Правда нашего детства. Главы 15-16

Михаил Шариков
          Глава 15. ОТЕЦ ВЕРНУЛСЯ! МОЁ СЧАСТЬЕ И КОЛЬКИНО ГОРЕ.

          Возвратился домой насовсем мой папа только в сентябре сорок пятого года, выполнив последний воинский приказ своего командования. Тот знаменательный день тоже стал памятным в нашей ребячьей жизни. В этот день чуть не утонул в речке Руфе мой друг Колька. Мы с ребятами играли на берегу, соревновались, кто дальше прыгнет. Победителем у нас был Колька, прыгавший в длину лучше нас всех. Успех вскружил ему голову, он стал хвастаться, что с разбегу может перепрыгнуть даже нашу речку Руфу. Ребята стали подзадоривать его, мол, слабо, Колька, вот и не перепрыгнешь. Дружок мой поддался на провокацию, а сам-то испугался своего предложения. Ребята постарше подошли, стали дразниться, слабак, сдрейфил, обкакался… Этого Колька вынести не смог, разбежался, оттолкнулся и – угодил прямо в воду, да на глубину. И речка-то в этом месте шириной была метра два с половиной, но мы в ней купались летом, а тогда был сентябрь, и вода в реке уже стала холодная. Колька, видно, хлебнул водички и стал тонуть, заорав благим матом. Да и плавать он ещё совсем не умел. Хорошо, что Толик, брат его, играл неподалёку с ребятами в ножички, он быстро подбежал, прыгнул в воду и вытащил за шиворот хвастунишку Кольку.

          – А ну бегом домой, а то простудишься и заболеешь, – приказал он брату, – да мамке не говори, что тонул. Минь, обеспечь доставку пострадавшего домой.— Эх, вы! Нашли кого подначивать, он же мог совсем захлебнуться, турки вы завоёванные – пожурил он своих друзей.

          Мы бегом прибежали к Кольке домой, его мама мыла окно и, увидев мокрого сына, ахнула:
          – Где это ты так искупался? Осень на дворе, а ты купаться надумал! Заболеть хочешь?
          – Мам, не ругайся, я поскользнулся возле речки, вот и упал, Минька вон может подтвердить. 
          – Задать бы тебе надо как следует за это, да ладно уж. Иди переодеваться, живо, ну!

          Колькина мама дала ему одежду, а сама продолжала мыть стёкла в окошке. Мы с Колькой стали смотреть какую-то книжку с картинками. Вдруг Колькина мама подзывает меня к окну, показывает на идущего к нашему дому человека небольшого роста в желто-зелёной солдатской шинели и спрашивает:
          – А ты знаешь, Миня, кто это идёт? 
          – Неа, – отвечаю я, ничего не подозревая. 
          – Это же, наверно, твой папка с войны пришёл, больше у нас некому ждать солдата, беги скорей домой, Минечка.

          Наша комната была через стенку от Казаковых. Я выскочил на крыльцо, солдат уже открыл дверь и входил в нашу комнату. Я вошёл следом, а там дедушка обнимает незнакомого мне дядю, да так крепко, что оба даже крякают. Я стою на пороге, наблюдаю за ними и не знаю, что делать.

          – А чей же это мальчик пришёл? – спрашивает солдат, снимая с плеч вещмешок и шинель.
          – Да это же сынок твой, Минька, – ответил весь сияющий дедушка.
Что тут началось! Папа подошёл ко мне, взял на руки, обнимает, целует, смотрит на меня, и говорит, говорит мне какие-то хорошие слова, которые я уже не помню.

          – А где же наша мама? – спросил папа то ли у дедушки, то ли у меня.
          – Мамка на работе, – ответил я вперёд дедушки.
          – Я сейчас Толика Казакова пошлю за ней, – дедушка вытер выступившие слёзы, позвал нашего соседа Толика, попросил сбегать на поле, где убирали картошку, сказать Уле, что с войны пришёл солдат.

          Толик моментально сорвался с места и побежал. Папа позвал меня к себе, посадил на колени и взял свой вещмешок.

          – Давай посмотрим, что тут я тебе привёз с фронта. – Развязал вещмешок, достал новенькую пилотку с красной звёздочкой и желтую кожаную портупею с кобурой, надел пилотку, оказавшуюся мне как раз впору, застегнул ремень портупеи, посмотрел со стороны. – Подожди-ка, – сказал, снял со своей груди медаль и пристегнул её мне, – поноси теперь ты, сынок, это боевая медаль, на ней написано «За боевые заслуги», только не потеряй, – сделал напутствие папа, легонько подтолкнув меня в спину, – ну, беги, маму встречай.

