Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: «РАЗДЕЛ LІІІ. Звезда — полынь» http://www.proza.ru/2014/09/17/811
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ LІV. Синедрион
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Я малю аб адным: малю цела сваё, якое знаходзіцца ва
ўладзе катаў, зберагчы сілы і вытрымаць пакуты,
прызначаныя яму, каб я быў у змозе крыкнуць на
эшафоце: «Смерць уладарам! Смерць падманшчыкам!
Смерць гандлярам верай! Хай жыве свабода!»
Адказ Альгіяці* суду
* Альгіяці — забойца міланскага тырана Сфорца (1478 г.).
И опять он стоял в том самом большом судном зале, где когда-то его заставляли быть Христом. Те самые были готические своды с выпуклыми ребрами нервюров. Те самые поперечно-туманные, белые с красным, стены. Те же окна у пола, и свет снизу, и угрожающие тени на лицах тех самых судей. И та же пыточная, и тот самый палач на пороге. Только теперь Христос был совсем один и знал, что выхода на этот раз не будет.
Епископ Комар читал обвинение:
— «...имя господа нашего себе приписал и присвоил, и святую церковь в обман ввел. И потому сей как бы Христос как ложный пророк и искуситель отдается суду церкви, имя которой как Христос испоганить хотел».
— Припиши: «В еллинское рассеяние хотел идти», — сказал Лотр. — Народ это любит, непонятное.
«А ну их к дьяволу. Не стоит и слушать. Одни морды кругом... Интересно, где сейчас Анея, кто спасся? Только не думать, что после суда опять пытки, еще страшнейшие, последние, которые будут вырывать огнем имена всех, кого знал в жизни и кого тем самым мог «заразить искаженными, неправильными, ошибочными мыслями, которые — от дьявола». Ну нет. Уже этого удовольствия он постарается им не дать. Смеяться надо, издеваться, чтобы аж заходились от злости, чтобы лет на десять приблизить каждому конец».
— Что скажешь, лже-Христос? — долетел до него Лотров голос.
Он сказал без всякого пафоса:
— А чего говорить? Мог бы напомнить, как вы меня им сделали. Но глухой тот, кто не хочет слышать. Беспамятный тот, кто хочет засудить. А вы ничего другого и не хотели. Лишь бы доказать, вопреки правде, что всегда будете правы. И не за самозванство вы меня судите, а за то, что я, плут, бродяга, мошенник, перестал быть плутом, стал тем, кем вы меня сделали, кем боялись меня видеть. Воскресни сейчас Бог, воскресни тот, с кого началось ваше дело, вы и с ним сделали бы то, что со мной. Зачем управляющим и холуям, чтобы хозяин возвращался в дом? Они же грабят.
— Богохульствует! — завопил вдруг Жаба. — Слышите! Он богохульничает!
Магнат, закатив глаза, рвал на себе чугу. Комар торопливо скрипел пером.
Попросили свидетелей. Первой вошла женщина под черным плащом с капюшоном. Сердце Братчика опустилось. Он узнал.
— Марина Крывиц, — сказал Лотр, — отвечай, слышала ли, как похвалялся необычностью рождения?
Магдалина молчала. Братчик видел только глаза, которые смотрели на него через щель в капюшоне с мольбой и тоской. Молчала. И с каждым мгновением всем членам наиподлейшего синедриона становилось всё более не по себе.
— Интересно, почему эти вы взяли ее свидетелем и, наперекор своему обыкновению, не притянули к делу? — шепотом спросил у Босяцкого Юстын.
— А вы что, хотели бы иметь такого сильного врага, как Новоградский воевода? Так вот, она без нескольких дней его жена.
— Мартэла Хрыбтовича? Он что, овдовел?
— Почему Мартэла? Радшы.
— А Мартэл?
— Отправился к предкам.
— Как это так?
— А так, — улыбнулся Босяцкий. — Поехал пить к врагу «чашу примирения», а ему там и проломили череп.
