«Что это я, вдруг? Как это я? Ведь только что шел по коридору и знал, зачем иду. А сейчас... Вот тебе и раз!», – его высокая фигура напоминала вопросительный знак. – «Да, если так и дальше пойдет, то будет худо! И с этим надо что-то делать».
Бывало, что он подолгу не мог вспомнить имя бывшего сослуживца или известного актера. И все же вспоминал. Но чтобы стоять посередине кухни и не припомнить, зачем сюда пришел, – такого еще не было. Старик криво усмехнулся: «Вот оно!». В пору тут было испугаться, когда произошло это с ним впервые несколько дней назад. Испугаться не того, что придется когда-то и, быть может, скоро, умирать. А беззащитности – этой извечной спутницы старости. Пугали его не столько физические недомогания, хотя в этом тоже было мало приятного, а слабеющая память. И он никак не хотел с этим мириться.
В последнее время старик стал часто обращаться к Богу, чтобы тот позволил ему умереть в здравом рассудке. Отношения с Богом для него всегда складывались сложно. Во времена, когда он был еще полон сил и здоровья, случалось, что он разговаривал с Ним. Но это бывало так редко. И тогда в его просьбах чаще звучало – дай, нежели – возьми. Теперь он понимал, что нет ничего дороже, чем рассудок, – этот бесценный дар Божий. И старик готов был многое, если не все, отдать взамен за его сохранение.
Пришел очередной день, и надо было вставать, хотя покидать теплую постель не хотелось. За окном стояло бабье лето, но ночи были уже достаточно холодные. В любое время года он спал с приоткрытым окном, и в его спальне было прохладно. «Лежебокой я никогда не был», – подумал он, – «а на старости лет мне это и вовсе ни к чему». Раньше утром он с удовольствием покидал кровать, ощущая, как силой наливаются мышцы, тело просыпается, а сознание охватывает неуемная жажда жизни. Теперь ему требовалось усилие и время, чтобы отбросить одеяло в сторону. «Так или иначе, а вставать надо», – сказал он сам себе, зная, что за этим последуют осложнения. Старик осторожно повернулся на правый бок и, стараясь уменьшить нагрузку на позвоночник, свесил ноги с кровати. Локтем правой руки, а затем и ее ладонью он помог принять своему телу сидячее положение. Затем, немного передохнув и оттолкнувшись руками от кровати, рывком встал на ноги и по давней привычке отправился на кухню варить кофе. Кофе для него был обязательным ритуалом, и он не мог представить свое утро без этого напитка. В последние годы пришлось отказаться от сигареты, дополнявшей завтрак. Отказаться от кофе было выше его сил. Не будучи богатым, старик экономил на всем, но кофе покупал лучших сортов и обязательно в зернах. Его кухня была просторная и в ясный день залита солнечным светом. Он любил и этот свет, и то ожидание, что приходило к нему здесь по утрам. Ожидание чего-то хорошего, что может с ним сегодня случиться. Осторожно ступая, старик направился к газовой плите, где стояла кофеварка. Кофемолка, кофейная чашка и блюдце были на своем месте в шкафчике. Он придавал большое значение порядку на кухне, полагая, что, с чего человек начинает свой день, тем его и заканчивает. Здесь старик с закрытыми глазами мог отыскать любую нужную ему вещь. Он мог на весь день бросить неприбранной постель и в зале оставить беспорядок, но его кухня, так же как ванная и туалет, блистали чистотой. Каждое утро этот порядок придавал ему уверенности в себе.
Смолов кофейные зерна, старик высыпал их в кофеварку и долил туда воду. Чиркнув головкой спички о спичечный коробок, зажег газ и поставил кофеварку на огонь, поглядывая на нее, так как полагал, что кофе тогда хорош, когда правильно сварен. В этот момент раздался телефонный звонок. «Как всегда не вовремя», – подумалось ему. Можно было и не подходить к телефону, и доварить кофе, который пришлось убрать с огня и, пожалуй, в конец его испортить. Однако звонок продолжал настойчиво звучать.
…Вся эта канитель началась давно. Каждое утро женский голос спрашивал его, как он себя чувствует и не требуется ли ему помощь. Первое время он вежливо отвечал в трубку, что ни в чем не нуждается. Через какое-то время пытался игнорировать звонки, а затем попросту стал грубить.
