Глава 3. СТРАШНОЕ ЛЕТО СОРОК ПЕРВОГО ГОДА
Отец ушёл на фронт уже 24 июня. Вскоре ушли воевать Филипп Алексеенков и Иван Степанов. Из взрослых мужиков остался один Пахом Павлович, с ним три женщины и шестеро внуков, да Витюшка седьмой, часто приходивший к дедушке с бабушкой в гости, неухоженный и голодный. Забота о нас обо всех стала главной задачей дедушки с бабушкой, заполнила всю их жизнь до самого конца войны, до их последнего часа. А ведь им обоим было уже за шестьдесят.
У наступавшего врага Московское направление с первых дней войны было главным. Прямая дорога на Москву была настолько привлекательна, что фашисты даже не сомневались, что по ней они быстро-быстро доберутся до нашей столицы. Да не тут-то было. Потом, через годы историки напишут, что именно Смоленское сражение не позволило немцам занять Москву. В это время со всего Союза собирались силы для её защиты.
Наши войска под командованием Константина Рокоссовского на восемьдесят дней задержали врага под Смоленском, держали оборону на линии Духовщина – Ярцево – Ельня. В июле месяце в районе Ярцево немцы сбросили крупный десант – около тысячи парашютистов-головорезов, чтобы овладеть автомагистралью Минск-Москва и не дать нашим взорвать мост через реку Вопь, поскольку танковая колонна немцев прорывалась со стороны Духовщины в сторону Ярцево. Двести бойцов-ополченцев полегли при защите города, почти все. Генерал Лукин, командующий 16-й Армией, из района Кардымово направил отряд из 300 бойцов на 16 автомашинах для уничтожения десанта. Враги сожгли автомобили, отряд рассеяли, задача не была выполнена. И только силами 38-й Донской стрелковой дивизии немецкий десант был уничтожен. С 22 июля по 2 августа 1941 года станция Ярцево восемь раз переходила из рук в руки. Двое суток бойцы полковника Кириллова М.Г. вели неравный бой с танками и мотопехотой врага на горящих улицах города. О тех кровопролитных боях нам теперь напоминает памятник на правом берегу реки Вопь.
Бомбёжки с воздуха, артиллерийские обстрелы продолжались все дни обороны, жарко и страшно было вдоль всей трассы Минск – Москва. В помещении фабрики-кухни в Ярцеве размещался одно время штаб Рокоссовского. За мужество и стойкость в Смоленском сражении древнему городу Смоленску заслуженно присвоили звание – «Город-герой» и установили памятный знак у Кремлёвской стены.
Пахом Павлович в первые же дни войны, когда начались бомбёжки, вырыл в огороде окоп довольно приличных размеров, сделал накат из брёвен старого сарая, насыпал на него земли, выложил верх дёрном, навесил дверь, так что при бомбёжках и обстрелах в этом окопе-блиндаже пряталась вся семья, иногда заводили туда даже корову.
– Что ты делаешь, Пахом? Ведь первый снаряд при прямом попадании разнесёт твою халупу в щепки, всех сразу погубишь, – говорили соседи.
– Если и суждено этому случиться, то лучше уж вместе погибать, только Бог нас может защитить и спасти — отвечал дедушка Пахом.
Однако когда стало совсем жарко, и фашисты были уже в десяти километрах от Ярцева, многие соседи из посёлка стали уезжать подальше от смертельной опасности. Тогда и дедушка решил переправить семью в деревню. Некоторые вещи закопали в подполе – не тащить же за собой швейную машину, тяжелую посуду, инвентарь – надежда на возвращение жила у людей в эти драматические минуты. Подвернулась и лошадка, потерявшая, видимо, своих хозяев во время бомбёжек, на ней был хомут да порванные постромки. Дедушка на скорую руку подремонтировал упряжь, прикатил брошенную телегу-полок, быстро погрузили на неё самый необходимый скарб, еду, какая была, детей и тронулись в путь. Километров двадцать ехали без особой опасности. Потом налетели самолеты, и началась бомбёжка. Народ, двигавшийся на восток довольно плотным потоком, разбежался, кто куда, похватав детишек и бросая всё, что несли и везли на повозках, на тележках. Прятались от бомбёжек под крутым берегом небольшой речушки Водосы. Все малыши страшно пугались рёва самолётов, заслышав их нарастающий гул. Внучка Валька начинала реветь, а маленький Коля со слезами бежал к деду и кричал:
– Деда, копа, деда, копа! – тянул он его за руку, чтоб скорее спрятаться в окопе.