— Чем?
— Да «чашей примирения» и проломили.
— Славянская дипломатия, — сказал Юстын.
Братчик видел глаза и понимал, что она и прийти сюда согласилась, только чтобы посмотреть на него. Сердце его саднило. Много бы он отдал, чтобы она не страдала по нему.
Молчание держала. Лотр повторил вопрос.
— Нет, — резко сказала она. Отвязалась, чтобы на него смотреть.
— Чёркал ли знаки и пентаграммы, чтобы отпугивать дьявола, на дверях тех мест, которые являются излюбленным его приютом, как: дома тех, кто умничает, дома поэтов, которые не пишут псалмов и од, кладбища самоубийц, мечети, синагоги, разбойничьи притоны, дома анатомов и философов...
— Церкви и костелы, — вставил Христос.
Он хотел дать понять Магдалине, что он знает, какая судьба его ждет, мужественно смотрит ей в глаза и не жалеет ни о чем.
— Богохульничает! — заорал Жаба.
— Знаю одно, — сказала она. — Измучили вы тело мое и душу. Насильно толкнули к нему. А я меньше всего хотела бы вредить ему. А за прошлое прошу у него прощения.
«Боже, она еще хочет укрепить мое мужество! Дорогая моя! Хорошая! Бедная!»
— Чёркал или нет?
— Нет.
— Разумеется, — сказал иезуит. — Он сам сказал: «Церкви». Он, значит, не чёркал на их дверях знаков, что отводят сатану. Пиши: «Церкви Божьей от сатаны не защищал, проникновению сатаны в неё не препятствовал».
— А зачем? — спросил Христос. — Он, сатана, давно уже там. И если уж ставить знаки на церковных дверях, так ставить их изнутри. Чтобы не вырвался сатана наружу.
— Отвечай, женщина, что знаешь еще? — спросил Лотр. — Не видела ли на плече этого сатанинского отродья след когтя, а на лопатке — следа от огневого копья, которым сбрасывало его в ад небесное воинство?
— Нет.
— Что можешь сказать про него?
Женщина выпрямилась и вздохнула:
— Что? Хотели слушать? Так слушайте.
Она смотрела на него:
— Никогда, никогда в жизни я не видела лучшего человека. Потому вы и судите его. А на его месте стоять бы вам. Всем вам... Братчик, слушай меня и прощай. Я выхожу замуж. За эту твою силу на пакостном этом суде я еще больше люблю тебя. Но я выхожу замуж. За сильного человека. За того, кто разрешит мне делать все. Потому и выхожу. Я не могу освободить тебя от страдания и смерти, не могу дать своей теплоты, а она и не нужна тебе. Прости. Но зато я могу дать твоей душе на небе наслаждение справедливости мести. Они еще не знают, какого они врага приобрели себе. Последнего. Заклятого. Того, который ни на минуту, даже во сне, не забывает про месть.
Молчание.
— Умри спокойно, сердце мое, свет души моей, лучший на земле человек. Не жить тебе в этом паршивом мире. Хорошим — не жить.
— Это не вечно. — Терпкое яблоко стояло в Христовом горле. — Спасибо тебе. Я люблю тебя.
И тут женщина вдруг упала. Что-то как подрубило ей ноги.
— Прости. Прости. Прости.
Она поползла было на коленях. Два стражника подхватили ее под руки, подняли, повели к дверям. На пороге она сумела, выпрямилась:
— За эту минуту моей слабости они заплатят стократ. Они умрут, Братчик. Клянусь тебе, Юрась. Умри спокойно.
Он не хотел слушать дальше и не слушал. Все остальное было неважно. Допрашивали богатых торговцев и магнатов, допрашивали рыбника с хлебником. И он слышал и не слышал, как они трындели, что он хотел разрушить храм Божий, что подрывал торговлю, что замахнулся на шляхту, знать, церковь и порядок. И что не ценил пот рабочих, раздавая всем поровну хлеб, а тогда кто же захочет работать, чтобы иметь больше.