Эта женщина появилась из ниоткуда. С худощавым лицом, на котором и примечательны-то были только глаза, в которых отражался окружающий мир, она часто попадалась ему навстречу, когда он выходил на прогулку. Каждый раз эти глаза внимательно и ожидающе смотрели на него, приводя в замешательство. «Что нужно этой пожилой женщине от меня?», – думал он, избегая ее взгляда. Старик догадывался, что живет она где-то поблизости, быть может, даже в соседнем доме.
Он снял трубку с телефонного аппарата, а затем осторожно вернул ее на место. Звонки прекратились. Тогда он опять поставил кофеварку на огонь, и аромат стал наполнять кухню. «На этот раз женщине не удалось испортить мне утреннее удовольствие», – подумал он. Выпив кофе, старик задумался. Он гнал от себя грустные мысли, но они сами по себе заползали в его сознание, будоража его. Хорошо, когда удавалось видеть картины прошлого, радующие сердце. Но так бывало не всегда. Отставив пустую чашку в сторону и подперев голову рукой, он вспомнил глаза женщины, которая при встрече смотрела на него с такой трогательной грустью. «Интересно, откуда у нее номер моего домашнего телефона?», – спросил он себя. – «Слава Богу, что у нее нет номера моего мобильника, а то и вовсе негде было бы от нее спрятаться!»
Мобильную связь старик не любил и редко пользовался ею, даже когда ходил еще на службу. Он считал, что девяносто процентов этой связи уходят на ничего не значащие пустые разговоры, а оставшиеся десять процентов стремятся разрушить дневной график выполнения нужных и полезных дел. Кроме того, к мобильному телефону у него был свой особый счет. Хотя телефон тут был ни при чем. Так уж случилось. Когда однажды, после длительного отсутствия, он вернулся домой, то застал женщину, которую любил, мертвой с мобильным телефоном в руке. Вместе они прожили много лет, но так и не удосужились оформить свои отношения официально, считая, что, кроме любви и привязанности, делить им нечего. Бывало, что порой они не понимали друг друга, бывало, что и уходил он от нее, но все равно неизменно возвращался. И никогда не слышал по этому поводу упреков. Ее характер отличался той легкостью, в которой был скрыт глубокий смысл. Она с легкостью забывала все то вздорное, что случается между людьми, оберегая свою душу и раскрывая ее для тепла и нежности. Тогда она пыталась дозвониться до него, а он, сердитый и обиженный, молчал. Хотя, обижаться ему следовало только на себя. Этот мобильный телефон в ее мертвой руке снился ему по ночам.
Старик достал из кухонного шкафа пакет с пряниками. «Сегодня выходной день, поэтому следует ожидать прихода гостя», – произнес он вслух. Гость – это мальчик, живший в квартире напротив, и у старика к его появлению всегда было заготовлено что-то вкусное. Он не пытался гостинцами купить расположение своего маленького приятеля. Да это было и ни к чему. Старик считал, что у них сложились те отношения, когда не требовалось лицемерить и ловчить. Дружба эта, по крайней мере, для старика, возникла внезапно. Как-то он вышел на лестничную площадку и обнаружил там плачущего мальчика. Он знал, что в соседнюю квартиру въехали новые жильцы. Старик пригласил его к себе и напоил чаем. С тех пор они подружились. Кроме всего прочего, объединяло их еще и одиночество. Как это ни странно, но мальчик был одинок.
Рассуждения старика были прерваны звонком в дверь. У порога стоял он, Юра. «Дедушка, а почему люди пьют водку?», – с места в карьер спросил тот. «Я думаю, Юра, что люди пьют водку, когда они не уверены в себе». «А в чем они не уверены?» «Что сумеют справиться с трудностями, которые бывают в их жизни. Да ты проходи на кухню».
Старик достал из холодильника вареную колбасу, два яйца и сливочное масло. Он не спросил мальчика, голоден тот или нет, так как знал, что утром его никто не кормил. Бросив масло на горячую сковородку, положил туда мелко нарезанную колбасу, а сверху разбил два яйца. Когда яйца поджарились, он выложил еду на тарелку и поставил ее перед мальчиком. У старика для него был припасен и хороший чай. Мальчик его любил. Да еще какао. Но он забыл вчера купить молоко, и сварить его было не на чем. Старик налил в чашку заваренный чай и выложил на тарелку пряники.
