слушая олигарха, даже гордилась, «когда та¬кие люди в стране российской есть».
Но тут встал актер Театра сатиры Зиновий Высоковский, из¬вестный большинству как персонаж «пан Зюзя».
— Мне интересно знать, как вы заработали свой первый мил¬лион?
Вот такой был вопрос на фоне благонамеренных речей!
Лебедев, не дрогнув лицом и как бы не замечая актера, про¬должает излагать свою культурную программу. Здесь мы помог¬ли московскому театру и «толстому» журналу, там организовали выставку молодых художников, вложили деньги туда-то и туда-то.
А пан Зюзя не унимается:
— Нет, вы все-таки скажите, мне это важно знать — как вы заработали свой первый миллион?
Лебедев снова уходит от ответа, а вопрос интересует всю публику, собравшуюся в телестудии, плюс тех, кто находится по ту сторону экрана: в самом деле, как и откуда появились денежки у молодого человека, еще не олигарха, и что послужило перво¬причиной столь неслыханного богатства. Президент Благотвори¬тельного фонда юлит, лепечет что-то жалкое и непонятное о стартовом капитале. Невольно закрадывается мысль: а не те ли это деньги, что получены из закромов КПСС или от чубайсов¬ской ваучеризации?
С нашей, «расейской», точки зрения — вопрос Зиновия Высоковского вполне правомерный. Как минимум, 90 процентов присутствую¬щих в студии и почти 100 проценгов сидящих у телевизора на стороне актера. Хотя он, я подозреваю, прекрасно знает — «откуда» и «как». Просто своим наигранным простодушием, с характерным одесским ак¬центом хочет поставить на место румяного и сияющего благородством богача. Умница, пан Зюзя, так его, так!
Вот в этом-то и выражается наша менгальность. Для американского делового человека вопрос Высоковского в высшей степени бестактный, глупый. Человеку, задавшему его, не место в цивилизованном обществе. Потому что если человек богат, совершенно неважно как и откуда он приобрел свое богатство. «Если ты такой умный, то почему такой бед¬ный». И на этом построена сама сущность американского образа жизни, американского миропонимания.
У нас — все не так, И в этом наше отличие от заокеанских и частично европейских деловых людей. На эту американскую ментальность с присущим ему сарказмом наступил в свое время Михаил Задорнов и тут же получил отлуп от госдепартамента, лишившего юмориста права въезда в США. Чем необычайно раз¬задорил и разнообразил его устное творчество...
Правильно, наверное, говорят: у них рацио, у нас эмоция. У них деньги, у нас справедливость; у них целесообразность, у нас ляля-тополя, Одним словом, США — царство предметности, Рос¬сия — родина души...
ГЕРОЙ ЛЮДОЕДОВ — ИУДА
С этим гигантом-батюшкой я познакомился в собственной квартире. По какому-то церковному делу ему нужно было встре¬титься с моей женой, православной журналисткой, и он, едва по¬явившись в дверях, сразу предупредил: «Полчаса, надеюсь, нам хватит? Боюсь опоздать — детей нужно забрать из школы».
— А сколько у вас детей? — спросила жена.
— Пятеро. У всех абсолютный слух. Трое учатся в школе при Гнесинской академии, а двое — в школе Галины Вишневской. Ваня, ему всего тринадцать лет, уже лауреат трех конкурсов. Бу¬дут ли они профессиональными музыкантами? Бог знает. Главное
— чтобы они были людьми. Хорошими людьми!
Отец Сергий служит в старинном храме села Козино, что в семи километрах от Звенигорода, и кругом дачи богатых и зна¬менитых. «У меня не столько прихожане, сколько захожане, — усмехается он. — Приход бедный. В основном сюда едут люди с моего прежнего места служения. А из местных — человек пятна-дцать-двадцать, главным образом, бедные пенсионеры. Вообще богатенькие меня не слишком жалуют и чаще всего избегают: бо¬ятся, что буду просить деньги на ремонт церкви. Богатство — очень коварная штука, искушение выдерживают единицы»...
Не хочу отбирать «хлеб» у своей супруги: отцу Сергию по¬священ большой очерк в ее книге «Жизнь от Бога мне дана». Но вот о бабочках, о том, как благодаря им сельский батюшка попал в джунгли, в частности, на остров Новая Гвинея и что там увидел,
— почему бы не рассказать?
Бабочки — остатки рая на Земле, считает отец Сергий. И это было самой большой его радостью с раннего детства. Одни ба¬бочки преодолевают тысячные расстояния, сильные ветра, бури, штормы, чтобы найти душеугодную природную среду. Другие — беззаботно пьют нектар с цветов, зависая над ними подобно вер¬толетам. Третьи — ориентируясь по звездам, находят свою пару при помощи своеобразных антенн-локаторов.