          А мама уже бежала с поля, платок упал с её головы, и она держала его в руке. Увидев меня в таком наряде, весело засмеялась:

          – Комиссар ты мой военный, какой тебе папка подарок привёз! Теперь ты настоящий комиссар, да с наганом. Теперь на нас никто напасть не посмеет. Пойдём скорей к папке.

          А папа уже стоял на пороге дома, улыбался и смотрел на нас с мамой.
Как в волшебном сне прошёл этот день. Мы так долго ждали его, столько рассказов дедушкой и мамой было рассказано мне о том, каким он будет, когда папа придёт с войны, столько вечеров мы провели у окна, всматриваясь в дорогу, по которой он будет возвращаться. И вот он наступил, этот счастливый день. Я щеголял по двору в военном наряде, показывал ребятам боевую папину медаль, а дружок Колька внимательно смотрел-смотрел на медаль и вдруг заплакал – его папа погиб на войне. Мне стало жалко дружка своего, я и предложил ему:

          – Коль, хочешь поносить медаль? Давай я тебе прицеплю, только не потеряй.   
          – Не, Минь, не надо, это же твой папа заслужил. Мой бы тоже мне принёс и пилотку, и наган, только убили его фашисты, – сказал Колька, а сам отвернулся, продолжая плакать…

          Я пришёл домой, снял портупею, отдал медаль папе, и больше  не надевал, чтобы не расстраивать своего «фронтового» дружка. А пилотку мы всё же по очереди носили. Потом Колькин брат Толик раздобыл и для него такую же пилотку со звёздочкой, и мы играли в войну с дворовыми ребятами, у которых война тоже отняла отцов.

          А как счастлив был я, когда папа открывал свой вещмешок, который оказался таким вместительным, в нём было столько интересных и вкусных вещей, о существовании которых на свете я ещё и не знал. Папа специально не отдавал всё сразу, а каждый день доставал что-нибудь новое для меня: губную гармошку, цветные карандаши, странную одежду, которая называлась комбинезон, настоящие кожаные башмаки. Всё лето мы бегали босиком, а потом сразу надевали старенькие валенки с надетыми на них «греками», склеенными Лёшкой, и страшно скользкими на снегу. Но больше всего мне понравились семечки, которые были в отдельном мешочке, и папа выдавал их по горсточке, насыпая в карман нового комбинезончика. Их папа налущил, когда ехал на своих конях по Украине, а там этих подсолнухов, говорил он, целые моря. Вот солдаты ехали и готовили прямо на ходу гостинец для своих ребят. Он был хороший, этот гостинец, им можно было поделиться с ребятами, а потом сидеть где-нибудь на брёвнышке и щёлкать. Маме тоже очень нравилось щёлкать семечки: «Как до войны», – говорила она.



          Глава 16. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ. СУД. ТРУДНАЯ ЗИМОВКА. БРАТ РОДИЛСЯ.

          Папа стал работать в совхозе плотником. Уходил рано, приходил поздно. Я ждал его с работы, досаждая дедушке одним вопросом – скоро ли придёт папа. Дедушка за это не сердился, а затевал для меня какое-нибудь занятие, причём полезное: нарисовать цветными папиными карандашами картинку, как мы ловили зайцев в петли, чтобы папа знал, как это было; или написать весь алфавит по порядку, или все слова, которые я знаю, как писать.

          Зиму мы прожили на хуторе Майское. А весной папа стал готовиться к отъезду на родину, в Ярцево. Не мог он больше оставаться здесь, куда семью нашу под автоматами пригнали немцы. Директор совхоза сам приходил к нам домой и уговаривал отца и мать остаться в совхозе, мужиков-то нет, а работы много.

          – Останься, Василий, ты фронтовик, обживёшься, лесу тебе дадим – дом свой поставишь, ведь на пустое место хочешь ехать, ни кола, ни двора на родине…

          – Нет, Петрович, родные места – они всегда родные. Ты знаешь, сколько дум передумано за войну о них, не проходило дня, чтобы не привиделось что-то из родимых мест. Я и здесь их часто во сне вижу. Поедем, а дом что тут, что там – всё равно надо строить, пупок рвать. Спасибо тебе, Петрович, за предложение, только в конце апреля мы тронемся домой, загостились мы у тебя.