И рыбник говорил, что он подрывал государство. А хлебник говорил, что он учил против народа и закона. И что закон — эта вот вы, славные мужи, а народ — это мы. И спрашивал, на что может надеяться этот «Христос», осквернив народ и учинив ему вред. И говорил, что народ требует смерти.
Он почти не слышал этого. Лицо Магдалины плыло перед его глазами. Слова ее звучали в его ушах. И он впервые подумал, что чтобы не его любовь, то надо было бы признать, что она, по крайней мере, не хуже Анеи.
Но поздно было.
— Поскольку соучастников на предыдущей пытке выдать отказался — смерти повинен, — сказал Комар.
— Богохульно утверждал, что он Христос, — сказал Босяцкий. — Хватит и этого.
— Тяжеловато мне решить этот вопрос, — сказал Жаба. — Умер Христос, а говорят, что живой. Какой-то Христос умерший, о котором говорят, что он живой.
— А ты не тужься, — сказал Христос. — Я тут — сбоку. Вы подумайте, удастся ли вам всем вашими вонючими руками, всей вашей глупой силой убить правду? Бесславные, сумеете ли вы свергнуть славу тех, кто гиб и гибнет за людей, за народ? Кто-то за них кровью кашляет — он крепче вас со свиным вашим жиром. Кого-то вешают — ему более долгая жизнь предназначена, чем вам. Ничего из их дел не исчезает. Эти вы исчезаете. А они — нет. Ведь они за народ. За все народы чисто, сколько их есть. За все, каких вы сорите, натравливаете, заставляете биться, чтобы стянуть портки и с дьявола и с Бога и спокойно сидеть на совещаниях своей с... — головы же у вас нет, — которая не меньше чем в двенадцать кулаков.
Только один Юстын стал мерить на краю стола — а сколько это будет, зад в двенадцать кулаков? Остальные потеряли равновесие.
Словно гроза подняла на ноги суд. Рвались к Братчику, били, мелькали трости. Он смотрел на них не мигая. И это был такой палящий взгляд, что трости опустились. Судьи кричали, и в горячке их беспорядочные слова нельзя было понять. Из глоток как будто рвался собачий лай.
— Что же вы, люди? — сказал он. — Ослиха Валаамова и та человеческим голосом говорила.
Не помня себя от бешенства, Комар бросился к Христу, схватил загрудки:
— Пытать будем! Скорей! Пока не поздно! Тайные мысли! Тайные мысли твои!
Братчик отвел его движением руки:
— Ну, чего ты ртом гадишь? Подумаешь, тайные мысли. Ты учти, дурень, нет в мире человека, какой этих моих мыслей не знал бы и не разделял. Ведь это общие мысли. И на мир, и на весь этот ваш выводок. Только что никто их не высказывает. Я-то их высказал. Оружием. А повторять их тут — бисер перед свиньями...
Понимая, что суд чем дальше, тем больше превращается в оскорбление самих судей, Босяцкий встал:
— Достаточно. Это речёный Христос во имя люда, государства и церкви повинен смерти. И передаем его в руки светской власти, совету знаменитого города, чтобы, по возможности и если мера зла им не превышена, обошлась она с ним сурово и не проливала крови.
Юстын, который все время сидел, опустив глаза, поднял их. В глазах был ужас. Весь побелев, словно холст, бурмистр спросил:
— Вы что же, на нас хотите навести кровь этого человека?
— Почему? — спросил Босяцкий. — Сказано же, «без пролития крови».
Христос сделал шаг вперед:
— Осуждаю судилище ваше до конца дней. Быть дому вашему пусту.
И он плюнул в середину судебного зала.
Продолжение "РАЗДЕЛ LV. Истина бурмистра Юстына, или номо номіnі моnstrum"
http://www.proza.ru/2014/09/17/1384