Через открытую форточку с улицы на кухню проникали знакомые звуки. Клен, росший под окном, облепила воробьиная стая, поднявшая такой гвалт, что заглушила шум проезжавших автомобилей, и разговоры прохожих, и громыхание машины, каждое утро вывозившей мусор. Обычно мальчик живо интересовался событиями, происходившими за окном. Но на этот раз он сосредоточенно и молча кушал да изредка посматривал на старика. Покончив с едой, вздохнул и, как бы ни к кому не обращаясь, заметил, что его папа с мамой тоже не уверены в себе. «Вот тебе и вывод. Быстро сообразил», – подумал старик.
Чтобы отвлечь мальчика от нерадостных мыслей, он вышел из кухни и тут же вернулся, держа в руке два билета:
– Вот билеты. Угадай, куда?
– В кино?
– Нет!
– В зверинец?
– Нет!
– В Театр юного зрителя?
– Нет.
Юра задумался. Он больше не знал, куда можно еще пойти.
– Билеты в цирк, – видя затруднения мальчика, произнес старик и улыбнулся. Цирк старик любил. Когда-то в детстве его впервые повели туда родители. Затаив дыхание и не шелохнувшись, он просидел все представление, тут же твердо решив стать цирковым артистом. И он им стал в той далекой уже юности. Но потом судьба круто изменила его жизнь.
Взглянув на туфли мальчика, старик расстроился, так как хорошо помнил, в какой обуви он тогда отправился в цирк. В новых ботинках, приготовленных его матерью к этому дню. Как же гордо вышагивал он по тротуару, и ему казалось, что все прохожие только и делали, что любовались его ботинками. Грустно посмотрев еще раз на обувь мальчика, давно требовавшую ремонта, старик вновь вышел из кухни. В платяном шкафу, стоявшем в спальне, он открыл дверцу и выдвинул верхний ящик. Здесь под чистыми простынками у него хранились деньги на всякий непредвиденный случай. Денег было немного. Сунув все их себе в карман, он вернулся на кухню. В это время мальчик уже допивал чай.
– Юра, тебе надо спросить у родителей разрешения сходить со мной в цирк.
– Так ведь они спят, а когда проснутся, то станут пить. Я видел бутылки с водкой в холодильнике.
– Ну, тогда напиши им записку, что уходишь со мной, и оставь ее на кухонном столе. Мальчик ушел к себе домой, а старик выглянул в окно. Стоял погожий сентябрьский день. Установилась тихая безветренная погода с ясным небом и ласковым солнцем. Деревья стояли еще зеленые, но это была уже не майская зелень с яркими красками, а слегка тронутая позолотой потускневшая палитра. Старик любил бабье лето, хотя и грустил при этом. Этот возврат природы к теплу и свету, нежелание ее переходить к зимней спячке, а то и вовсе умирать, бывало созвучно его настроению. Чувствуя свою осень, он так же не хотел впадать в зимнюю спячку, как и не хотел умирать.
Вернулся мальчик. Он видел, что старик задумался, и не стал его тревожить. Старик глянул на него отрешенно, будто сквозь череду прошедших лет увидел другого мальчика, тоже Юру – его ребенка от первого брака. Это была его нескончаемая боль. В те годы, когда он метался по жизни, стремясь разбогатеть, и разбирался со своими женщинами, он не увидел, как тянулся к нему сын. Как радовался тот, и с какой любовью и надеждой заглядывал ему в глаза в те редкие часы, когда они бывали вместе. Он тогда не понимал, да и не стремился понять, кем был для своего мальчика. А когда опомнился, было уже поздно. Подросток перешагнул тот Рубикон, откуда возврата не было. Потом потянулись дни и месяцы, когда он делал все от него зависящее, чтобы вытащить сына из наркотического дурмана. Все его усилия оказались напрасными. Его сын погиб от передозировки. От этого удара старик так и не оправился. Первое время он винил в случившемся всех, только не себя. Потом понял, что виноват сам.
– Юра, почему ты не надел курточку? – Оторвался он, наконец, от грустных мыслей. Мальчик улыбнулся, поняв, что старик уже с ним.
– Да ведь тепло на улице!