Дедушка, как мог, успокаивал внуков, мама Уля не выпускала из рук Миньку. Валька до посинения заходилась в плаче, заливаясь слезами, смотрела в небо, запрокинув голову, и оставалась на одном месте, как вкопанная, пока мать Паша или старший брат Лёшка не схватят её и силой не унесут в укрытие. Раненую лошадь пришлось бросить и дальше идти пешком. За неделю пути с детьми все настолько измучились и измотались, что сил двигаться дальше оставалось всё меньше. Дошли до деревеньки под названием Хоблино, здесь все дома были полны беженцев, остановиться негде. Двинулись дальше, в деревне Рыбки нашёлся пустующий дом, в нём и решили передохнуть. Взрослых одолевали думы: а стоит ли уходить дальше от дома с таким живым багажом, поскольку успеть за нашими отступающими частями было явно проблематично.
А ещё через неделю семья оказалась уже на территории, занятой немцами. Что было делать? Фронт гремел где-то восточнее, люди в растерянности начинали возвращаться к родным местам. Как только стали кончаться взятые в дорогу запасы еды, дедушка Пахом собрал всю семью на совет. Маша предложила вернуться домой, всё равно не прожить без еды, да и дальше надо что-то делать, чтоб прокормиться. Пахом Павлович согласился с дочерями и приказал собираться в обратный путь. Это было нисколько не легче, чем идти на восток. Ликующие немцы на мотоциклах громко ржали при виде толпы беженцев:
– Рус, капут, Москва – капут, матка, давай-давай!
По шоссе ехать и идти было совершенно невозможно, потому что вся дорога была забита немецкой техникой, а солдаты открыто двигались в сторону Москвы в большом количестве, разбегаясь только при налётах наших самолётов. А потому двигаться приходилось где по обочинам, а где-то и вообще уходить в сторону от шоссе и искать другую дорогу, от греха подальше. У Вальки вследствие испуга головка так и осталась в запрокинутом положении, как будто судороги сжимали её тонкую шейку и не давали вернуться в нормальное положение. Да к тому же она стала сильно заикаться. Пашу это очень расстраивало, она не знала, что предпринять, чтоб спасти дочь от ещё худших последствий. Не меньше расстраивали её и Лёшка с Володькой, проделкам которых не было конца: то найдут винтовку и притащат к месту ночлега, да с предупреждением – не трогать, она нужна, чтобы из засады стрелять по фашистам, а то принесут целый немецкий котелок каши, добытой неизвестно каким образом. Кашей были довольны все – голодали в дороге, а винтовку и патроны дед отбирал сразу и где-нибудь закапывал, чтоб не навлечь беды и не погубить всю семью.
Наконец, добрались до своего дома, который был, конечно, занят немцами. Дедушка Пахом пытался было сунуться туда с требованием освободить его, мол, мой дом, дети малые, семья большая, жить негде, но чуть было не получил пулю в лоб. Однако, обошлось, а один из немецких чинов вынес деду буханку хлеба с кусочком сала и пальцем показал на его же землянку, там, дескать, вам место. Так начиналась жизнь большой семьи Пахома Павловича в немецкой оккупации.
Глава 4. БРАТ КОЛЕНЬКА. ПРОДЕЛКИ ЛЁШКИ И ВОЛОДЬКИ.
Фронт за это время уже откатился на восток, и бои шли, как говорили, уже где-то за Вязьмой. Работу искать не пришлось, немцы сами всех взрослых выгоняли из их пристанищ, произносили короткие речи о новом порядке и всем велели явиться на регистрацию, а затем выйти на работу, которую даст помощник коменданта. В нашем Городке было городское подсобное сельское хозяйство, было много обработанных полей, на которых созревал урожай овощей, было обширное парниковое и тепличное хозяйство. На этих полях и заставляли трудиться женщин, поначалу бесплатно, выдавая на обед какую-нибудь бурду. Потом стали появляться немецкие деньги, и комендант установил за работу мизерную плату, конечно, в немецких марках, которые тут же тратились на еду.
Но Пахома Павловича и Ульяну особенно расстраивало здоровье Коленьки. Он от испуга перестал спать и вставать на ножки, хотя раньше бегал, как волчок. С каждым днём его состояние становилось всё хуже и хуже, и вскоре его ножки стали мягкими, как плети, их можно было завернуть аж за его головку. Идти за помощью было некуда, русские врачи ушли с отступившими войсками, а к немцам соваться было страшно. Несмотря на то, что у Ульяны на руках Минька-грудничок и больной Коленька, её всё равно гнали на работу, заставляли собирать урожай на полях.
