Когда Иван, нагруженный пакетами, вернулся домой, гость встретил его вопросом:
— Ну, и что в ем интересного? — Водярыч послушно сидел на стуле перед телевизором, уставясь в мертвый экран.
Мысленно выругав себя за бестолковость, Чикоткин щелкнул тумблером и на экране медленно появилось изображение, которое можно было назвать условно цветным. Шел блок новостей о событиях на юго-востоке Украины. Мелькали кадры разрушенных домов, плачущих мирных людей, трупы.
— Это что же, война? С доставкой на дом? — удивился телевизору водярник. — Напал все-таки немец на нас. Перед тем, как мне в бутылку спрятаться, в народе все разговоры шли, что война с немцем будет. — Речь гостя была нечеткой, будто смазанной.
— Нет, — качнул головой Иван, — немцам мы давно уже сопатку начистили, уж сколько лет рыпаться на нас боятся. Это гражданская война на Украине.
— Гражда-анская? — удивленно протянул Водярыч. — Снова-здорова. Была уже одна в восемнадцатом. Чего мы в этот раз не поделили?
— Не мы. У нас спокойно. Говорю же, на Украине война.
— А Украина что, не мы? Один же народ, советский. В одной стране живем.
— Мы с Украиной не одна страна. Давно уже Советский Союз развалился и теперь Россия — отдельное государство, а украинцы, они сами по себе. Ну, да про это долго рассказывать, потом как-нибудь. Самостильность у Украины теперь. Так вот в этом самом их стиле что-то не так пошло, и часть страны решила жить своей жизнью. И в этом их правительство обвиняет почему-то Россию.
Чикоткину нападки украинской власти на Москву напоминали известную уличную историю, когда худосочный и слабосильный пацан дразнит и обзывает взрослого прохожего. Но стоит тому для острастки щелкнуть по лбу зловредного шкета, как из подворотни появляются, прятавшиеся там до поры, два жлоба, США и Германия, с громким воплем: «Ты чего маленьких обижаешь?!» И завязывается драка.
— Это так. Кто только ни точил зуб на русских, да все обламывали. Но чтобы свой ближайший брат-славянин, такого не припомню. Украинцы всегда к нам под крыло прятались. Не будь большого брата, так давно бы, не под турком, так под ляхом сгинули.
— Водярыч, а чего это у тебя язык заплетается? — перевел тему Иван. — И глаза блестят. Ты что, успел накатить? У меня дома спиртного после вчерашнего не сыскать. Сам утром пытался.
— Да что же, я у тебя по шкафам шариться стану? – обиделся гость. — Мы водярники никогда воровством не занимались. Я только водички из крана хлебнул и все.
— Не с воды же ты захмелел.
— С нее самой, — закивал головой собеседник.
— Ну, что ты меня лечишь? От воды хмель только в мочевой пузырь ударит, не набегаешься в туалет.
— Что это ты мне не веришь, Ваня? — обиделся водярник. — Способность у нашего организма такая: ежели выпить нечего и не с кем, а хочется, попьешь воды, а она внутри в алкоголь превращается.
— Вода — в водку? — не поверил Чикоткин.
— Нет, в спирт чистый. 96-градусный. Только не люблю я это дело, от спирта внутрях все сушит.
— Милый мой! — засуетился вдруг Иван. — А говоришь, к волшебству не способен. Да это же золотое дно! Это же… — он зашевелил губами, пытаясь про себя произвести арифметические действия, — это больше тыщи процентов чистой прибыли. Я быстренько оформлю в налоговой патент на индивидуальную трудовую деятельность. Так,так,так… Тут и производственных площадей особо не нужно. Все можно вот в этой самой квартире и выпускать. Ты делаешь водку, я разливаю по бутылкам и укупориваю. Для складирования можно арендовать пустующий гараж и уж оттуда грузовиками развозить по торговым точкам.