Когда они подходили к трамвайной остановке, им повстречалась та женщина, и она первая с ними поздоровалась. Старик давно заметил, что у нее есть вкус. Одевалась она изысканно, хотя и не прибегала к тем ухищрениям, которые используют женщины, чтобы скрыть свой возраст. И старику нравилось это в ней. Мальчик тоже стал ее замечать, но при встрече с ней его глаза смотрели вопросительно на старика. Эгоизм присущ как молодости, так и старости. Но если мальчик боялся обстоятельств, которые могли повлиять на его дружбу со стариком, то таким обстоятельством, в его понимании, как раз и была эта женщина. Подспудно он чувствовал в ней соперницу, которая могла похитить у него если не все, то хотя бы часть того, что получал он от старика, и, как он считал, предназначенное только ему. Но, в отличие от старика, у мальчика было неоспоримое преимущество – вся его жизнь была впереди. Старик это знал. Как знал и то, что может прийти время, когда у его маленького друга появятся новые привязанности. И нужен ли он будет ему тогда? А пока он ему был нужен. Вот они и опасались, что эта женщина только усложнит им жизнь.
Сидя в трамвае, старик подумал, что мальчику следует купить осенние туфли. И чтобы они ему нравились. Эта покупка должна была стать началом его сегодняшнего праздника. А в том, что посещение цирка для мальчика будет праздником, он нисколько не сомневался. «Вот только бы денег хватило», – тревожился он. – «Ведь его нужно будет в антракте сводить в буфет. И угостить лимонадом и мороженым. Да, еще не забыть купить программку. Ее можно будет потом долго хранить и изредка заглядывать туда. Тогда перед его глазами вновь будут проходить картины циркового представления. И этот день останется с ним навсегда».
В отделе детской обуви старик раздумывал недолго. Когда он увидел, как мальчик рассматривает туфли темно-коричневого цвета, то тут же заставил его их обуть. А затем придирчиво интересовался, не жмут ли, не упирается ли большой палец.
– Юра, тебе хорошо в них?
– Дедушка, у меня никогда не было такой удобной и красивой обуви!
Старик радовался больше, чем мальчик.
– Ах, какие туфли, какие туфли! – повторял он, заставляя того вновь и вновь прохаживаться по обувному отделу.
– Старую обувь выбрасываем в мусорную корзину, а в новой – идем в цирк, – сказал он.
– Да, да, в мусорную корзину, – повторил старик, видя нерешительность своего юного приятеля.
– Знаешь, Юра, у нас есть еще время до начала представления. Пошли пешком по набережной! Зачем трястись в душном вагоне трамвая? – предложил он. И вновь ощутил себя ребенком, как в тот далекий день, когда на его ногах красовались новые ботинки.
Взяв мальчика за руку, старик повел его вдоль реки. Народ тут отдыхал. И с детьми, и без детей, некоторые, выложив еду на газету, прямо на скамейках закусывали, запивая бутылочным пивом. Другие, расстелив покрывала, устроились на зеленых газонах. Были и такие, что, задумавшись, смотрели на величественную реку, изредка переводя взгляд на удилища и рыбаков, тут же сидевших на раскладных стульчиках. Если поднять голову, то видно было, как по небу плывут облака, и тогда появлялось ощущение оторванности от всего мира. Исчезали все звуки. И уже не было ни набережной, ни скамеек, ни отдыхающих на них, ни рыбаков с удочками. Вернуться в этот мир можно было, только опустив голову и направив свой взор на реку. И тогда все возвращалось и становилось на свои места. Глядя вверх, старик увидел тот день своего далекого детства. И его душу захлестнула теплая волна.
– Смотри ты, опять сорвалась! Так и подсек же ее вовремя, а вот, не дотащил до берега, – горевал низенький мужичок в ветровке. – Слышь, пацан, отойди, а то зацепить могу крючками, – это уже Юре.
Тот сделал шаг в сторону, наблюдая за полетом грузила и двух крючков с наживкой, плюхнувшихся в воде далеко от берега. Тотчас из воды вынырнул поплавок, принял вертикальное положение и стал приплясывать на водной ряби. Вдруг он лег на воду, затем дернулся, и какая-то сила потащила его за собой.
– Клюет, клюет! – закричал Юра. Мужичок вздрогнул и рванул удилище в сторону, наматывая леску на катушку.
– А ну, малый, возьми подсак, и когда я рыбу подтяну к берегу, заводи ее под нее. Так, так, так, – притоптывая, говорил он. – Заводи глубже. Глубже, тебе говорят! Так, правильно. Теперь тяни на берег! Ну, хлопец, ты только посмотри, какого карпа мы с тобой вытащили! Точно будет килограмма полтора.
Мужичок то и дело поглядывал по сторонам, ловя завистливые взгляды соседних рыбаков.