Лёшка с Володькой устроили бурную деятельность по строительству. Втихаря от матери и деда нашли под обрывом на берегу Вопи потайное местечко, заросшее бурьяном, вырыли настоящий окоп довольно приличных размеров, от разрушенного снарядом дома натаскали брёвен, досок и крепкую дубовую дверь, одна половина которой была расщеплена осколками снаряда. Как они таскали все эти материалы в вырытую пещеру в крутом обрыве реки, как пилили и укрепляли ими своё сооружение – одному Богу известно, только землянка эта получилась у них что надо. Дубовую дверь ополовинили, установили в коробке и оснастили крепкой дубовой задвижкой, которая запирала их «штаб» изнутри так, что войти никто с внешней стороны не мог.
– Володька, я нашёл целый ящик каких-то жёлтых свечек, как макароны, с дырочками внутри, и они горят, – сообщил как-то брату Лёшка, – да хорошо горят, давай притащим в штаб, будем его освещать.
– Давай. А где тот ящик?
– Да у немцев в складе, где раньше зерно хранили.
– А как ты туда попал, там же немец с автоматом постоянно ходит?
– Знать свои заветные дырки надо. Там сзади такая есть под стеной, а в полу две доски короткие поднимаются, я ещё до немцев из них гвозди повытаскал. Там и гранаты есть, только ящики все забитые, будешь шуметь – поймают, а этот был открытый и не такой тяжёлый, вдвоём с тобой мы осилим. Только это ночью надо, днём опасно.
– Кто нас ночью пустит? Дед с мамкой как узнают, отлупят, точно.
– Испугался, отлупят. Момент надо поймать, штаб-то мы построили? Построили. Кто знает о нём? Никто. Так и это дело надо сделать тихо, зато со светом будем.
А на следующий день подвернулся случай, который ускорил задуманный процесс. Пошли братья побродить по полуразрушенным сараям и поискать что-нибудь, что пригодилось бы для штаба. В одном дальнем неприметном сарае Лёшка случайно наткнулся на раненого солдата, у которого обрывками рубахи была забинтована нога. Бинты были грязные, видно было, что рана давно не перевязывалась. Солдат тихо застонал, потому Лёшка и услышал его.
– Ребятки, дорогие вы мои, ради Бога, принесите водички и что-нибудь поесть. Не могу двинуться, ранили меня, как из плена удирал. Нас уже на станцию гнали, чтоб в Германию отправить, а я вот дёру дал, да фрицы подстрелили в последний момент. И высунуться не могу в военной форме. Может, найдёте какую-никакую одежонку. Я артиллерист, пушку мою в бою прямым попаданием разбило, а меня землёй засыпало, контузило вот, меня и сцапали. Только не выдавайте меня, ребята, расстреляют ведь, как пить дать.
– Дядь, мы что, похожи на предателей? – тут же ответил Лёшка. – Да если хочешь знать, я сам думаю, как фрицам отомстить. У нас сестра Валька от них заикаться стала и голову не держит, а двоюродный брат Колька ходить перестал и не спит – бомбёжек перепугался. Ладно, лежи пока тут, а мы с братом, его Володькой зовут, пойдём твою просьбу выполнять. А тебя-то как зовут, дядь?
– Старший сержант Прокопенков Иван Захарович. Так я буду ждать вас, ребятки.
– Слушай, дядя Иван, мы под обрывом штаб построили, надо тебе туда перебраться, о нём никто не знает, место там совсем неприметное, дверь знаешь какая крепкая – дубовая. Там ты и залечишь рану свою, – предложил Володька.
– А что, брат правильно говорит, – вставил Лёшка, – надо подумать, как это сделать. А здесь тебе оставаться опасно.
Никому из взрослых пацаны не сказали ни о раненом солдате, ни о своих планах. Нашли старенькую одежонку, собрали несколько картофелин и кусок хлеба, налили воды в алюминиевую фляжку и отправились к солдату.
– Как же мне благодарить вас, ребятки? Спасибо вам. Мне надо как можно быстрее подлечить свою ногу и к своим пробираться. Долго задерживаться не могу, и так уж наши далеко ушли, может быть партизан придётся искать.
Едва дождавшись мало-мальски хороших потёмок, летом темнеет поздно, Лёшка оставил брата дома, чтоб мать не хватилась обоих сразу, а сам пошёл переправлять солдатика в штаб. Он часто пропадал почти на всю ночь, не считаясь с тем, что мать чуть с ума не сходила, обнаруживая его отсутствие. Потом как-то и она свыклась с мыслью, что с таким отчаянным неслухом вряд ли что может случиться, только бы немцы не поймали на чём-нибудь, застрелить могут.
