У Ивана Чикоткина случилась радость: умерла бабушка. Безусловно, факт ухода из жизни близкого человека — событие само по себе печальное, но, во-первых, с бабушкой, а точнее, прабабушкой, и к тому же, троюродной, Чикоткин общался крайне редко. А во-вторых, и это главное, старушка, почившая в бозе на сто пятом году жизни, оставила Ивану в наследство квартиру. На счастье Чикоткина, женщина была бездетной и, соответственно, безвнуковой (если можно так сказать) и свое приватизированное жилье отписала далекому по родству, но от того не менее любимому правнуку Ванечке. К чести наследника, Иван похоронил усопшую чин чином: заказал гроб в ритуальной фирме «Латур», там же, в комплекте, и машину с копачами. Только батюшку для отпевания не приглашал, поскольку бабулька была в молодости комсомольским вожаком и икон в ее квартире не обнаружилось.
Хоромы, конечно, были не бог весть какими: однушка в доме сталинской постройки, но зато с высокими — в прыжке не достать — потолками, да и комната с половину баскетбольной площадки. Обстановка являла собой советский антиквариат до- и послевоенных времен. Фанерный шкаф с большим, во всю дверцу, потускневшим зеркалом, с потрескавшейся, как поверхность такыра, амальгамой. Деревянные стулья с гнутыми спинками и жесткими, фанерными же, сиденьями (такие стулья назывались венскими). Круглый стол на пузатых, выточенных на токарном станке, ногах и двуспальная кровать с панцирной сеткой и никелированными шишечками на спинках. Этажерка и тумбочка с телевизором «Рубин 401», одним из первых цветных. Дополнял интерьер громоздкий диван, стоящий вдоль глухой стены. Такие диваны теперь можно встретить только в кино: сиденье, спинка и круглые валики подлокотников облиты черной кожей. Спинку венчает резная накладка из орехового дерева с двумя полочками, на которых выстроились фаянсовые — фарфор для бедных — фигурки. Вот девочка кормит пшеном, насыпанным в передник, курочек. Те клюют, а петушок заглядывает девочке в руки. Рядом мальчик в шароварах и шапке ушанке с распущенными ушами усердно натирает лыжи мазью, вероятно перед школьными соревнованиями. На соседней полочке повар из басни Крылова увещевает кота Ваську, стащившего со стола большую рыбину. «А Васька слушает, да ест». И тут же юный Александр Сергеевич Пушкин примостился у одноногого круглого столика, грызет гусиное перо, задумчиво глядя вдаль. Перед ним — лист бумаги. Чикоткин взял Пушкина в руки, всмотрелся. На листе золотой вязью горят строки «Я Вас любил…». На стене — в рамках под стеклом два больших черно-белых, раскрашенных анилиновыми красками, портрета: молодые бабуля и ее муж, оставивший жену и белый свет в давние времена. А в другой, тоже застекленной раме расположился целый иконостас. Фотографии в ней тесно лепились одна к другой. Люди, запечатленные на них, в большинстве своем были незнакомы Ивану, но некоторых родственников он узнал. Нашел даже себя в матросском костюмчике, держащим маму за руку.
«Ничего, — подумал Чикоткин, — подкоплю денег, сменю обстановку. Телевизор обновлю, может даже, на DVD плейер наскребу. За бабкины вещи, опять же, какие никакие деньги выручу, старина сейчас в моде».
На новоселье пришли друзья из рабочего общежития, в котором жил до переезда Иван. Были и девушки. «Без женского общества никак нельзя, — пояснил бывший сосед по комнате. — Иначе это будет не торжественное событие, а рядовое бухалово».