– Ты, малец, когда-нибудь рыбачил?
– Нет, – замотал головой Юра.
– Вот-вот! Потому такое везение. Главное же в нашем деле рыбачить на трезвую голову, ну, или слегка выпивши. Тут надо иметь силу воли. Вот, к примеру, я. У меня есть бутылочка, но надо понимать, когда ее можно открыть.
Мужичок порылся в рюкзаке и в доказательство сказанному достал оттуда пол-литровую бутылку водки.
– Вот видишь, – целая, хотя голова и болела у меня утром. Однако сейчас как раз и есть тот случай, когда можно чуть-чуть выпить. Правда, тебе еще рано этим делом увлекаться. А вот ты, дед, не составишь мне компанию? – обратился он к старику.
Старик вежливо отказался. Не потому, что не позволяло здоровье. Выпить сто грамм водки он вполне мог. А потому, что дал себе зарок не брать в рот спиртного. Было время, когда водка играла немаловажную роль в его жизни. И если говорить прямо, то была виновником многих бед, которых без нее ему удалось бы избежать.
– Юра, нам пора идти, – позвал старик мальчика, наблюдавшего, как мужичок вновь забросил крючки с наживкой и поплавком далеко в речку. Но мальчик напряженно следил за поплавком. Он хотел увидеть, как тот вновь оживет, хотя этого момента можно было дожидаться часами.
Потом они опять вышагивали по мощеным плитам мимо гранитных памятников и обелисков. Их охватило то беззаботное настроение, когда не надо было ни о чем тревожиться, когда впереди тебя ждет событие, захватывающее дух, и в каждом встречном ты видишь человека, ожидающего такого же события, которое должно было с ним произойти.
Миновав угол жилого здания, нижний этаж которого занимали офисы и магазины, они увидели цирк. Куполообразный, он играл рекламными огнями, а перед входом и билетными кассами толпился народ. Пройдя фойе с висевшими на стенах фотографиями знаменитых артистов цирка, они вошли в открытые настежь двери и увидели арену. Ряды зрителей амфитеатром стекали к ее подножию.
– Пойдем, пойдем! Займем свои места, – нетерпеливо повторял старик, слегка подталкивая мальчика впереди себя. Он хорошо знал, какие места в цирке считаются лучшими. Они сели как раз напротив выхода артистов на арену.
Представление началось с ярко вспыхнувшего манежа под светом многочисленных прожекторов. Этого момента старик каждый раз ожидал с нетерпением, считая, что теперь в цирке все должно умолкнуть, пока тишину не нарушат оркестр и конферансье. Вот заиграл оркестр, и начался парад-алле артистов.
Цирк можно любить и можно не любить. Но если ты сюда попадал, то обязательно будешь захвачен этим зрелищем. Старик когда-то, в пору своей юности, учился в школе циркового искусства. Жизнь за кулисами для него не была тайной за семью замками, и он знал, сколько труда и усилий нужно каждодневно затратить, чтобы затем цирковой номер блистал на арене. Его нельзя было провести трюкачеством. Он видел истинное цирковое искусство и всегда мог отличить его от поддельного.
Слившись с волшебством на арене, он вновь и вновь восхищался безупречной работой воздушных гимнастов под куполом цирка, и работой жонглеров и акробатов на манеже, и невозмутимостью конферансье, и замечательно дрессированными животными, и многими другими номерами, которые сменяли друг друга. Но особенно старик присматривался к работе клоунов. И казалось, будто он сам вышел на арену, и прошли все его страхи и переживания. Росла уверенность в себе, когда чувствуешь, что со зрителем ты уже единое целое, и зритель тебе верит, что происходящее на арене – правда, не жульничество, а великолепное мастерство.
Еще мальчиком мечтал он стать клоуном, уже тогда увидев за его кажущейся неловкостью и напускной глупостью искрометное остроумие и универсальный талант делать все, что только можно делать в цирке. Клоун заставлял зрителя смеяться, но он умел заставить его и плакать. И эту способность артиста ненавязчиво и осторожно дотронуться до потаенных струн души человека старик ценил больше всего.
Он не понимал людей, устремлявшихся в антракте в буфет, создавая толчею и шум. Если бы не мальчик, то он и вовсе бы туда не пошел. Антракт он любил по-своему. Пускай и умолк оркестр, и арена опустела и не светится ярко, но он продолжал сидеть на своем месте, ожидая, что скоро все вновь повторится.