— Название надо хорошее придумать, — озаботился Иван, — чтобы броское и запоминающееся. Гм. Путинка была, водка Жириновский тоже. Брынцаловка, Довгань — тоже продавались, увековечили имена свои. Распутин… Смирновская знаменитая. Что же делать? Водка Чикотка как-то не очень хорошо звучит. Может Водка от Водярыча?
— Ты повремени барыши подсчитывать, — охладил пыл Ивана водярник. — Я тебе что, Иисус Христос, воду в вино превращать? У меня вода в спирт только для собственных нужд превращается. Внутри организма. Даже тебя и то угостить не могу. Я и сам не знаю, как это делается. Так что не получится у нас с тобой коммерция.
— Эх, жаль, — огорчился Чикоткин, — а я, понимаешь, уже такие перспективы для нас с тобой развернул. Через три года можно было бы яхту построить покруче, чем у Абрамовича. Слышь, Водярыч, может еще чего-нибудь волшебное умеешь? Только, чтобы с пользой и для меня было. Нет? Ну, я подожду, вдруг что припомнишь. Давай пока обновы примерим.
Примерка показала, что глазомер у Чикоткина оказался не совсем точным. То ли в глазах после вчерашнего двоилось, то ли — от уважения — гость ему казался более внушительным. Демократичные турецкие джинсы обвисали на тощих водярниковых ягодицах наподобие полупустого абалаковского рюкзака (сходство усиливали накладные карманы), тогда как впереди штаны мужественных американских ковбоев собирались складками вроде кулис бархатного занавеса Большого театра. Швы проймы футболки нежно-салатового цвета, сползая с плеч, устремлялись к локтям. На груди красовался логотип «Русского радио» с изображением граммофона. На спине — знаменитый слоган Sex Drugs and Rock’n’Roll призывал окружающих немедленно принять участие в действе. Впору оказалась только бейсболка с эмблемой футбольного клуба из Нью-Йорка “Red Bulls”.
Несмотря на явную нестыковку размеров, Водярыч остался доволен. Он вертелся перед тусклым зеркалом, оглядывая себя со всех сторон, как Наташа Ростова перед поездкой на первый в ее жизни бал.
— А что, хорошо. Давно у меня обновок не было.
Озаботила только надпись на спине:
— Вань, а чего это там по-иностранному? Меня в НКВД не загребут? Еще примут за иностранного шпиона и — пиши, пропало.
Чикоткин заверил старорежимного гостя, что поводов для опасений нет.
— У нас власти сейчас, — он поискал в памяти нужное слово, — толерантные. Поглядеть на депутатов, ни у одного на руках отечественной «Победы» не увидишь. Сплошь швейцарские хронометры. И цена у тех часов чуть дешевле межконтинентальной ракеты «земля-воздух». У меня вот тоже, смотри, «Ориент». Правда, не оригинальный японский, китайская дешевая подделка, но идут точно. Да потом в городе сам убедишься, весь народ в импорте ходит. Отечественная промышленность для нужд народа ничего, считай, конкурентоспособного и не выпускает.
— Конкуренция — это я понимаю, — кивнул головой водярник. — Плохого качества товар кому нужен? А водку хоть родную купил?
— А то ж, — похвалился Иван, — это что можно надеть на себя российского, так ничего не найти, а внутрь себя — хоть залейся. В магазине от этикеток глаза разбегаются. Каких только нет. Да оно же и понятно, туфли или куртку сошьешь, так попробуй, продай, а водка — нарасхват. Да и затраты на производство не в пример меньше.
Он принялся по-хозяйски выставлять на стол купленные продукты. Обычный холостяцкий набор: пакет пельменей, батон, нарезанный в магазине, чтобы не утруждаться, пачка сливочного масла, макароны «Макфа», баночка шпрот по случаю приема нежданного гостя и бутылка водки.
— Знатно живешь, — поцокал языком водярник, разглядывая яркие упаковки. — Я таких продуктов и не встречал раньше.
Взял в руки бутылку и медленно прочитал название:
— «Русская слава». Хорошее название, правильное. И этикетка, гляди, золотом так и горит. Знать, есть чем гордиться производителю. Попробуем, — и пока варились пельмени, не выпускал бутылку из рук.
