Глава 37. ПРИШЛА ЮНОСТЬ И ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. ХОЧУ ЧАСЫ.
А какие зимы были в нашем детстве! Снег ложился рано, как нам теперь кажется, его наметало столько, что к декабрю заносило дорожку к дому вровень с полутораметровым забором, иногда за одну ночь. Прежде чем идти в школу, мне надо было встать пораньше и расчистить её до того, как отцу уходить на работу.
Как только ложился снег, дома нас удержать было очень трудно. У каждого из нас была своя тарантаска – согнутое пополам и еще раз пополам приспособление из стальной трубы или прутка длиной метра четыре с двумя полозьями. И по накатанному с довольно затяжными спусками и подъёмами шоссе Москва-Минск, которое в те времена не выскребалось до асфальта, а движение по нему было совсем не интенсивное, мы катились, бывало, по этим спускам на тарантасках по ровной наледи на асфальте целых полкилометра.
Покупные лыжи были только в школе, а дома мы делали свои самодельные из берёзовых досок, распаривали в кипятке и загибали мысы, привязывали к валенкам и летали на них с таких горок в песчаном карьере и с берега реки, что сейчас и взглянуть на них страшно – надо голову задирать.
Потом был класс шестой, седьмой. Детские годы уходили, оставаясь в памяти, но приходила юность с другими переживаниями и проблемами. В седьмом классе я влюбился в черноглазую смуглянку Галю Ступаренко. Мы сидели с ней через проход, как-то невзначай обменялись книгами, а в книгу я положил записку с предложением: «Давай дружить».– «Я согласна», – получил ответ. Детская игра, и только, но тот год в седьмом классе пролетел, как один месяц. Письма друг другу мы писали морзянкой, увлекаясь этой сомнительной конспирацией, признавались в них в своих симпатиях, изливали душу. Переписка длилась весь учебный год. Однажды один вредный наш одноклассник Герка Игнатов перехватил у Гали переданную ей книгу с моей запиской, стал насмехаться над нашей почтой, конечно не владея азбукой Морзе, и мне пришлось поработать кулаками, чтобы отстоять записку. И, хотя мы были в разных весовых категориях, и мне тоже досталось, записка была отвоёвана. С этого дня мы стали более бдительными, продолжая свою детскую игру в «любовь».
Окончив обязательную семилетку, встал вопрос – что делать дальше? За обучение в восьмом классе надо было платить целых сто пятьдесят рублей в год. Отец, получавший всего рублей пятьсот в месяц, тем не менее, сказал: «Будем платить. Сыновей буду учить, пока живой, если даже сам буду сидеть на одной картошке». Мне исполнилось четырнадцать лет, я умел делать всё, что делали в доме взрослые: косить, пилить, мешать бетон, строгать, запрягать коней, вьючить воз с сеном, да мало ли что я ещё умел, и мне очень хотелось иметь наручные часы, как у других.
– В чём же дело? – сказал отец. – Ты хочешь часы? Будут тебе часы, мне на стройке подсобник нужен, пойдёшь? Кирпич на стройке подвозить будем. Вот на часы себе и заработаешь.
– Пойду, пап, когда можно приходить?
– А вот завтра я поговорю с прорабом, скажу, что с сыном буду работать, он даст согласие, тогда и придёшь, тем более что ты хорошо с конём управляться можешь.
И вот я с папой на стройке. В половине восьмого я приходил к конюшне, запрягал коня и ехал к огромной груде кирпича, где меня уже поджидал отец, потому что до начала рабочего дня нам надо было успеть подвезти на стройку свинарника кирпич, положить его на леса, чтобы обеспечить работой каменщиков. Триста кирпичей на телегу, триста кирпичей с телеги на леса, и так все восемь часов – четыре до обеда, четыре после обеда. В первые дни ничего, только мозоли, даже в рукавицах, которые всё время спадают с рук – не по размеру детской руки. В конце недели – наступала усталость, которая валила с ног, заставляла отсыпаться в выходной день чуть не до обеда. Потом втянулся, ничего, папа доволен, подбадривает, подшучивает, мол, вечером к девкам не пойдёшь? Какие там девки, если ещё и за сеном надо после работы съездить, высушенным мамой с братьями днём, да в пуньку его прибрать, это ж не раньше одиннадцати вечера будет, а в семь опять вставать. Только не учили меня в нашей семье сдаваться. За полтора месяца я заработал и на часы и на первый взнос за обучение в восьмом классе. Часы «Победа» за триста сорок два рубля мы покупали вместе с сияющим папой, гордящимся, что сын на заработанные собственноручно деньги покупает себе часы, которых у него в жизни никогда не было, а у сына вот есть.
