Глава 13. ЗОРЬКА - ПОДАРОК СУДЬБЫ. «ВТОРОЙ ФРОНТ» – ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО НА ФРОНТ.
Однажды, это было уже в середине сорок четвёртого года, мама идёт с работы радостная и улыбающаяся – она ведёт корову на верёвке, намотанной на рога:
– Пап, Миня, нам корову дали. Гнали стадо, возвращали на свои родные места, а отдавать-то и некому. Вот директор совхоза решил раздать коров семьям, у которых дети есть, а мужики на фронте. И мне досталась коровка, мычала, долго не доенная, а молочная, я целое ведро надоила. Старенькая, правда, двенадцати телят уже. А директор говорит: «Бери, Ульяна Егоровна, не пожалеешь, молоко жирное, хорошее, больше двадцати литров будет давать, да и стельная, если будет тёлочка, вырастишь потом себе молодую коровку». Я и взяла.
– Ну, невестушка, и молодец же ты. Вот что значит ударница, заметил тебя директор, – выразительными жестами и усатыми губами дедушка хвалил маму.
– Да нет, пап, не всем ударникам достались коровки, но директор сказал, что будут ещё скот гнать, в совхозе кормов нету, так что всем семьям фронтовиков дадут по корове.
– Ну, слава Богу, теперь будет полегче, с молочком-то. Как-нибудь проживём. А нам с тобой, Миня, работы добавилось, пасти коровку будем и сено на зиму косить надо, лето на исходе.
Дедушка с Лёшкой, да мы с Валькой в придачу, стали гонять нашу Зорьку в поле, где была хорошая трава. Там же дедушка косил траву на сено, выбирая, где она получше, а мы с Валькой присматривали за коровой. Валька так и осталась с запрокинутой головой, которая не могла находиться в своём нормальном положении, она смотрела куда-то вверх и как-то вбок. Жалко было смотреть, как ей было нелегко в таком положении, да ещё заикалась она так сильно, что трудно было понять, что она сказать хочет. Сено на зиму заготовили достаточно. Молочко было действительно очень вкусное. Мы с Валькой радовались больше всех, потому что вкуса молока я даже не помнил, да и Валька забыла. Мы с ней, как говорили наши мамы, стали поправляться, а мордочки наши округляться.
Потом мама и моя крёстная – тётя Маша, которая работала зоотехником в совхозе, стали приносить большие прямоугольные банки с мясной тушёнкой. Взрослые говорили, что это её американцы присылать стали, потому что наши немцев погнали так быстро, что скоро освободят всю территорию страны и погонят фашистов до самого ихнего Берлина, вот они и шлют тушёнку, вроде как помощь под названием «второй фронт». Тушёнка была такая вкусная и душистая, что мы приставали к маме и тёте постоянно – дать хоть по чуть-чуть попробовать. Но нас особенно не баловали, растягивая это временное удовольствие, как только могли, зато супы с тушёнкой были очень вкусные и нам очень нравились.
С наступлением долгих осенних вечеров дедушка потихоньку стал обучать нас с Валькой грамоте. Никаких букварей тогда найти было невозможно, а потому дедушка приносил из райцентра газету, сажал меня на колени, Валька стояла рядышком, и дедушка начинал показывать нам буквы в крупных заголовках. Мне очень нравились эти занятия, Вальке не очень, ей трудно было даже смотреть в газету, она обхватывала руками свою голову и наклоняла её так, чтобы видеть то место в газете, которое показывал дедушка. А дедушка тыкал пальцем в газетный заголовок и спрашивал: «Ну, какая это буква? А эта?» За успешное освоение азбуки дедушка придумывал всякие поощрения: конфетку припасёт, свисток сделает или расскажет сказку, которых он знал великое множество и называл не сказками, а баснями. Нам больше всего нравились дедушкины басни, в которых были и сказочные истории, и всякие исторические события, и его охотничьи рассказы.
Вспоминая эти военные годы нашего детства, я до сих пор не перестаю удивляться той преданности нашего старенького шестидесятипятилетнего дедушки делу нашего воспитания и начального обучения, тому уникальному такту и подходу к самому процессу обучения, как будто это делал профессионал, всю жизнь только этим и занимавшийся. Не без гордости дедушка говорил нам, что он был когда-то первым учеником церковно-приходской школы-трёхлетки и все три класса прошёл за две зимы.