Володька никак не мог заснуть в своём закуточке, потом всё же заснул, и его разбудил только Лёшкин приход.
– Порядок, солдатик в штабе, – с восторгом сообщил он брату. – Ни одна собака не видела. Теперь надо еду добывать, чтобы солдата подкармливать. Да те свечки надо перетащить, чтоб было чем посветить ему в штабе.
– Зачем нам весь ящик тащить, через дырку мы его всё равно не протащим. Давай лучше несколько раз сходим и перенесём эти самые свечки, только не все сразу.
– Я уже один заход сделал, отнёс ему горсти две. Завтра ещё принесём, чтоб ему надолго хватило. С огоньком-то веселее. Ладно, спим.
На следующую ночь отчаянные братья сделали несколько вылазок в заветный склад и натаскали в свой штаб целую гору этих самых свечек, оказавшихся артиллерийским порохом. Нашли в том же складе две ручных гранаты, тоже принесли солдату, чтобы в случае чего он мог защититься. Потом стали таскать в штаб всё, что попадало в руки: патроны, каску, ножи, ложки, котелок, даже самовар припёрли. Сама землянка была в густо заросшем кустарником прибрежном рву, вход в неё заметить было нельзя, даже подойдя на десять шагов, а следы на песчаной тропинке каждый раз тщательно заметались. Берег реки был песчаный и крутой, так что это делалось легко, быстро и незаметно, сюда и до войны-то никто не ходил.
С питанием было труднее, сами жили впроголодь. Однажды тётя Мария заметила, что ребята постоянно прячут то кусок хлеба, то потаскивают из грядок молодой ещё мелкий картофель, варят его потихоньку. Думала, что сами едят, а потом видит – нет, куда-то уносят. Подозвала Лёшку, спрашивает:
– Сознавайся, кого подкармливаешь?
– Тётя Маруся, это пока что тайна, я не могу говорить никому о ней, это может навредить человеку, – проговорился Лёшка.
– Какому такому человеку может навредить? – тут же спросила тётя. – Вы что, прячете кого-то? Говори, Лёшка, а то ты беды натворишь со своими тайнами.
– Ладно, скажу. Только мамке и деду пока не говори. Солдата – артиллериста мы с Володькой случайно обнаружили в дальнем сарае, контуженый он был, немцы его в плен взяли, а он сбежал, только подстрелили его, теперь нога у него гноится. А ему надо поправиться и к своим добираться. Вот мы его в своём штабе и спрятали, – до конца выложил тётке свою тайну Лёшка.
– В каком ещё штабе? – чуть не взвизгнула тётя Маруся – вы что, воевать тут с немцами собрались? Накличете беду, нас ведь всех расстреляют.
– Зря я тебе сказал, тётя Маруся, теперь ты волноваться начнёшь, да ещё мамке скажешь. Только не надо никому говорить, помоги лучше солдату, ты же фельдшер, ты знаешь, как раны лечить, да еды ему надо, голодает он.
– А если это дезертир какой? Откуда ты знаешь, что он артиллерист, документы что ли у пленного смотрел?
– Какие документы у пленного после контузии? Немцы всё отобрали. А ногу он сам что ли себе прострелил? Не, тётя Маруся, наш это солдат и помочь ему подняться надо.
– Показывай твой штаб, негодник, как стемнеет, где он у вас?
– Под обрывом у речки, ночью пойдём, только лекарства свои ветеринарные возьми.
Тётя с того дня стала по-настоящему помогать солдату, рану промывала, перевязывала, доставала где-то лекарства, питанием делилась со своего огорода. И так несколько недель. Лёшка с Володькой были почти каждый день в штабе с солдатом, слушали его страшные рассказы о первых днях войны, о том как выполняли приказ Рокоссовского стоять насмерть, сдерживать врага каждый день, каждый час, каждую минуту, чтобы могли наши накопить сил и не отдать врагу дорогую всем нам столицу – Москву.
Наступала осень, солдатик почти выздоровел и стал поговаривать о том, что собирается уходить на восток, пробираться к своим. Мария, учась в техникуме, довольно прилично выучила немецкий язык, да и живая практика в окружении немцев её знания настолько укрепила, что она уже понимала, о чём немцы говорят в своём штабе и в комендантской комнате, куда она устроилась работать уборщицей. В один из вечеров Лёшка привёл Марию в свой штаб в последний раз.