И все же, несмотря на неординарность застолья, проснулся Иван в состоянии тяжелого похмелья. Вчерашний вечер вспоминался фрагментарно. Пить Чикоткин не умел, пьянел быстро и потому старался по возможности избегать пьяных собирушек. Да и свободное время на выпивку выкроить редко удавалось: в то время, как товарищи по комнате шли в ближайшую пивнушку, Иван садился за учебники. Учился Иван заочно в академии Управления и права. Была у парня потаенная мечта, получить диплом и устроится работать чиновником. «Хорошо чиновникам, рассуждал Чикоткин, ничего не делают, а деньги знатные получают, не то, что мы, работяги. Опять же, ежели взятки умно брать, не жадничать, то и не попадешься».
Но сегодня душа требовала оздоровления. В кухне у стены стояла батарея пустых бутылок, в холодильнике алкоголя тоже не оказалось, и Иван решил подлечиться крепким кофе, благо запасся им заранее. После чашки обжигающего напитка немного полегчало, и новый хозяин жилья решил устроить ревизию благообретенных владений. Ни в шифоньере, ни на этажерке ничего достойного внимания не оказалось и Иван, соорудив из двух стульев шаткую пирамиду, полез на антресоли. Подпотолочная полка оказалась забита старым хламом. Ходики без стекла и минутной стрелки, чугунный утюг доэлектрической эпохи, работающий на углях, связки старых журналов — вот их, как и утюг, можно попробовать продать коллекционерам, — пачки перевязанных ленточкой писем… Чикоткин забирался все глубже. У задней стенки обнаружился портфель потертой рыжей кожи. Иван ухватился за ручку и потащил его наружу.
Усевшись на стул, он щелкнул замочками и откинул кожаный клапан. Мошна оказалась битком набита радужными фантиками государственного займа, похоже, еще сталинского, трехпроцентного. Их одно время в обязательном порядке вместо зарплаты выдавали. А на самом дне, под облигациями вдруг обнаружилась бутылка водки. Небольшая, емкостью 0,25 литра. На ум пришло слышанное когда-то народное название, мерзавчик. Почему именно «мерзавчик» Иван по молодости лет не знал. На этикетке значилось: «Московская особая водка. 40%. ГОСТ». Кроме того сообщалась цена. Отдельно на содержимое, на стеклотару и даже на пробку. Итого пять рублей ноль пять копеек. Потребителя обнадеживали, что укупорка продукта в общую стоимость не заложена. То есть, бесплатная укупорка, стало быть. Пробка была густо облита слоем сургуча белого цвета. Чикоткину вспомнилось, как ему, тогда еще мальцу, родной дед по матери рассказывал, что раньше водку в целях борьбы с фальсификацией укупоривали сургучом белого или коричневого цвета. Первую называли «белоголовкой» или любовно «беленькой», а та, что с коричневым навершием, звалась «сучком».
Укупорка была цела, сквозь темно-зеленое стекло просматривалась жидкость и Иван подумал: «А может открыть? Говорят, в прежние времена водка была куда качественнее. А то, что старая, так со спиртом что сделается? Не отравлюсь». Сходив в кухню, Иван отыскал нож и, вернувшись в комнату, принялся срезать сургуч. На пол посыпалась белая крошка. Громкий хлопок, как у шампанского, с которым вылетела из горлышка пробка, заставил Чикоткина испуганно отбросить бутылку в сторону. Из горлышка вырвались клубы густого тумана сизоватого цвета. Запахло сивухой. Клубы тумана свивались в косы, уплотнялись, густели и наконец, обрели контуры человеческой фигуры.
Перед ошеломленным Чикоткиным стоял мужик. Среднего роста, тощий, навскидку лет пятидесяти. Щеки визитера поросли не менее как недельной щетиной. На голове копна свалявшихся волос неопределенно-пегого цвета. Костлявую грудь прикрывает блеклая майка в пятнах неясного происхождения. В рифму майке — серые засаленные штаны с пузырями на коленях. «Плисовые», почему-то подумал Иван, хотя понятия не имел, как должны выглядеть плисовые штаны.
Мужик выжидающе глянул на хозяина, пошмыгал носом, пошевелил пальцами босых ног. На ступнях синели татуировки. «Тыщу лет без капремонта» и «Они устали» прочитал Иван.