К удивлению старика, мальчик в буфете вел себя безразлично, равнодушно взирая на бутерброды с колбасой, мороженое и сладости.
– Дедушка, купи мне лимонад, – в ответ на вопрос, чего бы ему хотелось отведать, попросил мальчик.
Увидев, что старик купил и поставил перед ним бутылку лимонада и один стакан, мальчик сходил и принес еще один стакан.
– А давай, мы быстро все это выпьем и вернемся туда, назад, где музыка, свет и арена, – чуть не за рукав тянул он старика.
В вестибюле они купили программку. Усевшись на свое место, старик уткнулся в нее, а когда поднял глаза, то увидел эту женщину. Она шла по проходу в легкой оранжевой куртке поверх нарядного платья и в туфельках на невысоком каблуке. Нет, она не смотрела на старика и мальчика. Скорее всего, она их не видела. Она была погружена в себя. И это давало возможность старику вглядеться в нее. Своей стремительной и легкой походкой, своей стройной фигурой и особой посадкой головы женщина пробудила у старика смутные воспоминания о том времени, когда цирк был его домом.
…Из далекого прошлого, будто из тумана, стали выплывать едва уловимые черты давно забытого лица. И он вспомнил ее – эту воздушную цирковую гимнастку, часто наблюдавшую за его репетициями на манеже. Артист и репетируя должен чувствовать зрителя, пускай этот зритель будет даже в единственном числе.
Он вспомнил! Это те же глаза! Они смотрели на него тогда печально и ободряюще, а он, травмированный, лежал на арене без движения. Цирк уехал на гастроли без него, и он знал, что ему нет возврата на манеж. Страшно обижаясь на несправедливость, произошедшую с ним, он сразу же порвал со всем, что связывало его с цирком. Она писала ему хорошие, обнадеживающие письма. Но он посчитал, что, раз не нужен цирку, то и от цирка ему ничего не нужно. А девушка эта была частью цирка, частью его прежней жизни, с которой он распрощался, как ему казалось, навсегда. Хотя навсегда не получилось. Пусть так, пусть зрителем, но он снова вернулся сюда и снова жил этой жизнью. И сейчас, когда он ее вспомнил, то вспомнил и свое прошлое.
Верхний свет погас, и опять ярким светом загорелась арена цирка. Женщина сидела напротив, по другую сторону манежа. Ему хорошо было видно, как на ее лице отражалось происходящее на арене. С каким напряжением она следила за полетом воздушных гимнастов. И он знал, почему на ее губах играла улыбка, когда на манеж выходили клоуны. Все хорошее, свидетелями чего мы являемся, когда-нибудь заканчивается. Погасли огни манежа, ушли зрители, служащие цирка производили уборку помещений. И только три человека продолжали сидеть на своих местах. По одну сторону арены – женщина, а по другую – старик с мальчиком…
С вечерними сумерками людей на набережной прибавилось. Кое-где бренчали гитары, и слышалось пение. Все скамейки, расставленные по обочине тротуара, были заняты. Но истинными хозяевами жизни здесь себя считали завсегдатаи кафе и ресторанов, многочисленно облепивших набережную. Оттуда доносились запахи жареного мяса и лука вместе с полупьяным гомоном. Постоянно подъезжали и отъезжали дорогие автомобили. Они привозили и увозили беззаботных людей, которые не замечали скромно одетого старика и мальчика, обутого в красивые новые туфли. Старик был равнодушен ко всей этой показной роскоши, к этим кафе и ресторанам, к их посетителям, разодетым в пух и прах, к их вызывающему поведению, говорившему о глубоком презрении ко всем и всему, до чего им не было ровно никакого дела. Он посматривал на мальчика и остался доволен, увидев, что все это его нисколько не интересует.
– Дедушка, как ты думаешь, я мог бы стать клоуном в цирке?
– Для этого, Юра, нужно много работать и очень любить цирк и зрителя. Но если быть настойчивым и трудолюбивым, то можно достичь вершин циркового искусства.
Мальчик вздохнул, поднял голову и засмотрелся на луну. Туда посмотрел и старик. И луна своим серебристым светом как бы вернула их назад, прокручивая в памяти снова и снова все то, что недавно происходило на манеже.