— Ну, за знакомство! — Водярыч приподнял наполненный на треть стакан и чокнулся с Чикоткиным. Затем коротко выдохнул в сторону и залпом опрокинул в себя водку. И тут же заперхал, закашлялся. — Это что за гадость вы пьете?
Иван, не успевший выпить, осторожно понюхал содержимое своего стакана, смочил кончик языка, сделал малюсенький глоток и отставил стакан в сторону. После чего взял бутылку и поискал изготовителя.
— Вот черт! Маху дал. Я же в водке не особо разбираюсь, вот этикетку и не читал. А она в Осетии выпущена. Осетинская, говорят, сплошняком паленая. В смысле, суррогат голимый.
— То-то я и чую, хлебным духом и не пахнет, дрянью какой-то. Мазутом или керосином.
— Так из нефти водка, — пояснил хозяин. — Пшеничную и не сыскать теперь, наверное.
— Это по принципу «а вместо сердца — пламенный мотор»? Взамен аэроплана в себя керосин заливать? Ничем не изничтожить русского человека.
— Так что, в раковину вылить? — Иван привстал со стула.
— Ни-ни, не вздумай! Ты, если пить не будешь, посиди со мной за компанию. А мой организм и не такое переработает. В этом деле, Ваня, главное — поддержка, СОучастие. Пить в одиночку, последнее дело. Возлияние только в коллективе пользу приносит. В разумных пределах, конечно. Не зря этому действу столько названий придумано. Тут тебе и принять на грудь, и заложить за воротник, и увидеть донышко стакана, и намочить рукава, и вспомнить Хмельницкого, и плеснуть под жабры. Клюкнуть, остограмиться, дербалызнуть, спрыснуть, ударить по печени, удивить желудок, взбодриться, бухнуть, вздрогнуть, намочить рога, дерябнуть, квакнуть, покерогазить, остаканиться, чекалдыкнуть, хлобыстнуть, шандарахнуть… Да много еще вспомнить можно.
— Ух, ты! — восторженно покрутил головой Иван. — Это сколько же лет надо, чтобы все запомнить?
— Причем здесь «запомнить»? Это моя жизнь, Ваня.
— А все же сколько тебе лет, Водярыч?
Гость задумчиво прожевал пельмень, потянулся за новым, однако на полпути вилка изменила траекторию, и движение завершилось в банке со шпротами. Подцепив одну рыбешку, водярник поднял вилку и, не обращая внимания на капающее на стол масло, растерянно произнес:
— А вот даже и не скажу. Запамятовал. Так, яркие образы, случаи всякие всплывают, а когда на свет появился и не припомню. Вот одно из первых памятных: сидим, бражничаем втроем. Я, Петр Алексеевич и Шурка. И после второго штофа Петр Алексеевич возьми и скажи: Шурка, что-то невесело. Какую бы новую забаву придумать? А Шурка рыгнул воздухом и отвечает: Петр Лексеич, какие тебе забавы? Ты уже, чаю, не отрок, но муж. Построил потешный флот и — будя. Надо за сурьезные дела браться. А ты вот, к примеру, город новый сооруди. На пустом месте.
Водярник наконец заметил лужицу масла на клеенке, накапавшую, пока он говорил. Аккуратно подобрал масло пальцем, облизал и следом отправил в рот шпроту.
— Город? — изумленно повторил Петр Алексеевич. — Это, на каком же на пустом месте? — (Водярыч мастерски передавал интонации диалога) — А вот, хоть и на берегах Невы-реки, подзуживает Меншиков, по соседству у шведов. Шурка, да сам подумай чего говоришь, ответствует Петр Алексеевич, «на Неве-реке». Да там же болота и топи сплошные. Это только представь, сколько там трудящего народа сгинет, если на болотах город строить. А Меншиков в ответ: Нашел об чем печалиться. Государь ты или нет, Петр Лексеич? Да под тобой в Расее этого самого народа — не меряно, тыщи и тыщи. Это же людишки, расходный матерьял. Пошто его жалеть? Их и по имени никто не вспомнит, потому что имя им — Неизвестность. Зато тебя вот потомки запомнят, в веках прославят и вечно благодарны будут за город, что построил для них Петр. Не безымянные муравьишки построили, а Государь Петр Алексеевич.