— Слышь, мужик, ты откуда нарисовался? — прочистив внезапно севшее горло, поинтересовался Чикоткин.
— Дык, а вот, из посудины, — мужик пнул стеклотару и та, завертевшись волчком, будто гость предлагал Ивану сыграть в «бутылочку», отлетела в угол.
— Так ты джинн? Как старик Хоттабыч? — догадался хозяин и мысленно продолжил словами известного поэта, «ты бы должен мне сказать: Враз озолочу!»
— Вот еще, — обиделся гость. — Терпеть не могу можжевеловку. Меня от одного ейного запаху с души воротит. Да и Хоттабыч твой — сказочный, придуманный, а я самый, что ни на есть настоящий. Только не джинн я. Водярник. И тятя мой был водярником, и дед, и прадед. Мы, почитай, испокон — водярники.
— А почему был? — недогадливо поинтересовался Иван. — Умер отец, в смысле, тятя?
— А то ж, — кивнул головой узник «мерзавчика». — При царе Александре II и преставился батюшка. Царь аккурат в тот год право крепостное отменил, ну тятенька на радостях и перебрал с бывшими крепостными. Печенка у него отказала.
— Как печенка? А разве вы, джинны, то есть, водярники не бессмертные?
— Эва, бессмертные, — усмехнулся джинн отечественного розлива, — вечного ничего не бывает. А печенка — наше слабое место. Считай, профзаболевание, цирроз. Тебя как величать-то?
— Ванька ибн Петруша, — автоматически отозвался Чикоткин, но тут же конфузливо поправился. — Иван. Иваном меня кличут. А по батюшке Петровичем я буду. А ва… тебя как зовут?
— Ваня, Иван, — покатал на языке слово пришелец. — Хорошее имя, наше. Ну, а я, водярник и есть. Это, стал быть, наше родовое имя. Ты можешь обращаться ко мне, как к Водярычу. Чай, не чужие теперь.
— Только с нечистью побрататься и осталось, — пробормотал в сторону Иван и добавил погромче. — Так ты получается нечисть? Ну, там, домовые, кикиморы, водяные, русалки… Лешие еще.
— Какие к лешему лешие? — обиделся Водярыч. — Я, можно сказать, в этой бутылке до самой чистой чистоты отмылся. Хотя с русалкой поплескаться не отказался бы.
Иван понял, что сказал что-то обидное и попытался исправить промашку.
— Да я хотел сказать, что ты не просто человек, а из волшебных. Чудеса всякие творить умеешь, наверное. Слушай, Водярыч, — загорелся Чикоткин, — а обнови в квартире обстановку. Видишь, какая рухлядь? Ну, чтобы мне на покупку не тратиться.
Водярник скептически усмехнулся:
— И как я тебе обновлю эту мебель? Я что, столяр-краснодеревщик? Или ты гаманок, в смысле, портмоне, набитое дензнаками, у меня видишь? — гость похлопал себя по явно пустым карманам брюк.
— А зачем тебе деньги? — как слаборазвитому ребенку принялся объяснять Иван. — Бороды у тебя, конечно, тоже нет, но ты выдерни волосок хоть из подмышки, разорви его на тринадцать мелких кусочков, произнеси «трах-тибидох» и — все. Новая мебель расставлена по местам. Да что я тебя учу — это же самое обыкновенное пустяковое чудо.
Гость поскреб в нечесаном затылке, покачал — не шатается ли? — этажерку, посмотрел, как в зеркало, на свое отражение в кинескопе «Рубина» и вздохнул:
— Нет, такого «траха» у меня не получится. У нас, у водярников, чудеса попроще будут. Мы специалисты СО.
— Это как?
— А у нас в роду все поколения СОбутыльники, СОтрапезники, СОбеседники, СОветчики. Ну, и так далее. А вот зеркал таких, — он постучал ногтем по кинескопу, — делать не приспособлены.