– Попечителем школы была барыня Колечицкая. Она часто приходила в школу и спрашивала у учительницы, кто её любимые ученики, в ответ учительница показывала на меня и соседа моего, мы сидели с ним на одной парте. По окончании третьего класса барыня сама вручала нам похвальные листы. Я и дальше хотел учиться, да батька мой не позволил, пахать надо было, сеять и убирать хлеб, работы в своём хозяйством было много.
– Дедушка, а я смогу папке письма писать на войну? Я б ему нарисовал, как ты корзинки свои плетёшь.
– А чего ж не сможешь, сможешь. Только вот пройдём с тобой азбуку всю, все буквы запомнишь, слова складывать я тебя научу, тогда и письма будешь писать.
– Дедушка, я все буквы уже знаю, давай сейчас напишем письмо, ты только говори мне, какие буквы надо писать.
– Ишь ты, пострел какой, сейчас ему надо. Ну, давай попробуем.
И я корявым своим детским почерком выводил на четвертушке бумаги своё первое письмо папке на фронт. «Дорогой папа, пишет тебе твой сын Миня, – старательно рисовал я химическим карандашом под диктовку деда букву за буквой, – я расту и жду тебя с мамой и дедушкой». Слова придумывал я сам, а старый мой наставник только подсказывал, какую очередную букву писать, при этом глаза у него почему-то увлажнялись и начинали блестеть. Буквы у меня получались кривые, разного размера, от химического карандаша, который я слюнявил во рту, рот становился синий-синий, мама ругалась за это, а мне было смешно и весело. Видя мои каракули, дедушка проводил две линейки и просил теперь переписать письмо так, чтобы буквы были ровные и красивые.
Не было предела моей радости, когда папа ответил на моё послание таким же письмом, написанным тоже печатными буквами, но красивыми и ровными, как в газете, чтобы я смог прочитать их сам. Письмо состояло из трёх или пяти строчек: «Дорогой мой сыночек Миня! Какой молодец ты у меня, что можешь уже писать сам. Целую тебя крепко, береги маму и дедушку. Твой папа бьёт фашистов и скоро прогонит их всех с нашей земли. Жди меня с победой. Твой папа Вася». Письмо было сложено маленьким треугольничком, как все письма с фронта в то время, и вложено в большой треугольник большого письма для мамы и дедушки. Я носил это письмо в кармане и показывал ребятам, пока оно совсем не истёрлось, и в нём нельзя уже было разобрать ни одного слова.
Потом стали приходить посылки от папы со всякими вещами из одежды. Все мы настолько поизносились, что мои штаны, хотя и были всегда чистые, казалось, были сшиты из одних заплаток самого разного цвета. Для дедушки и для себя мама вечно что-то шила, перешивала, перелицовывала старые вещи. В первой же посылке папа прислал рубашку для меня, и я первый раз пришёл в детский сад в рубашке без заплаток.
До конца войны и даже после, до возвращения отца с фронта, мы оставались на положении беженцев. Хуторок Майское, где мы жили, стал тем дорогим местом, которое остаётся в детской памяти надолго. Маленькая речушка Руфа, в которой мы впервые искупались, широкие луга, на которых пасли свою кормилицу Зорьку, собирая при этом луговые опята, заросли ивовых кустарников, где дедушка заготавливал прутья для своих корзинок а зимой ловил зайцев – всё это стало чем-то дорогим, родным, знакомым, тем, что и зовётся малой родиной в большой стране – Родине, за которую воевали наши отцы.
Мама моя, несмотря на то, что была совершенно неграмотной, без слуха, спасавшая меня всю войну вместе с плохо видящим дедушкой, моя мамочка была ударницей в совхозе. Она пахала на лошадях землю, потом боронила и засевала вручную поля, осенью жала серпом хлеба, и никогда никому не уступала первенства. А потому никогда и никому не позволяла никаких насмешек над собой, понимая по губам те завистливые фразы, которые иногда позволяли себе такие же, как и она, солдатки, мужья которых пропали без вести или погибли.