— За этими разговорами и третий штоф уговорили. Наутро царь проснулся, о разговоре помнит, а чья идея город выстроить, как ни силился в памяти пробудить, не получилось. Решил, что его и есть. Умный Меншиков не перечит, только поспешил в новом городе место губернатора себе застолбить. Вот так мы за чаркой водки втроем и прорубили окно в Европу.
Пельмени на столе простыли — Иван и думать про них забыл, слушал, открывши рот. Но это и не беда: разжаренные на сковороде в сливочном масле, они еще вкуснее вареных.
— Интересно как. Водярыч, а еще что-нибудь памятное было?
— Да как не быть? Жизнь-то долгая. Вот в 812 году с французами водку пил. Отогревал их снутри и снаружи.
— Как отогревал? Враги ведь они были.
— Ну, что, что враги. Да и какие враги? Солдатики, пушечное мясо. Шли, куда командиры велели. Жалко мне их стало. Замерзали бедолаги. Но слабы оказались. Они же, французы эти, к вину больше привыкшие. Наша водка нутро им сжигает и шибко в мозг ударяет. Они и так-то вояки никудышные, не чета нашим, а как водки примут, так и бери их голыми руками. Еще с Салтычихой выпивал. Она наливочку вишневую, а я, как обычно, родимую. Но про это вспоминать не люблю, гадостная баба была, даром, что из помещиц. А так, все больше среди простого народа вращался. С ним и проще, и понятнее мне простой русский мужик.
— А в этой квартире как оказался?
— Это отдельная история. Давай сначала выпьем. Да ты можешь не пить, просто чокнись со мной, да и поставь стакан на стол. Не обижусь. С Пантелеймоном Евсеевичем, прадедом твоим, в 20-м году прошлого века сознакомились мы. Я тогда в Алтуне обретался, в Псковской губернии. Там еще бывшая усадьба помещиков Львовых была и винокуренный завод. Ну, завод после революции в упадок пришел, делать мне там нечего было, так я с деревенскими мужиками самогон попивал. По привычке, скорее, остался, самогон гнать не из чего было особо. А тут в Алтун продотряд нагрянул. Старшим в отряде был Пантелеймон Евсеевич. Ты, Ваня, по молодости годов может и не знаешь, продотряды тогда в деревнях под чистую метелку все выгребали. Иногда даже и то семя, что на посадку весной оставили. Забирали не только зерно, а и картошку, и свеклу. В тот год в Псковской губернии половина детворы опухла от голода и померла. Понятное дело, и недовольства были, и восстания. Да только большевики жестоко расправлялись с врагами, как они называли голодных крестьян. В общем, гнать самогон стало не из чего, а я же без спиртного — никак. Вот и пристал я к этому продотряду. С прадедом твоим сблизились.
Водярник, пока вспоминал, разволновался: сам не заметил, как искрошил кусок батона на столешницу. Спохватился, аккуратно смел рукой крошки в подставленную ладонь и, высоко запрокинув голову, отправил крошево в рот — негоже хлеб зазря переводить.
— Так вот и стал я с ним, да с хозяйкой его, прабабкой твоей, Текусой Филипповной жить. Они в то время в Питере обитали, в коммуналке, это уже потом его по коммунистической разнарядке в этот город направили. Прадед твой застольное дело уважал. Но так, без излишеств: вечером за ужином для аппетита полстакана, а то и стакан — всенепременно. А мне это в радость. По праздникам могли с ним и бутылочку или две усидеть. Ночевал я при них же в комнате, но не мешал, тихо, как мышка вел себя. Дитёв-то не по моей вине у них не случилось, пустобрюхой оказалась Текуса. А в кровати по молодости любили они шебуршиться. Мы с Пантелеймон Евсеичем вдвоем обычно заседали. Текуса в наших посиделках участия не принимала — высокоидейная была. Все верила, что коммунизм без бутылки построить можно. Мы ей говорим: Где, мол, это видано, чтобы великие дела на трезвую голову вершились? А она только губы в неверии кривит.