— Да такими волшебниками у нас каждая пивнушка битком набита, — разочарованно протянул Чикоткин. — Любого возьми, он тебе и Собеседник, и Советчик, а еще лучше — Собутыльник, только предложи ему.
Водярник прошел в угол, присев на корточки, поднял пустую бутылку, служившую ему неизвестно сколько лет стеклянным узилищем, посмотрел на свет. После чего кряхтя поднялся, любовно обтер стеклотару о штанину и бережно поставил на подоконник.
— Так, совет совету — рознь. Иной советчик, хуже антисоветчика. Совет должен быть с пользой, вреда не принести. Да и собеседником быть — целое искусство: где надо, головой кивнуть, соглашаясь, где — поддакнуть, а где и возразить в негрубой форме. Водярники владеют этим в совершенстве. А скажи, Ваня, который год нынче на дворе? — Услышав ответ, пошевелил губами и удовлетворенно мотнул головой. — По всему выходит, Сталина уже нет? Не должон бы до такого возраста дожить.
Чикоткин кивнул.
— Уж больше полувека нет Отца народов. После него целая вереница желающих в том кресле посидела, в очередь стояли. Так это тебя он или его люди туда упрятали? — догадался Иван, кивая на бутылку.
— Нет, не он. Я сам полез в бутылку. Спрятался. Аккурат в тридцать девятом году. Я общительный, люблю в гуще народной быть, завсегда поговорить готовый. И послушать. Не забыл, Вань, СОбеседник я? Так в НКВД на меня глаз положили, приборкать хотели. Ээээ, да я гляжу, не голубятник ты. Крылья хотели мне связать, завербовать, значит. Чтобы я у них в СОглядатаях служил. Стукача из меня хотели сделать. Только нет, шалишь. Не таковы Водярники, у власти в услужении никогда не были. Однако, допекли они меня, пришлось схорониться. Теперь-то с этим как, полегче?
— Да кто же знает? — Пожал плечами Чикоткин. — Есть, конечно, и сейчас у Конторы стукачи, без них как информацией владеть? Только кто признается, что он у этих служб на довольствии состоит? Мне лично сталкиваться не приходилось, но думаю, секретным агентом может оказаться любой «сосед по парте». Хотя и не тридцатые годы, каждого третьего врагом народа не объявляют.
— И то хорошо, — согласился Водярыч. — Слушай, Ваня, а у тебя есть чего зубом поточить? Солитер в брюхе извертелся, жрать требует. У меня почитай сколь годков маковой росинки во рту не было. Так и отощать недолго. Я бы сейчас какую никакую снедь умял. Да и стопкой другой запить не мешало бы.
Иван почувствовал, как краска стыда медленно заливает лицо. Вот же, человек не ел со времен коллективизации, можно сказать, а хозяину и попотчевать гостя нечем.
— Да понимаешь, какое дело. Новоселье я вчера справлял — квартиру эту по наследству получил, — так друзья набежали… в смысле, приглашенные друзья, так все, что было поесть-выпить — подчистую. Только кофе и имеется.
— С кофия сыт не будешь, — возразил гость. — Чего-нить посолиднее бы. А может, в магазин сгоняем? Я заодно и на город погляжу, как он изменился. У вас продукты как, по карточкам или свободно? Да, — спохватился Водярник, — а деньги-то есть, или с новосельем все поистратил?
— Есть деньги, есть, — успокоил Чикоткин. — В другом проблема. В чем ты на улицу идти собрался? Не в майке же. Да и штаны у тебя… И на ногах ничего нет. Моя одежда тебе не по размеру будет. Ты в ней, как балерина Уланова в платье Натальи Крачковской смотреться будешь. Я лучше один сбегаю, а ты пока посиди, телевизор вон посмотри, — Иван указал подбородком в сторону «Рубина». — Одежду тебе куплю, еды в гастрономе и… выпить? Ты что будешь?
— Так, водку же, — заулыбался водярник.