– Слушай, солдат, до линии фронта тебе не дойти, он далеко, под Москвой. Немцы, слышала я, поговаривают о появившихся партизанах где-то севернее нашего города, в Батуринском и Холм-Жирковском районах. И вылазки свои они делают на шоссе Минск—Москва всё чаще и чаще. Немцы готовят какую-то акцию против партизан, лес вдоль шоссе будут вырубать и увозить в Германию, посты собираются ставить на каждом километре. Так что самый резон тебе уходить к партизанам, да рассказать их командиру о том, что я тебе рассказала. Ещё скажешь, что Степанова Мария работает в немецкой комендатуре, понимает по-немецки, может быть полезной. Всё, что услышу, всё запомню, записывать не буду, нельзя.
– Понял, Маша, спасибо тебе и пацанам твоим за всё, без вас бы я пропал.
В тот последний вечер Володька пришёл в штаб один, Лёшка пошёл промышлять насчёт еды для солдата в дорогу. Артиллерист лежал на старой драной шубе, на которой он кантовался почти два месяца, Володька освещал землянку артиллерийским порохом, держа в руках жёлтую свечку. Она сперва дымила, потом ярко загорелась и горела, пока не стало жарко руке. Володька ойкнул и бросил огарок, да попал на ворох тут же на полу лежащего пороха, да ещё тот провалился между коварными свечками, от него загорелись и они. Едкий густой дым стал быстро наполнять землянку. Солдат кинулся к двери, чтобы открыть щеколду, крикнув Володьке, чтоб тот двигался за ним. В дыму солдат никак не мог найти спасительную задвижку, потом нашёл, а она никак не поддавалась. Дышать стало совсем невозможно, солдат, лёжа на полу, ногами стал выбивать дверь, которая тоже не поддавалась, надёжная была, дубовая.
Володьке уже прилично разгоревшийся костёр преградил путь к двери, загорелись штаны и рубаха. Он страшно заорал от боли и страха. В это время солдат кое-как высадил дверь злополучного штаба и через горящий костёр вытащил орущего Володьку на улицу, зажимая ему рот, сам получая ожоги. Потом сорвал с мальчишки горящую одежду, кое-как затушил свои тлеющие штаны.
– Быстро уходим, а то немцы обнаружат, тогда не спастись, – сказал солдат.
В этот момент появился Лёшка с куском хлеба за пазухой для солдата.
– Лёша, бери брата и бегом домой, пока немцы не увидели дым. Быстрее! Прощайте, ребятки, я исчезаю. Маше передайте, что я сделаю всё так, как она советовала. Спасибо, ребятки, за всё и за хлеб тоже.
Лёшка взял стонущего брата за руки и потайной тропинкой повёл домой. Мать ахнула при виде обгорелого сына и тут же разразилась тихими рыданиями с причитаниями:
– Господи, и за что мне такое наказание? Что мне делать с вами, охальники вы этакие? Мало мне Вальки больной? Теперь ещё и Володька, ты посмотри, как он обгорел. А всё ты, шалопут паршивый, штаб им надо был. Партизаны хреновы! Чем я лечить брата буду? Ах ты, басурман.
– Мам, не кричи, ну кто знал, что так получится. Если б я там был, этого бы не случилось, а ты на меня… Я в это время хлеб добывал для пленного солдата, он сегодня к партизанам ушёл.
– Откуда у вас солдат взялся? Час от часу не легче. Подведёшь ты себя под расстрел, Лёшка. Что мне с вами делать, горе вы моё?
Чтобы как-то успокоить мать, Лёшка всё рассказал ей о ребячьих подпольных делах и пообещал, что будет помогать лечить брата.
Немцы, заметив дым, нагрянули к обрыву, обстреляли из автоматов прилегающую территорию, а утром вырубили все кусты, разломали ребячье сооружение, но на этом не успокоились. Несколько дней они шарили по посёлку, выискивая признаки для определения участников происшествия.
Паша была сама не своя, прятала Володьку в подполе, благо, что семья из землянки вернулась в свой дом, как только уехали те немцы, которые жили в нём в начале оккупации. Потом всё вроде успокоилось, но у Володьки на спине и на заднице были такие сильные ожоги, что страшно было смотреть. Лежать на спине Володька не мог, а на животе попробуй, полежи хотя бы сутки. Да и есть как-то надо. Страдал мальчишка много месяцев. Паша старалась лечить всеми доступными средствами, делала примочки из трав, содержала в чистоте Володькины раны, чтобы не дай Бог не произошло какое-нибудь заражение. Мария во всём помогала сестре.