Глава 38. НОВЫЙ КЛАСС. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ. БРАТИК СЕРЁЖА.
В восьмой мы с Галей попали в разные классы, поскольку из трёх седьмых в восьмой пошли учиться не все, одни пошли в техникум, другие в ПТУ, восьмых классов осталось два. Наш бывший седьмой «В» поделили пополам и пополнили восьмые «А» и «Б». Апраксин Володька и Галя Ступаренко приписаны к восьмому «А», а я – к восьмому «Б». Я разлуки перенести не мог, в душе возник бурный протест, в причине которого я не мог бы признаться, наверное, даже под пыткой. Я нахально пришёл в класс «А», где училась половина моих товарищей по седьмому классу, и сел у окна за третью парту с Валеркой Трощенковым, симпатичным рыженьким парнем, который занимался в детской спортивной школе и был неплохим гимнастом, чему я искренне завидовал. После переклички на первом же уроке выяснилось, что меня в списке класса нет. На втором уроке перекличка повторилась, меня опять нет. Учитель говорит:
– Пока сиди, я выясню, почему тебя не внесли в журнал.
На перемене меня вызывает в свой кабинет директор школы Сергей Степанович Шанин, который сменил на этом посту Василия Ионовича. Это был добрейшей души человек, фронтовик и орденоносец, который даже в пятидесятые годы всё ещё ходил в офицерской одежде, только без погон. Его сын Сашка учился тоже в восьмом «А». Сергей Степанович объяснил мне, что я записан в другом классе – восьмом «Б», на что я категорически заявил, что туда не пойду, повернулся и убежал из школы. Даже не помню, где я болтался в тот день, портфель мой остался в школе, я не мог никак угомониться, не переставая думать, как же я переживу разлуку со своей симпатией.
Закончились уроки, Володька Апраксин вынес мой портфель, я поджидал его в полном расстройстве, но с бескомпромиссной решимостью не сдаваться. По дороге домой мы с Володькой долго молчали, и только при расставании я получил его полное одобрение в правильности своего решения – добиться своего и остаться в классе «А».
Только бороться за свои права мне не пришлось. На следующий день я опять притащился в свой класс, сел на третью парту к Валерке Трощенкову, который с улыбкой протянул мне руку и крепко сжал мою своей гимнастической хваткой. Пришёл учитель, сделал перекличку, и я с волнением в часто бьющемся сердце, но с величайшим удовольствием услышал свою фамилию, как будто прозвучала красивая музыкальная фраза, которую я тут же испортил, ответив противным скрипучим голосом: «Я здесь». Ребята при этом дружно прыснули, зная причину моих похождений, но никогда после я не услышал ни от кого никаких насмешек, за что был весьма благодарен моим понятливым одноклассникам.
А третьего сентября мы всем классом уезжали на целый месяц в колхоз на уборку льна в деревню Чернышино, что километрах в пятнадцати от города. Пока ждали машину, ко мне подошёл тот самый рыбачок и дедушкин любимец – Серёжка Ковалёв, который тоже оказался в нашем классе, и предложил:
– Слушай, а давай-ка мы с тобой сбегаем ко мне домой да слив наберём в дорогу, у нас такие сливы уродились – девать некуда. Всего с километр туда и километр обратно.
– Опоздаем ведь, машина придёт, она ждать не будет.
– А куда она денется, без нас не уедет. Да мы ж быстро…
– Тогда вперёд!