          Тёплым весенним днём с помощью директора папа раздобыл машину, погрузил на неё небогатый скарб наш, посадил дедушку в кабинку, сам с нами разместился в кузове, и мы поехали. Дорога предстояла дальняя – сто двадцать вёрст, смотреть интересно было. Только видеть-то пришлось разрушенные или полностью выгоревшие сёла, ещё не убранную после войны разбитую военную технику, людей, таскающих на полях за собой плуг или борону.

          Приехали в родное Ярцево, где я родился. Вот она какая, моя родина. Дедушка рассказывал мне, что мой родной город очень красивый, стоит на холмах у реки… Только города-то вовсе не было, одни развалины, во всём городе остались целыми только две казармы – Хлудовская и Прохоровская, так их называли люди, а ещё по-другому: двести третья и сто восемьдесят пятая, –  не знаю до сих пор источник такой нумерации.

          Разгрузили машину, дедушка с папой пошли на родное пепелище, там по груде кирпича можно было определить место, где до войны стоял дедушкин дом. А соседский дом Сибикиных, как ни странно, уцелел, только видно было, что один из его углов зацепило снарядом или осколком.

          Мои первые детские впечатления от исследования местности вокруг нашего пепелища были тоже запоминающимися. От шоссе и почти до самой реки зигзагом тянулась глубокая траншея, из которой вели бой наши, а может быть и вражеские солдаты. Здесь шли жестокие бои, это было понятно нам, пацанам, потому что тут же в ней мы находили целые залежи стреляных патронных гильз и наших, и немецких. К востоку от траншеи была широкая, около километра, лощина, которая великолепно просматривалась из расположенной гораздо выше неё траншеи. В десяти шагах от траншеи зияла огромная воронка от бомбы, вокруг которой мы с ребятами насчитали больше пятидесяти самых широких наших шагов, и глубиной – страшно было смотреть. Рядом с извилистой траншеей была могила, огороженная неокрашенным деревянным заборчиком. Внутри оградки стоял небольшой фанерный обелиск с красной звёздочкой из фанеры наверху, ни фамилии, ни звания похороненного здесь на обелиске не было. Мы говорили между собой, что и могилка эта возникла наверняка после взрыва этой страшной бомбы. Неподалёку были ещё две здоровенных воронки от бомб рядом с двумя большими укрытиями, в которых, скорее всего, маскировались танки, потому что они имели пологий выезд из этих заглублённых окопов. Мы с ребятами представляли себе картину боя, когда самолёты целились своими бомбами в танки, находившиеся в укрытии.
На самом крутом берегу реки уцелел ещё один большой дом, который был окружён высокими старыми липами. В этом доме во время оккупации была немецкая комендатура, а до войны – контора подсобного хозяйства «Городок». Через два года я приду сюда в первый класс, здесь была открыта начальная школа, потеснив в нём же контору подсобного хозяйства, для которой была оставлена одна комната через стенку. Мы с ребятами обследовали все пожарища, находя предметы, некогда принадлежавшие мирным людям: будильники, швейные машины, топоры, кастрюли и сковородки… Уцелевших от войны домов в посёлке было всего несколько.

          Я отвлёкся от семейных проблем, а они оставались серьёзными – где жить? Надежды дедушкины на то, что можно будет временно разместиться в землянке, которая была построена им до войны и служила погребом для хранения продуктов питания, не оправдывались, потому что в землянке уже жила семья Николаенковых, которая также осталась без крыши над головой. Мирные переговоры дедушки и папы о добровольном освобождении землянки не дали результатов, тогда папе пришлось обратиться в суд, который вынес решение – освободить помещение, принадлежащее вернувшимся из беженства хозяевам. Пока решался этот вопрос, папа наскоро подправил некогда вырытый дедушкой блиндаж, и мы почти всё лето жили в нём, дожидаясь решения суда.

          Наша коровка Зорька оставалась у тёти Маруси, которая жила со своим немым мужем Николаем в Носкове. Сразу после нашего устройства папа поехал за ней, нашей кормилицей.