Глава 14. ПОБЕДНЫЙ СОРОК ПЯТЫЙ. ЛЁШКА И ВАЛЬКА УЕЗЖАЮТ.
СУДЬБА ТЁТИ МАРУСИ. НА СВИДАНИЕ К ОТЦУ.
Пришёл победный сорок пятый год. Первым вернулся с войны отец Лёшки и Вальки и сразу увёз свою семью к своим родным в посёлок Гусино, где сохранился родительский дом, не пострадавший от войны. К тому же Вальку надо было серьёзно лечить а Лёшке учиться – это и было одной из главных причин их быстрого отъезда.
От Степанова Ивана, мужа тёти Маруси, никаких вестей так и не было все годы войны. Куда только она не писала, отовсюду приходил ответ: такой не значится ни в живых, ни в погибших, ни в пропавших без вести. Молодая красивая женщина, будучи на хорошем счету, как специалист-зоотехник, не оставалась без внимания мужчин, и, в конце концов, тётя не выдержала испытания временем и вышла замуж за немого красавца – кузнеца Николая, который буквально носил на руках мою крёстную мать. Он был добрейшей души человек, работящий и мастеровой, его знала вся округа, он выполнял любой заказ, любую просьбу женщин, которые во время войны так нуждались в помощи мастеровых рук. У Николая был трофейный немецкий велосипед, он катал меня, посадив на раму, а я замирал от страха, когда он съезжал с той самой горки, где меня чудом не придавила фурманка в день похорон брата Володи.
Хочу сделать небольшое отступление, чтобы рассказать одну любимую мной семейную историю о любви моих родителей. Конечно, отступление это я могу изложить слово в слово лишь по многократно повторенным рассказам дедушки Пахома и мамы Ули, поскольку я досаждал им просьбами рассказать об этом каждый день после этого романтического события. История вот какая.
Несмотря на то, что в мае месяце война закончилась, отца моего домой не отпустили, потому что служил он связистом в звании ефрейтора, было у него в подчинении три рядовых солдата, прошедших с ним многие сотни километров фронтового бездорожья с катушками связи. По Польше и Германии они везли свои принадлежности уже на лошадях. После Победы всех лошадей было приказано вернуть домой, в Россию. Был назначен пункт назначения – Кавказ, Ставропольский край. И поехали наши солдаты домой из-под Берлина через Германию, через всю Польшу, Белоруссию, Украину на своих лошадях. Больше ста крепких и здоровых, закалённых в боях лошадей, возвращали они на конезаводы Ставрополья. Путь долгий, нелёгкий, лошадям надо было в дороге и кормиться, и отдыхать. И вот присылает папа мой телеграмму с известием, что едет он с конями по Белоруссии, и что неподалёку от города Гомеля возле Днепра запланирована им стоянка на три дня для отдыха. «Хочу увидеть Уленьку мою…» – писал папа. Этот сигнал, как молния, пронзил сразу радостью маму и дедушку.
– Пап, поедем со мной, я не слышу, одна не смогу понять, как ехать, пожалуйста, собирайся скорей, а я побегу у директора отпрашиваться, по телеграмме отпустит, четыре года мужа не видела.
– Поедем, поедем, Уля, – тут же решил дедушка, даже не раздумывая – ехать или не ехать, сумеют ли они вдвоём успеть до окончания стоянки или не успеют. - Мама подбежала ко мне, подхватила на руки, подняла к потолку:
– Комиссар ты мой, твой папка с войны едет, скоро будет дома. Ты ж его ещё и не знаешь даже, сыночек мой дорогой.
Такой счастливой и сияющей я маму свою ещё никогда не видел. Её чуть волнистые волосы немного растрепались, худощавое лицо порозовело, как на картинке, которую дедушка мне принёс с нарисованной принцессой из какой-то сказки. В тот же час мама с дедушкой тронулись в путь.