И мы галопом, что называется, рванули домой к Серёжке за сливами, быстро набили ими полные карманы и назад. Прибегаем, а машина колхозная уже стоит, ребята грузятся в кузов со своими «хутулями» и усаживаются прямо на пол кузова грузовика на постеленную свежую жёлтенькую солому. И кто бы знал, что этот марш-бросок за сливами положит начало нашей большой дружбе с Серёжкой, которая не угасла до сегодняшнего дня.
Работа в колхозе крепко сдружила наш сборный класс. Пожалуй, все мои школьные друзья пронесли светлую память об этих счастливейших годах через всю свою жизнь. Разместили нас в двух хатах, в одной жили девчонки, в другой – ребята. Только когда хозяйка предложила нам спать на свежей соломе на большом крытом току, никто из ребят не захотел спать в хате, с восторгом приняв такое замечательное предложение. Одна половина зернового тока была заполнена ароматной соломой, а на другой половине на чисто-чисто выметенном полу ещё лежало недавно обмолоченное зерно нового урожая.
Только вот удивительно устроен человек, устроена жизнь, позволяющая нам делать те или иные поступки, продиктованные, казалось бы, глубокими внутренними чувствами, устремлениями, обстоятельствами. Я был благодарен судьбе, что она позволила мне попасть в более чем наполовину новый для меня коллектив, что каждый день я буду видеть черноглазую девчонку, ради которой я и повернул в её, а не в другую сторону. Я надеялся, что она оценит этот мой, посвящённый только ей, поступок, подойдёт, хоть словечком или какой-нибудь запиской выразит мне своё одобрение, подкрепив слова, которые она писала мне несколько месяцев назад. Ничуть не бывало, этого не случилось ни в дни нашего трудового месяца в колхозе, ни в дни нашей совместной учёбы в течение всех трёх лет с восьмого по десятый класс. Ни словечка, ни тёплого взгляда, ничего… Я стал почувствовал, что для неё мой поступок был абсолютно безразличен. Моя симпатия даже не приближалась ко мне, несмотря на мои многократные молчаливые призывы.
Но работа в колхозе компенсировала мои, надо полагать, всё ещё детские переживания. Я с удовольствием работал с лошадьми, привыкший обращаться с ними с детства. Ранним утром шёл в поле, ловил гнедого мерина с вечно грустными глазами, надевал уздечку на его послушную умную голову, садился верхом и ехал на конный двор, где впрягал этого замечательного и доброго труженика в повозку, на которой с поля перевозили на ток снопы льна для обмолота и скирдования. Ребята с девчонками к этому времени уже подтягивались на поле и с шуточками, с визгом и смехом ждали нас, готовые загрузить телегу снопами, до того стоящими в «бабках» по несколько десятков штук в каждой по бескрайнему льняному полю, которое нам предстояло убрать. Я стоял на телеге, принимал снопы и укладывал их так, чтобы получился воз побольше, но чтоб он не мог рассыпаться по дороге, стянутый верёвкой. Это мне вполне удавалось, потому что укладывать на воз сено куда сложнее, а я это делал с отцом уже несколько лет. Правда, снопы льна с шуршащими и немного колючими головками к концу дня превращали мои руки в саднящие конечности, которые хотелось сунуть во что-нибудь, тёплое и мягкое.
Приехав на ток, верёвка снималась, поворотный передок телеги ставился под прямым углом к её оси, двое-трое ребят подставляли плечи под платформу и гип-гоп! – телега за пять секунд была разгружена. Такая технология была в наше время на льняных работах. Перчаток тогда нам не давали, а в рукавицах работать было неудобно, то ли дело руками – взял сноп, так взял, не выпустишь. Тут же стояла льномолотилка, ребята подавали снопы на стол, по которому взрослая женщина подавала их в хищный и опасный зев обмолоточного агрегата. Нас на эту операцию не пускали.