Стало совсем темно. По реке скользили отражения фонарей, ярких окон кафе и ресторанов и рекламных огней магазинов. И чем дальше от берега, тем более тусклым становилось это отражение, теряясь вдали. Но вот чернота воды вдруг освещалась огнями прогулочного катера, а потом снова бежала, пока не упиралась в светлую полосу, и это был уже другой берег. И глядя на море огней по ту сторону реки, возникало желание непременно достичь другого берега, будто только там и была та жизнь, которая ускользала здесь, на этом берегу. Две цепочки осветительных огней протянулись вдоль шоссе, по которому беспрерывно в противоположных направлениях двигались автомобили. А в стороне от всей этой суеты, на острове, в самом его начале, высилась освещенная со всех сторон церковь со златоглавым куполом. Увидев ее, старик и мальчик остановились и долго вглядывались в сверкающий крест. Набережная здесь была пустынна. Словно природа так все устроила, что негде было примоститься ни кафе, ни ресторанам. Праздные люди остались позади.
Увидев все это, старик задумался. Бежит по жизни человек. Догоняет время, боится опоздать, боится не успеть. Кажется, вот-вот схватит он за хвост счастливый случай. А тот – как мираж в пустыне. Подпустит и исчезнет и вновь появится вдали. «И что такое счастливый случай?», – подумал старик. Сколько раз в своей жизни он гонялся за деньгами, считая, что они-то и принесут ему счастье. А затем убеждался, что это ложные ценности. На деньги можно купить дорогие вещи и продажных людей, но на деньги нельзя купить душевное тепло, которое давала искренняя любовь, будь-то женщины или ребенка. К тому же старик знал, что большие деньги у него появлялись тогда, когда он вступал в сделку с собственной совестью.
Сейчас, стоя на берегу реки, где над островом высилась светящаяся церковь, он держал за руку мальчика и глубоко сожалел о том, что за свою жизнь наделал немало промахов и только сейчас остановился и оглянулся. Если бы вернуть время назад! Вернуть сына и женщину, которые были ему дороги, и к которым он был так несправедлив. И все в жизни у него пошло бы по-другому, и жизнь свою прожил бы он иначе.
Его мысли вновь вернулись к мальчику. То, что тот заинтересовался рыбалкой, старик сегодня увидел. Он и сам когда-то удил рыбу. И удочки у него сохранились с той поры. Но что это были за удочки! Допотопные, из негнущихся бамбуковых удилищ. Теперь такими рыбу не ловят. Сегодня у реки он обратил внимание на оснащение рыбаков. «Конечно, все это дороговато, но если из двух пенсий выкроить деньги, то можно будет приобрести себе и мальчику по удочке с катушкой и один подсак на двоих», – подумал он.
И старик представил себе, как ранним утром они будут рыбачить на берегу реки, а если удастся, то и с лодки, которую можно выпросить у знакомого рыбака. А вокруг – тишина. И в этой тишине они шепотом переговариваются, чтобы не распугать рыбу. А еще лучше – молчать. И утром, на свежую голову, хорошо думается. И между ними, занятыми одним и тем же делом, возникает та невидимая связь, которая как раз и сближает двух людей и дает им возможность понимать друг друга без слов. Он научит мальчика подбирать наживку и промерять дно реки, отыскивая глубокие ямы. Научит его, когда и где удить, и как приманивать рыбу. В свое время всей этой премудрости старика научил его родной дед.
У него даже дух захватило от предстоявших перспектив рыбной ловли вместе с мальчиком. И он стал подумывать, чтобы такое можно было продать из квартиры, чтобы купить рыбацкую оснастку, не дожидаясь пенсии. «Приду домой и все пересмотрю, что-то же должно быть, годящееся для продажи», – рассуждал он. – «Хотя самое главное – это договориться в цирке со знакомым артистом, чтобы тот попробовал Юру в амплуа клоуна». К счастью, у него сохранились с ним добрые отношения, и он надеялся, что тот не откажет ему в его просьбе.
Старик до того размечтался, что позабыл, где находится. Опомнился он от прикосновения мальчика к его руке. Теперь им надо было пересечь шоссе и двумя переулками выйти на широкий проспект, поднимавшийся вверх на холмистую часть города. Они снова оказались в сутолоке ночной жизни большого города…
Эти трое ехали со стариком и мальчиком в одном вагоне трамвая и, когда те его покинули, то вышли вслед за ними. Казалось бы, ничего необычного, но старик почувствовал тревогу, что росла и ширилась и захватывала его целиком, возвращая к злободневной действительности. Он знал, сколь несовершенен мир, окружавший его. И каждый раз, сталкиваясь со злом, пытался понять, откуда берутся жестокость и цинизм, и из чего возникает у человека стремление господствовать и согласие холопствовать. Но зло было многолико, каждый раз возникая там, где он меньше всего его ожидал.