Мир бабочек хранит в себе отпечаток божественного творе¬ния и красоты, не человеком сотворенной. Вот и ездит он за этой красотой в тропики во время отпуска. Затем препарирует свои находки и составляет коллекции, создает композиции (или, как модно сейчас говорить, инсталляции), а потом часть их продает. Это его побочный приработок.
Экспедицию в Новую Гвинею, в которой он участвовал, составляли этнографы, энтомологи, православные миссионеры. И вот однажды они приехали в расположение племени папуасов-людоедов. Встретили их не то, чтобы радушно, но вполне пристойно, с некоторой долей любопыт¬ства. Из частных бесед с любителями живого мяса выяснилось, что иде¬алом нравственного поведения дикаря является хитроумие и коварство. Например, выследить льва, подкрасться к нему сзади — именно сзади, что представляет собой квинтэссенцию профессии охотника-людоеда,
— и убить его одним выстрелом из лука. Те же самые подходы испод¬тишка разрешались и поощрялись и по отношению к папуасам других
— враждебных — племен.
Первое время миссионеры внутренне негодовали: «было ощущение как от дурного сна — спишь, а разбудить некому» (отец Сергий). Но православные батюшки не унывали и не отчаивались, чтобы излечить души дикарей-шаромьгжников и не дать им возможности впасть окон¬чательно «в неизлечимый и неискоренимый грех». Они читали неразум¬ным папуасам Евангелие, и те слушали их с-Некоторым интересом. Но вот выводы от услышанного были ошеломляющими.
Оказывается, из апостолов больше всех понравился ... Иуда. За что? Почему? Мало того, они восторгались им и готовы были боготворить. Батюшки в растерянности разводили руками, а ту¬земцы-людоеды недоумевали по другому поводу. Им было огор¬чительно услышать, что Иуда повесился. Почему, с какой стати? Ведь он провел такую блистательную операцию, он вел себя в полном согласии с «правильной» людоедской моралью! Прики¬нуться простачком, выследить, получить денежки и предать. Угрызения совести были им непонятны и даже враждебны.
— После этого о какой христианской этике можно было го¬ворить?! — с горечью заключил свой рассказ отец Сергий и зато¬ропился к детям в школу.
«МАЖОР» В МИНОРЕ
«Намажорился» — этот не слишком благородного звучания глагол, знали когда-то многие мужья и жены из глухих северных селений. И виной тому была ядовито-зеленого цвета жидкость гедээровского производства под названием «Мажор» — обыкно¬венный лосьон для кожи лица стоимостью рубль шестьдесят. Женщины этим лосьоном почему-то не пользовались (говорили, что он пахнет дешевыми конфетами-леденцами), а вот мужики пронюхали мгновенно и «мажорились» на полную катушку. К тому же жидкость эта была приготовлена на спирту, да и цена вполне подходящая.
Изящную металлическую баночку вместимостью 0,5 проты¬кали гвоздем в двух местами лосьон шипел и пенился, когда его наполовину разбавляли водой. Если раньше северные мужики предпочитали «Консула», «Сашу», «Наташу», «Кармен», «Жди меня» и прочую парфюмерию (знаменитые «Тройной» и «Шипр» к тому времени были уже повсеместно выпиты), то потом почти все переключились на немецкий «Мажор». Дешево и сердито! И закуски не требует!
Было это в эпоху алкогольного дефицита, в середине-конце 80-х годов. Даже находясь в кромешной глуши российского без¬дорожья, где до ближайшего магазина — как до ближайшей звез¬ды, мужики всегда находили то, чего душенька просит. И страш¬но при этом злоупотребляли! Валялись на земле вразброс и куч¬ками, а некоторых даже на больничную койку отправляли.
Если об этом «Мажоре» еще кто-нибудь помнит, то, вероят¬нее всего, старые женщины, мужья которых давно на погосте.
МЕЖДУ КГБ и ЦРУ
Конец 80-х, подмосковный поселок Переделкино. На дачу поэта Андрея Вознесенского за час до встречи наших писателей с государственным секретарем США Джорджем Шульцем приеха¬ли кэгэбешники с чуткими приборами, все в доме обшмонали, обстучали, обсмотрели. Через полчаса после них прибыли церэушники и сделали то же самое. Видимо, у высшего амери¬канского чиновника во время его визита в СССР возникла по¬требность узнать, как живется и чем дышится властителям дум Советского Союза из числа отдыхающих в Доме творчества.
Закончив свою работу, в ожидании эскорта государственного секретаря, обе партии выстроились вдоль улицы, друг против друга, и в контакт не вступали.
А я проходил мимо, держа курс на гастроном, и как бы при¬нимал парад двух самых могущественных в мире стукаческих ор¬ганизаций. Бес кольнул меня под ребро.