А вечером на хорошо утоптанной площадке на конном дворе устраивались танцы под гармонь, которой неплохо владел Сашка Шанин, сын директора школы Сергея Степановича, он учился в музыкальной школе по классу баяна. И такие музыкальные штучки он заворачивал, что все мы были от них в восторге. Пробовал и я сменить Сашку, когда ему надо было отдохнуть, брал гармонь и играл, в основном, мои любимые вальсы, которые выучил самоучкой, не претендуя ни на какое соперничество с Сашкой.
Какая великая сила всё-таки таится в школьной дружбе! Я до настоящего времени не могу забыть тех дней, когда она помогла мне не впасть в отчаяние в трудные минуты жизни.
А трудные минуты в жизни были. Лёжа на пахнущей летним солнцем соломе после такого хорошего вечера, после затихших ребячьих разговоров, мне часто не спалось, вспоминались всё новые и новые эпизоды из прожитых лет, когда я ещё не знал величия и значения такой дружбы, когда мы, дети войны, выглядели маленькими зверёнышами после страшных пережитых событий.
Вспомнилась злополучная весна пятьдесят второго года, когда в одной из бомбовых воронок, оставшихся от войны рядом с нашим домом, мы плавали на самодельном плоту, отталкиваясь от берегов длинной палкой. Это было наше море, мы были его хозяевами и совершали «кругосветные» путешествия вокруг огромной кучи валунов, собранных отцом в центр этой бомбовой воронки для того, чтобы землю вокруг выровнять и мама могла там посадить капусту. Да, это была огромная воронка, трудно даже было предположить, какого веса бомба взорвалась на этом месте.
Мы, четверо братьев: я – старший, Витюшка – первый послевоенный, Валерка – второй, и даже маленький шустрый Серёжка двух с половиной лет вместе построили плот. Витюшка, которому самому-то не было ещё шести лет, той весной катал на нашем плоту двух младших братьев, визжавших на нём от удовольствия, удаляясь от твёрдых берегов нашего моря. И кто бы мог подумать, что этот рудимент войны позволит положить на её алтарь ещё одну невинную жертву? Этой жертвой стал Серёжка. Соседские ребята с берега стали дразнить моих «мелких» братьев всякими дразнилками, бросать в воду камни, которые обрызгивали их, Витюшка не усмотрел, как Серёжка упал с плота в ледяную весеннюю воду, утонуть не утонул, но весь мокрый с чьей-то помощью выбрался на берег и ещё долго ждал, пока старший брат отведёт его домой. А тот боялся, что мать будет крепко ругать, да и прутиком может отходить, вот и не торопился доставить братца домой, к тому же весеннее солнышко так весело пригревало, что в несмышлёной детской голове рождалось сомнение – а зачем его домой вести, и так не холодно. И только когда мокрый Серёжка захныкал, брат повёл его домой. Мамы дома не было, переодеть брата некому, он и ходил мокренький по хате, а к вечеру заболел. На следующий день его положили с высокой температурой в больницу вместе с мамой. Ещё через несколько дней отец принёс страшную весть – у Серёжи врачи обнаружили менингит. Никто из родителей так и не узнал, от чего приключилась эта страшная болезнь. А причиной были опять же наши детские неразумные шалости.
Почему в те счастливые вечерние часы на колхозной соломенной постели, когда рядом были свои ребята, лезли в голову эти воспоминания, я не знаю. Думалось, если бы мы умели в детстве дружить вот так же, как на этой колхозной работе, и беды бы той не случилось. Биение моего сердца учащалось, когда в памяти всплывало почерневшее лицо отца, принёсшего эту весть домой, когда братику сделали пункцию, взяли на анализ спинномозговую жидкость, а это очень болезненная операция, и врач сказал, что если даже мальчик и выживет, неизвестно, лучше это или хуже для него и для всех нас. У меня в ушах зазвучали Серёжкины песни, которые он по-взрослому распевал вместе с дедушкой Пахомом. Через несколько дней мы хоронили нашего братишку. Шёл лёгкий, может быть, последний в ту весну снежок, припорашивая милое личико брата, мы стояли вокруг гробика, мама рыдала у Серёжиного изголовья, отец с дедушкой стояли рядом с мокрыми глазами, и такая тоска была на сердце от сознания того, что это мы не уберегли брата от беды.