          – Пап, а разве коровку пустят в поезд? Она же там не поместится, – поинтересовался я.
          – Да нет, сынок, мы с ней пойдём пешком, – засмеявшись, отвечал папа.
          – Пешком? Это же так далеко! Мы же на машине ехали и то долго как, а пешком она не дойдёт, папа.
          – Дойдёт, сынок, потихоньку дойдёт. Мы пешком от самой Москвы аж до Берлина дошли, а коней из самой Германии переправляли через всю Европу на самый юг нашей страны. А тут не так и далеко, через недельку будем дома.

          Действительно, через неделю папа привёл нашу Зорьку домой. Только ни Зорька, ни мы все не знали тогда, какая трудная судьба ждёт это смиренное животное на новом месте. Непостижимо уму, сколько трудностей она перенесла с нами в этот послевоенный год, одновременно давая нам молоко, да ещё и телёночка подарила. Весной, сразу по приезде, на Зорьке огород пахали, чтобы посадить картошку, без которой мы просто голодали бы зимой. А картошку-то сажали самыми мелкими картофелинками и ещё глазками, срезанными с крупных картофелин, которые шли на еду. Лошадей в подсобном хозяйстве не хватало для сельскохозяйственных работ, их не давали даже фронтовикам, к тому же отец не работал ещё в этом хозяйстве.

          А события развивались так, что после решения суда об освобождении нашей землянки, папе пришлось обращаться в милицию, чтобы это решение было выполнено. Впереди была осень и зима, оставаться в блиндаже было невозможно – замёрзнем. К тому же мама была беременна и в августе родила мне братика, которого папа назвал Витей.

          – Виктория – это Победа, так говорил великий царь Пётр. Пусть и мой первый послевоенный сын будет называться в честь Победы, за которую я проливал свою кровь, да и о погибшем сынке Витюшке будет напоминать.

          Никогда не забуду эти отцовские, с большим волнением сказанные, слова.
Отцу, как фронтовику, бесплатно выделили в лесу делянку, чтобы он заготовил брёвна для строительства нового дома. Брёвна заготовить папа нанял двух мужиков на последние деньги, а лес ещё надо было стрелевать, то есть подтащить к дороге, чтобы погрузить на машину. И эту лошадиную работу помогала делать наша Зорька. Папа сделал ей хомут, цеплял за постромки бревно, и бедная труженица тащила его к дороге. Лесная делянка была километров за десять от посёлка в Заборском лесу. Возвращаясь домой, папа с беременной мамой накатывал на роспуск из тележных колёс тяжёлое шестиметровое бревно, и Зорька безмолвно везла это бревно эти десять километров, а папа с мамой шли пешком. Дом надо было строить быстро, чтобы хоть к зиме под крышу подвести. Торопился отец, но сделать это одному было не под силу, а дедушка был уже старенький, помогал, как мог, да силы-то уже не те, что в молодости, кряхтел, а подставлял под брёвна своё старое плечо.

          Дом только начал подниматься, а на дворе уже стоял холодный сентябрь.

          – Будем обустраивать землянку, не успеть нам с тобой, батя, с домом до зимы. Да и на работу же надо устраиваться, а то и хлеба не на что будет купить. Сена вот мало мы накосили для коровки, боюсь не хватит.

          – Да, сена маловато, – приохивал и дедушка, брал косу и шёл на луга, где ещё оставались островки болотной осоки, – хоть осоки подкошу, всё же корм.
Землянка была сделана из брёвен, сверху имела накат, засыпанный землёй, окон никаких не было. Тогда отец в боковой стене устроил маленькое окошко на четыре шибки для дневного света, откопав в этом месте землю от стены. Потом сделал дополнительные подпорки под потолочные балки, чтоб зимой нас не задавило, утеплил дверь и смастерил из железной бочки печку-буржуйку, сделал нары для спанья, да ещё повесил к потолку зыбку для братика Вити, которую дедушка сплёл из лозовых прутьев  наподобие большой продолговатой корзины. Зыбка могла качаться на пружине, мне нравилось качать зыбку братика, которая слегка поскрипывала, будто пела колыбельную.

          Это потом, когда мы повзрослели, мы смогли понять, какие трудности преодолевали наши родители в первые послевоенные годы. В детстве нам всё было хорошо: тёплая землянка с печкой, окошечко, хоть и маленькое, но было и через него можно наблюдать за воробушками; а весной, бывало, есть захочешь – сбегаешь за нюньками к колодцу, там мягкой «нюнькиной» осоки много. Да и других ребячьих радостей было достаточно, в том числе и опасных.