— Время одиннадцать, а вы еще ни в одном глазу, — крик¬нул я, чтобы слышали все. — Стыдно, мужики!
Самое неожиданное: первым отреагировал крайний из церэушников. Он перевел мою реплику остальным, объяснив, по-видимому, что водку в России продают только с одиннадцати утра, и американцы грохнули от хохота. Но у наших топтунов даже мускулы на лицах не дрогнули — стояли, сурово сжав губы и нахмурив брови, провожая меня презрительно-завистливыми взглядами.
СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ САМОГОНА
На эту тему много всего понаписано, можно бы и остано¬виться, не повторяться. На протяжении столетий русский — а еще в большей степени, украинский, белорусский — народы про¬явили столько смекалки и изобретательности в перегонке слабых алкоголесодержащих жидкостей, в совершенствовании вкусовых качеств конечного продукта, что Боже ты мой. Здесь мы по праву «впереди планеты всей». Для славянского уха слово «самогон» звучит гордо и соблазнительно! Хотя у некоторых моих соотече¬ственников от одного только вида и запаха его «воротит нос». Это потому, что они пили некачественное пойло, оловянно-синюшно-смертельную отраву, почему-то называемую самого¬ном, которую «принимали» обычно, зажав нос пальцами, со спазмом гадливости и почтительного ужаса. Нет, настоящий са¬могон не таков, поверьте мне!
.... Я стоял у книжного киоска газеты «Правда Севера», что из¬дается^ в Архангельске, и поджидал своего товарища Сергея До-морощенова. В глаза бросилась стопка брошюр в ярком, празд¬ничном оформлении — «Самогон. Лучшие рецепты», цена во¬семь рублей. Ну как тут не возрадоваться, не возликовать душой! Всю жизнь, сколько себя помню, этот напиток, лучший друг ра¬бочего и колхозника, подвергался суровым гонениям и запретам — а тут, здрасьте-пожалуйста, целый штабель незапретной лите¬ратуры.
Пробежался по оглавлению... «Сбраживание сусла», «Отгон¬ка спирта», «Аппарат для отгонки спирта», «Очистка самогона», «Перегонка первичного отгона», «Вкусовые добавки»... А какое, вы только послушайте, разнообразие напитков! Самогон сахар¬ный, самогон медовый, самогон хлебный... свекольный, картофельный, абрикосовый, сливовый, яблочный, рябиновый, вишне¬вый, клюквенный, лимонный и т.д. Целая энциклопедия алко¬гольного пиршества! А еще, как приложение, несколько десятков рецептов из книги «Российский хозяйственный винокур, пивовар, водочный мастер, квасник и погребщик», изданной в Петербурге в 1792 году.
— Зачем это тебе? — услышал я за спиной голос Домороще-нова. — Неужели бражку собрался гнать?
— Да нет. — От неожиданности я слегка смутился. — Так... для общего развития.
— Знаем мы это «общее развитие», — засмеялся Сергей и тоже углубился в чтение. — Всем известно, что Москва — центр самогоноварения. А уж о Юге страны и говорить не приходится. Вот только у нас, на Севере, это дело туго прививается. И слава Богу! — Он пересчитал количество нераспроданной «самогон-нокнижной» продукции. — Ого, двадцать девять экземпляров! Бери все, будешь на Центральном рынке продавать в десятикрат¬ном размере.
А что, ведь он прав: в Москве эта литература разлетелась бы в мгновение ока!
На следующий день я уже сидел в поезде. Моими соседями по купе оказались узбек, белорус и западный украинец. Судя по разговорам, люди торговые, тертые и не слишком отягощенные интеллектом. Видимо, распродали в Архангельске свои товары и ехали за новыми партиями. Я, как водится, выложил на столик пакет с едой и облюбованную мною брошюрку; думал, полистаю на досуге. И совершенно напрасно это сделал: узбек бросил глаз на обложку и окаменел. Заикаясь и путая русские падежи, береж¬но взял «Лучшие рецепты», достал бумагу, ручку и стал перери¬совывать для себя схему самогонного аппарата для получения абрикосового, персикового, виноградного и анисового напитков. Белорус и украинец переглянулись, их тоже заинтересовала бро¬шюра — и вот представьте себе компанию из трех человек, кото¬рые усердно конспектируют «учебник» по самогоноварению. Правда, славян интересовали рецепты приготовления первача из картошки, зерна, гороха, яблок и слив...
А теперь короткое резюме: кто написал столь вдохновенную книжицу? Видимо, во время совместной работы авторы настолько увлеклись алкогольной тематикой, а точнее ее материальным содержимым, что перепутали свои имена-отчества. Вот что ска¬зано в выходных данных:
«Составители: Иванов Арон Моисеевич, Рабинович Василий Петрович».