— Погоди, Водярыч, ты что-то путаешь, — прервал монолог Чикоткин. — Я бабушку недавно схоронил, документы ее видел. Не Текусой ее звали, а Термидорой. Термидора Филипповна. Так и в справке о смерти сказано.
— Да ничего я не путаю, — отмахнулся водярник. — Текусой ее окрестил церковный батюшка в честь святой мученицы. Был такой мученик Феодот Анкирский и с ним семь дев. Вот в честь одной из них и нарекли. А Термидорой она уж потом, когда в комсомол вступила, стала. Ну, навроде «отряхнемся от старого мира» и «религия — опиум для народа». Выбрала себе в имя месяц из календаря французской республики. Да только Пантелеймон Евсеич ее все равно Текусой звал дома. Только когда ругались — как без этого? — Термодурой называл.
Иван, стараясь не упустить ни слова из интересного повествования, тихо подошел в газовой плите, снял с конфорки закипевший чайник и, налив себе большую кружку растворимого кофе “Jacobs”, так же тихо опустился на стул. Водярник, погруженный в воспоминания, не обратил внимания на перемещения хозяина.
— Но ссорились редко, дружно жили, в любви. А потом хозяин заболел. Кила у него приключилась. И расти стала, да быстро росла, что ни неделя, в размерах прибавляла. Текуса на Пантелеймона Евсеича насела, иди, мол, к доктору. Тот сначала отмахивался, а как боли появились, пошел. Доктор поглядел и говорит, что резать надо, да Евсеич забоялся под нож ложиться. А тут еще бабка соседка напела Текусе, что бесполезно к докторам, потому как это и не болезнь вовсе, а порча. Мол, осталась у мужика в Питере полюбовница, которая от него мальчонку прижила — и откуда только узнала старая? Так вот эта полюбовница хотела, чтобы Пантелеймон с ней остался жить. Семьей одной, значит. Но Евсеич, хоть и была его Текуса порожняя, шибко любил ее и бросить не пожелал, а тут, кстати, и в ваш город его перевели. Полюбовница отчаялась вернуть мужика, да и пошла к ворожее, а та и научила как быть. Брошенка взяла мыло, каким ее милый умывался, взбила пену и начала пускать мыльные пузыри по ветру в сторону города, куда уехал ее Пантюша. Пускает пузыри и наговор читает: «На море-окияне, на острове на Буяне стоит сыр дуб крековист, на дубе сидит черен ворон, во рту держит пузырь, а сам говорит: "Ты, пузырь, водою наливайся, а ты, кила, у Пантелеймона раздымайся". И как та птица воду пьет и сама дуется, так бы у Пантелеймона кила дулася по всяк день и по всяк час. Аминь». «Так что, сказала соседка, без толку по врачам ходить. Эту порчу можно только другим наговором снять». Текуса хотя и была комсомолка и атеистка, но черную магию допускала. Поверила бабке. Да и муж не стал отнекиваться, покаялся, что остался в Питере пацан. Текуса Филипповна ему это баловство простила, за то, что он с ней остался, не стал к той бабе-разлучнице уходить. В который раз поняла, что любит ее Пантелеймон. А кила-то растет. Когда уж совсем допекло, снова побежали к докторам. Да поздно: кила то ли защемилась, то ли лопнула, и помер Евсеич. Остались мы вдвоем. Но из Текусы какой собутыльник? Говорил же, не принимала она. А одному не по душе мне. Зачастил я тогда по пивнушкам, а там на меня НКВД глаз и положило. Пришлось хорониться, лезть в бутылку. Ну, да это ты уже знаешь. Вишь, как, за разговором эту осетинскую красаву и приговорили — пустая посудина. Может, в город все же пойдем прогуляться? Интересно мне, как теперь люди живут. Да и выпить еще не мешает «по маленькой».