Больше суток добирались они до Гомеля. А дальше-то куда? Где отыскать часть, которая гонит коней на Кавказ? Пришли к военному коменданту на вокзале, стали показывать ему телеграмму и выяснять, как отыскать сына. Тот внимательно прочитал её и говорит:
– Отец, тут же ясно написано: «Будем стоять под Гомелем на приднепровских лугах». Где ещё отдых для лошадей может быть лучше? На лугах, у реки, там корм и водопой. Сейчас я покажу на карте, где намечен отдых для его части. – Комендант разложил на столе карту, показал место, согласованное для стоянки, и стал объяснять, как туда добраться, но тут же спохватился. – Вот что, отец, сейчас в тот район пойдёт грузовой порожняк – в карьер песок грузить, я посажу вас на платформу, через полчаса будете на месте, а там увидите, где лагерь с лошадями, там и найдёте своего солдата. Доберётесь?
– Доберёмся, добрый человек, доберёмся. Только вы уж нас, пожалуйста, посадите в вагон…
– Да не в вагоне, отец, а на открытой грузовой платформе для песка поедете. В том составе вагонов нет, одни платформы, а машиниста я предупрежу, чтоб он притормозил вам поближе к расположению части.
– Пускай хоть на чём, только б довезли.
Впервые мама с дедушкой ехали на открытой платформе, уцепившись за её борта. Состав медленно набирал скорость, а потом пошёл так быстро, что ветер свистел в ушах. Мама всё боялась, а как же они спрыгнут с платформы, если так быстро будет ехать поезд. Дедушка успокаивал – не волнуйся, мол, всё будет в порядке.
Действительно, вскоре показалась широкая пойма Днепра, а в её огромной излучине паслись кони и стояло множество повозок с круглыми тентами защитного цвета. Состав замедлил ход настолько, что наши путешественники благополучно спустились на землю, а он пошел дальше к карьеру, до которого оставалось не более двух километров. Ещё не добрались мама с дедушкой до лагеря, а в состав уже началась погрузка песка или гравия, да с таким шумом, что дедушка остановился:
– Это ж надо какая силища, нечистая сила! Четыре ковша – и полная платформа. Это ж надо было придумать! Ловко, ай как ловко придумано, – восхищался дедушка, впервые в жизни видя такую технику.
– Пап, пойдём скорей, ну что ты там смотришь, вон где надо Васю нашего смотреть, видишь сколько повозок, надо спросить у кого-то, может, знают по фамилии.
Дедушка стал высматривать, у кого бы навести справки, но к нему уже приближался солдат с оружием, который стал проверять документы – кто такие. А в это время мама увидела отца и стала тащить дедушку за рукав с возгласом:
– Вон Вася наш, пап, вон где Вася мой!
– Навстречу маме уже не бежал, а летел твой папа, – так говорил дедушка всякий раз, когда рассказывал мне об этой встрече. – Слёзы радости брызнули сразу у нас у всех троих, и даже у окруживших нас боевых Васиных товарищей. Мы крепко-крепко обнялись, и твой папа долго целовал твою маму. А потом мы сидели у костра и рассказывали папе, сколько горя нам пришлось пережить за время оккупации, сколько жизней унесли эти четыре года войны. Папины товарищи уже варили на костре обед, кого-то послали раздобыть вина, чтобы отметить нашу долгожданную встречу. А Вася решил затеять блины.
– Папа, Уля, хочу с вами помянуть, мои дорогие, маму, сынков моих погибших, племянничков. Мама, бывало, часто блины пекла, царство ей небесное. Чем мы ещё можем помянуть их всех? – Говорил папа, не в силах сдержать слёзы, катившиеся сами по себе.
Вдруг зашла туча, и внезапно начался такой проливной дождь, что загасил костёр, а блины превратил в такую массу, что они уже никак не напоминали довоенные материнские блины. Дедушку солдаты укрыли от дождя под тентом телеги, а папа с мамой подстелили плащ-палатку прямо под телегой и отводили свои, отвыкшие от взаимных ласк души там, под тёплым летним дождём. Отцу было тогда еще только тридцать восемь лет, а маме – тридцать три. Долгих четыре года в разлуке! Это только сосчитать такое количество дней, и то устанешь, а суметь их пережить – это великое счастье, которым хотелось вдоволь надышаться двум молодым любящим сердцам.
Мама с дедушкой вернулись домой с подарками для нас, детей, сами светились счастьем и радостью.