До своего дома им оставалось пройти метров семьдесят и, как назло, эта часть улицы была погружена в темноту. Видя, что старик то и дело оглядывается, занервничал и мальчик. От быстрой ходьбы у старика перехватывало дыхание.
– Юра, у тебя есть ключ от магнитного замка на двери подъезда?
– Есть.
– Беги, открой дверь и держи ее приоткрытой.
Мальчик бросился к двери, и к ней из последних сил устремился старик. Он добрался до нее на какое-то мгновение раньше своих преследователей, но дверь перед ним захлопнулась. Они его настигли. В тот день старик истратил все деньги. Его карманы были пусты.
Убедившись, что взять у старика нечего, три подростка, с накачанными на тренажерах мускулами, стали его методически избивать. Били хладнокровно, отрабатывая удары ближнего боя. Когда старик падал, его поднимали, ставили на ноги и вновь сбивали с ног. Вначале старик пытался звать на помощь. Рядом был его дом, где он прожил много лет, и большинство окон было приоткрыто. Но дом молчал, как молчал и мальчик. И неизвестно, что выглядело омерзительнее, – избиение старого человека у собственного дома или боязнь жильцов этого дома вмешаться в трагедию, происходившую у его порога.
Эти трое чувствовали свою полную безнаказанность, зная, какое больное общество их породило. Они вымещали на старике ту злобу, которая накопилась у них к этому обществу. Уже теряя сознание, старик услышал женский крик. И лишь, когда увидел склонившееся над ним теперь уже знакомое женское лицо и глаза, смотревшие на него так же печально и ободряюще, как в тот далекий день, когда он лежал на манеже без движения, он понял, что к нему пришла помощь.
…Сознание то возвращалось к нему, то уходило. Когда он приходил в себя, то обнаруживал рядом с собой в машине скорой помощи эту женщину. А еще он сожалел, что этим ребятам, которые его избивали, видимо, никогда не приходилось бывать в цирке. Хотя, кто знает, так ли это?
В больнице старик лежал в светлой палате с белыми занавесками на окнах и с хризантемами в вазе на подоконнике. Из окна открывался вид на реку, что виднелась вдали, а к ней террасами спускались здания, а потом набережная, а за ней зеленая полоса деревьев, и дальше была уже вода. Палата была одноместная, с телевизором и холодильником, и ему нравилось, что он здесь один, нравился уход и предупредительность медперсонала, и то, как его кормят, и то, как его лечат, и дела его шли на поправку.
Но в первое время его пребывания в больнице все складывалось намного хуже. Сутки он был никому не нужен, лежал демонстративно забытый и медсестрами, и врачами в грязной палате, где его соседи, семеро искалеченных людей, тоже никому не были нужны. А потом все изменилось чудесным образом. Он догадался, почему за ним теперь такой хороший уход, и почему на подоконнике появилась ваза с цветами. На душе у него стало намного легче, как у человека, о ком заботятся, и который знает, что он еще кому-то нужен. Хотя, его не покидала тревога за мальчика, и он искал и находил оправдания его поступку.
Когда он был переведен в эту хорошую палату, его посетила она, та женщина, с хризантемами и фруктами. Они долго беседовали, и, по всей вероятности, им было что сказать друг другу. Но когда он заговаривал о мальчике, ее глаза темнели. В ответ на пояснения, что Юра еще ребенок, и он испугался, она молчала. Она не хотела его огорчать. Тем более, что он был в таком состоянии, избитый и подавленный. Женщина видела, как старик расстроен и как он ждет, что мальчик придет в больницу навестить его, и они поговорят, и между ними все останется по-прежнему. Хотя, будет уже и иначе, так как теперь они будут втроем. Она не говорила старику, что мальчик избегает ее, что при встрече с ней на улице он стремится удрать в первую попавшуюся подворотню. А однажды, когда они столкнулись лицом к лицу, и ему некуда было деваться, на ее вопрос, почему он не проведает дедушку в больнице, он ответил, что очень занят.
И все-таки ей пришлось рассказать об этом старику, и тот долго лежал с закрытыми глазами, и она знала, что его сейчас нельзя тревожить.