Всё началось с Верки. То есть, с её дурацкого вопроса, опустившего моё мужское эго ниже плинтуса:
– А ты случаем не гей?
В тот момент я даже поперхнулся печеньем её мамы, сухим и невкусным, раскашлялся, начал запивать минералкой. А Верка всё это время с подозрением смотрела на меня.
– Это что прикол? — наконец, выдавил я из себя, но по её испытующему, нацеленному прямо на меня взгляду понял: она не шутит.
Другой бы вспылил, ударил по столу кулаком, я же начал по-девичьи заливаться предательским маковым румянцем. Сказать честно, за мной была такая слабость, я ненавидел себя в такие минуты, но ничего поделать со своим смущением не мог.
– Какой же я гомик, если собираюсь в шахтёры идти! Где ты голубых шахтёров видела? Дядя мой, сама знаешь, может куда угодно пристроить. У него всё схвачено, — как можно грубее ответил я.
– Это хорошо, что ты не гей, — обрадовалась Верка. – Так и передам своим подружкам. Бедняжки всё завидуют мне, никак понять не могут, почему я тебе приглянулась, как они говорят, мужиковатая. Ты ведь такой красавчик у меня. Ну, не смущайся.
Вот тогда я впервые и подумал, что Верка-то, действительно трёх парней стоит. Недаром, каратэ-кёкушинкай занимается, ох, и лупасит своего партнёра во время соревнований. Меня не раз на спарринг звала. Отказывался, куда мне с ней тягаться, она бесбашенная, лидер. Не боится никого и ничего. Даже моя мама, всегда квохчущая, словно обеспокоенная наседка надо мною, и то соглашается отпускать меня с Веркой поздно вечером.
Мама, конечно, была против того, чтобы я в шахтёры пошёл.
– Мне не нужны твои пышные похороны от работодателя! – кричала она и грозилась устроить головомойку своему братцу.
Но я её уговорил. Пообещал, как только заработаю на Лексус, тут же уволюсь. Мать притихла. На подержанном голубеньком Лексусе ездил отец со своей новой пассией. Моя новая иномарка утёрла бы им нос. Мать об этом только и мечтала.
Мать-то я успокоил, а у самого мандраж начался, коленки трясутся, и анекдот всё время в голове вертится: после смерти дали шахтёру отпуск на три дня, а потом опять под землю.
В первый рабочий день прямо с утра выкрал у матери несколько успокоительных таблеток, что прописал врач ей после развода. Дома за завтраком проглотил одну, затем, на всякий случай, вторую. Мандраж не проходил. Пришлось в автобусе ещё две таблеточки запить. Бесполезно, коленки, как тряслись, так и продолжали трястись, так что на проходной сунул в рот ещё парочку успокоительных.
В раздевалке торопливо скидываю с себя футболку, джинсы, тянусь к подштанникам и краем глаза замечаю подозрительно пристальный взгляд бригадира, устремлённый прямо на мои ягодицы. О-ей... Однако, мысль о том, что этот здоровенный детина, сто с лишним килограмм, пользующийся авторитетом у шахтёров, оказался бы каким-то презренным гомиком, показалась до того крамольной, что я тут же прочь отогнал её от себя. Правда, на всякий случай, отвернулся к стене и стал торопливо натягивать на себя спецовку. Но не успел даже толком застегнуть ширинку, как почувствовал широкую пятерню бригадира, легонько скользнувшей по моей голой спине к самой попе. В другое время я бы развернулся, да заехал, как следует по его наглой роже, но сейчас меня что-то остановило. Я только отодвинулся подальше в угол и начал наматывать портянки.
– Ну, чего возишься здесь, давай быстрее! – в двери заглянула Ирка-маркшейдер, с ней я успел познакомиться, когда устраивался на работу.
Ещё тогда заметил, что девка-то неравнодушно дышит в мою сторону, а сейчас так вообще пожирает меня влюблёнными глазами. Надо же, как выпендрилась на работу в шахту. Надела вечернее платье с глубоким декольте, а через плечо перекинула маркшейдерскую рейку и треногу. Я оценивающе скользнул взглядом по её губкам, длинной гладкой шее, золотому кулону с бирюзовыми крапинками, и соблазнительно зазывающими двумя дыньками. Мне вдруг нестерпимо захотелось прикрыть её груди, всё время так беспокойно вздымающиеся вверх и вниз. Я уже протянул было к ним руки, да бригадир заревновал, начал орать почём зря, что я задерживаю всех, и принялся сам натягивать на меня резиновые сапоги. К клети мы пошли с ним в обнимку, как два гомосека. Сопротивляться у меня не было сил. Только, что было мочи, выкрикнул:
– Ирка, спаси меня!
Голос был до того слаб, что никто не услышал, да и клеть стремительно понеслась вниз.
Шахта встретила сыростью и вечными сумерками, только тускло на потолке главного штрека светили фонари.
– Где минка? — недовольно проворчал бригадир. Вскоре противно дребезжа подкатил неказистый шахтёрский автобус, и мы поехали. Последнее, что я помню, бригадир ласково прижимал меня к своей груди. Вместо того, чтобы оттолкнуть его, я уютно притулился к нему, и даже начал посапывать, пуская слюни.
Проснулся я почему-то на лавочке. На металлическом столе стоял чайник. Жадно отпил с горла, вода была тёплой, противной. Пошёл было домой, но заблудился. Место было незнакомое, всё длинные тесные улочки. Да ещё, как назло, ни луны, ни звёзд, только лампы, и тишина. Где-то здесь должна была быть улица Сатпаева. Но где?
Только через полчаса, когда я совсем отчаялся выйти из этого запутанного лабиринта, наконец-то, услышал бригадира.
– Я же просил не отходить от этого придурка! Не хватало ещё его труп отсюда вытаскивать! Выйдем наверх, разберусь, кто в мою бригаду этого дебила определил!
– Надо же, как разбушевался гомосек. Меня ищет, соскучился поди, – догадался я.
Хотел было спрятаться, да жутко тянуло домой, к маме.
– Ой, родной! Живой! – увидев меня, бригадир засиял от радости. И крепко обняв меня, повёл к минке. Сопротивляться у меня не было сил. Я шёл к автобусу и никак не мог понять, гомосек я или же ещё нет?
Это был мой первый и последний день в шахте. Как потом передал мне дядя, бригадир при всех назвал меня мудаком, наглотавшимся успокоительных таблеток. Зато для Веры и её подруг одного дня в шахте было достаточно, чтобы признать меня полноценным мужиком.